Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)
– Работы!.. Работы!..
Улицы опустели на нашем пути. Мост, который соединяет Буду с Пештом, ведет к зданию правительства.
Сильный полицейский наряд преграждал нам дорогу.
– Бей полицию!..
– Ура!.. Голыми руками возьмем их!..
– Назад, товарищи! – кричит старый фельдфебель. – Эти полицейские завтра же будут с нами. Назад, назад, назад!
Процессия останавливается, все топчутся на месте, переглядываются. Представитель демонстрантов направляется к замку, остальные же остаются ждать результатов переговоров.
Полиция нервничает и трусит. Офицеры не показываются. Мы же ждем – не знаю уже почему, но ждем терпеливо.
Военный министр может принять только руководителей демонстрации.
– Хорошо. Остальные подождут.
Человек двадцать идут через мост в замок.
Нас вводят в огромный, пышный зал королевского замка.
Позади я слышу шопот: кто-то рассказывает, что в этом замке жила когда-то королева Елизавета. Не знаю, так ли это на самом деле, но сейчас это для меня не имеет никакого значения.
Одновременно с нами появляется и Бем, военный министр, социал-демократ, приземистый смуглый человек. Он в сером штатском платье и коричневых ботинках. Он не брит, утомлен, нервен.
– Ну-с, я вас слушаю, только пусть говорит кто-нибудь один.
Готтесман изложил цель нашего прихода: довольно с нас всяческих обещаний, мы требуем хотя бы немного денег. Пусть правительство выдаст по 3 600 крон каждому демобилизованному солдату.
Бем, вначале спокойно слушавший Готтесмана, вскоре потерял терпение.
– Довольно, довольно! – прервал он его наконец. – Я вас понимаю, понимаю недовольство демобилизованных. Никто лучше моего не знает нужд солдат. Они – жертва милитаризма. Но поймите же вы, наконец, что народное правительство тоже находится в тяжелом положении, и подобными требованиями, которых мы никак удовлетворить не можем, вы только играете на руку контрреволюции. Во имя революции вы обязаны проявить немного больше выдержки и стойкости.
– Согласны, сказал Готтесман. – Только объясните, дорогой товарищ, почему это мы обязаны продолжать теперь нужду, в то время как буржуазия сохранила все, чем владела, да еще, пожалуй, умножила это? Это разве социализм?
– Вы меня, пожалуйста, не учите, что такое социализм! – Бем даже покраснел от злости. – Думаю, что скорее вы могли бы этому у меня поучиться. Прочтите сперва Маркса и Каутского. А что касается положения демобилизованных солдат… Прошу вас, товарищи, не шуметь и выслушать меня терпеливо – речь идет о ваших же интересах… Что же касается демобилизованных, то правительство все силы приложит к тому, чтобы ликвидировать среди них нужду. Вместе с тем народное правительство со всей строгостью будет поступать с теми, кто попытается использовать чужую нищету и голод для своих тайных целей. Каждый здравомыслящий человек должен понять, что там, где нет ничего, там ничего и требовать нельзя.
– Что правда, то правда, – согласился Готтесман, – где ничего нет, там ничего и не возьмешь. Но, дорогой товарищ, мы хотим брать там, где есть. Предоставьте нам хотя бы одну улицу. Укажите нам такую.
Бем, словно по команде, круто повернулся и вышел, а мы молча и растерянно продолжали стоять на блестящем паркете. Через несколько минут вместо Бема появился бледный элегантный гусарский капитан, который поднял руку, показывая, что хочет говорить.
– Господин военный министр, – сказал он, – очень занят и не может дольше разговаривать с вами. Прошение демобилизованных солдат господин министр представит сегодня же в совет министров.
Вслед за капитаном в комнату вошло еще несколько офицеров. Все они были вооружены.
Что оставалось делать? Мы вышли.
– Подлец! – сердито пустил Готтесман, спускаясь по широкой лестнице. – Мы им еще покажем!
– Что ты думаешь делать?
– Увидишь.
Мы поспешно направились к мосту, но оказалось, что вся наша армия за это время растаяла. Часть ее, как мы впоследствии узнали из газет, разгромила редакцию буржуазного листка, а другая ушла на Вышеградскую улицу. Большинство же незаметно рассеялось по улицам Будапешта.
