Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)
Голова еще была тяжелая от сна. Я не совсем был уверен, что действительно нахожусь в Вене.
Открылась дверь, и в комнату вошел Пойтек. Он повернул выключатель. Я находился в комнате с двумя окнами и четырьмя кроватями. Первое впечатление у меня было такое, что я попал в больничную палату, и – как впоследствии выяснилось – я не ошибся. Это был барак, в котором во время войны помещался военный психиатрический госпиталь. По окончании войны больные разбежались, и опустевшие бараки были превращены в общежитие. Собственно говоря, этот процесс превращения в общежитие состоял в том, что больные унесли из комнат все, что можно было унести, жильцам же предоставлялось вновь омеблировать комнаты.
– Проснулся? Вот и кстати: ужин как раз готов.
Вторая комната, куда повел меня Пойтек, была такая же, как и та, в которой я спал. Первое, что мне бросилось в глаза, был горшок, поставленный на горящий примус. Из горшка шел запах горячей пищи. Кроме нас в комнате было еще пять человек. Двое лежали, а трое стояли возле примуса. Когда я вошел, бледный, рыжий, чрезвычайно моложавый на вид человек с лицом, усеянным веснушками, протянул мне руку.
– Петр? Как дела? Не узнаешь, что ли?
Конечно, я где-то уже видел это лицо, но никак не мог припомнить – где.
– По правде говоря…
– Не помнишь? Ну, не беда. Главное, чтобы не забывал, чему я тебя учил.
– Меня учили?..
Тут я сразу вспомнил все: рабочие курсы, уроки правописания, первую забастовку.
– Товарищ Секереш!
Секереш обнял меня.
– Скоро два года, как мы расстались.
– Мы виделись, товарищ Секереш, в самом начале и вот опять встречаемся, когда уже всему конец.
– Конец? – переспросил Секереш и засмеялся весело, как ребенок. – Чему это конец, Петр?
Тут только я понял, какую сказал глупость. Краска залила мне щеки. Я замолчал и опустил голову, чтобы не глядеть Секерешу в глаза. Но он взял меня за подбородок и потянул кверху, чтобы заставить поднять голову.
– Так скажешь мне, Петр, чему конец?
– Петр прав, – пришел мне на помощь Пойтек. – Конец, бесспорный конец первой пролетарской диктатуре в Венгрии. То, что происходит теперь, уже входит в историю второй.
– Это верно, – сказал Секереш. – Первой конец – это так.
– Завели шарманку! Первая революция, вторая революция… Совсем, как Вильгельм I, Вильгельм II, 1-е апреля, 2-е апреля… Первая или вторая – не все ли равно? Большевизм – чепуха! Баста! Все же умный человек может извлечь урок из любой революции, как бы бессмысленна она ни была: мы убедились, что тиранией нельзя положить конец тирании. Необходимо взорвать весь свинушник и плюнуть на него.
– Главное – плюнуть, дядя Вильнер, это немного поможет! – засмеялся Секереш.
– Дураки! – продолжал Вильнер, невозмутимо размешивая похлебку. – Вы мне напоминаете жука, попавшего в хрен. Дураки хрен считают самым сладким блюдом. Первая революция, вторая революция! Сумасшедший дом! Нет ли у кого-нибудь папиросы? – докончил он немного тише, но все еще достаточно громко.
– Вот видите, брат Вильнер, – заговорил высокий молодой человек с волосами, спадавшими ему на плечи. Он лежал на кровати и при разговоре размахивал руками до самого потолка. – Вот видите, вы осуждаете ошибки большевиков, а сами тоже не свободны от ошибок, или вы думаете, что в теле, отравленном алкоголем и никотином, может быть душа, достаточно сильная и чистая, чтобы успешно бороться со злом?
– Пошел ты к чортовой матери, дурак… слюнтяй…
– Только основанный на христианском воздержании…
Вильнер со злостью подскочил к говорящему и, демонстративно повернувшись к нему спиной, заорал:
– Говори мне в…, скотина, это я еще готов выносить! Когда же я вижу твое лицо, то сразу становлюсь антисемитом. Право же, я человек без предрассудков, любую б…, любого убийцу готов назвать братом, но чего уже я никак переварить не могу – это, что полоумный сын еврейского служки проповедует христианство.
