Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
Голубок ты мой!
Мы пасемся на воле. Послали нас пастись сюда, на сербский фронт, и должен тебе сказать откровенно, Красная армия дохнет от этого безделья. Я хотел тебе написать уже тогда, когда мы взяли Кашшу, но лишь теперь собрался, когда и писать-то уже в сущности не о чем. То, что мы взяли, отдали мы теперь обратно, но найдется ли такой дурак, кто бы поверил, что и румыны вернут то, что уворовали у нас! Грабители бояры! И все это работа социал-демократов. Где они появляются, там и трава не растет. Потому-то я тебе и говорю: по-настоящему не я теперь воюю, а ты. Потому что самый опасный враг не за Дравой, а в Пеште. Когда выпишешься из больницы, сходи-ка ты, братец, к Куну и скажи ему и Самуэли, что наша армия гибнет и гибнет революция, да и рабочие погибнут, если так все будет продолжаться. И объясни ты им, кто наш настоящий враг.
Только тут понимаешь, как мало можно нас назвать по– настоящему большевиками и как велика нужда в настоящих большевиках; потому что социал-демократы опять забрали здесь верх над всем. Выздоравливай же поскорей.
Пойтека, Потьонди и всех наших обнимаю горячо и тебе желаю всего наилучшего.
Твой верный товарищ Готтесман.
Саппанош убит при Кашше. Он умер смертью храбрых.
Пойтек часто навещал меня. Вначале, пока я лежал в постели, он был весел; когда же начал передвигаться, то стал замечать, что он становился все угрюмей и угрюмей.
По всему видно было, что дела идут плохо.
– Почему мы, собственно говоря, отозвали наши войска с севера?
– Спроси Бема, – ответил Пойтек. – Он со своими товарищами разлагали понемногу нашу армию; тогда же, когда помочь уже было нечем, нам пришлось притвориться, будто мы верим Антанте, и если мы оттянем на север свои войска, отступят и румыны. Антанта думает, что она нас перехитрила, но дай нам только собраться с силами…
Я показал ему письмо Готтесмана. Он ничего не сказал – лишь одобрительно кивнул головой.
– Знаешь, Немеш показал себя с лучшей стороны, – заговорил он после некоторого молчания. – Его послали в Вену делать закупки. Деньги он прикарманил и напечатал в венских газетах статью против большевиков – так называемые «разоблачения»… Прохвост!
– А много он украл?
– Достаточно. Все-таки мы дешевле отделались, чем если бы он остался у нас на какой-нибудь ответственной должности.
– Скверное дело!
– Ничего. Выше голову! Могу тебе сообщить и приятную новость: русские гонят Колчака.
– Верно это?
– Безусловно. Мы никогда не должны забывать, что главное поле сражения – там. И если мы одержим победу там, то победим и здесь.
Дядя Кечкеш закашлялся и попросил воды. Мы дали ему напиться и присели у его кровати. Его глаза лихорадочно блестели, – мне показалось, что он еще похудел со вчерашнего дня. Кожа да кости.
– Землю надо было раздать, – произнес он шопотом.
– Все в свое время, – ответил Пойтек.
– Теперь, немедленно!.. – попытался старик возвысить голос. – Время не терпит, опоздаем…
– Не опоздаем, товарищ Кечкеш. Все наладим как следует.
И Пойтек, обычно торопившийся уходить, на этот раз очень терпеливо стал объяснять старику положение вещей. Великие надежды, великие разочарования, страны, народы, классы – широкая, большая связная картина; революция неудержимо движется вперед. Русские, немцы, Англия, колониальные рабы, Австрия, социал-демократия, пролетариат…
– А мужик? Мужик опять пес бездомный? – прервал его дядя Кечкеш, с трудом приподнимаясь на кровати.
– Не понимаю, что вы этим хотите сказать, товарищ Кечкеш!
– Ну, еще бы. Вы никогда не понимаете, что мы сказать хотим.
Пойтек смущенно улыбнулся.
Он ничего не ответил – не мог ответить.
Впервые видел я Пойтека таким смущенным, каким он был в тот день у постели умирающего бунтаря-крестьянина.
Из больницы я выписался 24 июня, на третий день после похорон дяди Кечкеша. Хоронили его с красными знаменами, цветами, оркестром музыки и прощальным салютом.
