Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
– Новая революция…
– Новая революция? Брось! Я уже тебе сказал: я много читал и знаком с историей. Вначале всякая эмиграция рассчитывает, что и нескольких месяцев не пройдет, как она победоносно вернется на родину. Потом месяцы вырастают в годы, а под конец всякая эмиграция неминуемо гибнет…
– Русская эмиграция…
– Там были иные исторические условия. Ты этого не поймешь. Нет, что тут ни говори, совершенно бессмысленно с серьезной миной грозить кулаком по ту сторону границы. Я не хочу быть смешным.
– Есть и другая возможность – вернуться домой и работать.
– Благодарю покорно. Лезть льву в самую пасть, чтобы спасать какие-то пустяки? Издохнуть только затем, чтобы иметь право под виселицей сказать самому себе: «Ну-с, Анталфи, старый дурак, ты, по крайней мере, был последователен!» Нет, на это я не пойду. Что я сумею сделать здесь, на месте, то сделаю, остальное же все ерунда. Новая революция… Кто будет делать эту новую революцию? Рабочие, которые побросали оружие? Или крестьяне, которые морили города голодом? Или господь бог?
Я понял, что Анталфи не прав. Борьба, не всегда будет так проста, как в тот момент, когда мы с оружием в руках стоим против врага, когда в точности знаем, кто друг и кто враг…
– Нечего возразить? Говори, если можешь! Кто способен воскресить революцию?
– Кто способен ее воскресить!? – повторил я. – Коммунистическая партия.
– Коммунистическая партия! Даже и во время победоносной революции у нас не было коммунистической партии. Откуда же ей взяться теперь? С тем же успехом можешь возлагать надежды на лунное затмение или на восход солнца. А где же эта прославленная коммунистическая партия, если позволишь спросить? Где?
– Где? В Венгрии, здесь, в Австрии, потом в Чехо-Словакии, потом в Румынии, – всюду, где побывала Красная армия.
– Ну, Петр, ты, видно, совсем рехнулся. Будет… что, ты меня тоже за сумасшедшего считаешь? Ждешь помощи от рабочих да от чехов и румын, которые с оружием в руках пошли на венгерскую советскую республику!.. Чистейшее безумие!..
– Несомненно, что чешские и румынские рабочие, да и рабочие всего мира, извлекли урок из судеб нашей революции…
– Извлекли урок! Ах, Петр… Я тоже кое-чему научился. Меня уже не проведешь. Рабочий не заслуживает того, чтобы всем для него жертвовали.
На следующее утро я сказал Анталфи, что переезжаю от него.
– Куда?
– Не знаю.
– Ты – погибший человек, – с грустью сказал Анталфи. – Ну, ладно, делай, как знаешь. Но, чтобы я не упрекал себя впоследствии за твою гибель, окажи мне услугу – останься у меня еще на день. Я раздобуду тебе какую-нибудь работу, чтобы ты, по крайней мере, не погиб с голоду.
На следующий день я действительно получил работу: место ночного сторожа при дровяном складе.
На этом месте я пробыл восемь дней. С десяти вечера до шести утра я расхаживал по обширному двору дровяного оклада. Спал я днем в дворницкой. За все восемь дней ничего особенного не случилось. Если ночью слышался подозрительный шорох, то я, ни на минуту не забывая о том, что не епископ и не банкиры ходят воровать дрова, тотчас же уходил в дворницкую, но утром, во время смены, я всегда оказывался на месте, и таким образом все шло как нельзя лучше.
На восьмой день, около полудня, меня разбудил Готтесман.
– От кого ты узнал, что я здесь?
– От Анталфи. Одевайся. Пройдемся немного. Или, если есть деньги, пойдем в кофейную.
– Деньги у меня есть.
– Ну, тогда живее.
– Есть какие-нибудь новости?
– Есть.
– В чем дело?
– На улице расскажу…
Я быстро натянул на себя платье, и несколько минут спустя мы уже сидели в маленьком кафе.
– Заказывай смело, – сказал я Готтесману, сидевшему с таким растерянным видом, что я тотчас же понял, что у него нет денег и что он очень голоден. – Поешь чего-нибудь, – посоветовал я, но он только отмахнулся.
