Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)
Пока Немеш плакался передо мною на положение вещей, я разглядывал огромную, роскошно обставленную комнату. С удобством усевшись в коричневом кожаном кресле, я рассматривал портрет короля Карла, очевидно позабытый революцией на стене.
– Вот что, дорогой товарищ Ковач. Вы, я знаю, честный, испытанный социал-демократ, который не меньше моего готов пожертвовать жизнью за народную республику. Да, вы, быть может, еще и не знаете, что уже около двух недель, как мы лишили короля престола? Да, Венгрия – народная республика. Так, вот, дорогой товарищ, дело в том, что солдат нет, а те немногие, что есть, нужны здесь, в городе, для подавления скрытой, тайно организующейся контрреволюции. Ведь контрреволюционеры в любую минуту готовы напасть на нас. Они ждут не дождутся чехов, потому что даже чехов предпочитают республике. Нитрский епископ – из графов Батьяна – тоже присягнул чехам. Не касаясь других доводов, уже из одного того, что венгерская аристократия предпочитает чехов республике, народ должен понять, что мы – его друзья, а чехи – его враги. Ну-с, дорогой товарищ, вы, естественно, вправе спросить, зачем я вам это рассказываю? Потому что вы знаете крестьянина, умеете говорить на его языке, а революция как раз в таких людях теперь и нуждается. Из Будапешта я получил распоряжение организовать партизанские отряды против чехов. Нам нужно несколько сот крестьянских парней, из бывших солдат, несколько рабочих, одного-двух надежных офицеров, – больше нам и не понадобится: чехов мы шапками закидаем! От одного вида нашего побегут… Так вот, дорогой товарищ, если бы вы серьезно взялись за это дело, то могли бы оказать нам большую помощь. Вы, несомненно, сумели бы растолковать рабочим, что революция – это нечто поважнее, чем этот проклятый раздел земли, которого как раз теперь, в момент величайшей опасности, они требуют с таким упорством. Конечно, не спорю, придет время и для раздела земли, но сначала нужно прогнать из страны чехов. Есть деньги, оружие – все, что нужно, чтобы сорганизовать небольшую армию, – только солдат нет. Хотелось бы поручить вам и капитану Тельдеши организацию партизанского отряда. Что вы на это скажете?
Раньше я умел лгать только офицерам да жандармам, но теперь, слушая Немеша, я решил скрыть правду и от него. Конечно, в то время я еще не понимал так ясно, как впоследствии, зачем это нужно, но уже чувствовал, что хотя мы с господином правительственным комиссаром в одной партии, но он мне не товарищ, а враг.
– Итак? – со сладенькой улыбочкой спросил Немеш.
– Что ж, попробую, – ответил я.
– Прекрасно, прекрасно! Рад, что не обманулся в вас, товарищ Ковач! Кому-кому, а уж мне ли, старому участнику рабочего движения, не знать людей! Достаточно мне на кого-нибудь взглянуть, чтобы сказать, что он за человек. А эти бродяги еще осмеливаются с нами бороться! Словом, по рукам! Очень, очень рад, дорогой товарищ Ковач! Увидите, вам не придется раскаиваться в своем решении. Народная республика сумеет отблагодарить своих защитников. Безусловно! Теперь, что касается подробностей, вам об этом придется договориться с жандармским ротмистром Тельдеши. Он душой и телом наш. Отправляйтесь к нему в казарму, я сейчас напишу ему, и вы захватите письмо с собой. Ротмистр Тельдеши пожелает, несомненно, услышать от вас, дорогой товарищ, – сказал Немеш, прервав на минуту писание, – что обещал наменцам Гюлай за убийство Окуличани, своего давнишнего личного врага. Но, понятно, если вы не присутствовали при этих переговорах, то можете ничего не говорить. Ведь против Гюлая и так уже достаточно свидетельских показаний…
Немеш вручил мне запечатанный конверт и на прощание угостил папиросой с золотым мундштуком. Важнее всего для меня было то, что он отпустил меня без конвоя. Выйдя на улицу, я отыскал мастерскую, где работал Гюбхен. Он раза три навещал меня в больнице, но ему не разрешали видеться со мной наедине. Мне повезло: я застал старика в мастерской.
