Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)
Тереш говорил просто, но убедительно.
– Скажите, товарищ Тереш, – сказал наконец Петр, – знали вы товарища Пойтека? Даниила Пойтека.
– Фамилию слыхал, но лично встречаться не приходилось.
– Жаль.
– Жаль, – согласился с ним Тереш.
Утром скорым поездом Петр покинул Будапешт и к вечеру уже был в столице Австрии.
Переполох, вызванный королевским путчем и мобилизацией соседних государств, значительно облегчил переправу через границу. Звучит парадоксом, но особо строгий контроль помогал делу тех, кто хотел проскользнуть. Бесчисленные отряды охотились за самыми разнообразными «путешественниками». В эту работу было невозможно ввести ту систему, которая была установлена двухгодичным режимом консолидированного белого террора.
Петр ехал с фиумским паспортом. В те дни это было еще редкостью. Дипломатическая война Италии и Югославии за Фиуме – этот единственный морской порт «исторической» великой Венгрии – была в самом разгаре. При данной ситуации лучшего паспорта Петр даже желать себе не мог. Он прекрасно мог говорить по-венгерски, и все же считался иностранцем, гражданином «иностранной державы», не имевшей никакого касательства к королевскому путчу.
Петр ехал во втором классе. Кроме него на щегольском кожаном диване только что отделанного купе сидели пожилой господин и немолодая дама в трауре.
Пожилой господин был, видимо, словоохотлив.
– Вы, сударыня, если я не ошибаюсь, в трауре? – обратился он к своей спутнице.
Та утвердительно кивнула головой.
– Ребенок или муж?
– Мой сын.
– Ужасно! – сочувственно вздохнул толстый господин и высморкался в огромный сверкающий белизной платок. – Катастрофа или болезнь?
– За отечество, – ответила женщина в черном, прикладывая к глазам носовой платочек.
– Ужасный удар! – сочувствовал господин. – А с чьей стороны, разрешите спросить? В королевских или в национальных частях?
– В войсках законного короля, – ответила дама неожиданно строгим голосом.
– Правильно! Весьма правильно! – поощрял господин. – Выдать короля врагу?! Передать пленного короля на английский монитор?! Я бы рассмеялся в глаза тому, кто еще несколько дней назад посмел бы утверждать о возможности подобного поступка со стороны венгерской нации, всегда славившейся верностью королю. А теперь… стыдиться должны мы, стыдиться! – обращаясь уже прямо к Петру, говорил он. – Короля, законного короля…
На одной из маленьких станций два жандарма провели трех оборванных крестьян. Они прошли мимо поезда. Один крестьянин с трудом волочил ногу.
– Монархисты, наверное, монархисты, – сказал господин в очках. – Теперь по всей стране хватают верных королю людей.
Глядя на этих несчастных, с трудом вышагивающих впереди упитанных жандармов, Петр не мог устоять против искушения подурачить своего соседа.
– Тот хромой, – сказал он вполголоса, – не кто иной как сам граф Андраши.
Толстый господин посмотрел на Петра с удивлением. Он было раскрыл рот, но не произнес ни слова.
Петр понял, что он совершил непростительную глупость. Как только поезд тронулся, он пошел в вагон-ресторан и до самой границы в купэ не возвращался.
С проверкой документов на границе у Петра все сошло благополучно. Но зато господин в очках был арестован.
У него оказался чемодан с двойным дном. Он вез в Австрию контрабандную валюту.
Австрия! Свободная земля свободной австрийской республики! Поезд подходит к красной Вене.
– Не угодно ли австрийских денег? Меняю венгерские пенге на австрийские кроны…
Так приветствовал Петра первый австрийский кондуктор. И пока они доехали до Вены, подобного рода предложений Петр получил не меньше десятка. В поезде уже никто не говорил о королевском путче и его последствиях, на языке у всех была валюта, кривая валютного курса.
– Австрийская крона падает.
– Доллар, фунт, франк, лей, динар, злотый! Доллар, доллар, доллар, доллар!..
– Доллар, доллар, доллар… – выстукивали колеса поезда.