– Хороши революционеры! – воскликнул Готтесман.
– Ну, да и мы тоже – хороши вожди! – ответил я.
В конце февраля я три дня провел в Мишкольце. Поручение у меня было такого рода, что я никак не мог уехать из города даже тогда, когда до меня дошли сведения о будапештских событиях.
Первое, что я узнал, – это то, что безработные разгромили редакцию газеты «Непсава».
Когда я, наконец, очутился в поезде, мне рассказали, что дело дошло до кровавого побоища. Семь будапештских полицейских, защищая социал-демократов, были убиты. Признаюсь, это известие меня не особенно взволновало.
Я понятия не имел, как развертываются события. Только по приезде в Будапешт я узнал, что национальное правительство арестовало видных коммунистов и они были жестоко избиты в полиции.
Моя хозяйка встретила меня более сухо. Из ее ворчания я понял, что меня искал шпик. Я немедленно отправился в Уйпешт. В первую минуту я не знал, с чего начать. Наконец надумал – решил пойти к Пойтеку.
Жена Пойтека встретила меня с заплаканными глазами.
– Даниил исчез. Две недели, как никто не знает, где он.
– Вероятно, арестован?
– Нет, полиция все еще его разыскивает. Сегодня шпики уже раз двадцать наведывались.
– Ловко.
В мгновенье ока я очутился на улице и вскочил в первый же вагон, шедший в Пешт.
– Эх, ничего нет святого для этих негодяев! Семерых невинных людей ухлопали! Не люди, а звери…
– Всех бы этих мерзавцев уничтожить, чтобы следа от них не осталось.
– Только этого еще недоставало! Нет угля, нет продуктов, кругом враги, безработица ужасающая.
– И так не удается завести у себя порядок, а тут еще эти подлецы навязываются.
– Знаете, в Уйпеште какой-то столяр, приехавший из России, раздел свою жену догола и усадил на горячую плиту. Семимесячного ребенка на снег выбросил…
– Ох, времена, времена какие!..
Сойдя с трамвая у Западного вокзала, я увидел толпу, на что-то глазевшую.
Народ шпалерами стоял на тротуаре.
Расфранченные женщины и мужчины восторженно кричали, хохотали и радовались, как маленькие дети.
По мостовой двигались колонны рабочих с красными знаменами.
Оркестр.
Металлисты с огромными молотами.
Мясники с топорами.
Строители с лопатами.
Снова оркестр.
– Да здравствует социал-демократия!
– Долой московских агентов!
– Вздернуть Бела Куна!
– Да здравствует полиция!
С большим трудом пробрался я между шпалер и увидел дефилирующих демонстрантов.
Рабочие – социал-демократы Будапешта – демонстрировали против коммунистов.
– Да здравствует социал-демократия! Повесить Бела Куна!
Стоявшие рядом со мной дамы и мужчины были охвачены неописуемым восторгом – я в жизни не видывал ничего отвратительнее этого зрелища.
Я почувствовал себя невыносимо скверно. Что все это значит?
– Долой агентов Москвы!
– Товарищ Шипош! Товарищ Шипош!
Из одной группы, где шли деревообделочники, Пойтек махнул мне рукой.
– Иди сюда, примыкай к нам, если уж ты отстал от своей группы.
– А можно к вам?
– Почему же нет? Где же и быть рабочим, как не здесь!
Голова колонны остановилась, мы тоже стали.
Разговорились с окружающими.
– Тяжелое положение… Хоть мы и забрали власть, но лучше от этого нам не стало. Тем, кому раньше хорошо жилось, и теперь хорошо живется.
– Никто не может сказать, что зарплата низка, – возразил Пойтек.
– Что зарплата! Неужто вам, товарищ, живется лучше, чем прежде?
– Этого я, понятно, сказать не могу. Но как же можно жить хорошо в такой обнищалой стране!
– Если хорошенько вдуматься, страна в целом не так уже обнищала. Вы только поглядите, дорогой товарищ, каковы брильянты в ушах у дам, вот там, на тротуаре. Или посмотрите на этого пузатого, в расстегнутом пальто, какую он толстую цепь на жилет выпустил…
– Ограбить-то ведь мы их не можем…
– Зачем грабить, есть и другие способы.
