Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)
Подготовка
– Рота-а-а… стой!.. Вольно!.. Я думаю, товарищи, на сегодня хватит, – сказал уже более мирным тоном командир, одетый в серый костюм и широкополую коричневую шляпу, с палкой в руке и с портфелем под мышкой.
Ряды расстроились. Безоружные, одетые в штатское солдаты закурили, но из рядов не вышли.
– А теперь, товарищ Гемери, – обратился к командиру один из солдат в юбке, – где мы расположимся на ночь?
– На ночь, товарищи, мы разойдемся по домам, – ответил командир и, по примеру своих солдат, также закурил. – Не думаю, чтобы мы понадобились этой ночью, но если и понадобимся – место сбора известно. В случае тревоги идите прямо туда. Там получите оружие. Кто имеет револьвер, пусть принесет с собой. Мы выдаем только винтовки. Итак: ро-о-та… ра-зой-дись!
В этот момент на поле появилась другая рота, как две капли воды похожая на первую. Командовал этой ротой Коша, тоже вооруженный портфелем и палкой.
– Ковач! – окликнул он Петра, разговаривавшего с Гемери. – Подождите меня, я скоро освобожусь.
– Я считаю, – говорил Гемери, – будь даже у нас попытка к путчу, социал-демократы – если не в лице партии официально, так руками социал-демократических рабочих – безусловно возьмутся за оружие. Но как бы ни верили мы в готовность социал-демократических рабочих драться, все же мы должны быть готовы к тому, что по крайней мере в первый момент можем остаться одни.
– Ра-зой-дись! – скомандовал Коша и через несколько секунд уже стоял возле Петра.
До конечной остановки трамвая надо было итти минут десять, а оттуда до центра города еще почти час езды.
Коша и Петр сели на прицеп. Там можно было курить. В вагоне скоро завязалась оживленная дискуссия между возвращавшимися с военной учебы товарищами и несколькими австрийскими трамвайными кондукторами, направлявшимися с конечной станции в город.
– Это не путч, – громко объяснял красноносый старый кондуктор. – Это не путч, а просто театр. И даже кино. Хорошо спелись, мерзавцы! Прекрасно понимают друг друга. Карл из игрушечной винтовки прицелится в Хорти, тот передаст ему власть, и они вместе пойдут в Вену. За это время наши господа все подготовят, разутюжат фраки и решат между собой, кто из них первым будет лизать руки императора.
– Ну, а социал-демократы? – спросил Коша. – Вена – это ведь красный социал-демократический город?
Красноносый с сожалением взглянул на Коша.
– Вы, молодой человек, очевидно, иностранец. Вам неизвестно, что в социал-демократической партии сейчас идет спор о том, кому держать Карлу свечу – Реннеру или Бауэру.
– Оно, может, и так, – согласился Коша, – но социал-демократические рабочие… В Вене триста пятьдесят тысяч рабочих.
– Да им… Они им потом напоют, что это, мол, и есть единственно правильная, единственно возможная социал-демократическая политика…
– Что вы! Что вы! – перебил его молодой широколицый кондуктор. – Не бойтесь за красную Вену! Если понадобится – в два дня создадим такую армию…
– Ну, вот именно, в том-то и дело, что не понадобится, – усмехнулся старик. – До сих пор не понадобилось. Не понадобится и теперь. Я наших знаю.
Старику сразу ответили четверо или пятеро. Кое-кто даже повысил голос. Потом вдруг все сразу замолкли. Трамвай обгонял демонстрацию.
С красными флагами. По четыре человека в ряд. В боевом порядке двигалось шествие – около полутысячи рабочих.
– Коммунисты!
– Австрийские коммунисты!
Из окон трамвая несколько человек шапками приветствовали демонстрантов.
– Кабы таких было побольше, у нас все шло бы иначе, – заговорил снова красноносый старик.
– Вы, товарищ, коммунист? – обратился к нему Петр.
– Какой я коммунист! – даже обиделся старик.