Схватка
Тяжелый, густой ноябрьский туман непроницаемой стеной преградил дорогу тысячам многоцветных огней вечернего города, – огни электрических фонарей венских улиц не в силах преодолеть этой сырой свинцовой преграды. Одни лишь пронзительный прожектор сумел прорезать себе путь. В этот тревожный, нервно бороздящий тьму сноп света на миг то тут, то там попадали бегущие облака, чтобы тотчас же вновь утонуть во мраке.
Туман опускается. Воздух пронизан сыростью. Горящие глаза дуговых фонарей и автомобилей мерцают, словно через матовые стекла.
Вена. Восточный вокзал.
Автомобиль за автомобилем. Машины новых конструкций – американские, французские, итальянские.
Зимние пальто из светлого сукна с необычно большими меховыми воротниками.
«Как принарядилась Вена!» – замечает Петр.
Северный ветер.
Те, кто вынужден ходить без пальто, – а таких много, – жмутся к стенам зданий.
Ветер борется с туманом.
«Еще полгода тому назад в Вене не было столько оборванцев», – думает Петр.
Он покупает вечернюю газету.
На первой странице кричащие заголовки:
«Карл Габсбургский – пленник английского монитора!..»
«Австрийская крона продолжает падать!..»
Ветер крепчает. Как будто хлещут в лицо ледяной тряпкой. Огни электрических реклам врезаются в разрывы тумана.
Петр пешком проходит через Мариагильфе.
Стоило ему ступить на камни этого города, как сильное волнение овладело им. Что творится в Вене? В каком положении австрийское движение, венгерская эмиграция? Один магнит отпустил его – и тотчас же притянул другой.
Вена! Вена!
Перед витриной роскошного магазина он просматривает газету.
«…финансовый план Отто Бауэра. Социал-демократический вождь вносит проект, разрешающий создавшееся положение».
«…Склока среди венгерских коммунистов. Буря в стакане мутной воды…»
Петр мнет газету, сует ее в карман и, пренебрегая туманом, ветром, автомобилями, трамваями, почти бегом спешит в редакцию коммунистического журнала «Пролетарий».
– Ковач! Ужели это вы? Ковач, друг милый! Вот отлично-то! Вот великолепно! Как раз кстати. Бесконечно рад вас видеть.
Петр и раньше не раз встречал худощавого, тонколицего, сероглазого молодого человека с оттопыренными ушами, который сейчас так радушно принимает его в редакции «Пролетария». Но фамилии его он не знает. А после того как тот обнял его, называя «дорогим Петром», неловко спросить: «А вас как звать?»
– Усаживайся, дорогой Петр, и рассказывай, кому или чему обязаны мы столь неожиданным и тем более великим счастьем.
– Я только что приехал, – ответил ошеломленный Петр и, вынув из кармана газету, положил ее перед белокурым юношей. – Объясните, что это значит?
Белокурый сразу же наткнулся на сообщение, так взволновавшее Петра. Он читал, нервно покусывая нижнюю губу, поглаживая щегольской пробор.
– Да, это так, дорогой мой, – сказал он, пробежав статью. – Дело обстоит именно так. Крысы покинули корабль. Таков уже закон природы! – тут он улыбнулся. – Ты должен ведь знать, что с тонущего корабля крысы бросаются в воду. Но в данном случае произошло маленькое недоразумение. Подводная лодка опускалась, а крысы, испугавшись, что лодка тонет, попрыгали в воду. Ха-ха-ха! В воду… Ну, и чорт с ними! Поднимется лодка на поверхность, крыс будет на ней меньше. Невелика потеря, не правда ли?
– Брось шутки, товарищ! Давай говорить серьезно, – не особенно дружелюбно оборвал его Петр. – Что творится в партии? С кем я могу говорить?
– Пока что ты разговариваешь со мной, – обиделся белокурый. – В партии, как я тебе уже сказал, кризис. Повальное бегство. Многие крупные шишки – из бывших левых социал-демократов – вышли из партии. Ни один настоящий коммунист оплакивать их не станет. Я вообще не понимаю, как можно было думать, что такой толстопузый, как Ландлер, может быть хорошим коммунистом!
– Вот оно что!
Петр уже не слушал светловолосого. А тот продолжал разглагольствовать. Петр рассматривал карту на стене – карту Советской России. Гадал, что могли бы обозначать на ней эти большие светло-зеленые пятна. Над картой клочьями свисала рвань грязно-желтых обоев.