– Долой агентов Москвы! – надрывался толстый господин.
– Пошел ты к чорту! – огрызнулся один из рабочих.
Инцидент, быть может, разрешился бы не в пользу толстого господина, если бы в эту минуту колонна наша не тронулась.
Оркестр заиграл, а мы запели:
Социалисты, теснее ряды,
Под барабан, под знамя!..
Вечером Пойтек повел меня к Гюлаю. Нас собралось одиннадцать человек, и мы оставались у него до полуночи.
– На проспекте Ваци рабочие уже социализировали два завода, – сообщил нам Гюлай.
– Те самые, что сегодня демонстрировали против нас?
– И они в том числе. Демонстрировали они, подчиняясь призраку партийной дисциплины, социализацию же они провели под давлением действительной необходимости.
У меня в этот вечер было неотложное дело: нужно было помочь инженеру-коммунисту, устанавливавшему в одном загородном доме радиоприемник. Правительство систематически искажало сведения, а при помощи этого аппарата наша партия стала получать известия, не черпая их из официальных правительственных источников.
На верном пути
Весна властно стучала в окно.
Минувшей осенью, в первые дни революции, в городе царило весеннее настроение. Теперь же, в мартовские дни, город имел такой вид, словно находился под угрозой бурь, наводнений, пожаров…
Всякая борьба замерла.
Мало оставалось таких, которые продолжали верить в освободительную роль первой революции, и еще меньше тех, кто верил в возможность новой революции.
Демократия?
Диктатура?
– Бросьте! Цветные французские войска в Пеште. Африканцы!.. Чехи, румыны, сербы – тоже неподалеку.
«Нет! Нет! Никогда!»
Недостаток угля.
Недостаток хлеба.
Безработица.
Обесценение денег.
Демократия?
Диктатура?
– Не все ли равно!
На некоторое время все замерло.
И затем:
Были объявлены выборы в Учредительное собрание.
«Слово за социал-демократической партией!»
«Мы окрасим парламент в красное!» – вопили социал-демократические плакаты.
«Осторожно, окрашено!» – ответили мы.
«Каждый рабочий обязан отдать дневной заработок в выборный фонд!» «Ни копейки в выборный фонд!»
Бывший штаб-офицер поместил в буржуазной газете статью, где доказывал, что в Европе существует одна лишь армия, с которой приходится считаться: русская Красная армия.
Вильсон.
Ленин.
Задунайской области угрожает крестьянское восстание.
Распределение земли.
Гражданская милиция.
«Социализация земли и орудий производства!»
«Пробуждающаяся Венгрия».
«Венгерец, проснись! Небывалая опасность угрожает нации!»
Что-то будет? Что-то будет?..
Город погружен во мрак, но до самого утра не замирает уличное движение. Кто может, кто хочет сегодня спать?
«Работайте! Хлеб на исходе!»
Тысячи новых плакатов, один самоувереннее другого. Все вместе они только увеличивают общую неуверенность.
Тысячи тревожных фраз.
Французы собираются оккупировать страну…
Сербы, румыны, чехи…
«Нет! Нет! Никогда!»
Снова тысячи различных воззваний, и вдруг – тишина.
Забастовали типографии.
Миллионы чудовищных слухов.
Французы, сербы, чехи…
Русские.
Правительство подало в отставку.
– Знаешь, Петр, каковы новости? – разбудил меня поутру Пойтек. – Русская Красная армия взяла Тарнополь. Они, значит, уже в Галиции, совсем неподалеку.
– Правда? Или же…
– Официальное сообщение по радио.
– Оттого-то, значит, правительство и подало в отставку?
– Не потому. Полковник Викс передал правительству новую ноту. Вильсон снова отхватил кусок Венгрии. А правительство, понятно, придает значение только тому, что состряпано в Париже… Тем временем русские захватили Тарнополь. Я потому к тебе так рано, что еще сегодня тебе предстоит выехать в Солнок. Ты должен будешь передать чрезвычайно важные инструкции.
– Хорошо.
– Передашь – и тотчас же вернешься назад. Ты здесь будешь нужен.
– Понял.
