Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 39 страниц)
– По утрам я не пью.
– Надо приучиться.
Многие торговцы, рано утром закрывшие свои магазины, около полудня их открыли вновь.
В городе спокойно. Безветренно. В воздухе тепло. Легкие облака, заслоняя солнце, почти касаются крыш зданий.
Первые колонны подошли к бульвару часам к двум. Вышли в рабочих блузах, прямо от станка. Не переоделись, не умылись. По боковым улицам стягивались они к центру города – к городу господ. Без знамен, без музыки, без пения. Торопливо. Десятки тысяч. Сотни тысяч.
Под их твердым шагом земля гудит, как перед землетрясением.
– Скорей! Скорей! Скорей!
По проспекту Алзер, по Мариагильфе головные отряды стягиваются к бульвару. Перебитые стекла зеркальных окон ресторанов, драгоценности ювелирных магазинов, втоптанные в грязь, – таковы следы их пути.
Под натиском то тут, то там срываются с петель двери. Сотни рук разбрасывают по мостовой куски роскошных материй: бархат, шелк, коробки кружев, серебро, золото, бриллианты… И тысячи ног топчут драгоценные вещи.
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Камни с треском летят в зеркальные окна. Топот шагов заглушает звон разбитых стекол. Растоптанные столики валяются вверх ножками.
На мостовой – осколки перебитой посуды. В ярости топчут деликатесы гастрономических магазинов. Обувь набухла от шампанского и токайского, потоками льющегося по мостовой.
Женщины! На их лицах бедствия войны и нищета мира. Истощенные, преждевременно состарившиеся. Глаза лихорадочно горят. Под глазами черные круги. С серьезными лицами, словно творя суд, топчут они эти недосягаемые, бесценные сокровища продуктовых магазинов.
– Лиза! Лиза! Знаешь ли ты, что ты топчешь?
– Хоть бы только раз, один-единственный раз довелось бы мне поплясать вот так на шее жравших это добро! Из-за этих… моего мужа под Добердо угнали!
– Бери вон ту коробку!
– Не смей трогать, Тереза! Ногами! Только ногами! В мусор… Если когда-нибудь…
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Через десятки улиц движутся массы, заполняя бульвар.
Здания остались те же, но лицо бульвара изменилось, его как будто покрыли огромным черным ковром.
Мостовая грохочет. Дома дрожат.
Черная волна катится к военному министерству. Вот остановились. Вот движутся вновь. Задние диктуют темп.
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Людская волна захлестывает уличное движение. Остановились трамваи. Автомобили, не успевшие во-время удрать, остаются растерзанными на месте.
– Долой правительство Зайпеля!
Смерть!..
Все тонет в грохоте землетрясения.
Женщина с широким лицом и большой грудью привязывает ярко-красный головной платок к стягу флага на здании парламента. Гремит:
– Ура!! Ура!!
– Перед парламентом…
– Отто Бауэр говорил с этого балкона и кричал «ура» Советской России.
– Коммунисты!..
– Правительство подает в отставку…
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Первая колонна подошла к военному министерству и движется дальше, безостановочно. Несколько человек забрались на памятник Радецкого и оттуда приветствуют толпу.
Долговязый парень влезает на бронзовую лошадь монумента. Он садится позади Радецкого, рассчитывая рассмешить толпу. Напрасно. Никто не смеется. Толпа движется дальше.
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Вперед! В бешеном упорстве опущены головы. Гнев порой ослабевает, уступая место какой-то великой печали и безнадежности. Если бы кто-нибудь преградил им дорогу, они растоптали бы его насмерть. Если бы правительство выставило против них вооруженные силы, они у солдат вырвали бы внутренности. Если бы кто-нибудь указал им, где их невидимый враг, они задушили б его голыми руками. Но враг притаился. Не видно и вождей. Маленькая горсточка коммунистов затерялась в толпе. Самое большее, что удастся им, это кое-где переключить отчаяние в действие. Но руководить всей толпой они не в состоянии. Социал-демократическая партия стоит на страже, «дабы серьезных нарушений порядка не было».
Головные отряды устали. Но задние продолжают подгонять.
Скорей! Скорей!! Скорей!!!
Из окон «Гранд-отеля» летят на мостовую тяжелые зеркала, фаянсовые вазы, золоченая мебель.
Кривой скуластый рабочий забрался на газовый фонарь и что-то кричит оттуда. От напряжения лицо его налилось кровью. Но голос его тонет в общем гуле, и рука, указывающая на площадь Шварценберга, опускается.
Тысячные толпы демонстрантов сворачивают с бульвара. Они идут громить Кернерский проспект.
Тяжелая дубовая дверь «Казино Шварценберга» вылетает с грохотом пушечного выстрела. Осколки венецианских зеркал вестибюля острыми брызгами осыпают передовых.