– С кем из партийных руководителей могу я поговорить? – настойчиво повторил Петр.
– Иначе как с вождями ты и знаться ни с кем не желаешь? Ну что ж, ладно! Можешь поговорить с Гайдошем.
– Где и когда?
– Завтра, в десять утра. Здесь, в редакции.
– Спасибо.
Только на улице Петр вспомнил, что не знает ни одного адреса и ему негде приютиться. Возвращаться в редакцию не хотелось. Он решил пойти в ресторан «имени бюргермейстера города Корка», полгода назад усердно посещавшийся эмигрантами. Официально ресторан носил другое название. Это же прозвище венгерские эмигранты дали ему не столько из уважения к знаменитому ирландскому националисту, погибшему, как известно, от истощения после шестидесятидневной голодовки, сколько потому, что судьба этого героя как нельзя лучше характеризовала качество кухни ресторана.
В циничной шутке не таилось злого умысла. Никому и в голову не приходило обижать погибшего на посту ирландца. Просто-напросто каждому хотелось так или иначе заставить хотя бы немного улучшить свое питание. Эта наивная попытка, к сожалению, окончилась ничем. «Бюргермейстер Корка» принадлежал к числу многочисленных ресторанов, организованных на средства благотворительности. На хлебах этих ресторанов жирели организаторы-подрядчики и многие им подобные, – но – увы! – заботливо оберегались от ожирения именно те, о которых пеклась эта благотворительность. «Коркский бюргермейстер» вполне оправдывал свое прозвище.
– Алло! Ковач! Это ты, брат, или твой дух? Ведь ты как будто сидишь в Сборной тюрьме, Петр?
В «Коркском бюргермейстере», как Петр и рассчитывал, он встретил знакомых. Троих сразу. Правда, по фамилии он знал только одного – часового мастера Шимона. Другой – высокий парень с яйцеобразной головой и профессорским видом – был известен Петру, поскольку он видал, как тот крутился вокруг да около Арваи. Где доводилось встречаться ему с белокурой девушкой – он не мог припомнить, но весь ее облик показался ему удивительно знакомым. Все трое сидели за одним столиком. Освободилось еще одно место. Петр подсел к ним.
– Итак, как же тебя считать – живым человеком или привидением?
– Считай хоть привидением, дай только мне хорошенько пообедать.
– Вот теперь я тебя окончательно узнаю! Дело не в том. что ты любишь поесть, и поесть вкусно, – это свойство общечеловеческое, явление, так сказать, надклассовое, да… Узнаю я тебя по детской наивности, по бесконечному оптимизму, с которым ты надеешься в «Коркском бюргермейстере» хорошо пообедать.
«Коркский бюргермейстер» помещался в большой, с тремя окнами, комнате. Стояло двадцать маленьких столиков. Вокруг каждого – четыре стула. Обслуживали посетителей четыре кельнерши, не без риска лавирующие в узких проходах. Тусклый свет двух газовых рожков слабо боролся с мраком.
Пока Петр расправлялся с супом, молодой человек в очках – товарищи называли его Гомоннай – без умолку трещал, широко жестикулируя слишком длинными руками.
– Куруц или лабанц?[40]40
Во время национально-освободительных войн и восстаний в Венгрии в XVII и XVIII веках «куруцами» назывались участники этих восстаний, «лабанцами» же – сторонники иноземного габсбургского владычества.
[Закрыть] – обратился он к Петру, прерывая свою лекцию о принципах кулинарного искусства «Коркского бюргермейстера».
– Я не понимаю вашего вопроса, – и тут же догадался, что Гомоннай, очевидно, хочет выяснить его позицию в партийных распрях. – Здесь не место говорить об этом, – неожиданно заключил он.
Гомоннай не преминул отметить непоследовательность Петра.
– Вопроса не понимаешь, а знаешь, что о таких вещах здесь говорить не следует? Логично, не правда ли?.. Что скажете вы, Ленке? – насмешливо улыбаясь, спросил он блондинку. И, обращаясь к Петру, добавил: – Мы не играем в тайную дипломатию. У нас нет оснований секретничать.
Гомоннай протер носовым платком очки. Испытующе посмотрел на Петра. А Петр вдруг понял, почему соседка показалась ему такой знакомой. Она была похожа на Веру. Овал лица был, правда, несколько круглее, но глаза, рот, волосы… Петр спросил, не родня ли они случайно.