– Бедный брат мой! – вздохнул длинноволосый и, потянувшись, поднялся с кровати.
– Братом зовешь, сопляк!.. Ну, если ты мне действительно брат, то сходи и принеси немного соли. В двадцатом бараке купили сегодня полкило. Сбегай, попроси у них горсточку.
Длинноволосый вышел.
Я подсел к Секерешу на кровать.
Пойтек дал мне тарелку с вилкой.
– Это и есть эмиграция? – обратился я к Секерешу.
– И это эмиграция, – ответил Секереш. – Для поля нужен навоз – иначе оно родить не будет… Не слушай этих глупцов, – продолжал он, помолчав немного. – Они не плохие парни, только немного свихнулись. К тому или другому еще вернется рассудок.
На стене против меня красовалась надпись:
С ГОЛОДУ ИЗДОХНУТЬ НЕ СТЫДНО
– Обнадеживают?.. – кивнул я Секерешу на эту надпись.
– Не бойся, с голоду не издохнем! Времени не хватит издохнуть… Только слепой не видит, что мы накануне победы.
Кровать, на которой нам предстояло разместиться, была узка для двоих. Стоило одному пошевельнуться, и другой должен был остерегаться, как бы не упасть. После обеда я основательно выспался, и теперь мне совсем не хотелось спать. Три наши сожителя уже давно храпели взапуски, но мы двое – Пойтек и я – все еще разговаривали.
– Ты первым делом должен научиться по-немецки. Тогда ты сможешь все читать и, может быть, участвовать в австрийском движении. Не так-то уж трудно выучиться языку. Когда я впервые попал в Вену, мне было, примерно, столько же лет, сколько тебе сейчас. Шесть месяцев я работал на фабрике, два месяца пешком бродил по Тиролю и Штирии и так овладел немецким языком, что когда попал на военную службу… впрочем, это ты уже знаешь…
– По книжке учился?
– Какого чорта! Ходил на собрания. В театре был несколько раз, а потом у товарищей-женщин учился. Ты тоже вскоре поймешь, как надо учиться. Здесь, в бараке, несколько польских и югославских товарищей, а в соседнем живут австрийцы. А затем постарайся читать газеты.
– А на что мы, собственно, жить будем?
– Этого я тоже не знаю. Получить работу почти невозможно. Я уже четыре недели здесь. Одну неделю я рубил дрова в лесу, но зарабатывал так мало, что даже досыта не мог наесться, а на голодное брюхо не очень-то много нарубишь. Несколько дней подряд я продавал газеты, но в них были антисоветские статьи, и… словом этого я не мог продолжать. Попробовал также быть носильщиком… У Шварца кой-какое пособие получим, а там видно будет. Скверно, что у тебя пальто нет. Ведь зима на носу.
– А ты как думаешь: зимовать здесь придется?
– Бесспорно. Раньше весны вряд ли можно рассчитывать на новую революцию. Нельзя торопить события. Надо ждать, пока они созреют. Покажут теперь белые, что такое террор… Трудно, очень трудно при нынешних обстоятельствах реорганизовать в Венгрии партию.
– Я даже представить себе не могу, каким образом можно сызнова начинать работу, кому ее вести…
– Спасите!
Пойтек вскочил с кровати и зажег электричество. На соседней кровати сидел с широко раскрытыми глазами Вильнер и кричал изо всех сил:
– Спасите, спасите!
Пока я соскакивал с кровати, Пойтек успел принести стакан воды и почти насильно напоил Вильнера. Секереш и я держали Вильнера за руки, чтобы он не вырвался, а длинноволосый поддерживал его голову. Так продолжалось несколько минут. Вдруг Вильнер так же внезапно, как и начал, перестал кричать и посмотрел на нас удивленно, как будто только сейчас увидел нас. Не сказав ни слова, он улегся и натянул одеяло на голову. Все стихло, только слышно было, как Вильнер, точно наказанный ребенок, горько плачет под одеялом.
– Несчастный!.. Он шесть недель провел на улице Зрини, – шепнул мне на ухо Пойтек. – Его хотели увезти в Шиофок, в генеральную квартиру Хорти. На полном ходу он соскочил с поезда и таким образом спасся.