– Если бы вы подождали меня утром, как мы с вами сговорились, сейчас вы были бы уже в Венгрии, – сказал Коша, сходя с трамвая.
И они снова пошли под руку.
– По приказу Ландлера мы разыскивали вас всюду. И нигде не нашли. Что же оставалось делать? Вместо вас поехал другой. Сейчас с вами хочет говорить Секереш.
– Секереш?!
– Ты прав, Петр! Честное слово – прав! Нас даже топором не прошибешь.
– А как насчет здоровья?
– Н-д-а… В Львовской тюрьме я сильно кашлял. В Москве поправился. А теперь, гм… здоровьем похвалиться не могу, но и жаловаться нельзя: болеть – не болею. Давай-ка расплачиваться. Я провожу тебя пешком в Гринцинг. Дорогой потолкуем по душе.
Улицы были полны народу… Организованной демонстрации не было, но по тротуарам толпами разгуливали десятки тысяч рабочих. Никто их не звал. Пришли они по своей инициативе, чтобы город не забыл об их существовании.
Калильные фонари и сотни самых затейливых электрических реклам заливали улицы почти дневным светом. По мостовым мчались автомобили, легко обгоняя переполненные трамваи.
– Не думаю, чтобы из всего этого что-либо вышло. Много шума из ничего! Объясни ты мне, пожалуйста, на кой чорт венгерской буржуазии король? Король, да еще из Габсбургов, – ведь это тысяча внешних политических осложнений: Чехия, Югославия, Румыния… Дома от него толку тоже ничуть не больше, чем от этого тупоголового моряка. Австрийской буржуазии император тем более не нужен. Он не мог бы угодить ей больше социал-демократов. А та кучка венгерских графов, которые до сих пор еще не открыли истины, что и владельцы тысячи десятин могут быть «мелкими хозяевами»… Увидишь наш Карл скоро вернется к своей Зите. Но мне сдается, мы собирались поговорить с тобой совсем о другом.
– Готтесмана видел? Говорил с ним? Прикарпатская Русь, Лавочне… Н-да, наделали мы дел. Я не понимал… после Лавочне… никак не мог понять, почему нас так легко победили? А теперь не могу понять, как это чехи так долго терпели наши фокусы. Я знаю, Петр, самая строгая самокритика не может загладить совершенных ошибок. Но все же, вскрой мы беспощадно те глупости, которые нами были совершены, не бойся признаться, что нашу «хитрость» мы часто доводили до беспринципности, – все же мы принесли бы большую пользу. Я теперь этой самокритикой и занимаюсь. Во всяком случае это куда честнее, чем проделывать то, что сейчас проделывают многие венгерские товарищи. Не желая сознаваться, что революцию погубили наши же собственные ошибки, они создают всякие теории. Честное слово, мне самому известно не меньше десятка таких «теорий»! И чего только они ни наплели! И что венгерская революция была, дескать, с самого начала «обречена», и что это была «авантюра». Если еще не знаешь, ставлю тебя в известность: существует даже «этическая» точка зрения. И если ты смеешь думать иначе, ты – подлый мерзавец, авантюрист. И дамы, которые вчера еще интересовались исключительно косметикой, сегодня пропагандируют этику – в этом именно духе. Честное слово!.. Впрочем, я сам – как старая баба: болтаю, и все не то, что следует. Короче говоря, ты спрыгнул с поезда, а я нет, Бескиду ты поверил, а я нет… Между прочим сегодня утром я встретил Бескида у Иоганна. От него я узнал, что ты в Вене.
– Бескид у Иоганна?!
– Если не ошибаюсь, он уже уехал домой. Фу ты, чорт! Опять отвлекаемся от нашей темы. Честное слово…
…Ну, короче говоря, я остался. И в Чапе жандармы передали меня легионерам, препровождавшим около восьмидесяти украинских беженцев обратно в Галицию. Тут только я понял, какую глупость совершил. Ни один чорт не интересовался тобой, и обо мне тоже не спрашивали бы. Хоть головой бейся об стену, да поздно! Заковали меня вместе с крестьянским парнем из Лавочне.