Нелегко было протиснуться в вагон, но все же мне это удалось. Всю дорогу пришлось ехать стоя: такое плотное кольцо пассажиров окружило меня, что не только что упасть, но и повернуться не было возможности. Поэтому мне никак не удавалось поглядеть на того, кто за моей спиной разглагольствовал о политике.
– Сто тысяч французов высадилось в Фиуме. С артиллерией, танками, воздушным флотом – со всем, что только нужно! И недели не пройдет, как они займут Пешт. Сто тысяч – французов – вы понимаете, что это значит? Уж они-то наведут порядок!
– Русские перевалили через Карпаты, теперь они в Венгрии… Понимаете, что это значит? Сорок тысяч русских большевиков!
– Русские? Ха! Они Москву – и ту потеряли!
– А я говорю: они перешли через Карпаты. Сорок тысяч русских большевиков – никак не меньше! Эти-то уж наведут порядок!
– Сказки! Уберите-ка свою ногу с моей.
– Как, чорт возьми, хотите вы, чтобы я ее снял, когда на ней еще кто-то примостился?
– Неслыханно!
– Погодите, и похуже еще будет… вашему брату!
Вернуться в Будапешт мне предстояло в субботу утром, но я успел приехать в пятницу вечером.
Когда я из вокзала вышел на площадь, было уже совсем темно, но фонари еще не горели. Моросил мелкий дождь.
Газетчиков не было видно: забастовка типографских рабочих, очевидно, еще не кончилась. На улицах было мало движения, – меньше, пожалуй, чем обычно. Пока я стоял, прислонившись к фонарному столбу, и окидывал взглядом площадь, мимо меня, по направлению к главному входу вокзала, прошел небольшой отряд солдат. В ту минуту, когда последний солдат поровнялся со мной, газ в фонарном рожке вспыхнул и осветил его фуражку, а на ней красную повязку. Штыки ярко блестели, но я видел только красную повязку.
– Усталость мою как рукой сняло – я кинулся вслед за солдатами.
– Что случилось, товарищи? Произошло что-нибудь?
Ответа не последовало. По команде начальника они перекинули ружья наперевес и вошли в здание вокзала. В ту же секунду фонари внезапно снова погасли, и пробегавшие по площади трамваи остановились.
– Стой!
Какой-то солдат с револьвером в руке преградил путь автомобилю.
– Стой! Выходи из машины!
– Что?.. Как?..
– Шофер остается за рулем, пассажиры вон из машины! Машина принадлежит пролетарскому государству.
– Как?.. Что он мелет такое?..
– Ступай ты к…! Объяснять мне тебе еще, паршивцу? Вон отсюда, или…
– В чем дело, товарищ? – крикнул я солдату.
– Если ты в самом деле товарищ, нечего тут языком трепать, принимайся-ка за дело.
– А что же произошло?
– Что?.. То, что мы победили! На Вышеградскую улицу, живо! – приказал он шоферу, усаживаясь на место испуганного пассажира, вылезавшего из машины.
– И я с тобой! – крикнул я солдату и, не дожидаясь ответа, вскочил в огромный черный автомобиль.
На Вышеградскую, во весь дух!
Нелегко было протолкаться в помещение секретариата партии. На улице толпится множество народа, и в прихожей давка невообразимая – рабочие и солдаты. С балкона кто-то говорит толпе, а в прихожей выступают сразу несколько человек.
– Да здравствует диктатура пролетариата!
– Долой буржуазию!
– Да здравствует Советская Россия!
– Ура! Ура! Ура!
– Именем пролетарского государства…
Мой спутник где словом, где кулаками прокладывает себе дорогу, и мы, наконец, взбираемся наверх.
– Отто!
Отто держится внешне спокойно. Он пожимает мне руку и тотчас же дает мне поручение:
– Немедленно же отправляйся в Уйпешт, к Пойтеку. Найдешь его в ратуше. Вот пропуск. Живо!
– Как все произошло?
– Ступай, ступай! Реквизируй машину. Револьвер-то у тебя есть? Товарищ Шиман, дайте ему револьвер.
У ворот я натыкаюсь на Готтесмана. Он бросается обнимать меня.
– Победа! – кричит он.
– Ну, хоть ты скажи, как все это произошло?