24 июня разразилась «национал-социал-демократическая» контрреволюция.
После подавления контрреволюции я короткое время работал среди крестьян, а затем отправился на румынский фронт.
Я принял участие в наступлении, а затем бежал вместе с разбитой армией. И лишь тогда, когда я стоял на Солнокском мосту, где наш вождь собственным телом пытался остановить бегство, несшее разгром и гибель революции, – лишь тогда я понял, что означает это поражение.
Та-та-та-та-та-та.
В Солноке на высоком берегу пылал дом с тесовой крышей.
Разгром
Мы бежали сломя голову. Убитые, раненые, пушки, пулеметы, знамена – все было брошено на берегах Тиссы. Хотя еще и в красноармейских мундирах, мы уже не были красноармейцами. Мы бежали, помышляя только о спасении жизни. Позади были охваченные пожаром села, преследовавшие нас по пятам румыны, смерть… Что нас ждало впереди – там, куда мы бежали, – этого никто не знал.
Я еще участвовал в последнем сражении: штыковой атакой мы отбили Солнок у румын. Но стоявшие на севере румынские войска переправились в это время через Тиссу и отрезали нам прямой путь на Будапешт. Нам поэтому приходилось отступать обходным путем и пытаться во что бы то ни стало добраться до Будапешта раньше румын.
Красная армия была разбита на голову. Часть ее попала в плен, другая была уже почти у самого Будапешта, когда наш немногочисленный отряд окончательно оставил Солнок. Пушки румын били по железнодорожной станции.
– Давай руку и выскакивай. Брось винтовку – для нее у нас места нет. Ну, живей, не раздумывай, не то – трогаемся без тебя.
Анталфи протянул мне руку, и я вскочил на грузовик, уже переполненный красноармейцами. В нескольких шагах от нас в лужу грохнулась граната. Автомобиль понесся вперед. В течение получаса мы прихватили еще семерых солдат.
– Ну, теперь уж окончательно все билеты распроданы, – сказал Анталфи.
Его лицо так густо поросло щетиной, что напоминало ежа. Даже и теперь не потерял он присутствия духа, а потому и командовал. Бывший актер скинул с себя куртку и в одном жилете играл в этой величайшей мировой драме. Он жестикулировал, не выпуская из рук ручной гранаты.
– Ходу, ходу…
По дороге пыль стояла столбом. Все шоссе было изрыто ухабами.
Автомобиль трясло словно припадочного. Время от времени мы обгоняли безоружных красноармейцев, которые уныло плелись по дороге в Будапешт.
– Румын ведут венгерские офицеры… Кожу сдерут с тех, кого поймают!
– Пустите, братцы, ради бога, пустите!
– Прихватите! Дома четверо ребятишек осталось…
– Нельзя, брат. Сам видишь, тут негде и клопу уместиться.
За всех нас отвечал Анталфи. Остальные же молчали, словно вместе с винтовками лишились и языка.
– Чтоб вы сдохли, собаки! – кричали нам вслед солдаты.
При въезде в одну деревню вооруженные крестьяне загородили нам дорогу. Большинство было вооружено железными вилами, лишь у двоих-троих были в руках винтовки. Поперек дороги лежала огромная балка.
– Стой!
Машина стала.
– Ну, в чем дело, товарищ? – спросил Анталфи.
– С товарищами теперь покончено, – сказал седоусый мужик, и остальные разразились хохотом.
– Покончено, – спокойно отозвался Анталфи. – И за ними следом идут румыны.
– Это вы виноваты! Это вы их накликали…
– Да ты в своем уме? Мы от них Тиссу защищали. Это господа офицеры ведут их сюда, чтоб их…
– Ас собой что везете?
– Вшей. Это все, что у нас еще осталось.
Анталфи достал откуда-то две ручные гранаты, одну из них сунул мне в руку, а другую передал стоявшему возле меня рослому металлисту. Из карманов появилось несколько револьверов.
– Живо, балку с дороги!
– Сдавайте оружие, иначе не пропустим.
– Нельзя, братцы. Румыны идут по пятам. Оружие может понадобиться.
Четверо красноармейцев соскочили с автомобиля, чтобы оттащить с дороги бревно.
– Эй, берегись! – крикнул приземистый крестьянин, целясь в нашего шофера.
– Григорий Балог! – воскликнул я, узнав в нем парня, с которым мы десять месяцев тому назад вместе изучали «Азбуку коммунизма». – Григорий Балог!