– Не до того мне…
– А что случилось?
– Ты газет не читаешь?
– Нет. Уж неделя, как ничего не читал, да ни с кем и не разговаривал.
– Дело идет о Пойтеке. Он поехал в Венгрию на нелегальную работу, и там его арестовали.
Невозможно передать впечатление, произведенное на меня этими словами. Кафе завертелось у меня в глазах – я сидел, точно отравленный. Готтесман продолжал молчать. Я тотчас же догадался, что он не все еще сказал, но не решался расспрашивать.
– Бедный Пойтек, – заговорил он наконец.
– Умер?
Готтесман утвердительно кивнул головой.
– Его два дня мучили, а потом сбросили с третьего этажа.
Когда мы час спустя вышли на улицу, мы больше не говорили о Пойтеке, и только я время от времени тяжело вздыхал…
– С каких пор у тебя новая фамилия?
– С тех пор, как меня выслали. Ведь меня уже на вокзал повезли.
– Меня тоже. Меня арестовали из-за дела с Красной армией. Этот мерзавец Кемень работал для полиции.
– Вот оно что!..
Уже вечером, когда мы расстались, Готтесман на прощанье передал мне, что «старик» Ландлер просит меня на следующее утро зайти к нему. Он сообщил мне его адрес; раз десять заставил меня повторить его, но записать не позволил.
«Старик» встретил меня очень приветливо.
– Пойтек мне говорил про вас, – начал он. – Лучшей рекомендации не надо. Бедный Пойтек был настоящим большевиком.
Ландлер снял очки, цветным носовым платком протер оба стекла, потом опять надел их и пристально посмотрел на меня.
Только теперь я заметил, насколько он за последние месяцы постарел. Теперь он уже был «стариком» не только по прозвищу, но и на самом деле. Глаза были усталые и окружены сетью морщин, лицо пожелтело и осунулось. Только движения остались прежние, порывистые и быстрые, как у юноши.
– Жена Пойтека с двумя ребятами уже по пути в Вену, – заговорил он опять, расхаживая по комнате. – Мы отправим их в Россию. Там из маленького Леучи сделают человека. Я угадал, мне кажется, вашу мысль: ведь вы хотели узнать о семье Пойтека?
– Верно. Как это вы догадались, товарищ Ландлер?
– Не трудно было угадать. Ну, с этим вопросом мы покончили. Конечно, я вас позвал не для этого…
Он принялся подробно расспрашивать меня о том, как я живу, где работаю, что читаю, с кем встречаюсь. Над моими ответами он задумывался и временами одобрительно кивал головой.
– Я вас вызвал для того, чтобы спросить, стремитесь ли вы к работе?
– К какой работе?
– Ну, понятно, не для организации женского чемпионата борьбы!
– Я очень хочу работать, товарищ Ландлер!
– Пошлем вас, друг мой! На очень серьезную работу пошлем, в очень опасное место. Хотя самая большая опасность у вас уже позади. За последние два месяца я понял, что нет ничего опаснее для молодого революционера, как быть обреченным на бездействие. Я думаю, что весь белый террор не причинил столько вреда, как это проклятое бездействие.
– Мне кажется, что поражение имело все же более гибельные последствия…
– Вы ошибаетесь, друг мой. Те, что остались дома, в Венгрии, чувствуют поражение более непосредственно, переживают его более тяжело. И все же… Вчера у меня был товарищ, испытанный серьезный работник, всего два дня тому назад побывавший в Будапеште. Он привез много очень-очень горьких известий, но вместе с тем привез и иные. Вы, конечно, знаете, что Отто Корвина повесили? Он умер смело, прекрасно, но не об этом я хочу теперь говорить. Он умер утром, а под вечер среди уйпештских рабочих, на проспекте Ваци и на острове Чепель, повсюду из уст в уста передавалось, что Отто не умер, что он спрятан где-то на фабрике в Уйпеште и уже вновь приступил к организационной работе. Крестьяне и батраки совершенно убеждены и готовы поклясться, что Бела Кун поехал в Москву к Ленину за советом и помощью и уже через несколько недель или, быть может, даже через несколько дней… Знаете, друг мой, я не люблю суеверия, даже красного суеверия, – но эти легенды показательны. Они говорят больше, чем груды статистического материала, чем целая библиотека анализов текущего момента. Кто не слеп, тот должен видеть: крестьянство знает, что пока коммунисты не победят, не будет настоящего раздела земли, пролетарий знает, что из теперешнего ужасного положения есть только один выход: путь в коммунистическую партию. Они не обманутся в нас.