– Родня? Нет. Но мы с ней еще ближе. Мы – товарищи, – ответила девушка, улыбаясь.
– Но это не объясняет сходства.
– А почему бы и нет? – вмешался Гомоннай. – Неужели прерогативу предопределять наше мировоззрение ты все еще приписываешь исключительно внешнему миру? И не допускаешь, что наше, мое мировоззрение в свою очередь влияет на внешний мир и даже на мое собственное тело? Ты весь еще в старых предрассудках. Да, да, мой внутренний мир влияет на мою внешность, соответственно ее оформляет. И таким образом во внешности двух близких по духу людей рано или поздно появляется сходство.
– Портфель, например, очки… – пошутила девушка.
– Шутками от таких вопросов не отделаешься, милая Ленке, – преувеличенно серьезно сказал Гомоннай. – А что касается по существу дела, то вторично в партии начата серьезная чистка. Чистка идеологическая и чистка моральная, если можно так выразиться. Обывательским языком положение можно охарактеризовать как свержение фельдфебельского сапога с престола.
– Ладно, ладно! Поговорим об этом в более подходящем месте.
– Что с тобой, Ковач? Не знаю я, что ли, о чем можно говорить, о чем нельзя. О том, что мы выбросили из революционного движения Бела Куна, – об этом говорить можно совершенно открыто. Мы, венгерские коммунисты, сейчас вторично играем роль мирового исторического значения. Первый раз – случай с нашей диктатурой. Тогда мы показали, как не должны поступать коммунисты. Теперь мы даем пример, как должно чистить партию. Впредь в партии будут господствовать разум и мораль! – с пафосом закончил Гомоннай свою тираду.
– Тише, вы! Чуть поднос из рук не выбили, – призвала его к порядку кельнерша.
Вокруг тесно расставленных столиков все места заняты. В эти вечерние часы обедающие здесь люди не священнодействуют, вкушая пищу. Почти с бешенством проглатывают они обед, не забывая, несмотря на торопливость, о крошках хлеба, которые заботливо сметают в ладонь и осторожно подносят ко рту. Скорей! Скорей! Скорей. Пока один сидит, другой уже стоит у него за спиной, ожидая своей очереди. Петра и его товарищей тоже торопят. Но безуспешно: кельнерша, обслуживающая столик, куда-то пропала.
– Разум и мораль! – вдохновенно восклицает Гомоннай.
– Короче говоря, «Пролетарий», партиздательство, партийный аппарат – все это в руках узкого круга близких тебе товарищей?
– Партийный аппарат, пресса – лишь внешние атрибуты, дорогой Ковач. У нас в руках самая сущность – идеологическая тотальность и моральная чистота партии.
– Ты шутишь?
– И не думаю.
– Тогда ты мелешь вздор!
– Да неужели ты, Ковач, не можешь подняться на ту моральную высоту…
На этот раз Гомоннаю на самом деле удалось выбить поднос из рук кельнерши. Суп из восьми тарелок угодил на сидевших за соседним столиком.
– К чортовой матери!
– Мое единственное платье…
– Чтоб его…
– Еще счастье, что суп пролит на товарищей, – невозмутимо утешал Гомоннай.
Но товарищам подобное «счастье» не улыбалось. И не догадайся Гомоннай вовремя напомнить, что устраивать публичные скандалы коммунистам не полагается, – не избежать бы ему увесистых пощечин.
Пострадавших удалось кое-как успокоить. А когда Петр оплатил причиненные убытки, можно было даже беспрепятственно выбраться отсюда.
Разогнав туман, ветер испытывал свою силу на прохожих. Мокрый, как после дождя, блеск тротуаров хранил последние следы тумана.
– У тебя найдется?.. – спросил Петра Гомоннай.
– Найдется.
– Тогда пойдем в «Глухую».
– Пойдем.
Через несколько минут все четверо сидели в кафе «Бетховен».