… Поляки уже поджидали нас. Четверых прихлопнули тут же, на месте. Никто из нас не избежал побоев при передаче. Когда эта «работа» была проделана, один из офицеров вдруг затребовал тебя. Тебя, само собой разумеется, искали напрасно. Зато мне опять здорово влетело. Меня изолировали и в кандалах перевезли в Львов.
В Львове в военной тюрьме я сидел в одиночке. Адвоката у меня не было. Но и без адвоката я скоро понял, что из меня хотят сделать главную фигуру крупного политического процесса.
Мне дали очную ставку с людьми, которых я никогда в жизни не видел, и все они опознали меня. Один за другим, смело и честно глядя мне в глаза, они утверждали, что в июне я был в Львове. У одного из них жил на квартире, у другого столовался, у третьего менял деньги, и так далее. Какая-то старая проститутка призналась, что я однажды ночевал у нее, и следователь занес в протокол, что эта дама имела привычку называть меня «своим дорогим пупсиком». Одним словом, процесс был подготовлен основательно. Эти очные ставки показали мне, что цель процесса – скомпрометировать украинское движение в Галиции. Доказать, что украинских националистов финансирует Москва.
Неплохо придумано, а? Честное слово, поляки отличные режиссеры! В процессе борьбы они натравили на нас украинских националистов. Теперь, после победы, хотят их бить тем, что они якобы были нашими союзниками. Для этой именно комедии я и был нужен.
Эта комедия «очных ставок» продолжалась около трех недель. Потом на несколько дней меня оставили в покое. Прескверное было состояние! Кашлял. Пошаливало сердце. Меня волновали русинские дела. Ты знаешь, как трудно переношу я тюрьму. Камера не отапливалась. Я голодал. Словом, весело было!
Однажды утром меня опять повели на допрос. Стоя перед следователем, я ждал очередного свидетеля, который, честно глядя мне в глаза, скажет, что я застрелил римского папу… ржавым полотенцем. Но свидетель не явился. Следователь – высокий, костлявый, отлично выбритый седой офицер – рылся в бумагах. Потом неожиданно встал и окрикнул меня:
– Иосиф Секереш, хотите поехать в Советскую Россию?
Я думал – он шутит. Промолчал. Следователь бросил бумаги на стол и, играя моноклем, еще раз повторил вопрос. «Хоть бы ты сдох!» – подумал я и откровенно высказал ему свое мнение и о Польше и о Советской России.
Следователь выслушал мою речь, глазом не моргнув. Уставился на меня с таким безразличием, как будто говорилось о погоде.
– Если я вас правильно понял, вы хотите поехать в Москву? – тихо спросил он, когда в припадке кашля я вынужден был замолчать. – Ладно. Подпишите это заявление. Стойте! Я переведу вам его на немецкий.
В заявлении, которое он мне подсунул, было сказано, что я согласен выехать в Советскую Россию навсегда.
Подписывая эту бумажку, я был убежден, что со мной разыгрывают скверную шутку.
– Ну-с, – сказал следователь, высушив пресс-папье мою подпись, – это улажено. Вы поедете к своим товарищам. Счастливого пути! А что касается того, – продолжал он после небольшой паузы, – что вы тут наговорили насчет Польской республики, – за это вы могли бы получить несколько лет, считайся только Польская республика с вашим мнением и с мнением подобных вам господ. Но будьте покойны, мы всерьез все не принимаем! Я вас накажу лишь за то, что в моем присутствии вы осмелились говорить без разрешения. За это получите два дня карцера – и дело с концом.
Два дня и две ночи провел я в темном карцере. Честное слово… Обычно каждый час в карцере кажется за день, а мне минута казалась годом. Ждет ли меня Москва – или это очередная подлость мерзавцев? Москва – или тюрьма польских господ? Издевался надо мной этот подлец – или… Если издевался, то почему же… В голову лезли тысячи предположений, и каждое из них казалось вероятным и даже единственно возможным. А если не издевательство?.. Я и на это нашел тысячу ответов. За эти два дня если я не сошел с ума, то ты прав, Петр, честное слово, ты прав! Нас даже топором не прошибешь.