В огромном зале второго этажа – индейские вигвамы из желтого шелка. Шелк шатров разлетается в клочья. В одном вигваме спят, обнявшись, две полуголые женщины. Их будит дикий хохот. Они вновь закрывают недоуменные глаза, словно хотят спастись от тяжелого кошмара. Их выбрасывают на улицу, передавая из рук в руки.
Толпа напирает. С силой, способной снести плотину из железобетона. Но в передних рядах люди устали. За военным министерством начинают замедлять шаг. У памятника Тегетофа ряды начинают редеть. Куда же итти дальше? Какой смысл?
– Который час?
– Половина шестого.
– Поздно. Я должен спешить в больничную кассу. Мой Курт болен. Лежит четвертый день, а врача все нет и нет. Я обещал жене…
– Мне надо в ломбард, проценты заплатить…
– Через Бельведер короче.
– Там не пройти, там все еще идут.
– Домой!
Домой, в нетопленную квартиру, где ждут голодные дети и отчаявшаяся жена. Ждут, сами не зная чего. Ведь им хорошо известно, что ждать нечего.
Домой!
А завтра снова на завод. Туда придет кто-нибудь из «старших товарищей» и скажет краткую речь:
«Товарищи! Вот куда заводит путь, который проповедуют безответственные авантюристы. Теперь вы сами понимаете, почему должно всеми способами удалять с фабрик и заводов так называемых коммунистов, которых пачками выбрасывают к нам Польша и Венгрия. Вы наказаны потерей однодневного заработка. Больше четырехсот ваших товарищей арестовано полицией, и наверняка не одна сотня иностранных рабочих будет выслана из Австрии. Вот каковы результаты вчерашнего дня! Но самое главное – ваша выходка ставит под удар и бесконечно затрудняет реализацию финансового плана товарища Бауэра. Как же можем мы требовать новых жертв, новых денежных жертв от той буржуазии, которая вчера потерпела такие тяжелые убытки?..»
Вот что сулит грядущий день. Да и другие не обещают лучшего.
Сотни тысяч – те самые сотни тысяч, которые стояли под Добердо, на берегу Изонзо, в болотах Албании, в Карпатах. Те сотни тысяч, которые извечно воюют с более сильным врагом – за кусок насущного хлеба. Те самые герои, которых отечество неизменно встречает с неослабевающей благодарностью – и которых дома ждут голодные жены. Стотысячная толпа раскалывается на индивидуумы, и каждый стонет над своей личной бедой. А бед – достаточно.
Не слышится больше погоняющее:
– Скорей! Скорей!! Скорей!!!
И так придем во-время…
Головы поникли, но руки сжаты в кулаки.
Горе тому, на кого этот кулак опустится!
По бульвару бродят только отдельные мелкие группы. Окрестные улицы полны таких групп. Люди расходятся по домам.
Зажигаются дуговые фонари. Небо освещают военные прожекторы. Кое-где в разбитых окнах опустошенных магазинов одиноко светятся уцелевшие электрические лампочки, словно золотые зубы во рту покойника.
Около шести часов начинает накрапывать дождь.
– Пора восвояси.
По домам!
Теперь на сцену выходит полиция.
К полудню полицейские исчезли, точно их поглотила земля. Теперь они вынырнули, словно земля их выплюнула.
На проспекте Кертнера они разъезжаются на лошадях по тротуарам. На площади Шварценберга наскакивают – сабли наголо – на прогуливающихся у казино и памятника (от которого площадь и получила свое название), преграждая путь тем, кто остался в казино. Демонстранты пытаются помочь товарищам, попавшим в ловушку. Они пробуют в свою очередь отрезать путь полицейским. Но те не шутят. Расчищают себе дорогу саблями.
Какая-то работница со стоном валится на землю. Ленке наклоняется, чтобы поднять ее. Удар сабли оглушает Ленке. Она шатается, но не падает. Она выпрямляется и с диким криком бросается на полицейского. Ногтями она впивается в его лицо. Полицейский зовет на помощь. Его коллега уже заносит саблю. Вдруг сильный удар в живот сбивает его с ног, – Готтесман опередил его.
– Сюда! Сюда, товарищи! – кричит Шмидт, направо, налево раздавая удары тяжелой резной ножкой стула.
Полицейские отступают под напором рабочих.
– Сюда, товарищи! Сюда! Бейте их!..
Ножка стула выпадает из рук. Сваливается шляпа. Кровь заливает лицо.
Петр подхватывает товарища.
Из окна второго этажа казино на головы полицейских летит фаянсовая посуда.
– Я думала, мы до Берлина не остановимся, – говорит Ленке.