– А, что? – нерешительно отозвался он. – Ты кто ж такой будешь?
– Да мы ж вместе были в унгварской тюрьме…
– Давно ли сами у нас на шее сидели!.. – крикнула одна из крестьянок.
– Двадцать один! Двадцать два! Двадцать три! – принялся громко отсчитывать Анталфи и взмахнул над головой ручной гранатой.
Мужики сразу подались назад, многие даже попрятались во рву, на краю дороги, и оттуда выкрикивали по нашему адресу угрозы.
Вдруг раздался выстрел, и шапка Анталфи слетела наземь.
Три выстрела из револьвера были нашим ответом, и крестьяне снова отступили. Один из красноармейцев поднял шапку.
– Двадцать один! Двадцать два! Двадцать три! – снова заорал Анталфи, размахивая гранатой. – Скорей, скорей! Ну, вскакивай и едем!
Изо рва грянуло несколько выстрелов.
Красноармеец, последним вскочивший в рванувшуюся вперед машину, закричал и наверно бы из нее вылетел, не успей я удержать его за руку.
– Скорей, скорей! – торопил Анталфи шофера.
– Подстрелили, сволочь этакая… Ну, погодите!..
Крестьяне выстрелили еще несколько раз, но пули только прожужжали мимо наших ушей. Мы уже миновали деревню, и наша машина мчалась по пустынному шоссе. По обе стороны дороги стояли огромные, золотистые снопы пшеницы. Раненый лежал у наших ног и крестился при каждом резком толчке. Из рукава своей рубашки Анталфи, как умел, сделал перевязку ему.
Еще до заката солнца мы доехали до города. Те, кто жили в самом Будапеште, один за другим соскакивали с машины. Около Восточного вокзала раненый тоже покинул нас: жена и трое маленьких детей поджидали его. Нас осталось всего четверо, все из провинции. Мы не знали, что делать, к кому обратиться.
– Едем в казармы, – предложил шофер.
– Нет, – сказал Анталфи. – Красным я служил честно. Власть красных кончилась, и я ни минуты не останусь в солдатах. Вот когда будет вторая красная республика…
– Куда-нибудь надо все же деваться с машиной. Я поеду в какие-нибудь казармы.
– Как знаешь, брат, но я здесь сойду.
Мы с Анталфи соскочили.
– Всего хорошего, товарищи!
– Всего хорошего!
Машина тотчас же понеслась дальше.
Анталфи тяжело вздохнул.
– С этой минуты я уже не красноармеец – я снова актер Геза Анталфи, господин Анталфи, чорт возьми! Надо еще избавиться от этого мундира, и тогда тоже можно будет ругать большевиков. Ну, а ты что намерен делать, братец ты мой?
– Не знаю. У меня здесь, в Будапеште, ни души знакомой.
– Тебе тоже прежде всего нужно избавиться от мундира. Пойдем со мной – я вырос здесь, на будапештских улицах, у меня тут много друзей, чтоб их чорт побрал! «Здравствуй, здравствуй, прошу покорнейше, прошу покорнейше». Когда у меня много денег, они готовы мне ноги лизать, а теперь никто, пожалуй, и узнавать не захочет, сволочь этакая! А и узнает, так из дому вышвырнет, если еще хуже чего не сделает… А впрочем, все равно, пойдем со мной! Не бойся, – у Анталфи еще голова на плечах.
Улицы были полны народу.
Я взял Анталфи под руку, так как боялся потерять его в этой давке. Мы остановились перед огромным освещенным окном какой-то редакции, где большая толпа дожидалась последних известий. Имена новых министров громадными буквами были написаны на листе бумаги.
– Все социал-демократы, – сказал я. – Беда, стало быть, не так еще велика.
– Дурак ты… – начал было Анталфи, но не успел договорить.
– Эй, вы, сию же минуту снимите эту гадость!
Молодой капрал-доброволец стоял передо мной и рукой в белой перчатке указывал на советскую звездочку на моей груди:
– Сейчас же снимите!
– Послушайте, господин доброволец, – произнес Анталфи своим басом, – пока вам еще не закатили ногой в брюхо, советую вам…
Мы находились в самой гуще толпы, и теперь сразу все обратили на нас внимание. Те, что стояли поблизости, стали вслушиваться в то, что начал говорить Анталфи, другие же, стоявшие поодаль и не знавшие даже толком, что случилось, принялись кричать:
– Жидам помогали, негодяи!