При этих словах Ландлер выпрямился и словно помолодел.
Минуту я видел его молодым, сильным, бодрым. Его глаза блестели, голос звенел, как сталь…
Ландлер направил меня к Гюлаю. От того я узнал, когда, как и куда мне ехать. Мы проговорили часа два.
От Гюлая я направился к Гайдошу. Семь лет тому назад он вовлек меня в движение, теперь я от него же получил нужные для поездки документы.
– Годы ученичества ты провел с честью. Там, где тебе теперь придется работать, ты уже будешь считаться мастером, – сказал он мне на прощание. – Смотри, не срамись и впредь.
Трамвайный вагон, в котором я ехал на вокзал, на минуту задержался: дорогу ему преградила демонстрация.
Впереди, с поникшими головами, в мертвой тишине, шло несколько сот австрийских рабочих.
За ними, с огромным красным знаменем – горсточка болгарских студентов.
За болгарами шли, громко распевая, итальянцы.
Шествие, замыкали венгерцы – небольшая кучка галдящих, переругивающихся венгерских эмигрантов.
– … Смерть буржуазии!.. Смерть буржуазии!..
Из этого хора отчетливо выделялся пронзительный голос Готтесмана.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
КНИГА ВТОРАЯ
Пролог
Срочно. Секретно.
В КАНЦЕЛЯРИЮ ГУБЕРНАТОРА ПРИКАРПАТСКОЙ РУСИ
Отделение Б
ОТ НАЧАЛЬНИКА ПОЛИЦИИ ГОРОДА УЖГОРОДА
Доношу, что с 9-го с/м. за незаконный переход границы содержится под стражей Петр Ковач, уроженец местечка Намень, слесарь-подмастерье, участвовавший при правительстве Карольи в организации крестьянского восстания в местечке Намень, при так называемой советской республике служивший в красной армии и ныне разыскиваемый Будапештской окружной прокуратурой по обвинению в убийстве и вооруженном ограблении.
Принимая во внимание, что означенный Петр Ковач известен не только среди крестьянства местечка Намень и окрестностей, но отчасти и среди рабочих Берегсаса и Мункача и пользуется там некоторым политическим влиянием, начальник полиции полагал бы целесообразным дело о совершенных означенным Петром Ковачем преступных деяниях дальнейшим производством прекратить, а также, ввиду приписки его к местечку Намень, т. е. его чехословацкого подданства, отклонить выдачу его венгерским властям, – при том непременном условии, что означенный Петр Ковач прекратит всякие сношения с большевистскими элементами и подаст заявление о вступлении в члены Прикарпато-русской секции чехословацкой социал-демократической партии. При этом надлежит принять в соображение и то обстоятельство, что, согласно сведениям, полученным начальником полиции из вполне надежных источников, означенный Петр Ковач во время так называемой венгерской советской республики отличался всегда самым умеренным образом действий и вел среди рабочих агитацию за разрешение создавшегося положения в духе демократизма.
Принимая во внимание, что активное участие Петра Ковача в работе социал-демократической партии принесло бы значительные политические выгоды, обращаюсь в отделение Б. канцелярии губернатора с усиленным ходатайством о срочной и действительной поддержке предложения начальнику полиции господину майору Рожошу о зачислении означенного Петра Ковача на платную работу в местную организацию социал-демократической партии.
Начальник полиции Окуличани.Ужгород, 13 февраля 1920 г.