– Уехал ли Гюлай в Будапешт!? Да… в последний момент мне удалось устроить ему побег. Этот мерзавец Немеш вместе с Тельдеши устроили на него настоящую облаву. Поймай они его, растерзали бы на части… Вместо себя Гюлай оставил Секереша, бухгалтера кирпичного завода. Может, помнишь его? Все идет на лад, так ты и передай Гюлаю, если его увидишь. Теперь же тебе нужно немедленно убираться отсюда, потому что, если ты даже и ничего не сделаешь, тебя все равно опять засадят за то, что ты водил за нос правительственного комиссара. Через час отправляется поезд на Будапешт.
Час спустя я уже сидел в вагоне и на следующее утро был на Восточном вокзале.
На распутьи
В Будапеште я прежде всего бросился искать Отто. После тщетных поисков по кафе мне удалось под конец разыскать его квартиру. Он лежал на кровати и читал.
– Я лишь под утро вернулся домой, смертельно усталый, и, хотя уже целую неделю почти не смыкал глаз, мне никак не удалось заснуть… Вот лежу и читаю.
– Что читаешь, не Маркса ли?
– Нет, утопический роман. Такую, знаешь ли, книгу, Где описано, как люди станут жить при социализме.
– А откуда тот, что эту книгу писал, знает, как люди будут тогда жить?
– Знать он, понятно, не знает, но описывает так, как это ему представляется, как бы он этого хотел. Понимаешь?
– Конечно. И мне приходилось такие книги читать, только не понимаю, какой смысл их писать…
– Представь себе, что, сидя в тюрьме, ты в своем воображении рисуешь себе, как идешь куда-нибудь или купаешься, или, быть может, даже мечтаешь о женщине. Так же, видишь ли, поступает и автор этой книги – он мечтает о том, как хорошо будет каждому трудящемуся, когда сбудется настоящая свобода.
– А ты, Отто, того мнения, что социализм будет таков, каким он представляется этому сочинителю?
– Нет, этого я не думаю. Я уверен, что он будет не таким, каким воображает его себе человек, сидящий за письменным столом, среди четырех стен. Дело по-моему обстоит так. Тебе, наверно, тоже приходилось мечтать о какой-нибудь женщине, – женщине, которую ты никогда не встречал, женщине совершенной красоты, поразительного ума, исключительной доброты. И когда человек долго мечтает о такой совершенной женщине, то всей душой привязывается к этому образу. Потом появляется другая женщина, далеко не такая прекрасная и умная, и тем не менее мы любим ее в тысячу раз сильнее; она заставляет нас позабыть ту женщину-мечту, потому что она живой человек – кровь и плоть. Вот так же приблизительно рисуется мне и наше отношение к тому социализму, который наступит в действительности. Не так ли?
– Мне никогда не приходилось задумываться над подобными вещами. Да, кроме того, и к чему это? Пока важнее всего одержать победу, а там видно будет…
– Верно, важнее всего – победить. Но боролись ли бы мы так самоотверженно, если бы перед нами не стояли высшие цели? Конечно, все окружающее плохо, несправедливо, более того – невыносимо, но разве мог бы я взяться за оружие, не будь я уверен, что то, за что мы воюем, будет гораздо лучше?
Отто показался мне в этот день немного чуждым, и из того, что он говорил дальше, я не все понял…
Пока он мне объяснял преимущества социалистического производства, я разглядывал его комнату. Она походила скорее на библиотеку, чем на жилое помещение. Вдоль всех стен до самого потолка тянулись книжные полки, плотно уставленные книгами, на ковре лежала груда книг и газет, на письменном столе высилась настоящая гора из книг. Помимо книг на письменном столе красовалась еще фигура обнаженной женщины без рук. Статуэтка мне не понравилась: она никак не подходила к книгам. Мне так, по крайней мере, казалось.
– Ты бы хорошо сделал, если бы разжег спиртовку, – сказал Отто. – А я тем временем оденусь, мы напьемся чаю, и ты расскажешь мне, как сюда попал. Неделю тому назад товарищ Гюбхен говорил мне, что не приходится особенно надеяться на твое скорое освобождение.