Когда срок наказания кончился, меня заковали в кандалы и отправили в Варшаву, откуда вместе с другими двадцатью товарищами повезли на русскую границу: Минск – Москва.
До сих пор Секереш говорит с необычайной для него сухостью. Быть может, это объяснялось тем, что запруженные мостовые, по которым приходилось почти кулаками пробивать себе дорогу, никак не подходили для ораторской трибуны. Но сейчас они шли по тихим улицам. Быть может, по этой, быть может, по другой причине…
Секереш остановился.
– Россия! – сказал он громко. – Петр! Советская Россия.
Они стояли перед освещенным окном ювелирного магазина.
Петр ясно мог рассмотреть худое бледное лицо Секереша, с темными кругами подглазниц. Глаза его блестели.
– Россия!.. – повторил еще раз Секереш уже более тихо. – Пойдем, Петр. Чего доброго, подумают, что мы собираемся ограбить магазин.
В самом деле, за их спиной стоял уже полицейский.
– …Российская равнина, Петр, так велика, что… ну, как бы тебе выразить?.. ветру не хватит сил облететь от одной границы до другой, – говорил Секереш с прежней сухостью, словно объясняя математическую задачу. – Ветер устанет… какое там устанет!.. честное слово, заснет, состарится, сдохнет, прежде чем обвеет эту равнину от одной границы до другой. Там есть все: железо, медь, уголь, нефть, хлопок, хлеб и – люди! И самое главное, там есть такая коммунистическая партия, какой еще никогда и никто не видывал…
… Да, прежде чем рассказывать дальше, я должен спросить тебя, как ты думаешь, почему выслали меня поляки в Россию? В Москве я это узнал. Французы запротестовали против инсценировки процесса, в котором одним из главных героев должен был фигурировать я. Они имели основание бояться. Ведь как бы хорошо ни был инсценирован процесс, все же случайно могло выясниться, что благородная Французская республика финансировала одновременно оба дерущихся лагеря – польских и украинских националистов. Такова, Петр, жизнь! Чехи выдали меня полякам, покрывая предавших нас украинцев. Поляки выдали меня Советам, щадя интересы французов. Взамен они получили целый вагон мусора. Вернее – это был не мусор, а святые. Не понимаешь? Святых получили. Святого Иоганна, Петра, Николая и чорт знает кого! Кости их. Советы отправили целый транспорт костей католических святых, их чудотворных одежд и прочих реликвий. Я не шучу, честное слово! Взамен за этот мусор поляки выдали нас. Живых коммунистов за мертвых святых. И обе стороны остались довольны.
Итак – Москва. Там я узнал, что такое партия. Честное слово! Я не хочу вдаваться в длинные объяснения. Дело очень простое. Партия постановит: это нужно провести – и проведет. Это нужно уничтожить – и уничтожит. Ах, Петр, если бы у нас тогда была партия! Честное слово, мы не погибли бы! И если у нас будет партия, такая партия, как у русских, – ругай меня как хочешь, если хоть какой-нибудь бог в состоянии будет преградить дорогу второй победоносной Советской Венгрии!
Секереш провожал Петра. Петр провожал Секереша. Прогулка часа на два. Потом опять Секереш провожал Петра. Петр – Секереша. Так их застал рассвет.
Из газеты, купленной у первого разносчика, они узнали, что Карл Габсбургский оставил Венгрию.
– Слишком уж быстро удрал, – сказал Секереш. – Не хочу быть пророком, но думается, так или этак, будем мы еще иметь счастье встретиться с этим карликом.
В ловушке
Нет лучшего момента, когда поезд отходит, и граница с таможенными чиновниками, пограничной охраной и сыщиками остается позади. Петру удалось миновать границу без осложнений. С фальшивым паспортом в кармане он уютно расположился на кожаном диване купэ второго класса и еще раз перебрал в памяти все пережитое в Вене и вновь обдумал предстоящие ему задачи.