Утром я вместе с Секерешем вышел во двор. Бараки стояли один возле другого, как солдаты в строю. Их сразу даже сосчитать было трудно. Куда ни посмотришь, всюду бараки – целый город бараков. По краям посыпанных гравием дорожек росли молодые каштаны; их пожелтевшие листья свернулись от ночного мороза. Посередине лагеря, на невысоком холме, стояла церковь. Мы поднялись на холм и уселись на скамейку перед запертыми церковными дверьми.
– Сегодня я еду, – тихо произнес Секереш. – Еду в провинцию. Если я вечером не вернусь, то никого обо мне не расспрашивай. Ни одна собака обо мне не спросит. С Пойтеком я уже сговорился, что ты займешь мою кровать. У меня есть лишняя пара ботинок я лишняя пара брюк. Это я оставлю тебе. У меня только одно пальто, а жаль: ведь в пальто ты как раз больше всего нуждаешься.
– А вы куда едете?
– Я же сказал, что в провинцию. Стало быть, никому не говори, что я уехал. Затем советую тебе поменьше якшаться с нашими сожителями. Пойтек сведет тебя с товарищами, которые не потеряли голову при первом поражении. Здесь, в Вене, немало прекрасных товарищей… Главное же, старайся побольше учиться. Вскоре у партии опять каждый человек будет на счету. Ты ведь знаешь…
К нам подошел Вильнер. Секереш без всякого перехода стал говорить о погоде. Несколько минут спустя Пойтек позвал нас пить чай.
Мы с Пойтеком отправились в город пешком, а Вильнер и длинноволосый последователь Христа поехали трамваем; остальные же продолжали еще валяться в постели. Хотя день был солнечный, было ветрено и холодно. Мы шли быстро, чтобы согреться. По пути мы повстречались со странной процессией. В ней участвовала добрая тысяча человек, если не больше. Шли по десяти человек в ряд, и хотя в строю, но опустив головы и совсем не военным шагом. Одни были в штатском, другие в военном, но у всех был одинаково обтрепанный вид. Шли без знамени, без песен – какая-то процессия теней.
– Демонстрация безработных, – тихо произнес Пойтек.
– Что же это за демонстрация! Без единого звука…
– А что ж им кричать? Они и тогда молчали, когда могли криком чего-нибудь добиться. Они и не понюхали борьбы, а все же потерпели поражение. В Вене свыше полутораста тысяч безработных – да, впрочем, и те, кто работают… Провалиться ей в тартарары, этой демократии…
Помещение комитета помощи являло ту же картину, что и накануне. Парикмахерская, длинная очередь ожидающих, несколько новоприбывших, несколько зевак. Один с воодушевлением рассказывал, что намерен пешком отправиться в Чехию, где условия жизни превосходные. Другой собирался в Южную Америку за счет какой-то биржи труда. Там, в Южной Америке, такое будто бы изобилие всего, что даже паровозы топят пшеницей. Товарищи читали разорванную на куски венгерскую газету. «Белый террор, белый террор»… – слышалось повсюду. Эти два слова все произносили шопотом.
– Какого чорта вы шепчетесь? Уж лучше бы кричали! – со злостью кинул им Анталфи.
– Тише, товарищ! Вена полна венгерскими сыщиками.
– Ну, и что же?
– Третьего дня похитили трех товарищей и в автомобиле увезли за границу. А вчера утром австрийцы арестовали четырех эмигрантов: их обвиняют в организации бандитской шайки. Вероятно, их доставят по этапу на венгерскую границу.
– Внимание, внимание, товарищи!
До того как приступить к раздаче хлеба, товарищ Шварц зачитал письмо вегетарианского общества. Вегетарианское общество предлагало устроить для венгерских эмигрантов лекцию о вреде мясного питания. Докладчиком выступит молодой приват-доцент. Тема лекции: вредные последствия от употребления в пищу мясных продуктов.
К тому времени, как выпал первый снег, я уже успел пройти школу, научившую Пойтека тому, что в Вене для нас нет работы. Сначала я рубил дрова в лесу под Веной, но в отличие от Пойтека не я бросил работу, а меня уволили. Продажу же газет я бросил сам. Занимался я этим всего шесть дней. С утра до вечера простаивал я на углу Грабена и Кертнер Штрассе и кричал во все горло:
– Найе Фрайе Прессе! Арбайтерцайтунг! Бечи мадьяр Уйшаг![18]18
Венгерская газета, издававшаяся в Вене.