Петр не раз и прежде бывал в этом кафе, но сейчас все здесь показалось ему чуждым. «Бетховену», очевидно, повезло. Раньше здесь пробавлялись бутербродами, пили чай, кофе. Сейчас – фазаны, икра, токайское, шампанское… А публика! Вечерние туалеты, спортивные костюмы – все блистало роскошью. И, несмотря на то, что обстановка ничем не напоминала канцелярию советника уйпештской полиции, оглядевшись, Петр пережил вновь совершенно то же ощущение. Он не отметил ни одной индивидуальной физиономии. На лицах, фигурах, в шуме кафе – на всем лежала одна и та же ненавистная печать – печать классового врага.
– На кой чорт мы сюда пришли?
– Место омерзительное, – согласился Гомоннай. – Но раз мы сюда уже попали, выпьем, что ли, по чашке кофе. А чтобы не зря деньги тратить, давай потолкуем спокойненько. Тебе наша информация будет полезна. Вот и оправдаем время, проведенное здесь. В конце концов должны же мы знать классового врага. Оглянись-ка! Кругом спекулянты-валютчики. Утром покупают, вечером продают. Весь их «гешефт» – обычно это два разговора по телефону. Вот, казалось бы, и все… А погляди-ка, как они живут! От жира бесятся. А послушал бы ты их разговоры! Миллионеры, нажившиеся на войне, представляли отвратительное явление. Но эти – еще хуже. Старые богачи все же, по-своему, были носителями известной культуры…
– Ах, оставим эту «культуру»! – перебил его Шимон. – Оставим!
– Почему оставим? Что правда, то правда. Нельзя же закрывать глаза! Да, да, старая буржуазия имела и имеет свою культуру. Не осознав этого, мы никогда не придем к тотальности.
– К чему? – переспросил Петр, нервы которого были так взбудоражены этой враждебной ему обстановкой, что он не мог сосредоточиться на разговоре.
– К тотальности! – почти торжественно произнес Гомоннай. – К тотальности! Теорию тотальности, дорогой Ковач, подарил международному рабочему движению Арваи, тот самый Арваи, который развил учение Ленина в пространстве, как во времени развил учение Маркса сам Ленин. Арваи наряду с Лениным идет во главе Интернационала. Я говорю «наряду с Лениным» – потому, что хотя как мыслитель Арваи выше и оригинальнее Ленина, но в практической работе он ниже его. Таким образом одно уравновешивается другим, и они оба приблизительно равноценные величины. Вот этот-то самый Арваи и открыл теорию тотальности.
– Так, так… Но что же это, однако, за «теория тотальности»?
– Терпение! Все по порядку. Маркс, как известно, только в области экономики сумел доказать банкротство капитализма. В других областях, особенно в области философии он сделал только первые шаги. Ну, Ленин – тот вообще не разбирается в философии. Таким образом Арваи завершил то, что начали Маркс и Ленин. Своей теорией тотальности он доказал, что не только экономическое развитие, но и путь спекулятивных наук и развитие этических воззрений народов ведет к банкротству капитализма – к победе социализма. У кого после Маркса и Ленина остались хоть какие-либо сомнения, тот, усвоив теорию тотальности, сдаст свои позиции окончательно. Да, да, Ковач. Это тебе не сапог Бела Куна, который и от брызг московской грязи для меня не станет более привлекательным.
– Я в фракционной борьбе с Гюлаем, – вмешался в разговор Шимон, – но то, что сейчас наговорил Гомоннай… Факты свидетельствуют, что путанные теории Арваи…
– Тем хуже для фактов! – кричит Гомоннай. – Тем хуже для фактов! – повторяет он с победоносным видом и так энергично, что маленький Шимон сразу смолкает и только недовольным покачиванием головы выражает свое несогласие с Гомоннаем.
Но последнего это ничуть не смущает.
– Если какой-либо факт, мой милый Шимон, противоречит теории Арваи, этот факт для меня не существует. Арваи говорит: мировоззрение Гайдоша – это мировоззрение кельнера публичного дома. И пусть после этого весь мир доказывает, что Гайдош – металлист, – для меня этого факта не существует! Для меня Гайдош раз и навсегда останется кельнером публичного дома. Или возьмем другой пример: Арваи утверждает, что в Венгрии нет и не может быть коммунистического движения, пока не будет устранен Бела Кун и его присные. И пусть завтра в Будапеште вспыхнет всеобщая забастовка, пусть послезавтра грянет вооруженное восстание, и тогда буду я неизменно утверждать: в Венгрии коммунистического движения нет!