– Церкви в кино превратили!
– Мы тыкву жрали, а в «Хунгарии»[12]12
Гостиница.
[Закрыть] жиды в шампанском купались…
– Чорт бы вас побрал! – заорал Анталфи. – Подлые лакеи! Разве так уж плохо было, разве так ненавистна была вам эта свобода?
Кто-то закатил Анталфи пощечину. Это был господин в белых брюках, с моноклем в глазу. Я кулаком ударил его по лицу. В ту же секунду Анталфи стал громко отсчитывать:
– Двадцать один, двадцать два, двадцать три…
Увидав ручную гранату, толпа сразу же отхлынула. Господин в белых брюках отчаянно размахивал руками и кричал на добровольца, но шум был настолько велик, что я не мог понять, о чем он кричит. Я видел только, как доброволец ударил его, – и затем мы выбрались из толпы, пришедшей в неописуемое возбуждение. Кто-то, по виду рабочий, подхватил Анталфи и меня под руку и потащил нас за собой.
– Скорей, товарищи!
Позади завязалась настоящая свалка.
– Скорее, товарищи, скорее!
Мы молча ускорили шаг. Незнакомец заговорил первый:
– Товарищи, снимите советскую звездочку, нет никакого смысла давать повод для уличных драк.
Я повиновался.
– Вся беда в том, что нам пойти некуда, – сказал Анталфи таким тоном, что трудно было не понять, на что он намекает. – Мы лишь сегодня прибыли с фронта и, очутившись здесь, убедились, что уже «всей комедии конец».
– Вы можете пойти ко мне, товарищи, если только у меня еще не отобрали комнату: я живу в реквизированной квартире. Пойдемте, посмотрим, быть может, я там еще продолжаю жить…
– Пока социал-демократы сидят в правительстве, – сказал я, – не станут же выбрасывать на улицу рабочих!
– Как знать! – ответил незнакомец. – Во всяком случае лучше бы поторопиться.
– А вы сами кто будете, товарищ? – спросил Анталфи, когда мы достигли Елизаветинского бульвара.
– Я – Ласло Кусак, слесарь. Был членом совета рабочих депутатов.
Было уже темно, когда мы дошли до квартиры Кусака. Его, как оказалось, еще не выгнали. Комната была хорошая, большая, в два окна, во втором этаже. Из окон открывался далекий вид – до самых казарм, где я когда-то был королевским солдатом.
Кусак открыл окно и выглянул на улицу…
– В город сейчас вступают первые румынские войска, – тихо произнес он.
Мы долго молчали, стоя у окна. Анталфи вздыхал так тяжко, словно выступал перед многотысячной толпой в какой-нибудь сильной драме.
– Теперь уж ничего не поделаешь, – сказал Кусак. – До поры до времени, конечно…
Он зажег электричество и опустил занавески.
– Вам, товарищи, верно, есть хочется?
– Да, мы голодны.
– Я сварю вам черного кофе и хлеба могу дать.
Он зажег спиртовку и поставил на нее маленькую кастрюльку с водой.
В дверь постучались.
– Не выбросили бы нас отсюда раньше, чем мы успеем поесть, – прошептал Анталфи. Он улегся как был, одетый, на кровать и в таком положении старался снять с себя сапоги.
– Можно! – крикнул Кусак несколько более энергично, чем это вызывалось необходимостью.
Дверь открылась, и в комнату вошел невзрачного вида человек с рыжими усами, по виду рабочий.
– Я боялся, что ваш и след уже простыл, товарищ Кусак.
– А куда же мне было деваться? – спросил Кусак, пожимая плечами. – Присядьте, товарищ Лауфер.
– Куда-нибудь вам деваться надо, это ясно, иначе вас здесь на куски разорвут. Вы ведь знаете, что это за народ, когда его что-нибудь приводит в ярость. Да я никогда и не скрывал от вас своего мнения: вы заслуживаете того, чтобы вас растерзали.
– Вот как! Мы этого заслуживаем? – спросил Кусак тихим голосом, слегка улыбаясь.