ВЫДЕРЖКА ИЗ СЕКРЕТНОГО ДОНЕСЕНИЯ ВОЕННОГО ГУБЕРНАТОРА ПРИКАРПАТСКОЙ РУСИ ГЕНЕРАЛА ПАРИ [19]19
Летом 1918 г. в г. Питтсбурге (Сев. – ам. соед. штаты) состоялся «Конгресс стремящихся к своему освобождению европейских народов». По заключенному на этом конгрессе между «представителями чешского и русинского народов» (Массарик и Цаткевич) соглашению русинские области, которые отпадут от Венгрии в случае победы союзных держав, войдут в состав нового «Чехословацкого государства, на началах широкой автономии и с самостоятельным парламентом». После того как в апреле 1919 года чешские и румынские войска оттеснили венгерскую Красную армию и русинскую Красную гвардию на левый берег Тиссы, «освобожденная русинская земля» попала под власть военной диктатуры. Военным губернатором назначен был французский генерал Пари.
[Закрыть] В ПОЛИТИЧЕСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ФРАНЦУЗСКОЙ АРМИЕЙ:… Относительно распоряжения, заключающегося в пункте 4 секретного приказа за № 172, честь имею доложить следующее:
Я ни в какой мере, не забываю о значении рабочего движения в случае войны и использовал все находящиеся в моем распоряжении политические, материальные и моральные средства, чтобы направить рабочее движение во вверенной мне области в надлежащее русло. Мои старания увенчались полным успехом. Последние остатки основанной Бела Куном так называемой коммунистической партии ликвидированы, работающая во вверенной мне области единственная организация рабочих – чехословацкая социал-демократическая партия – находится под руководством вполне надежного со всех точек зрения человека, бывшего офицера, состоявшего раньше венгерским королевским советником полиции, господина майора Рожоша.
В случае, если бы вверенная мне область стала тыловой зоной фронта, социал-демократическая партия и находящаяся под моим руководством жандармерия сумели бы в полной мере обеспечить лойяльное поведение рабочих в отношении проходящих по области воинских частей и военных грузов.
Полагаю необходимым еще до объявления военного положения повышение секретного фонда в части, ассигнованной на поддержку рабочего движения, на 7 500 крон в месяц.
Ужгород, 1920 г., февраля 12 дня.
ВЫДЕРЖКА ИЗ ПИСЬМА ТОВАРИЩА С. ТОВАРИЩУ Л.
Павел Испанский благополучно прибыл. Отдохнув пять дней, он сегодня стал на работу. Ввиду большого оживления в строительной промышленности считаю необходимой немедленную посылку новых строительных рабочих. Для покупки польских акций наши материальные ресурсы слишком незначительны.
Ужгород, 14 февраля 1920 г.
Роман ужасов
Петр еще раз внимательно осмотрел врученный ему паспорт. У него еще мелькала смутная надежда, что его обманывает зрение.
– Ты это… серьезно? – растерянно обратился он к Гайдошу.
– А почему бы и нет? Как нельзя более серьезно.
– Как же я поеду с испанским паспортом, когда ни звука не знаю по-испански?
– Не беспокойся, – улыбнулся Гайдош, – честные пограничники знают не больше. Едешь ты, к тому же, лишь вечером. До тех пор успеешь заучить свою фамилию, а это уже кое-что. Волосы у тебя темные, смажешь их ореховым маслом – они и совсем почернеют, глаза тоже черные, купишь себе широкополую шляпу – чем не испанец? А говорить будешь по-немецки…
– Да я и по-немецки с грехом пополам…
Вот и прекрасно. Где это видано, чтобы испанцы хорошо говорили по-немецки?
Петр пожал плечами, не стал больше спорить: партия приказывает! – и сунул паспорт, вместе с деньгами на дорогу, в карман.
За два дня путешествия у него раз двадцать проверяли документы, и ни разу испанский паспорт, сфабрикованный в венском «Кафе Габсбург», не возбудил сомнений.
– А верно, будто у вас, в Испании, сигары можно покупать без карточек? – осведомился у него рыжий курносый жандармский вахмистр.
– Угум…
– Счастливая Испания!.. Бой быков!.. Да, да…
Вахмистр сокрушенно вздохнул, и, когда Петр угостил его дрянной австрийской папиросой, начиненной сушеной травой, он рассыпался в благодарностях.
На второй день своего путешествия Петр настолько успокоился, что решился даже снять с головы наиболее испанскую принадлежность своего костюма – широкополую черную шляпу.