С плохоньким, вывезенным из Пешта чемоданом в руке Петр около десяти часов вечера одиноко стоит перед кафе «Бетховен». Минута раздумья – и он садится в трамвай, идущий в Гринцинг.
Петр решил отправиться к Шмидтам. Почему-то он был уверен, что там ничего не изменилось и все обстоит так, как было полгода назад, когда – в дни королевского путча – он провел у них трое суток.
Он ошибся. За эти полгода жизнь тронула и Шмидтов. Вот уже четыре недели как Шмидт работает на машиностроительном заводе в Оттакринге, и за ним восьминедельный стаж возвращения в лоно социал-демократии. На события в России, когда-то так волновавшие его, он смотрит пессимистически. Он разочарован. Он считает, что Ленин идет ложным путем. Прогнать русских капиталистов, чтобы насадить в стране чужих? Что это такое? Неужели путь к социализму таков? Ведь ясно, у концессионеров рабочие будут снабжены куда лучше, чем на советских предприятиях. У рабочего – хозяина страны – слюнки потекут от зависти.
Разве это не контрреволюционная пропаганда? Да… Коммунистическая партия своими собственными руками готовит контрреволюцию, и дни Советов сочтены. На вопрос: кто кого? – история дает не тот ответ, которого ждал Ленин. Ленин… Никогда он, Шмидт, не мог бы думать, что путь Ленина будет таков. Ну, а если дело обстоит так, если опыт большевиков потерпел банкротство и после четырехлетней борьбы русских рабочих постигнет участь венгерского правительства – чего в Австрии или Германии случиться не может, так как там достижения революции защищаются, и правильно защищаются, социал-демократами, – если это так, стократ надо поддерживать тогда тех, кто нас всегда предостерегал от большевистской авантюры, кто нам указывал прямой демократический путь. Всеми силами надо поддерживать социал-демократов.
Шмидт вступил в партию, клялся Отто Бауэром, и, удивительная случайность, четыре недели спустя он получил работу, и работу очень неплохую.
Жена Шмидта простосердечно выслушивала политические разглагольствования мужа и вечерами добросовестно просиживала с ним над картой Советской России.
Узнав о совершившемся «обращении», она перестала с ним разговаривать. После семидневной блокады – удача не покидала Шмидта – он слег в постель, четыре дня пролежал он в сильном жару. Женщина ухаживала за мужем, ни одним словом не касаясь больной темы.
Шмидт блаженствовал.
На пятый день, как ни прижимал он подмышкой термометр, ртуть не поднималась. Ему взгрустнулось.
– Пора вставать! Разлежишься – хуже ослабеешь.
Шмидт отчаянно вздохнул.
– Только бы ты на меня не сердилась…
– Я не сержусь, – проронила женщина.
И фрау Шмидт, которая по выходе из тюрьмы решительно отстранилась от какого бы то ни было участия в движении, теперь сама явилась в партийный комитет и просила включить ее в работу.
Гринцингская организация невелика. Очень невелика. Несколько десятков членов. Преимущественно – эмигранты. Маленькая светловолосая полная женщина с изумительной энергией и большим практическим чутьем взялась за дело. Четыре недели спустя организация насчитывала уже одиннадцать новых членов, а когда двумя неделями позже была проведена кампания агитации по домам, прибавилось еще человек двадцать.
Несколько мужчин – рабочих городского трамвая, большинство женщин.
Приступили к учебе. Теперь уже жена Шмидта таскала домой книги, журналы. Читала. Училась. Бросила шитье, до минимума свела хозяйство. Целиком ушла в партийную работу.
Шмидт, за годы болезни и безработицы свыкшийся с мыслью, что он человек неполноценный, теперь поднял голову. Еще бы, он – кормилец семьи!
Вернувшись с первой получкой домой, он вооружился карандашом и бумагой. Он точно распределил деньги, учитывая все статьи расхода, обычно фигурирующие в бюджете солидного рабочего. В плане предусматривалось даже посещение кино.
С неделю все шло, как по маслу. Не состоялось только посещение кино, – фрау Шмидт все вечера была занята.
На второй неделе стало ясно, что финансовый план Шмидта ничуть не реальнее финансового плана Отто Бауэра. И хотя в плане Шмидта не было таких фантастических статей, как у Бауэра, вроде чрезвычайного налогового обложения буржуазии, все же его план провалился.