– Вполне, вполне. Потому, что вы все – сумасшедшие или еще того хуже. Если бы ваши главари остались здесь, то из всего этого свинства мы, по крайней мере, извлекли, бы для себя хоть маленькое удовольствие: поглядели бы, как их рвут на части, чего они вполне заслужили… Ну, да они, понятно, достаточно умны – знают, что делать! Набили себе полные карманы, забрали по кило золота, по горсти брильянтов – и поминай как звали… В шелку, в бархате будут теперь ходить, и до рабочих им дела не будет. Ну, а нам полагается оставаться в ответе и расплачиваться за их вину, чтобы их чорт побрал… Негодяи этакие…
Кусак был, казалось, всецело поглощен варкой кофе и ни слова не ответил Лауферу.
Анталфи же все время давал мне знаками понять, чтобы я не открывал рта. Его, повидимому, очень интересовало, что ответит Кусак. Но Кусак не спешил с ответом.
– Ну, кофе готов, – сказал он, наконец, точно все время речь шла только об этом. – У меня всего три чашки; пейте, товарищи, а я подожду, пока кто-нибудь из вас окончит.
– Спасибо. Мне уже поперек горла стоит этот проклятый черный кофе с сырым сахаром, ячменная похлебка да тыква. Надоел! Очень вам благодарен!
– Как знаете, товарищ, Лауфер. Сердиться тут не на что: я, право, не имел намерения вас оскорбить. С кофе как-нибудь и без вас справимся. Пожалуйте, товарищи.
Кофе был очень плохой, но мы все же выпили его и продолжали молчать.
Лауфер говорил, не переставая:
– Они нам насулили звезд с неба, а что потом дали? Воды для купанья, билеты в театр и белые деньги. Попробуйте-ка купить себе на них что-нибудь – продуктов или там одежду… Конечно, у них в «Хунгарии» да в замке все было. А дураки рабочие все терпели да терпели…
– Скажите пожалуйста, товарищ Лауфер, чем я обязан чести видеть вас у себя? – спросил Кусак, когда мы покончили с едой.
– Я могу говорить свободно? – спросил Лауфер, кинув на нас взгляд.
– Совершенно свободно.
– Ну-с, фабрику закрыли, это вы, товарищ Кусак, наверно, уже знаете? Вчера утром приходим мы, как обычно, – никто ничего дурного не подозревал, чорт возьми, – принялись за работу, как вдруг входит прежний директор. «Здравствуйте, господин директор». – «Здравствуйте». – Он только улыбается да всех обходит. Ну, а потом – время шло к обеду – вдруг созывает он нас и сообщает, что завтра закрывает фабрику. Даже шутил еще, подлец, что теперь мы вольны объявить стачку, и смеялся. Короче: нас выкинули на улицу. Вчера еще все было наше, а сегодня хоть помирай с голоду, – с кучей белых денег в кармане.
Он вынул толстую пачку кредиток и швырнул ее на стол.
– Неделю тому назад я мог бы на это купить себе хоть вазелина или духов, сегодня же за эти деньги и этого не дадут. Так вот я и надумал: так как я, собственно говоря, тоже жертва большевизма, – вы ведь знаете, товарищ Кусак, что вначале… Когда я подумал, что ведь и я служил вам, товарищи, – а теперь стою здесь, с этими дрянными бумажонками, да… Вы понимаете, товарищ Кусак, я не хочу участвовать в дележе, не хочу чужого добра, но я ожидаю, я имею полное право ожидать, что вы обменяете мне эти большевистские белые деньги на синие бумажки, то есть на полноценные деньги. У вас-то уж наверно найдутся синие деньги, товарищ Кусак, – их у вас, пожалуй, больше, чем нужно! Одним словом, я вас прошу: дайте мне синих денег В обмен на эти белые. Все, что у меня имеется, составляет не больше двух тысяч крон, но для меня это… вы ведь знаете меня, товарищ Кусак, – пять лет работали на одной фабрике – плечом к плечу…
Кусак слушал сперва с недоумением, потом начал улыбаться, – а при последних словах Лауфера громко расхохотался.
– Ну, что же, товарищ Лауфер, если и вы жертва большевизма, то я с величайшим удовольствием поделюсь с вами всеми синими деньгами, какие только у меня найдутся. Даже просто отдам вам – берите, вот тут все. По правде сказать, вы этого заслужили…
Он вынул из бумажника синюю кредитку в десять крон.
– Извольте.