«Новая глава в жизни партии, – раздумывал Петр. – Партия борется за то, чтобы стать действительно партией; звучит странно, но тем не менее это так. Одно ясно: первым условием исправления ошибок является их осознание и признание. Но беда в том, что каждый склонен признать лишь ошибки, совершенные другими. Все мы люди… гм… люди… Ну и дурак же я. Не в этом беда. Беда, и беда серьезная, в том, что в партии образуются группы, фракции. Как бы ни старались уверить меня, что это так надо, – быть может, я и не прав, – но все больше и больше убеждаюсь я в том, что все это очень скверно».
Петру взгрустнулось. Но только на одно мгновение.
– Что плохо, то надо изжить. И мы изживем, – твердо сказал он сам себе. – И… Нет, не боюсь я за судьбу венгерской партии.
Кроме Петра в купэ находился еще один человек. Это был рыжий, с большой лысиной господин. Широкий в плечах, с огромными руками. Выражение его лица, беспомощное и трусливое, не гармонировало с его мощным телом. Во рту он держал сигару и грыз ее, как ребенок конфетку. В разговоре выяснилось, что он лесничий, впервые был в Вене, а Пешта никогда в жизни не видел. Едет из Словакии в Венгрию.
– Представьте, сударь, в Венгрии у меня нет ни одного знакомого. Последние двенадцать лет я почти безвылазно просидел в лесу. Даже на фронте не побывал из-за этого леса! А теперь – как это вам нравится? – выгнали меня, и вот извольте-ка подыскивать новую работу! Кабы я знал людей так, как знаю деревья…
Петр не был в восторге от этого знакомства. Он предпочел бы остаться один – со своими мыслями. Но если у этого несчастного чешется язык… Петр вынужден был задать несколько общих вопросов по лесоводству. А высланный из Чехо-Словакии лесничий без умолку болтал.
– Леса… ах, сударь! Лесам можно довериться. Каждое дерево – это характер. Кто знает лес, тот точно может высчитать: если сегодня дерево такой-то величины и толщины, через год оно будет такой-то и такой-то. Его листья, его плоды вытекают из его природы. Они всегда таковы, какими их ждешь. Дерево никогда не обманывает. Повторяю: дерево – это характер. Я не могу представить липу, которая, решив, что липам не везет, прикинулась бы дубом. Не то – люди. Сегодня он – мадьяр, завтра – словак. Сегодня – красный, завтра – белый, послезавтра – полосатый. Подумать только, что я вынужден буду жить среди людей!
Незнакомец интересовался жилищными условиями в Пеште, ценами на комнаты в гостиницах, личными делами Петра. Словом, в темах недостатка не было. Кстати, и путешествие длилось не особенно долго.
Сойдя с поезда, они вместе пошли к выходу. У самых дверей вокзала им повстречались два господина в котелках с толстыми тростями. Рыжий лесничий дружески приветствовал их и кивнул головой на Петра.
Рука одного из незнакомцев легла на плечо Петра.
– Именем закона…
В ближайшем полицейском участке Петра заковали в кандалы и так накинули на него пальто, чтобы не были видны цепи. Уселись в автомобиль. И никто из публики ничего не заметил.
– В главное полицейское управление!
– Господин Ковач совершенно не виноват, что вы, господа, вчера напрасно его ждали, – сказал «лесничий», обращаясь к сидящим слева от Петра сыщикам. – Он был готов к отъезду, но Старик… – вам известно ведь, что это прозвище товарища Ландлера?.. – Старик задержал его на один день. На это у него были, конечно, свои соображения, – не так ли, господин Ковач?
Петр не ответил. Бледный от бешенства, смотрел он в лицо своего спутника. У того выражение беспомощности исчезло бесследно. Он ехидно улыбался.
– Присаживайтесь, господин Ковач! Вот сюда, против меня. Так. Отлично.