Унгвар – Ужгород.
Унгвар был незначительным венгерским городком. Ужгород же – столица Прикарпатской Руси. И все же на улицах русинской столицы такая же грязь и беспорядок, как и во времена венгерского владычества; разница лишь та, что теперь там чаще попадаются на глаза солдаты. Офицеры носят итальянские кепи и говорят по-чешски. На правительственных зданиях вместо венгерской короны чешский лев.
Петр знал адрес Секереша. Тощая извозчичья кляча, запряженная в грязную, расхлябанную пролетку, доставила его по назначению. Секереш был дома и, когда Петр вошел, разутюживал свои брюки.
– Почему ты не встречал меня на вокзале?
– А зачем нужно, чтобы нас видели вместе?
Секереш был в одних кальсонах, но даже и в таком виде поражал своей элегантностью: лакированные ботинки, туго накрахмаленная сорочка, шелковый галстук. Впрочем, с крахмальным воротничком он был, видимо, не в ладах: разговаривая, он то и дело засовывал два пальца за это непривычное украшение и свирепо дергал его.
– Раздевайся, Петр, и принимайся за умывание… Гайдош, вероятно, сообщил тебе, что я – буржуазный журналист. Тебе также должно быть известно, что я давным-давно раскаялся в том, что – отчасти по юношескому недомыслию, отчасти же по принуждению – служил большевикам. Я опубликовал заявление в «Ужгородской газете»; если я тебе его прочту, то дальнейших пояснений не потребуется.
Секереш прочел вслух свое заявление:
– Большевики… Введен в заблуждение… Юношеская доверчивость… Раскаянье… Исправление…
– И они поверили всей этой галиматье? – в изумлении спросил Петр.
– Как видишь. Я состою сотрудником венгерской газеты, поддерживающей чешское правительство, – значит, мне верят. Здесь особые условия. Прочитай я о подобных вещах, в жизни бы не поверил.
– А я? И мне, стало быть, придется сделать такое заявление?
– Отнюдь нет. С тобой дело обстоит куда сложнее.
– Неужто я так и буду разыгрывать из себя испанца?
– Зачем же? Ничего глупей этой испанской истории и не придумать. Удалось, ну и ладно. Но ни продолжать, ни повторять ее нельзя. Правда, в этой дурацкой республике до небес превозносят каждого гражданина страны-победительницы или нейтрального государства со стойкой валютой, но не годится все же будапештскому металлисту выступать в роли негритянского царька… У здешних товарищей слишком много юмора.
Секереш свирепо рванул свой воротничок, достал для Петра чистую рубашку и затем стал натягивать брюки. Пригладив мокрой щеткой рыжеватые волосы, он оглядел себя в зеркале и с довольным видом кивнул себе. Вдруг он круто обернулся к Петру:
– Постой-ка, не надевай чистой рубашки!
– Почему?
– Эх, вообще жаль, что ты умылся… Натягивай опять свою грязную рубаху и первым делом давай сюда паспорт.
Изготовленный в «Кафе Габсбург» испанский паспорт, с такой гордостью врученный Гайдошем Петру и внушавший столько почтения чешским пограничникам, этот превосходный испанский паспорт в полминуты превратился в печурке Секереша в горсточку пепла.
Петр повалился на кровать. Только теперь почувствовал он, до чего устал. Секереш занялся чаем, и вскоре в эмалированной кастрюле закипела вода.
Комната в два окна. На выбеленных стенах портреты Массарика и Вильсона. Стол, два стула, маленькая книжная полка и огромный платяной шкап, который так же подходил этой комнате, как огромные сапожищи – детской ножке. В крохотной железной печурке весело потрескивают мелко наколотые сосновые поленья. На ее черных стенках – багровые лихорадочные пятна огня.
– Чай поспел, – сказал Секереш, – а вот хлеб и сало. Оставайся на кровати, я тебе туда все подам… Когда поешь и малость отдохнешь, – продолжал он после некоторого молчания, – сходишь в полицию прописаться.
– Неужели это так просто? – удивился Петр. – И мне сразу же разрешат проживать здесь?