– Та-а-ак… Вы, что же, смеетесь надо мной, товарищ Кусак? Ну, ладно же… Я, откровенно говоря, этого и ждал. Да… Сюда я пришел только, чтобы не перечить жене, потому что женщины… Жена все еще верит в большевиков. Умна она, видно, оказалась! Хорошо, товарищ Кусак, прекрасно… Впоследствии когда-нибудь!.. Если это ваше последнее слово…
Под окном твердым шагом проходили солдаты. Кусак отодвинул занавеску и стал глядеть на улицу, не обращая больше внимания на Лауфера. Я тоже выглянул на улицу – и обомлел…
– Румыны…
Словно издалека донесся до меня дрожащий голос Анталфи:
– Послушайте, товарищ Лауфер, лучше будет, если вы отсюда уйдете. Я не потому это говорю, что хотел бы от вас избавиться – напротив, ваше присутствие нам очень приятно, но, знаете ли, за нами каждую минуту могут явиться сыщики.
– Я не боюсь сыщиков. Мне нечего бояться…
– Тем лучше. Я ведь говорил это не с тем, чтобы напугать вас, я просто считал своей обязанностью вас предупредить. Но если вы не боитесь, тем лучше. Я всегда уважал храбрых людей.
Когда я обернулся, нас было лишь трое в комнате. Белых денег товарища Лауфера тоже не видно было на столе.
– Сегодня мы, пожалуй, сможем еще здесь переночевать, – сказал Кусак, – завтра же придется поискать себе убежище понадежней.
– Следовало бы перебраться через границу, – заявил Анталфи.
Кусак пожал плечами.
– Это не всякий может, – тихо произнес он. – Здесь нужны люди для работы. И если вы – большевики…
– Мы всей душой большевики, – несколько сухо ответил Анталфи. – Теперь же мы первым делом должны освободиться от этих мундиров.
– У меня есть еще костюм… Охотно отдам вам…
– Хватит пока что и одного, – обрадовался Анталфи. Когда я снова буду в штатском, то легко раздобуду костюм и товарищу.
Кусак достал из сундука свой воскресный костюм, – он был немного помят, да и узок Анталфи, – особенно коротки были ему брюки.
– Ну, ничего, – костюм, которым я впоследствии обзаведусь, будут лучше, – утешал себя актер.
В этот вечер мы мало разговаривали. Все трое испытывали чрезвычайную усталость. Кусак быстро устроил нам места для спанья. Анталфи улегся на кровати, Кусак на диване, мне же расстелили на полу пальто и одеяло. Не успели мы потушить свет, как раздался стук в дверь.
– Кто там?
– Скорей! Отопри. Это я, Анна.
Кусак открыл дверь, и в комнату вошла молодая белокурая студентка. Это была красивая девушка, но теперь ее лицо посинело от усталости, и она так дрожала, что жаль было на нее смотреть. Закрыв за собой дверь, она не произнесла ни слова, только испуганным взглядом смотрела то на меня, то на Анталфи. В руках у нее была измятая газета.
– В чем дело, Анна? Садись. Что с тобой?
– Ты разве не знаешь, что произошло?
Кусак молчал, тревожно глядя на нее, Анна взмахнула рукой, в которой держала газету.
– Отто забрали на улице.
– Быть не может!
Девушка подсела к столу и, подперев голову руками, устремила в пространство растерянный взгляд. Она даже не замечала, что свет лампы падает ей прямо в глаза.
– Сегодня днем его арестовали на улице.
– Но ведь еще социал-демократы…
– Ну так что же?.. Видишь, и ты, и я, и Отто – мы все ошибались. Это еще более подлые люди, чем мы думали.
– Кто это Отто? – спросил Анталфи.
– Корвин.
Забрали Отто Корвина. Теперь я тоже понял, насколько положение серьезно. Социал-демократы сидят в правительстве, а на улице происходит ловля коммунистов. Меня, как и студентку, охватила дрожь. Мои зубы стали громко выбивать дробь. Тот, кто увидел бы меня теперь, не поверил бы, что всего два дня тому назад я под градом пуль храбро выполнял свой долг.
Несколько минут в комнате стояла мертвая тишина. Кусак несколько раз провел рукой по лбу, словно отгоняя дурной сон.
– Выйдем на улицу, – хриплым голосом сказал он, наконец, девушке.