– Ладно, по пути… Все объясню… Стой! Выходи! Автомобиль реквизирую именем пролетариата. Садись, Петр. В Уйпешт, в ратушу.
Машина сворачивает на проспект Ваци.
– Вот как это произошло… – начинает Готтесман. – Нет, нет, сегодня я не в силах объяснять… Победа! – кричит он пронзительным голосом.
– Стой!
Два солдата с револьверами останавливают нас.
– Именем пролетарского государства…
Я предъявляю им пропуск: кусок чистой бумаги с печатью коммунистической партии.
– Можете ехать.
Дождь перестал. Машина мчится с бешеной скоростью. Готтесман встает и, стоя, кричит:
– Победа!.. Победа!..
Уйпешт. У входа в ратушу вооруженные рабочие.
– Куда?
– К товарищу Пойтеку.
– По какому делу?
Я предъявляю пропуск. Караульный протягивает мне руку.
– Проходите, – говорит он. – Второй этаж, комната пятая.
Комната полна людей. Табачный дым. Шум.
Глазами отыскиваю Пойтека.
– Хорошо, что ты приехал, Петр.
– Пойтек!
Я хочу обнять его, но он меня отстраняет.
– Время не ждет, Петр, нужно торопиться. Отправляйся в казармы. Соцдем… то-бишь, товарищ Фельнер уже там… Итак, живо!
– А что мне там делать?
– Объяснишь солдатам положение.
– Но ведь сам-то я…
– Вот наше воззвание. Прочтешь по дороге. Остальное – твое дело. Ты, Готтесман, отправляйся к пожарным.
В прихожей при свете газового фонаря я пробегаю глазами воззвание.
«…Обе партии постановили объединиться… Всевенгерская социалистическая партия… Классовая пролетарская армия… Военный союз с Российской советской республикой…»
– Победа! – вопит Готтесман у меня над ухом.
Перед казармой расхаживает часовой. Я предъявляю ему пропуск. Он отдает честь, открывает ворота и пропускает меня во двор.
На казарменном дворе темно, горят лишь несколько факелов.
При их неверном свете я с трудом различаю отдельные фигуры солдат, во множестве переполняющих просторный казарменный двор. Посредине на столе стоит Фельнер и, сильно жестикулируя, держит к солдатам речь. Позади него, на том же столе, застыл солдат на голову выше его и такого могучего сложения, что казенная зеленоватая гимнастерка чуть не лопается у него на груди. Над головой он держит в вытянутой руке факел и всем своим видом напоминает изваяние.
– И то, чего не пожелал нам дать Париж, мы получим от Москвы!
– Да здравствует Москва!.. Ура Москве!..
Из скошенного рта Фельнера речь льется плавно, его звонкий голос разносится по всему двору… Но что он такое говорит!.. Что он говорит?! Слова долетают до меня, но я не могу уловить их смысла. И человек, говорящий это, может мне быть товарищем! Мне кажется, будто я ослышался, я проталкиваюсь к самому столу. Нет, я не ослышался. Так, так, товарищ Фельнер…
Его взгляд падает на меня. Легким кивком он дает мне понять, что узнал меня. Теперь его голос еще громче разносится по двору:
…Сила пролетариата… Единый класс – единая партия… По стопам русских товарищей…
Кровь вновь приливает у меня к голове – я опять счастлив. Солдатская молодежь разражается бурными восторженными криками. Солдатская молодежь все еще в королевской форме, но уже с красными повязками. Они охвачены восторгом, они – победители. Я тоже упоен счастьем, не различаю уже слов Фельнера, слышу только его голос. Все прекрасно. Мне хочется каждого обнять, всем крикнуть: «Победа!» И когда Фельнер оканчивает речь и я вскакиваю на стол на его место, я не нахожу никаких слов, кроме одного:
– Победа!
Солдаты подхватывают меня на руки.
– Победа!.. Победа!.. Ура!.. Да здравствует диктатура пролетариата!..
Когда шум на мгновенье утихает, солдат, стоящий на столе с факелом, зычным голосом кричит в полутьму:
– Товарищи, наша страна мала… Не больше плевка. И все же мы – бойцы за величайшее дело, и мы первые, – продолжает он кричать, размахивая факелом над головой, – первые пошли с русскими товарищами… Да, первые, самые первые!..