Осложнения начались в среду второй недели, когда Шмидт получил на ужин не предусмотренные планом телячьи ножки, а просто лишь кусок хлеба с маргарином. Он промолчал, объяснив «неувязку» занятостью жены. Но когда и на следующий день его ужин ограничился куском хлеба с маргарином, бедняк не выдержал.
– Согласно нашему плану… – начал он.
– Денег не хватило.
– То есть как это не хватило?
– Не знаю, где ты витаешь, если до сих пор еще не в курсе венских событий. Сегодня обед стоит вдвое дороже, чем неделю назад. Крона падает с каждым часом.
Да, это так. Что крона падает – Шмидт знает. Он понимает: катастрофическое падение курса кроны нарушает равновесие государственного бюджета и угрожает революции. Он знал, со слов Отто Бауэра, что падение курса кроны можно остановить только беспощадным налоговым обложением буржуазии. Но он не знал, он даже представить себе не мог, что Цюрих может вдруг вмешаться в дело его собственного питания. На заводе он уже слышал, что падение валюты отражается на достижениях революции, но он думал, что план Отто Бауэра… план Отто Бауэра…
Планируя бюджет на будущую неделю, он учел падение кроны. Этот план вышел куда скромнее первого, но зато он был реальнее. Реальнее, но все же недостаточно реальным. Теперь крона уже не падала, она просто таяла в руках. В ресторанах, в кафе лилось шампанское. В ночных кабарэ господа во фраках танцевали с голыми дамами. Проституткам в шелковом белье платили золотом. Зато заработная плата, полученная рабочим после обеда в субботу, в понедельник утром уже ничего не стоила. На что сегодня еще можно было купить фунт печенки, через три дня не хватало даже на фунт картофеля.
– Бумаги жалко! – усмехнулась фрау Шмидт, когда ее муж снова взялся за карандаш.
– Жалко, – покорно согласился тот. – Что же будет дальше? Что будет?..
– Я спешу. Мне надо итти. Мы проводим агитацию по домам.
Несколько дней спустя Шмидты, даже во время безработицы редко прибегавшие к услугам ломбарда, вынуждены были заложить свое белье – все, до последней штуки.
Последняя вещь очутилась в ломбарде именно в тот день, когда Петр пришел навестить супругов Шмидт.
Петр разбудил их в одиннадцать часов. Шмидты радушно встретили неожиданного гостя. За чаем с сахарином проговорили до поздней ночи. Петр поведал им о своих мытарствах в полиции, о суде, о своем бегстве.
Постель Петру кое-как смастерили из зимних пальто.
Утром Петр отправился в редакцию «Пролетария». Беседа с Гайдошем продолжалась часа три.
Гайдош сильно изменился. Прошло девять лет с того дня, когда он привел Петра в мастерскую и остановился перед огромным паровозом с поломанным задним колесом. Тяготы этих лет почти не отразились на лице Гайдоша. Но тем ярче бросился в глаза Петру горестный след последних шести месяцев.
Гайдош словно помолодел, – таково было первое впечатление.
Но внимательно присмотревшись, Петр увидел, что тот похудел, вокруг рта легли глубокие борозды, подбородок заострился.
Глаза остались прежние. И теперь Гайдош смотрел на Петра так же, как девять лет назад, когда на просьбу дяди устроить в мастерскую мальчика – сына человека, умершего в тюрьме, – он ответил: – Постараюсь! – и мозолистой рукой погладил ребенка по голове.
– Видишь ли, парень, – сказал он, – покуда мы не базируемся на производственном пролетариате, наша работа – игра. С крестьянской беднотой и батраками мы тоже должны действовать в открытую. Арваи говорит: не наши ошибки погубили пролетарскую революцию в Венгрии, – она была обречена с первого же момента своего существования. А это, парень, пахнет тем, что теперь, значит, нет и надобности единодушно провозглашать, что наша программа – революционный захват земли, что на вопрос о строительстве Венгерской коммунистической партии нет надобности давать определенного ответа. В вопросах касательно партии, как бы ты ни возражал против жесткой установки Секереша, он все же был прав. Мы этого не хотели, но уж так вышло. Конечно, это не случайно. Если уж организовалась фракция и началась борьба против нашей линии, мы не были б коммунистами, если б бежали от борьбы. Нет, мы этого не сделали. Напротив: когда в нас начали бросать камни, мы ответили целым градом камней – в интересах партии.