– Нельзя. Здесь, в этом квартале, расхаживают румынские патрули. Я едва не попалась им в руки.
– Если мы вам мешаем, товарищи, то мы можем выйти на улицу, – предложил я.
– Да что: вы! Спите себе спокойно, товарищи, это лучше всего – и для вас и для нас.
– Теперь уже всякая связь порвана? – спросил Кусак девушку.
– Пока что – да.
Снова долгое молчание.
– Ложись сюда на диван, Анна. Я могу спать сидя.
– Я не в состоянии спать, – ответила девушка.
– Ты должна спать! Если ты эту ночь проведешь без сна, то совсем выбьешься из сил.
– Ложитесь ко мне, товарищ Кусак, – предложил Анталфи. – В Москве, в ночь после попытки контрреволюционного восстания левых эсеров, мне тоже пришлось спать в одной кровати с Самуэли – в Кремле.
Кусак погасил лампу. И сейчас же, словно только свет был причиной моей дрожи, я успокоился и перестал бояться. Понемногу мной стало овладевать ощущение, будто я снова на фронте. Мне чудилось, что нам предстоит большое наступление и что завтра мы разобьем противника, – завтра…
Я уже засыпал, когда девушка снова заговорила:
– Ты веришь в самоубийство Самуэли?
– Нет, не верю, наверно его эти звери убили.
– Я даже не верю в то, что его убили. Я верю, что он жив. Он нужен партии. Увидишь…
Разговор слышался как будто с той стороны окопов. Возле меня храпели спящие красноармейцы. Вдруг я вскрикнул. Неприятель открыл огонь и начал атаку.
Утром, когда я проснулся, девушки уже не было. Кусак и Анталфи сидели за столом и пили кофе. Я быстро умылся и тоже выпил кофе.
– Я ухожу, товарищи, и больше не вернусь. Вам я тоже не советую долго здесь оставаться. Жаль, обстоятельства таковы, что ничем не могу помочь вам, могу лишь дать немного белых денег, если вам нужно.
– Спасибо, деньги у нас есть. Я тоже сейчас пойду, – обратился ко мне Анталфи, – а ты обожди здесь моего возвращения. Я потороплюсь, насколько возможно, и принесу тебе костюм и вое, что нужно. Итак, решено, – ты будешь меня здесь дожидаться.
– Если что-либо из вещей в комнате может вам пригодиться, берите себе.
Прощаясь, Кусак крепко пожал мне руку:
– Всего доброго, товарищ. До свиданья!
– Жди спокойно. Я приду за тобой, – сказал мне Анталфи.
Я остался один. С улицы доносилась музыка: румынские войска вступали в центр города. Я отошел от окна и опустил занавеску: я не хотел ничего ни видеть, ни слышать. Часов у меня не было. Я не знал, сколько прошло времени, – это утро казалось мне бесконечным. Я ходил взад и вперед по комнате, натыкаясь на кресла, потом зажег электричество и снова принялся ходить. «Совсем как в тюрьме, – подумал я, – пять шагов вперед – пять назад». Полкаравая черного хлеба лежало на столе. Я начал есть – больше от скуки, чем от голода. Пять шагов вперед – пять назад. Я даже не заметил, как съел весь хлеб, тяжелый и похожий на глину.
– Дома господин Кусак?
Толстая маленькая женщина вошла в комнату, даже не постучавшись.
– Он сейчас придет, – сказал я. Я и сам не знал, для чего я солгал.
– Вы тоже здесь живете? – спросила женщина, стоя на пороге и недоверчиво поглядывая то на разбросанное белье, то на меня.
– Нет, я только гость. Я двоюродный брат Кусака, – ответил я.
– Вы не знаете, куда он ушел?
– Не знаю, но он скоро вернется.
– Пришлите его ко мне. Скажите ему, что дворничиха хочет с ним поговорить.
– Непременно скажу.
– Сейчас же, слышите, пошлите его ко мне. Он еще сегодня должен освободить эту комнату. Завтра утром приедут господа Картес, и я должна успеть вычистить всю квартиру. Все выглядит так, будто здесь не люди жили, а свиньи. Не знаю, что сказала бы барыня, если бы увидела, что тут творится.
– Этого я тоже не знаю. Я, одним словом, пошлю к вам своего двоюродного брата, как только он придет.