Полицейский офицер жестом руки отпустил сыщиков и, опираясь локтем на письменный стол, долго рассматривал Петра.
– По фотографиям и по описанию я представлял вас старше. Я ожидал встретить пожилого человека. Опыт показывает, что переживания, особенно тяжелые переживания, быстро старят. Впрочем, исключения подтверждают правило. У вас, очевидно, организм очень сильный.
У офицера было узкое лицо и ласковые карие глаза. Только слишком широкий подбородок нарушал мягкий облик. Голос его был приятного тембра. Это был молодой человек, вряд ли ему было свыше тридцати лет.
– Ну, господин Ковач, – начал он вновь после небольшой паузы, – давайте приступим к делу. Покончим прежде всего с формальностями. Если разрешите, заполним анкету. Ваша фамилия?
И так как Петр молчал, офицер сам отвечал на свои собственные вопросы.
– Петр Ковач.
– Год и место рождения?
– Тысяча восемьсот девяносто восьмой год. Деревня Вашарошнамень.
И когда личные данные были таким оригинальным образом установлены, он с улыбкой обратился к Петру:
– Если вы думаете, господин Ковач, что я все знаю, вы ошибаетесь. Я знаю многое, но не все. Нет никакого смысла играть в прятки. Я вам откровенно скажу, что знаю и что хочу узнать от вас. Давайте не тратить напрасно времени. Не правда ли, ваш Старик – я имею в виду товарища Ландлера – учит, что отрицать вы должны лишь то, чего мы не можем доказать? Не правда ли, он обучает вас этой мудрости? Вы представить себе не можете, господин Ковач, насколько ваш Старик прав! Зачем же, на самом деле, трудиться напрасно? Ведь не станете ж вы, например, отрицать, что вы – слесарь, Петр Ковач? А если и вздумали бы отрицать, мы просто показали бы оттиски ваших пальцев, – дактилоскопия безошибочна. Вашего участия в забастовке девятьсот восемнадцатого года отрицать тоже невозможно. Так же отлично известны нам и ваши деяния во время советской власти, а равно и ваши художества в Прикарпатской Руси. Мы знаем также, что вы находитесь в Венгрии с октября девятьсот двадцатого года. Нам известно, где вы жили, где работали и с кем были связаны. Но мы не знаем последнего адреса ваших будапештских товарищей, не знаем, куда вы должны были направиться с вокзала. Представьте себе, этот, легкомысленный сыщик, который проводил вас от Вены до Пешта, – я имею в виду господина лесничего, – вместо того чтобы проводить вас до места вашего жительства или хотя бы просто проследить за вами, преждевременно арестовал вас. Этим он создал излишнюю работу мне, а вам – излишние неприятности. Такие мелкие ошибки, я думаю, могут случаться у полиции любой страны… Между прочим, меня интересует ваше мнение: какая полиция лучше – австрийская, чешская или венгерская?
Петр сидел неподвижно, наклонившись вперед, втянув голову в плечи. Он так ушел в свои мысли, что добрую половину этой сладкой офицерской речи пропустил мимо ушей. Он понимал, что попал в «долгий ящик», что ему предстоят тяжелые дни, быть может – тяжелые годы. А быть может… кто знает! Старик жаловался, что арестованные часто не выдерживают пыток, и полиции в большинстве случаев удается выпытать от них многое из того, что должно было бы быть сохранено в строжайшей тайне. Страх вновь пережить ужасы пыток и мучений может заставить и его развязать язык. Эта мысль так напугала Петра, что он, судорожно сжав губы, не отвечал даже на те вопросы, которые ничего общего не имели с партийной конспирацией.
«Только бы оказаться достаточно сильным!» – внушал он самому себе.
Офицер, поняв, что льстивые речи напрасны, умолк. Встал и несколько минут молча расхаживал взад и вперед. Потом, подойдя к арестованному, положил руку на его плечо.
– Мне жаль вас, Петр Ковач!
Арестант одним движением плеча сбросил руку офицера.