– Кто? Эти свиньи? Да эта гнусная банда только о том и думает, как бы поскорей вытурить отсюда каждого порядочного человека.
– Как же тогда быть?
– Ешь, Петр. Все понемногу узнаешь… Так вот: сходишь в полицию и скажешь там, что ты венгерский большевик и бежал из какой-нибудь тюрьмы, скажем, из Мишкольца. Тебя задержат. Затем станут наводить о тебе справки. Я позабочусь о том, чтобы справились и у меня. А когда начальник полиции Окуличани узнает, что ты крупная политическая фигура, у него сразу же возникнут планы относительно тебя. Сначала он предложит тебе поступить на службу в полицию, станет упрашивать, улещать, угрожать. Когда же убедится, что ты непреклонен, то удовольствуется тем, что ты вступишь в партию Рожоша. На этом вы и покончите.
– В какую партию? – удивленно спросил Петр.
– В социал-демократическую рабочую партию, работающую под руководством г-на майора Рожоша.
– Ничего не понимаю!
Секереш взглянул на часы и, видимо, убедившись, что времени еще достаточно, с удовлетворением кивнул головой. Продвинув к кровати стул, он положил на него несколько папирос и коробку спичек, налил Петру чаю, а затем принялся молча расхаживать по комнате. Шесть шагов вперед, шесть назад. Улыбается, покачивает головой да дергает за воротничок, чуть не срывая его. Петр утомлен, и ему трудно привести в порядок мысли. Два дня тому назад – в Вене, два дня – в роли испанца в дороге, теперь здесь, в нескольких часах езды от родной деревни… Секереш, первый направивший его на путь большевизма, говорит что-то такое, что даже для шутки слишком неправдоподобно. И говорит с самым серьезным видом… От партии Петр получил приказ во всем следовать указаниям Секереша… Секереш в лакированных ботинках…
– Честное слово, – произнес, наконец, Секереш, – даже начать как-то неловко: ты мне попросту не поверишь. А сказать я все же должен, потому что иначе ты в нашей работе ничего не поймешь. Все это очень давнишние события и как-то совсем выпали из истории. Семь-восемь лет назад никто, может быть, и не понимал их значения, теперь же, после четырнадцатого года, после семнадцатого, после девятнадцатого, кто станет интересоваться этими давнишними делами? Никто, понятно… Но мы – мы не в праве упускать их из виду, а ты, будущий секретарь партии Рожоша, должен их знать назубок, как Коммунистический манифест, честное слово!..
Говоря, Секереш продолжал расхаживать по комнате. Шесть шагов вперед, шесть назад. При этом он двигался и жестикулировал так, словно выступал перед большой толпой. С этой стороны Петр уже знал его. Секереш любил ораторствовать, чему, впрочем, удивляться не приходилось – язык у него был подвешен исправно.
– Честное слово… Итак, начну с того, что майор Рожош родился здесь, в Унгваре, и настоящий русин. Отец его был греко-католический священник и состоял при епископе. Сына своего, твоего будущего начальника, он послал в Будапешт, на юридический факультет. Старик Рожош был добрым венгерским патриотом, сын же его сделался панславистским агитатором. Он отпустил бороду и длинные волосы, – словом, стал самым заправским апостолом. В Будапеште он – один из вождей тамошних словацких, хорватских и русинских студентов. По окончании университета – было это лет девять-десять назад – он в Унгвар не вернулся, а уехал в Париж. Из Парижа он направился в Киев, из Киева – в Санкт-Петербург, оттуда в Москву, – и всюду, где бы он – ни появлялся, он читал доклады и писал, статьи о том, под каким ужасающим гнетом живут в Австро-Венгрии славяне. Надо воздать ему должное: пишет и говорит он хорошо; успех у него повсюду был огромный. Об его докладах печатались целые статьи в крупнейших русских газетах, и журналы пестрели его портретами. Рожош был очень хорош собой, да еще и теперь он красавец-мужчина. Каким-то образом ему удалось втереться в доверие к одной престарелой великой княгине и сделаться личным секретарем графа Бобринского. Надо тебе знать, что граф Бобринский был главным вдохновителем русской ирреденты, направленной против Австро-Венгрии. О лучшем помощнике в этой работе, чем Рожош, он и мечтать не мог: родился в Унгваре, учился в Будапеште, одинаково свободно владеет