– До Берлина? До Нью-Йорка мы могли бы дойти, а то и дальше! Куда угодно! Пусть выругают меня социал-демократом, если мы остановились бы хоть на минуту вплоть до самого социализма, если бы мы только знали… если… если бы нами кто-нибудь руководил…
– Роль партии, – говорит Петр. Он почти несет на себе Шмидта.
Готтесман прикладывает грязный носовой платок к распухшему глазу. Ленке, еще не отдышавшись от бешенства, ощупывает темя, к которому приклеились мокрые волосы. Шмидт шагает, как пьяный.
– Возьми его под руку с другой стороны.
Готтесман без умолку говорит. То ругается, то строит планы.
– Вена! Вот вам и Вена, прославленная, веселая Вена! А что еще будет, когда Прага и Берлин зашевелятся! Сразу все… А? Что будет, когда по-настоящему… Доживем, товарищ Шмидт! Доживем!
Шмидт не отвечает. Он без сознания.
Утром он очнулся. Он был бледен, как повязка на голове. Он словно истек кровью. Лежит неподвижный. Руки плетьми свисают с кровати.
– Расскажите мне еще что-нибудь, товарищ Ковач.
Петр не знает, о чем ему еще рассказать. Жена Шмидта уже с час как вышла из дома. А Петр все сидит у постели больного, прикрытого вместо одеяла пальто.
– О чем же еще рассказать, товарищ Шмидт?
– Все равно о чем, – шепчет больной.
– Вы знаете, Москва… – Петр вдруг вспомнил: Москва обменит! – Москва освободит венгерских коммунистов, сидящих в тюрьмах со времени падения диктатуры. Коммунистов обменят на военнопленных офицеров.
Шмидт не понимает.
Петр объясняет ему.
– Всех нас обменят, – бормочет Шмидт, снова теряя сознание, – всех нас, всех…
Глаза его устремлены на потолок. Он с трудом дышит.
Петру знакомо это дыхание, знаком свинцовый цвет лица.
Спустя полчаса он закрывает глаза Шмидта.
В трамвае – Петр ехал в город – стиснутые между пролетарских женщин, сидели двое полицейских. Полицейские молчали. Молчали и женщины. Говорили глаза. Напротив тучных полицейских сидела женщина, укутанная в шотландскую шаль. Ее горящий ненавистью взгляд впился в лицо полицейского. Тот отвернулся. Но, словно притянутый магнитом, обернулся вновь и посмотрел на худое морщинистое лицо с темными кругами под глазами. Полицейский поднялся. Его взгляд остановился на другом лице: заплаканные глаза, готовые выпрыгнуть из орбит и впиться в его упитанную физиономию.
Полицейские вышли на площадку. На следующей остановке они сошли с трамвая.
В редакции Петр встретил Гайдоша. Поработали с час. Потом вместе вышли на улицу. Гайдоша вызвали в полицию. Петр спешил в типографию. Чтобы сократить путь, они пересекли проспект Кертнера.
Осколки стекол разбитых витрин топтали ноги, обутые в широконосые ботинки, гетры и крошечные лакированные туфельки. В магазинах шла лихорадочная работа. Прибывали партии новых товаров.
Разбитые витрины охранялись полицией.
Господа в светлых пальто с огромными меховыми воротниками и звонко щебечущие дамы с ярко накрашенными губами, с бриллиантами в ушах, величиной с орех, одаривали полицейских сигарами и папиросами, пожимали им руки, похлопывали их по плечу.
Поражение не убило бодрого настроения Гайдоша.
Не так восторженно, как Готтесман, но с такой же непоколебимой верой говорил он о будущем. Об уроках вчерашнего дня. Вчерашний день разоблачил социал-демократию и на опыте показал, какое значение имеет, кто руководит рабочими – социал-демократия или коммунисты.
– Если бы социал-демократической партии не существовало! – вздыхает Петр.
– Но она существует, – страстно говорит Гайдош. – Она существует! – почти кричит он. – И мы должны с этим считаться. Она существует, и поэтому борьба будет долгой и трудной!
На углу Грабена, где готические башни церкви св. Стефана бросают тень на Корсо, они расстались.
Петр остановился на минуту.
– Долгой и трудной… Долгой и трудной… – повторил он.
Публика, наводнявшая Корсо, почти прижала Петра к стене.
Темой разговоров служила не вчерашняя забастовка. Дамы и господа, расхаживавшие по осколкам оконных стекол, среди опустошенных витрин, болтали о Цюрихе, о венгерской кроне, о марке, о новых автомобилях, о драгоценностях, о яхтах. Улица звенела от веселого смеха, от победоносных гудков возвращавшихся в Вену автомобилей.
– Борьба будет долгой и трудной, – повторил Петр, медленно пробираясь к типографии. – Она будет долгой и трудной. Но мы доведем ее до конца!