Тот громко засмеялся. Смеялся он неподдельно весело. И от этого смеха по спине Петра пробежала дрожь.
«Только бы найти достаточно сил!»
Офицер нажал кнопку электрического звонка и жестом отдал какое-то приказание появившемуся бульдогообразному сыщику. Тот удалился и через несколько минут вернулся – с Верой. Петр обернулся и вскочил. Офицер вновь громко засмеялся.
Вера была смертельно бледна.
Она стояла, сгорбившись, беспомощно опустив руки. Рядом с широкоплечим сыщиком она казалась побитым ребенком. Глаза ее лихорадочно блестели, как будто она несколько дней не спала.
– Ну что же, товарищи, не здороваетесь? – спросил офицер, снова усевшись за письменный стол. – Пожалуйста, не стесняйтесь!
Молчание.
– Ну?
Молчание.
– Ну как же, барышня? Что теперь скажете? Я на вашем месте почел бы своим долгом предупредить товарища Ковача о том, какие у нас есть великолепные средства против замкнутых ртов. Ну, как?
– Капитан, – неожиданно твердым голосом оказала Вера, – вы, очевидно, не знаете коммунистов. Я признаю, что венгерская полиция применяет пытки зверской жестокости, и все– таки у вас нет средств, с помощью которых вы могли бы заставить коммунистов предать свое дело. У вас нет таких средств!
– Гм… Очень мило!
Офицер закусил губы.
– Очень мило! – повторил он. – Я также в свою очередь должен сказать, что вы, барышня, не знаете венгерскую королевскую полицию.
Офицер подмигнул сыщику, и тот одним рывком сорвал с Веры юбку.
– Мерзавец!
Петр бросился на бульдогообразного, не заметив двух других сыщиков, вошедших через потайную дверь и стоявших за его спиной.
Офицер сделал знак этим двум.
На девятый день допроса, сидя перед полицейским офицером, Петр вдруг почувствовал приступ тошноты, и после этого целых два дня его мучила рвота. Желудок был совершенно пуст, рвало его только какой-то зеленоватой слизью, но тошнота не прекращалась. Тело горело в жару.
На одиннадцатый день, когда Петр, сгорбившись, сидел перед тем же капитаном, тот озабоченно покачивал головой:
– Плохи ваши дела, товарищ Ковач! А вас как будто по-прежнему кормят сырыми фруктами? Какое преступление! Сейчас же закажу вам чашку черного кофе и рюмку коньяку.
«Я не буду пить. Нет!» – решил Петр.
За одиннадцать дней допроса ни на минуту не оставлял его страх, что инстинктивное желание жить окажется сильнее коммунистического сознания. Когда жгли сигарой грудь, когда в насильно открытый рот вливали содержимое плевательницы, ему казалось, что вот-вот он не выдержит. И от ужаса перед этой возможной слабостью он до крови кусал себе губы.
Бульдогообразный сыщик, который во время допроса скрежетал крепкими, желтыми от никотина зубами, как готовящийся к нападению волк, теперь стоял подле Петра и предлагал ему черный кофе.
– Влейте туда коньяку, – распорядился капитан.
«Не буду пить. Нет!» – решил еще раз Петр.
И все же, когда стакан коснулся его окровавленного рта, он выпил. И кофе с коньяком показалось ему таким вкусным, вкуснее всего, что он когда-либо в жизни ел или пил. На лбу у него выступил пот. Он весь дрожал.
«Только бы хватило сил!»
– Ну, господин Ковач, теперь вы будете так любезны, не правда ли, и дадите несколько кратких объяснений?
Петр откинул назад голову, уставился в потолок и молчал.
– Такой подлец не заслуживает никакого снисхождения, – сказал бульдогообразный.
Петр потерял сознание.
Очнувшись, долго не мог понять, где, собственно, он находится. Не соображал, что с ним происходит, – стоит он, сидит или лежит. Голова его приходилась как раз под висячей на потолке лампой с матовым стеклом. На истерзанной спине он ощущал жгучую резь веревки. Он болтался как будто на весу. Тело ныло, руки были к чему-то привязаны у него над головой.