Из казарм мы вышли вместе с Фельнером. Мы давно знали друг друга в лицо, но говорить с ним привелось мне теперь впервые. Разговаривал он со мной очень дружелюбно, но я никак не мог отделаться от воспоминаний о том, как он во время ареста коммунистов не только требовал для них сурового наказания, но настаивал на удалении с фабрик всех рабочих, заподозренных в сочувствии коммунизму. А теперь мы шли с ним плечо к плечу, и он называл меня братом.
– Я вне себя от счастья, дорогой брат Ковач, что все произошло именно таким образом. Нет больше коммунистической партии, нет больше социал-демократической партии, братоубийственная война окончена, – есть лишь единая партия, единая социалистическая партия – и она владеет страной. Ужасна была эта борьба брата против брата, и теперь мы сможем, наконец, вкусить мира и отдохнуть.
– По-вашему, теперь будет мир?
– Ну, нас, понятно, ожидает небольшая внешняя война, но это уже дело армии, и русских товарищей. Ведь русские уже в пределах Венгрии…
– Пока что они в Галиции. По моим сведениям они уже перешли Карпаты.
В ратуше царило большое оживление. Беспрерывно приходили люди за распоряжениями, за справками, за пропусками. Ни на минуту не умолкали телефонные переговоры.
– Не хочешь ли соснуть, Петр? В соседней комнате есть диван.
– До сна ли!
И завтра день…
Рассветало, когда курьер принес нам первый приказ Совнаркома.
«Осадное положение».
Так значилось на огромном плакате.
На другом плакате:
«Да здравствует Советская Венгрия – союзница Советской России!»
Прекрасное весеннее утро.
Следы вчерашнего дождя не успели еще просохнуть, и в миллионах маленьких водяных зеркал отражался красный лик встающего солнца.
На заре мы с Пойтеком отправились в автомобиле к вокзалу. У входа стояли солдаты с красными повязками.
– Здравствуйте, товарищ Пойтек.
– Будьте бдительны, товарищи, – сказал Пойтек. – Хотя старый мир и умер, но прежние люди еще живы.
– Видите вы эту винтовку, товарищ Пойтек?
– Вижу.
– Видите? Тогда мне нечего добавить.
С вокзала мы отправились на водопроводную станцию, а оттуда обратно на проспект Ваци.
На завод Ганца мы прибыли до начала работ. Наша машина въехала во двор, битком набитый рабочими. Пойтек встал на сиденье автомобиля. Прошло несколько долгих минут раньше, чем он был в состоянии произнести хотя бы слово.
– Да здравствует диктатура пролетариата! Долой буржуев!.. Ура!.. Ура!..
Рабочие горели таким же воодушевлением, каким в первые дни буржуазной революции охвачены были солдаты при известии об окончании войны.
Переполнявшие заводской двор рабочие опьянели, казалось, от счастья. Тщетно пытались фабричным гудком водворить среди собравшихся тишину и порядок. Первые же слова Пойтека, посвященные великому учителю – русской коммунистической партии, – тотчас же потонули в новом взрыве оглушительных восторженных криков. Война, голод, долгие муки – все, казалось, отошло в невозвратное прошлое. Так радоваться могут лишь дети да преданные своей идее, убежденные в своей правоте борцы. Кто-то затянул старую революционную песню, тотчас же подхваченную всей толпой. И словно эхо, донесся отзвук ее с Дуная – то пели матросы проплывавшего парохода. Ветер с Дуная развевал красный флаг на фабричном шпиле.
– Все принадлежит нам!.. Все на защиту пролетарской революции!..
Только это и мог выкрикнуть Пойтек сквозь шум толпы, а может быть, он большего сказать и не хотел.
Выйдя из автомобиля, он смешался с толпой рабочих. Так же, как и я, он искал выход переполнявшему его восторгу. Не находя других слое, я мог только кричать:
– Победа! Победа!
Когда мы прибыли на завод Маутнера, работа там уже шла полным ходом. Мы стали обходить один корпус за другим, и всюду Пойтек произносил краткую речь. Говорил он несколько по-иному, чем Фельнер. Он говорил не о мире, а о борьбе – о предстоящих тяжелых, грозных боях. Он не обещал, что Москва вернет Венгрии то, что отнял у нее Париж, но звал с оружием в руках расчистить путь революции. Пролетариату, чтобы жить, нужно одолеть своих врагов.