Я не знал, наступил ли уже полдень. В углу валялись книги кучей в метр вышиной, но мне поздно пришло на ум взяться за чтение. Я поднял брошюру и сейчас же узнал ее. Когда я еще был солдатом в Молодечно, тысячи таких книжечек прошли из России в Венгрию через мои руки. Я открыл брошюру, но вскоре бросил ее обратно в угол – читать я был не в состоянии. Как я ни старался, мне не удалось сосредоточиться.
«Не стану дольше дожидаться Анталфи, – решил вдруг. – Не стану. Он меня обманул, это ясно… Он и не подумает приходить за мной. И глуп же я был, что ему поверил! Я бы только напрасно прождал целый день. Да и чем я, в сущности, рискую! Ну, засадят меня на несколько недель в тюрьму, это мне уже приходилось испытывать, а потом снова выпустят. Напьюсь кофе и уйду».
Я зажег спиртовку, налил воды в маленькую кастрюльку и поставил ее на огонь. Потом я подсел к столу…
– Это что такое – сидишь и спишь?
Передо мной стоял Анталфи, спиртовка еще горела, – я, верно, проспал всего несколько минут.
– Живо, живо переодевайся. Нам нужно уйти отсюда еще до наступления сумерек. Раньше прийти не мог – нелегко было раздобыть костюм, чорт побери этих… Ну скорей, скорей.
Анталфи с таким видом развернул лежавший на столе пакет, с каким актеры по окончании спектакля выходят раскланиваться с публикой. С грациозными жестами, словно танцуя, он извлек из свертка отдельные части моего костюма: клетчатые брюки, темно-синий пиджак, пару лакированных ботинок на кривых каблуках и соломенную шляпу с широкими полями. В пиджак были завернуты сорочка, воротник и галстук.
– Получай.
Пока я снимал солдатский мундир, он еще раз с видимым удовлетворением осмотрел купленные им для меня вещи.
– Здесь все, что надо молодому актеру. Беда лишь, что ты не брит, но до завтра с этим как-нибудь обойдется.
Надевая клетчатые брюки, я испытал легкое замешательство: ни разу в жизни не носил я подобных брюк.
– Ну, теперь ты, надеюсь, доволен, – сказал Анталфи с некоторым упреком в голосе. – И, пожалуй, мог бы уже обратить внимание, что и я принарядился как следует.
Правда, я только теперь заметил, что Анталфи тоже переоделся.
На нем были светло-желтые ботинки и коричневый костюм, из бокового кармана выглядывал платочек. Он был свеже выбрит и в правой руке, затянутой в перчатку, держал соломенную шляпу.
– Ну-н-ну?!
Я быстро натянул брюки. Анталфи сам подал мне воротничок и галстук. Пиджак был очень узок, но мне все же удалось надеть его; с ботинками же дело обстояло хуже: оба они с трудом налезли бы мне на одну ногу.
– Чорт возьми, что за негодяй этот собрат по искусству! – ругался Анталфи. – Подсунул мне, прохвост, дамские ботинки!.. И дам же я ему в ухо, этому нахалу! Ну, делать нечего, натягивай снова свои солдатские сапоги.
Зеркала в комнате не было, но я и без того знал, что представляю собой довольно потешную фигуру. Анталфи же остался мною очень доволен.
– Прекрасно! – воскликнул он. – Надеюсь, что ты обнаружишь в себе талант актера. Вот только эти ботинки… Ну, с этим-то уж как-нибудь справимся. А этому нахалу я, ей-богу, дам в ухо!
Я взял лишь деньги, бумаги же изорвал в мелкие клочки. Все остальное мы оставили в комнате. Дверь мы плотно прикрыли за собой и минуту спустя уже были на улице.
– Ходу…
Я боялся, что каждый встречный будет смотреть на меня, но у людей были, повидимому, другие заботы: никто на меня внимания не обращал. Правда, на улице было немало такого, что возбуждало больший интерес, чем я. Народу было много, очень часто встречались румынские патрули, – каждый патруль состоял из четырех румынских солдат под командой венгерского унтер-офицера. Когда первый румынский патруль поровнялся с нами, сердце у меня сильно забилось: на следующих же я уже перестал обращать внимание.
Близ бульвара мы встретили румынских солдат, которые вели около двухсот безоружных красноармейцев. Взвод находился под командой поручика гусарского полка.