Запах вина, табачный дым.
С момента, когда он проснулся, и до той минуты, когда он понял, где находится и чего ему не хватает, казалось, прошло невероятно много времени. Он висел подвешенный за кисти рук к кронштейну. На уровне его ступней приходился стол. За столом играли в карты. Трое.
Запах вина, табачный дым.
«Ах, только бы хватило сил!.. Нет, я дольше не выдержу! Если сказать… что-нибудь совсем неважное… Силы нужно беречь для суда. Силы… суд… казнь, крикну «ура» Ленину… второй Венгерской советской республике… Ленин… Москва… Бела Кун…»
– А-ай! А-ай!..
Бульдогообразный положил карты.
– Извините, – обратился он к своим партнерам и сильной рукой снял Петра с кронштейна.
Петр свалился на холодный пол.
Бульдогообразный снова уселся за стол и продолжал прерванную вскриком Петра игру. Он выиграл, собрал деньги, выпил стакан вина с минеральной водой и наклонился над Петром.
– Больно, господин Ковач?
Словно окаменев, сидел Петр в плетеном кресле, положив освобожденные от пут руки на стол.
– Ну, господин Ковач, попробовали? Так-то лучше. Я не словоохотлив, но если уж что говорю – можете мне верить. Советую развязать язык, иначе со мной шутки плохи! Поняли? Со мной!.. Я сам не хотел бы…
Голова Петра откинулась назад. Он закрыл глаза. Тело дрожало.
– Ну, как?
Бульдогообразный налил полстакана вина, добавил минеральной воды и поднес его к губам Петра.
– Не скажешь, что я скверный человек! Хе-хе! Ну, пей!
Сильной рукой откинул голову Петра и вылил в рот содержимое стакана. Петр закрыл глаза, испуганно отдернул голову и выплюнул смешанное с кровавой слюной вино в лицо бульдогообразного.
– Погоди, сукин сын!
Бульдогообразный со всей силой толкнул Петра в бок ногой. Ребра хрустнули.
– С-сукин сын!
Бульдогообразный скрежетал зубами.
Утром Петра перевезли в тюремную больницу.
Ботинки пришлось срезать с опухших ног, рубашку осторожно снять, разрывая на куски, чтоб не сорвать подсыхающие раны.
Петр ничего не чувствовал. Без сознания лежал он на железной койке.
Когда вошел Пойтек, Петр сразу понял, что все в порядке. Пойтек улыбался. Улыбнулся и Петр.
Пойтек показал на свой рот, вернее, на то место, где должен был бы быть рот. Рта на его лице не было. Его физиономия была скорее похожа на пятиконечную звезду, чем на человеческое лицо. И эта «звезда» улыбалась Петру одними глазами.
Петр тоже улыбался.
«Он здесь, верно, нелегально, потому так и преобразился», – подумал Петр и хотел заговорить, но не мог. У него тоже не было рта. Он искал рот руками, но безуспешно. Рот его исчез.
Пойтек громко смеялся. Громко смеялся и Петр.
Смех сотрясал все его тело, в голове стоял красный туман. Сквозь этот туман он издали различал Пойтека – «советскую звезду». Смеялся. Громко смеялся.
Сестра милосердия впрыснула Петру сильную дозу морфия, но его сумасшедший хохот еще долго наводил ужас на больных палаты.
Из раны смеющегося рта сочилась кровь.
Прошло девять дней, прежде чем Петр настолько пришел в себя, что признал в лежащем на соседней кровати бородатом человеке с опухшим лицом Андрея.
– Ты понимаешь, что я говорю? – шопотом спросил Андрей.
Петр кивнул головой.
– Ты знал некоего Бескида?
Петр снова утвердительно кивнул.
– Он нас выдал. Бескид – он же Леготаи.
Петр напрасно пытался вспомнить, где это он слышал фамилию Леготаи.
На другой день Андрея увезли из больницы. Петр провел там еще двадцать два дня.