Под шум спиртовки, пока вскипала вода, я со всеми подробностями описал историю своего освобождения. Отто от души смеялся, когда я рассказал, как мне удалось надуть Немеша. Когда я окончил свой рассказ, мы долго молчали.
– Видишь ли, Петр, – начал он наконец, – подобные неорганизованные выступления очень опасны, надо как-то иначе подходить к делу…
Он заговорил о будапештских событиях.
От него я узнал, что врача Гюлая берегсасская прокуратура разыскивает по обвинению в подстрекательстве к убийству. Гюлая нет в Будапеште. Недели две назад он работал в Шалготарьяне, и полиция с ног сбилась, разыскивая его. Это тем не менее не мешает ему теперь преспокойно работать в другом провинциальном городе. Где он сейчас, Отто мне не сказал, и я не стал расспрашивать.
Заговорили обо мне. Мы порешили, что прежде всего я схожу в Уйпешт к Пойтеку. Он, быть может, постарается пристроить меня на какой-нибудь завод. Там теперь будет вестись самая нужная работа, там будет решающий плацдарм борьбы.
Пойтек с семьей жил в то время на улице Эсь, в двухэтажном домике во дворе. Квартира состояла из одной комнаты и кухни.
Самого его не было дома, но я застал его жену с двумя маленькими ребятишками. Она встретила меня очень недоверчиво.
– Вы тоже из русского плена?
– Нет, я в плену не был.
– Так откуда же вы знаете Даниила?
– Мы вместе служили.
– А у вас к нему какое-нибудь дело?
– Нет, я просто в гости пришел. Когда он вернется?
– Сейчас он на заводе, на работе; быть может, через полчаса он придет обедать. Если только у него опять нет какого-нибудь собрания!.. Ох, уж эти мне собрания! – вздохнула она, подбросив каменного угля в плиту, на которой готовила. – Впрочем, Даниил мой политикой не занимается, – добавила она, словно спохватившись.
При этом она заметно покраснела.
– Он политикой не интересуется и на собрания ходит только тогда, когда это уже очень нужно.
– Я знаю, – сказал я. – Разрешите подождать его здесь.
Она пожала плечами.
– Хорошо, присядьте.
На пороге между кухней и комнатой она поставила маленькую табуретку, вытерев ее предварительно фартуком. Я сел, а она продолжала возиться над плитой.
Жена Пойтека была худенькая, маленькая женщина с бледным лицом. Платье на ней было чистое и не плохо сшитое. По всему было видно, что она портниха. На столе стояла швейная машина. Все в комнате блестело чистотой. На столе лежала стопка книг.
– Не ходи в комнату! – крикнула жена Пойтека мальчугану, который собирался было проскользнуть между моих ног в комнату.
– У папы никого вчера вечером не было и ни о чем не разговаривали, – тотчас же затараторил он. – Все дяди, которые у него были, говорили только по-венгерски[9]9
В то время всех солдат, вернувшихся из плена и говоривших по-русски, подозревали в большевизме.
[Закрыть].
Я удивленно поглядел на мальчика, а потом перевел взгляд на его мать. Та с трудом удерживала улыбку.
– Не приставай к дяде и молчи, раз тебя не спрашивают, – сказала она сыну.
– Так папа же велел… – начал было мальчик, но мать строго взглянула на него, и мальчик замолчал.
Так мне и не пришлось узнать, что велел говорить отец.
Вскоре явился Пойтек. Он чрезвычайно обрадовался и горячо обнял меня. Его жена покраснела, смущенно поглядывая то на меня, то на мужа. Наконец, она протянула мне руку.
– Я, видите ли, заподозрила, не из полиции ли вы…
Пойтек расхохотался.
– Да неужто?
– Да, и Леучи тоже, видно, принял его за полицейского. И неудивительно. Ты так нас напугал, приказывая глядеть в оба, что в родном отце станешь подозревать шпика…
– Ну, за стол. Надеюсь, гость тоже не откажется.
– Если только ему придется по вкусу, что мы едим…
– Не из балованных.