украинским, венгерским, немецким и французским языками, знает Галицию и Прикарпатскую Русь, как свои пять пальцев… Словом, для графа Бобринского Рожош оказался настоящим кладом. Примерно в конце 1912 или в начале 1913, особенно весной 1913 года – ты, Петр, этого помнить не можешь, ты тогда был еще маленьким – венгерские жандармы сотнями арестовывали русинских крестьян. Их обвиняли в том, что они играют в руку царю всея Руси. Основания? У крестьян нашли православные молитвенники с царским портретом. Молитвенники массами доставлялись через Галицию в Прикарпатскую Русь, а крестьян массами упрятывали в тюрьму в городе Мармарошсигете. Эта история с молитвенниками также нуждается в некоторых пояснениях. Ты, понятно, знаешь, что русины – греко-католики, но вряд ли вам, товарищи, известно, – уже громко ораторствовал Секереш, обращаясь к невидимым слушателям, – вряд ли вам известно, что греко-католическое вероисповедание состряпано габсбургской администрацией. Русины были православными, а центром православия была Москва. Понимаете, товарищи? Греко-католические попы боролись с ирредентой, а жандармы защищали греко-католическую церковь от пагубного влияния православных молитвенников. Греко-католический поп был полезнее любого жандарма. Когда нужны бывали солдаты, когда бывали нужны налоги… Можешь себе представить, Петр, какой любовью пользовались греко-католические попы среди русинских крестьян! Честное слово… Впрочем, не буду отвлекаться. В России поднялся страшный шум вокруг судебного дела, которое велось в Мармарошсигете против «схизматиков». А чтобы раздуть его сильней, граф Бобринский послал Ивана Рожоша в Париж – читать там доклады о преследованиях в Венгрии славян. Тому же, что произошло вслед за тем, ты, Петр, просто не поверишь, честное слово, не поверишь! По правде говоря, если бы мне это рассказали, я бы и сам не поверил… Итак, уехал Рожош из Петербурга, но в Париж не прибыл. По дороге исчез. Искали его русские, искали французы, мобилизовали для розысков его целые полчища сыщиков – все было напрасно: он как в воду канул. Русские газеты весьма прозрачно намекали на то, что не иначе, как австрийские агенты расправились с ним. Газеты оплакивали его в статьях в траурной рамке.
В начале рассказа Секереша Петр клевал носом, но затем сон с него как рукой сняло. Сосредоточиться мешала ему лишь неотвязная мысль, что Секереш издевается над ним, радуясь поводу дать волю своему воображению. На Секереша это иногда находило – большой был шутник.
– Весной четырнадцатого года, – продолжал Секереш, – начался процесс в Мармарошсигете. Вы понимаете, товарищи, что венгерские газеты не отставали от русских: они вопили, травили подсудимых, во что бы то ни стало требовали крови. Но все их старания оказались напрасны: суд не находил никаких, ровнехонько никаких доказательств тому, что русинские крестьяне возлагали какие-нибудь надежды на русского царя. Как-никак, а в, те времена, чтобы засудить кого-нибудь, нужны еще были кой-какие доказательства. Тем временем у графа Бобринского возникла блестящая идея, или, что более вероятно, кто-нибудь ему ее подсказал. Но так или иначе, а граф Бобринский заехал к австрийскому послу в Петербурге и заявил ему, что желает дать показания на суде в Мармарошсигете. Он просил разрешения на въезд и гарантию в том, что после дачи показаний сможет беспрепятственно вернуться в Россию. Посол снесся с Веной по телеграфу, и, когда ответ получен был благоприятный, граф Бобринский выехал в Мармарошсигет. На суде он заявил, что Россия никакого отношения к русинским крестьянам не имеет, и изъявил готовность показать под честным словом, – а если для него, как русского подданного, это было бы признано недостаточным, то и под присягой, – что подсудимые никогда ни в каких сношениях с Российской империей не состояли. Суд постановил допустить его к присяге, но потребовал также, чтобы граф до присяги повторил свои показания в присутствии свидетеля, еще не допрашивавшегося. «С величайшим удовольствием», – любезно согласился граф. Граф Бобринский вообще отличался изысканной любезностью… Ну, а об остальном ты уже догадываешься, конечно?