Прежде чем отпустить Петра, Гайдош предложил ему работу в партийном аппарате.
– Тебе известно, что Гюлай и его товарищи отказались работать? Поэтому у нас нынче большие затруднения. Грамотных среди нас мало.
– Прежде чем принять твое предложение, я хотел бы поговорить с Гюлаем.
– Как хочешь, – ответил Гайдош раздраженно.
В два часа дня, как и было вчера условлено, Петр встретился с Шимоном около кафе «Бетховен». Они вместе пошли к Гюлаю. Дорогой ни словом не обмолвились о фракционной борьбе. Шимон вспоминал о румынском фронте, где когда-то они вместе работали. Правда, работали всего несколько дней, но Петру помнилось, что работал Шимон хорошо.
– Чорт меня подери, сын мой, если я не был уверен, что ты удерешь! – встретил Гюлай Петра. – Боюсь только, как бы ты, познакомившись ближе с нашими делами, не сбежал от нас обратно в тюрьму. Ты уже видался с кем-нибудь?
– С Гайдошем.
Лицо Гюлая потемнело. Он пятерней нервно откинул назад шевелюру. Петр заметил, что Гюлай полысел со лба, и волосы его посеребрила проседь. Глаза его, равно и в радости и в горе блиставшие улыбкой, теперь смотрели почти враждебно куда-то через голову Петра. Но этот враждебный взгляд не относился к Петру. Гюлай перевел взгляд на Петра, и глаза его вновь улыбались.
– Давно мы друг друга знаем, Петр?
– Лет семь.
– Эти семь лет для нас прошли в борьбе, не так ли?
– Да, в борьбе.
– Я вспомнил о прошлом не из хвастовства. Это все ерунда! Мы исполнили свой долг – и только. Ты знаешь, что прошлое связывает меня с Гайдошем. Мы с ним тринадцать лет проработали бок о бок. Из наших рук вышел не один хороший товарищ. Если память мне не изменяет, и тебя направил ко мне Гайдош.
– Да, когда как-то на работе я засорил глаз…
– Ну, вот видишь! А теперь, Петр, я должен сознаться – я ошибся в Гайдоше. Он плохой товарищ. Он готов скорее стать соглашателем, свернуть с большевистской линии, только лишь бы не драться. Не перебивай меня, Петр! Не мешай! Сначала выслушай, потом можешь возражать. О чем идет речь? Мировая революция отодвинута. Не истолкуй меня ложно, – вопрос о мировой революции не снят с порядка дня, и не может быть снят. Но мы ошиблись во времени. Мы должны взять установку на процесс более длительный, чем мы предполагали. Но поскольку известно, что завтра нам не итти в атаку, – спрашивается, каковы же теперь наши обязанности? Пропагандировать революционный захват земли? Какой там чорт! Или, может быть, связать все партийные организации друг с другом? Боже упаси! Это чистейший авантюризм. Венгерский пролетариат не имел такого опыта в подполье, какой имели русские. Не имел и не мог иметь. Царизма у нас не было. Разрешить различным группам, до сей поры изолированным друг от друга, войти в непосредственную связь между собой, – значит дать полиции возможность в случае провала одной группы накрыть сразу всю партию. Не знай я, что инициатор этой затеи Секереш, я утверждал бы, что это полицейская провокация. И как это твои товарищи не могут или не хотят понять (Гюлай даже зубами заскрежетал), что гениальный план Арваи обеспечивает нашим ячейкам все преимущества крупной организации? В то же время он страхует их от неизбежных опасностей, связанных с крупной организацией. Наш принцип таков: в каждой группе то или иное предприятие может быть представлено только одним рабочим. Все, что в этой области натворили Андрей и Вера, сделано против наших инструкций. В нашей системе каждая отдельная организация может использовать опыт рабочих нескольких фабрик, но в случае провала одной группы организация в целом гарантирована от провала. А Секереш выдумал организовывать рабочих по предприятиям, связав между собой все заводские ячейки! Кто проповедует такие вещи…