За обедом Пойтек начал знакомить меня с положением вещей. Работа, по его словам, идет успешно и работать в массах не трудно. Все недовольны. Национальное правительство только обещает, на деле же ничего не дает. Между товарищами нет единства – даже в самых важных вопросах. Если так будет продолжаться, то далеко не уйдем. Взять хотя бы вопрос, оставаться ли в партии социал-демократов или выйти. Одни говорят, что правильнее было бы остаться, так как если мы выйдем, то окажемся изолированными. Другие же утверждают, что следует выйти, не то нас партийная дисциплина заест. Вопрос этот сложный, в нем не сразу разберешься…
– А каково твое мнение по этому вопросу?
– Я, как и все приехавшие из России, за самостоятельную партию.
– А много товарищей уже приехало?
– Основное ядро еще там. Я совершенно убежден, что, когда они приедут, мы сможем образовать новую партию. Пока же будем выжидать.
Пойтек, не дожевав последнего куска, встал из-за стола.
– Я тороплюсь. Ты, Петр, пойдешь со мною.
– Опять уходишь? С тех пор, как ты вернулся из плена, мы ни одного вечера не были вместе. Только есть и спать домой ходишь!
Пойтек нежно обнял жену, поцеловал детей, но ничего не ответил.
– Сегодня мы займемся агитацией по чужим дворам, – сказал он мне, когда мы вышли на улицу. – Мне придется сагитировать сегодня вечером четыре дома.
Уже смеркалось, когда мы зашли во двор двухэтажного дома, заселенного, повидимому, рабочими. Грязный двор был весь в выбоинах и ямах. Кислый запах прелой капусты ударил нам в нос. Пойтек, став посреди двора, принялся выкрикивать изо всех сил:
– Рабочие! Женщины! Товарищи!
В первом этаже открылись два окна. И во втором этаже стало заметно некоторое движение. Пойтек извлек из кармана маленький колокольчик и стал звонить, время от времени выкрикивая:
– Товарищи!.. Товарищи!..
– Это еще что такое?
Откуда-то вынырнула дородная женщина.
– Торговать по дворам запрещено, – пискнула она тоненьким голоском.
– Я – уполномоченный Национального совета, а мой товарищ – член Совета солдатских депутатов, – заявил Пойтек, указывая на меня.
– А что вам здесь надо? В этом доме живут одни лишь порядочные люди, поняли? Только исправные плательщики, других я здесь не терплю…
– Тем лучше. Ну-ка, поближе сюда, товарищи! Социал-демократическая партия приветствует вас…
– Вы бы лучше… – начала было женщина, но тут со всех сторон на нее посыпались крики: ее, видимо, недолюбливали.
– Чего дворничиха суется?
– Заткните ей глотку!
– Эй, мадам Тимар, проваливайте-ка отсюда подобру-поздорову!..
– Ну, понятно, полицию бы она сразу пустила…
Толстая женщина скрылась так же внезапно, как и появилась.
Пойтек принялся усердно расхваливать действия народного правительства.
Несколько минут все слушали молча, а затем посыпались реплики:
– А что нам дала ваша революция?
– Хуже и дороже стало, чем во время войны!
– Теперь только богатеи и живут, а бедные люди хуже собак прозябают…
– Ну, ладно, если это так, то как же это изменить? Дело ведь за рабочими. Русская революция показала нам, как надо действовать. Почему бы и нам не последовать примеру русских рабочих?.. Верно? А что нам мешает, кроме собственной трусости? Да, пожалуй, еще и незнание? Ведь большая часть рабочих и по сей день не знает, что происходит в России. Да и мы бы, быть может, не знали, если бы не вернулись из русского плена. Рассказать вам, как там обстоит дело? Так вот…
Пойтек добрых полчаса рассказывал про Советскую Россию. Вокруг нас на темном дворе столпилось человек тридцать. Слушали и из окон.
Когда Пойтек кончил, все стали аплодировать… Но как он этого ни добивался, никто не задал ему ни одного вопроса и никто не вступил с ним в спор.
Затем мы обошли еще два дома. Всюду повторялась та же картина. Нигде не удавалось собрать большего числа слушателей. Когда же мы добрались до четвертого дома, пошел снег вперемежку с дождем.
– Пойдем-ка к Лукачу, главному уполномоченному нашего завода, – сказал Пойтек. – Быть может, он для тебя что-нибудь устроит.