Рабочие настороженно слушали Пойтека, и машины продолжали в это время работать вхолостую. Но здесь, у Маутнера, я не уловил уже того энтузиазма, который только что наблюдал на заводе Ганца. Многие задумчиво покачивали головой. У многих на лицах читалось робкое одобрение, словно они и рады были и боялись убедиться в правоте всего того, о чем говорил Пойтек. И, как бы желая укрепить их веру, машины отстукивали свое энергичное: «так, так».
– Правда ли, что русские уже в Венгрии?
– Нет, они еще в Галиции, – ответил Пойтек.
– Когда же они, наконец, будут здесь?
– Этого, понятно, предсказывать заранее нельзя.
– Да-а. Хорошее дело будет, если они запоздают.
– Почему? Вы что ж думаете, венгерские рабочие не в состоянии сами взяться за оружие, если это окажется нужным?
– За оружие?!
– Что это ты, Кохут!.. Брось!..
– Ладно уж! ответил Кохут, начавший эту беседу. – Сам знаю, в чем долг рабочего. Сам уже двенадцать лет организованный рабочий… Но я вправе сказать, что мы не за тем произвели революцию, чтобы нам тут же всовывали в руки оружие. Карольи принес нам мир…
– Так кто же станет защищать революцию, как не рабочие? Уж не буржуи ли, у которых мы все отняли?
– Ну, понятно, этого я не говорил… Но все же… война?!
В воротах мы встретили Лукача, главного заводского уполномоченного. Он шумно и восторженно приветствовал нас.
– Я только что из ратуши. Вас как раз и разыскивал, хотел разузнать, что мы теперь делать будем. Завод, конечно, социализирован. Теперь, стало быть, необходимо подумать о комиссаре завода… о фабзавкоме… Я еще и сам точно не знаю, как мы все установим… Социализацию во всем городе будет проводить одно лицо. Думаю, что этим займется Готтесман-старший, инженер…
У Лукача заметно вытянулось лицо.
– Готтесман?
– Конечно, – ответил Пойтек. – Он честный коммунист и дельный, знающий инженер.
– Ну, что ж, отлично!
– Он проводил нас до автомобиля и долго глядел нам вслед. Всюду на нашем пути на домах развевались красные флаги.
– Обрадовались… – улыбнулся Пойтек, – было бы любопытно выяснить, кто первыми вывесили флаги. Наверно, немало среди них тех, у кого сегодня нет особых оснований радоваться.
В ратуше заседали оба партийных комитета обеих объединившихся партий – коммунистической и социал-демократической. К полудню выбрали директориум Уйпешта в составе трех лиц. По предложению Пойтека я был выбран секретарем директориума.
– В чем будут состоять мои обязанности?
– Это не так-то легко объяснить. Дел у тебя во всяком случае будет по горло.
– Но все-таки?
– Увидишь.
Советская Венгрия.
Советская Россия.
Будапешт.
Москва.
Радиостанция Чепель.
Радиостанция Москва.
«Венгерская советская республика просит товарища Ленина к аппарату».
«Венгерская советская республика?»
«У аппарата Ленин. Прошу к аппарату товарища Бела Куна».
«…Венгерский пролетариат, взявший вчера ночью в свои руки управление государством и провозгласивший диктатуру пролетариата, приветствует вас, вождя международного пролетариата. Прошу вас передать выражение нашей революционной солидарности. И наш пламенный привет всему победоносному русскому пролетариату. Социал-демократическая партия приняла точку зрения коммунистической партии, обе партии объединились… Венгерская советская республика предлагает Российской советской республике оборонительный и наступательный союз. С оружием в руках будем бороться против всех врагов пролетариата…»
Говорит Москва.
Говорит Чепель.
Советская Россия.
Советская Венгрия.
«У аппарата Ленин. Горячий товарищеский привет венгерскому советскому правительству и в первую очередь товарищу Бела Куну. Ваши пожелания я передал съезду РКП. Безграничная радость…»
Говорит Москва.
Говорит Чепель.
Советская Россия.
Советская Венгрия.