– Ничуть.
– Ты, значит, никогда не читал романов ужасов… Председатель суда отдал распоряжение судебному приставу: «Пригласите г-на начальника полиции Рожоша». Несколько минут спустя рядом с графом стоял венгерский королевский начальник полиции капитан Иван Рожош. «Господа судьи, – начал он, – вряд ли кому-нибудь так хорошо знакома ирредентская организация царской империи, как мне. Вверенный графу Бобринскому отдел министерства иностранных дел я знаю, как свой карман»…
Секереш умолк и остановился перед Петром.
– Ты это, понятно, сам придумал? – несколько неуверенно проговорил Петр.
– Ну, вот еще! – обиделся Секереш. – Есть у меня время придумывать! Мы живем при сумасшедших условиях – до шуток ли! Все, что я рассказал, сущая правда, от первого до последнего слова. Это так же достоверно, как и то, что бывший начальник полиции Рожош возглавляет в настоящее время местную социал-демократическую организацию и является твоим будущим начальником. И не строй такую дурацкую рожу, Петр, – это только цветочки, будут и ягодки.
Петр уселся на край кровати и, несмотря на совет Секереша, с глупым и растерянным видом смотрел перед собой.
– Как же Рожош стал социал-демократом? – выговорил он наконец.
– После осуждения русинских крестьян он был назначен полицейским советником, во время войны работал в контрразведке, после крушения австро-венгерской монархии служил в Галиции в военном министерстве Украинской народной республики, когда же Галиция была занята поляками, он вернулся в Унгвар. И как раз во-время. Вот именно как нельзя более во-время. В конце апреля 1919 года чехи и румыны оттеснили венгерских красных за Тиссу, и русинская земля стала свободна. Господин майор… Нет, давай лучше все по порядку. С освобождением что-то не клеилось. Когда русинские крестьяне узнали, что чешские «братья» собираются вернуть венгерских магнатов и еврейских фабрикантов, они попросту предали великую идею панславистского братства и – руками и ногами, косами и вилами – стали протестовать против своего освобождения. «Ленин… Бела Кун… раздел земли…» – вот о чем шептались по всем углам. Тщетно освободители пороли их, – не помогали ни плети, ни тюрьма. Легионеры, военная диктатура, генерал Пари, – всего этого оказывалось мало, а недовольство все росло да росло. И тут-то на сцену выступает Иван Рожош. Майор целую ночь беседовал с генералом Пари, а неделю спустя развернул знамя социал-демократии.
Петра все еще брало некоторое сомнение, не морочат ли его. Тем не менее он отважился на вопрос:
– Ну, а что говорят о Рожоше старые социал-демократы?
– Ты лучше спроси, где они, эти старые социал-демократы? Часть их в тюрьмах в Венгрии, другая – в тюрьме в Илаве, одни – на нашей стороне, другие – на стороне Рожоша. На русинской территории было до революции пять социал-демократических организаций, теперь одна из них – на румынской территории… Словом, ты будешь работать при майоре Рожоше, при товарище Рожоше. Майор очаровательный, милейший человек. У нас с ним прекрасные, чтобы не сказать дружеские, отношения. Познакомил нас мой закадычный друг – начальник полиции капитан Окуличани. Об Окуличани – тоже целая история, но об этом – в другой раз. К нему я как раз и тороплюсь. Но ты, вижу, чертовски устал. Отдыхай, а вечером явишься в полицию. Пока я не вернусь, из дому не выходи. Будут стучаться – не шевелись. Дома, кроме тебя, никого нет: хозяин сидит в Илаве, хозяйка торгует мануфактурой, вернется лишь под Вечер.
Говоря это, Секереш поправлял перед зеркалом свой галстук. Затем взялся за шляпу, но тотчас же отшвырнул ее от себя, словно она его ужалила.
– Что? Что такое? – привскочил Петр.
– Идиоты! – в бешенстве заорал Секереш. – Идиоты! – повторил он уже немного тише и протянул Петру клочок бумаги.