Лукача дома не оказалось. Мы порешили, что завтра встретимся с ним на заводе и там потолкуем.
Ночь я провел у Пойтека. Его жена постелила мне на кухне.
По совету Пойтека, я поутру отправился на завод.
Заводские ворота были заперты, и проникнуть во двор можно было лишь через узенькую калитку. Я заглянул в сторожку – там никого не было. Я пошел наугад. На заднем дворе происходило нечто вроде митинга. С балкона первого этажа говорил оратор, толстый смуглый человек, беспрестанно, словно мельница, размахивавший руками.
– …Профсовет… Среди вас, полагаю я, не найдется ни одного, кто хотя бы на секунду усомнился в том, что профсовет будет отстаивать ваши права и добиваться удовлетворения ваших законных требований. Поэтому, товарищи, в ваших же собственных интересах профсовет не станет поддерживать каких– либо необдуманных требований…
Оглушительный рев прервал его речь.
Смуглый человек принялся еще пуще жестикулировать и колотить кулаками по перилам балкона. Только несколько минут спустя удалось ему снова заговорить.
– Товарищи! Необходимы спокойствие и умеренность! Если же мы грубой силой будем вынуждать предпринимателей приносить такие жертвы, которые лишат их интереса к дальнейшей работе, то в ответ на нашу забастовку они еще, чего доброго, закроют заводы…
В воздухе замелькали кулаки. Крики и угрозы слились в один оглушительный вой, в котором потонули слова оратора. Тщетно размахивал он руками – ему не давали говорить.
– Что нам о фабрикантах раздумывать! – закричал Пойтек, взбираясь на ящик. – Они еще нам угрожать будут! Мы социализируем заводы!
Пойтека поддержали. Раздались крики:
– Профсовет фабрикантов защищает!..
Тем, кто были не согласны с Пойтеком, не давали говорить.
– В интересах революции работа всюду должна продолжаться без перебоев, – начал одетый в военную форму рабочий, сменивший Пойтека. – Русский пример доказывает, что нельзя строить социализм на нищете…
Ему также не дали говорить, – слова его потонули в общем реве. Женщине, которая пыталась выступить после него, не дали даже начать. Слушатели орали, потрясали кулаками, и никто хорошенько не знал, против чего и за что ратует.
Немного погодя Пойтек познакомил меня с Лукачом.
Лукач оказался тем рабочим в военной форме, который говорил о необходимости бесперебойной работы.
– Да, да, знаю, – ответил он. – Я уже думал об этом, товарищ Пойтек. Но, знаете ли… Как мне ни хочется оказать содействие товарищу, я в настоящий момент ничего поделать не могу. Вы ведь сами понимаете, что ни одного нового человека мы не можем принять. Где нам может сейчас понадобиться слесарь?
– А в машинном?
– Да там их больше чем нужно.
– И все же работа идет из рук вон плохо.
– Так-то оно так, но если их даже в двадцать раз больше будет, чем теперь, работа все равно не пойдет. Вы же видите, работать никто не хочет, а помимо того, с людьми стало невозможно разговаривать. Все идет к тому, чтобы нам скоро совсем без работы остаться.
– Тогда мы социализируем завод.
– Это не так просто делается, как говорится. Профсовет даже требования рабочих о повышении зарплаты считает чрезмерными.
– Профсовет и забастовку против войны считал безумием. Однако же…
– Бросим этот разговор, товарищ Пойтек. Что толку спорить о прошлом? Что же касается товарища, то я попытаюсь для очистки совести что-нибудь сделать. Расчетная книжка у вас имеется? – обратился он ко мне.
– Вот все, что у меня есть, – сказал я, подавая Лукачу свой увольнительный воинский билет.
– Петр Ковач, Петр Ковач… – Намень, – прочел он вслух. – Намень. Гм… Где это Намень?
– В Берегсасском округе.
– Ну, конечно, я что-то недавно про это читал. Да нет, даже сегодня еще…
Сунув руку в карман, он извлек оттуда экземпляр газеты «Непсава», быстро пробежал его глазами и нашел, наконец, то, что искал.