Пойтек вслух прочел газетное сообщение. Крупные слезы текли у него по щекам.
Я сижу в просторной комнате в три окна. Передо мной на старом ободранном письменном столе чернила, перья, бумага и, что всего важнее, печать директориума. В моей комнате с утра до ночи толпится народ.
– Прошу вас, товарищ Ковач, очень прошу вас…
Вдова рабочего заливается слезами. Она с пятью детьми живет в погребе. Муж погиб в Сербии.
«Распоряжение жилищному управлению…»
Бедная женщина от радости не чует под собой ног. Она порывается поцеловать мне руку. Меня разбирает тайный страх: а что если мое распоряжение не будет выполнено?
На следующий день она снова появляется у моего стола.
Она не знает как благодарить меня: ей отвели две комнаты во втором этаже. Подумать только – две комнаты!
Я прилагаю все усилия к тому, чтобы поскорей разрешать дела. Одно за другим мелькают передо мной незнакомые лица, лица рабочих – худые, бледные, болезненные, со следами перенесенных за войну страданий.
– Мне топить нечем…
– Две недели назад мне отвели каморку, но в ней ничего нет – ребенок спит на полу.
– Товарищ, врач говорит, что дочь моя… моя Анна… должна умереть… Ей всего двенадцать лет, а она уже харкает кровью. Верьте мне, товарищ, верьте мне – врач так и сказал: она умрет, если не будете кормить ее яйцами, молоком и мясом. И она умрет, потому что откуда же мне раздобыть ей мяса! Мой муж военнопленный, итальянец-военнопленный. У нас и хлеба-то нет.
– Такое у меня к вам дело, товарищ… Я хотел бы с вами переговорить по одному дельцу… Впрочем, что тут толковать! Сами видите, у меня пальцы из башмаков вылезают.
Не успевает просьба коснуться моего слуха, как рука уже тянется писать распоряжение.
«Директориум предписывает…»
В первый день я еще несколько побаивался, будут ли мои распоряжения приняты во внимание. Но когда, начиная со второго дня, ко мне стали являться вчерашние посетители, чтобы выразить благодарность за мое «великое благодеяние», я уже стал более уверенно водить пером по бумаге. Все принадлежит нам! Мы победили! Уж теперь-то каждый бедняк наверно получит то, о чем он мечтал. Кто ко мне пришел, не уйдет от меня с пустыми руками.
Три дня длилось это счастье. На четвертый, не успел я, придя в директориум, снять пиджак и приготовиться к своей обычной работе, как Пойтек вызвал меня к себе.
Пойтек занимался на третьем этаже. Его рабочая комната выглядела, по сравнению с моей, жалкой конурой. Когда я входил к нему, он нетерпеливо выпроваживал свою жену.
– Ладно, ладно! Обещаю, все обещаю, только не мешай работать.
– Мастер ты на обещания! Но когда ты их выполнишь? Три дня не ночевал дома, – обратилась она ко мне, – и я не знаю, ел ли он что за это время.
– Довольно! – резко прикрикнул на нее Пойтек. – Я занят.
– Да… До смерти заработаешься! Ни о ком и ни о чем не думаешь, последние силы тратишь!..
– Я позвал тебя, – сказал мне Пойтек, – затем, чтобы спросить: ты что, совсем с ума спятил?
Я был так ошеломлен этим вопросом, что словно к полу прирос.
– Ты что, всю страну хочешь раздарить? – продолжал он.
Я обождал, пока жена Пойтека выйдет из комнаты, и только тогда нашел в себе силы ответить:
– Что ж, немало есть таких, которым помочь нужно! Достаточно они натерпелись всяческих невзгод…
– Я сам знаю, – перебил меня Пойтек, – сколько пришлось вынести венгерскому рабочему; но ты выбрал странный способ бороться с этими несчастиями. Ты, видно, собираешься выкачать море шапкой?
– Не понимаю тебя.
– Знаешь ты, что мы социализировали? Изношенный аппарат, почти ни на что не годный. Мы сумеем, понятно, овладеть положением, мы все переделаем, мы пробьемся к социализму, но лишь в том случае, если начнем не с раздаривания направо и налево всякого добра, а с тяжелой, упорной работы. Знаешь ли ты…