Он ткнул рукой в одно место газетного листа. Я прочел сообщение о том, что берегсасская прокуратура разыскивает Петра Ковача, девятнадцати лет, уроженца Намени, демобилизованного гонведа, а также нескольких прибывших из России военнопленных, которые убили и ограбили в Намени волостного писаря Окуличани и бежали затем из предварительного заключения, после того как все они на следствии сознались в своем преступлении.
При этом известии пол заходил под ногами.
– Возьмите себя в руки, – прикрикнул на меня Пойтек. – Пойдем, выпьем чаю.
Лукач тоже пошел с нами в заводскую столовую, но разговора обо мне уже не возобновлял. Усевшись за стол, Пойтек еще раз прочитал газетное сообщение и возвратил Лукачу газету.
– Как вы думаете, товарищ Лукач, можно будет все же устроить паренька на завод?
Лукач выпучил на него глаза.
Пойтек повторил вопрос, но ответа не получил.
Лукач встал, протянул нам, не говоря ни слова, руку и вышел из столовой.
– Ну, что, пришел ты, наконец, в себя? – спросил меня Пойтек.
– Этот негодяй Немеш на все способен, – ответил я.
– Я думаю все же, что из-за этого еще не следует терять головы. Тебе надо преобразиться, переменить имя и фамилию. Отто сделает все, что нужно. Он тебе раздобудет документ. А теперь отправляйся домой, вечером обо всем перетолкуем.
Целый день я провел на квартире у Пойтека. Жена Пойтека относилась ко мне теперь с доверием и выплакала мне все свое горе. В том состоянии, в каком я находился, я не в силах был оказать ей моральной поддержки, но все же заставлял себя внимательно слушать ее.
Во время войны Пойтека несколько раз арестовывали, потом забрали на военную службу. Полгода он не давал о себе знать, и теперь, вернувшись, он дома редкий гость.
– Хоть бы был какой-нибудь прок в этой отчаянной борьбе. Что дала нам эта прославленная революция? Сходите-ка на рынок, послушайте, о чем толкуют женщины… Мы не читаем так много, как вы, на собрания не ходим, и все же мы знаем, что теперь хуже, чем было, что жизнь еще тяжелее, чем раньше была.
Вечером мы с Пойтеком отправились в центр и разыскали Отто. Он держался того же мнения, что и Пойтек: ни под каким видом в прокуратуру не являться, потому что в лучшем случае меня опять подвергнут предварительному заключению… Теперь же, в движении, каждый человек на счету.
– Кун уже в Будапеште, – добавил Отто.
Отто направил меня к одному товарищу, и Пойтек пошел вместе со мной. На следующий день я уже был обладателем новых документов. Теперь меня звали Андрей Шипош, родом из города Брашшо, двадцати четырех лет, демобилизованный артиллерист, старший канонир. Для полноты тождества я переоделся в артиллерийский мундир Готтесмана.
Небо тусклое, серое. Медленно ползет по нему бледное солнце. Не угнаться ему за жизнью. То и дело прячется оно за тяжелые свинцовые тучи, закрывает глаза, не хочет ни на что глядеть, недоумевает, что тут происходит с утра до вечера, с вечера до утра. Лик мира меняется теперь за день сильнее, чем прежде за долгие годы. Такое ощущение, будто сидишь в экспрессе и телеграфные столбы, мелькающие в окнах, сливаются в один оплошной забор. Так и в жизни все в то время слилось в одно: черное и красное, большое и малое, голод и сытость.
Неуверенность и страх…
Румыны уже в Трансильвании. Все ближе и ближе надвигаются с востока на Будапешт.
Сербы перешли Саву. Все ближе и ближе надвигаются на Будапешт с севера.
Чехи спускаются с Карпат. Обещают землю. Забирают в солдаты. Идут, идут к югу, надвигаются на Будапешт.
Город заливает волна беженцев.
Михаил Карольи – президент народной республики.
Сигизмунд Кунфи – министр: «Прекрати на шесть недель классовую борьбу!..»
Со стен, надрываясь, кричат тысячи воззваний:
«Венгерская социал-демократическая партия»…
«Республиканская партия»…
«Партия радикалов»…
«Президент Национального совета объявляет»…
«Читайте «Эмбер»[10]10
Эмбер – по-венгерски – человек.
[Закрыть]: – журнал социал-демократа Франца Гендера».
«Читайте «Бойню»! «Бойня» разоблачает любовные похождения эрцгерцогини»…
«Записки дезертира»…
«Я, графиня Анна Хадик, всегда была социалисткой»…
«Читайте в «Эмбере» статью патера Банга!»
«У нас отнимают Дунай. Сожжем пароходы!»
На карте Венгрии со всех четырех сторон отхвачены точно пастью куски территории. Оторванные части горят факелом. Подпись: «Нет! Нет! Никогда!»
Иозеф Погань – председатель совета солдатских депутатов:
– Контрреволюция! Смерть контрреволюции!
Гарнизон Будапешта демонстрирует на проспекте Андраши.
Знамена, ружья, пулеметы, пушки, оркестры.
Будапештский гарнизон прогоняет военного министра.
Бела Кун…
Коммунистическая партия Венгрии.
«Красная газета»! «Красная газета»! «Центральный орган коммунистической партии Венгрии!»
Французский полковник Викс – представитель Антанты:
– Французы! О, это друзья Карольи!
Цветные французские войска, африканские сапоги идут на Будапешт.
…Плевать французам на Карольи!
Народное революционное правительство закрывает «Красную газету».
Да здравствует демократия!
На всех перекрестках выкликают название «Красной газеты».
На проспекте Ваци забастовка.
Доклад Бела Куна: «Вильсон и Ленин».
…Диктатура пролетариата?..
Пароль социал-демократов: «Коммунисты – контрреволюционеры слева».
«Вся власть рабочим, солдатским и крестьянским депутатам!»
«Вассалы Москвы!»
…Национализация?..
«Контрреволюционеры слева!»
«Купленные на русские деньги!»
«Офицер стрелял в Гибора Самуэли!»
Шесть офицеров одновременно стреляли в Бела Куна.
Бывший военный министр арестован.
Министр финансов, радикальный буржуа, говорит о неслыханном еще в мировой истории подоходном налоге.
Социал-демократ, «товарищ» Гарами, министр торговли, подарил угнетаемым рабочими фабрикантам несколько миллионов.
Крестьяне захватили тысячи гектаров латифундий.
…Крестьянская революция?..
Батальон добровольцев брошен против крестьян.
«Вся власть рабочим, солдатским и крестьянским депутатам!»
«Париж, помоги! Париж! Париж! Помоги!»
Вильсон.
Москва.
Ленин.
Экстренный выпуск: «Сенсация! Безнадежно влюбленный стрелял в знаменитую драматическую актрису Фриду Гомбасеги. Актриса тяжело ранена».
Коммунистическая военная демонстрация.
«Смерть буржуазии!»
«Союз пробуждающихся мадьяр».
Пароль социал-демократической партии Венгрии: «Партийное единство – во что бы то ни стало!»
«Вся власть рабочим, солдатским и крестьянским депутатам!»
Интервью с горничной Фриды Гомбасеги.
Вильсон.
Москва.
Ленин.
«Нет! Нет! Никогда!»
«За работу! Хлеб на исходе!»
…Румыния?..
…Сербия?..
…Чехо-Словакия!..
Вильсон.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Вильсон.
Москва.
Ленин.
В трамвае разговорились двое молодых рабочих. Выясняется, что один из них социал-демократ, другой – коммунист. Тотчас же вспыхивает спор: диктатура или демократия?
Демократия!
Диктатура!
– Диктатура всегда несправедлива. Народ должен всеобщим голосованием решить свою судьбу!
– А почему в таком случае правительство запрещает наши собрания? Почему конфискует наши газеты? Как может народ выбирать, не зная, кого выбирает, не зная нашей программы? Почему вы препятствуете ему ознакомиться с нашей программой? Попробуйте-ка выбрать из двух пачек табаку, когда одну ты можешь взять в руки и обнюхать, а как только потянулся за другой, так тебя сразу же по башке. Где же тут свобода выборов?
– Это другой вопрос, – отлынивает социал-демократ.
– Нет, не другой, а тот же самый, – горячится коммунист.
Сидящие в трамвае рабочие, слушавшие до сих пор безучастно, вмешиваются в спор и поддерживают коммуниста.
Готтесман – социал-демократ – выходит из вагона. На следующей остановке схожу и я. Тут я поджидаю, пока Готтесман меня догонит. Затем мы садимся в следующий трамвай и снова затеваем спор: диктатура или демократия?
«Нет! Нет! Никогда!»
«За работу! Хлеб на исходе!»
Париж.
Вильсон.
Москва.
Ленин.
Я жил в Буде у старухи, которая только и знала обо мне, что я приехал из Трансильвании, откуда бежал, спасаясь от румын. Работы у меня было за глаза довольно. Днем я разносил газеты и листовки по заводам, ночью расклеивал плакаты, а в свободное время ездил в переполненном трамвае и спорил с Готтесманом или с кем-либо другим, кто бывал свободен.
Иногда приходилось ездить в провинцию с листовками. Я побывал в Мишкольце, в Цетлиде и в Солноке.
В Солноке я был арестован. На третий день мне удалось освободиться, – по всей вероятности благодаря тому, что во время допроса я устроил чиновнику огромный скандал за то, что при аресте мне нечаянно дали по уху.
В секретариате партии, помещавшемся по Вышеградской улице, мне редко приходилось бывать. Газеты и листовки я получал на частной квартире. Там же помещалась партшкола, и помимо меня еще девять молодых рабочих учились всему, что нужно знать агитатору.
На этой же квартире жил офицер, недавно возвратившийся из русского плена. По распоряжению партии он записался в «Союз пробуждающихся мадьяр». Он передал мне распоряжение вступить в «Свободную ассоциацию демобилизованных солдат».
Среди демобилизованных было легко работать. Когда они вернулись с фронта, то сразу же наелись до отвала, получили по нескольку крон и могли ехать куда глаза глядят. Раздобыть работу было очень трудно, да большинство из них и не желало работать.
Покинуть Будапешт в то время было делом нелегким, потому что со всех сторон наступали враги-оккупанты. Каждый приходивший в Будапешт поезд был переполнен беженцами.
Неоккупированной страны с каждым днем оставалось все меньше и меньше.
– В окопах нам угрожала смерть, и здесь нам грозит смерть, да еще голодная смерть. Теперь я могу свободно выбирать, что лучше: там помирать или здесь!
– Эх, товарищи, горькая наша доля!
– Мы своей революцией гордимся, а что она нам принесла? Только то, что, мы теперь имеем право кричать: «Да здравствует революционное правительство!» А что нам дало это правительство? Хочет оно нам помочь?
– Хочет-то хочет, да нечем.
– Как нечем? Пусть правительство отдаст нам одну какую– нибудь улицу, где живут богачи. На одной только улице мы найдем достаточно, чтобы и самим разбогатеть и правительство обогатить.
– Ну, братцы, грабеж – это тоже не дело.
– А много ты добьешься своими криками в честь правительства?
– Бояр-румын да чехов надо же выбить из страны!
– Ну, это сделают чешские и румынские солдаты, если обратить штыки в другую сторону. А мы уж как-нибудь сами наведем порядок у себя, в Будапеште.
Мы демонстрировали без оружия на проспекте Андраши. Бесчисленные колонны оборванных безоружных солдат двигались по проспекту.
Шли мы мирно, никого не трогали; никому никакого вреда не причиняли. Маршировали даже без песен, и все же разгуливавшая публика кинулась в подворотни, а в богатых магазинах стали поспешно спускать железные ставни.
У многих из нас на шинелях сохранились еще следы окопной грязи. Некоторые, стремясь поскорей отделаться от воспоминаний об окопах, переоделись в штатское. Странное зрелище представляли собой штатские шляпы и серые грязные шинели. Шли мы далеко не военным шагом, с трудом волоча ноги, обутые в тяжелые солдатские сапоги. Только костыли инвалидов звякали по торцовой мостовой. Где-то раздобыли вылинявшее красное знамя. Со стен кричали огромные плакаты;
«Работайте! Надвигается голод!»
– Работы нам!.. – кричал я, и из растянувшейся змеей колонны эхом отозвалось:
– Работы!.. Работы!..
Люди в испуге шарахнулись в стороны, словно мы несли с собой чуму.