[Закрыть]
Я сильно страдал от холода, но все же зарабатывал достаточно, чтобы почти регулярно питаться и вдобавок еще приносить вечером Пойтеку что-нибудь поесть. В конце концов я сумел бы, вероятно, из доходов от продажи газет приобрести себе какое-нибудь поношенное пальто, если бы русские товарищи не разгромили под Петроградом белые банды Юденича. Эта победа превратила меня, как и многих других товарищей, в безработного. Причина была та, что, узнав о победе русских товарищей, австрийская пресса принялась вопить: «Красный террор, красный террор!», «Ужасы большевиков!», «Десятки тысяч людей, погребенных заживо!», «Дети, обреченные на медленную мучительную смерть!»
– Не стану я распространять подобную гадость!
– Как вам угодно. Будьте уверены, и без вас обойдемся. На улицах меньше углов, чем безработных, желающих продавать газеты. А ваше место – это прямо золотое дно.
С тех пор я неделями только и делал, что ожидал, что завтра будет лучше, чем сегодня. Ежедневно заходил в комитет помощи, меня ежедневно заносили в списки ищущих работы, и товарищ Шварц ежедневно успокаивал меня:
– Завтра, в крайнем случае, послезавтра! Мы, со своей стороны, сделаем все возможное…
Дома я подметал полы, мыл посуду или же читал, лежа на кровати. Когда у нас бывал уголь, я топил. Когда его не было, я уходил в какую-нибудь комнату, где окна были целые и не дуло.
– Если вам холодно, можете сидеть у меня в комнате. У меня топлено.
– Не хотелось бы вас беспокоить, товарищ.
– Не обеспокоите… Я себя беспокоить не дам. Я буду читать, и вы с собой прихватите книжку.
Захватив наугад одну из книжек Пойтека, я вошел к Драге в комнату. Драга сидела за столом за толстой книгой, читала и записывала что-то в тетрадь. Я пододвинул стул к маленькой печке, раскрыл книжку, но читать не стал, а продолжал сидеть, глядя в пространство. Драга время от времени взглядывала в мою сторону, но как будто даже не замечала меня. Читала она очень медленно. Когда мне казалось, что сейчас она должна повернуть страницу, она после того еще долго глядела на ту же страницу. Рядом с огромной книгой она казалась еще тоньше, еще меньше. В лучах позднего осеннего солнца ее волосы отливали золотым блеском.
– Почему вы не читаете?
– Голова не работает. Совсем отупел.
Драга захлопнула книгу.
– Давайте немного побеседуем.
– Вам со мной будет трудно разговаривать. Я, как видите, только коверкаю немецкий язык.
Драга улыбнулась.
Оттого ли, что солнце скрылось за тучи и в комнате стемнело. оттого ли, что в этот день я чувствовал себя утомленным, но мне показалось, что улыбающиеся серые глаза Драги сделались больше, чем все ее узенькое, бледное лицо. Мне хотелось ей это сказать, но моего знания немецкого языка оказалось на это недостаточно.
– Как-нибудь уж поймем друг друга, – ответила Драга.
Она стала меня расспрашивать, и я, как мог, рассказал ей историю нашей революции. Когда мне не удавалось подыскать нужное слово, я умолкал, предоставляя ей догадываться об остальном. Она слушала мою исковерканную речь, как если бы это был серьезный научный доклад, иногда даже отмечая что– то в записной книжке.
– Ну, вот тут вы опять допустили ошибку, – прерывала она время от времени мой рассказ. – А вот в этом вы снова поступили неправильно…
Некоторое время я не отзывался на ее замечания, но под конец меня взорвало.
– Конечно, мы допустили ошибки. Не ошибается только тот, кто не действует. А что вы за это время делали?
Драга перестала улыбаться, и глаза ее опять стали больше лица.
– Верно, верно. Мы еще меньше вашего знали, как нужно было действовать. Теперь я вижу, что мы даже не знали толком, в чем, собственно, дело. А когда поняли, было уже поздно.
– Вот видите. Но тогда вы не имеете никакого права критиковать нас.
Драга засмеялась, встала, подошла ко мне и протянула мне руку.
– Уйти мне? – спросил я.
– Зачем же уходить? Сейчас вскипятим чаю.
Она зажгла примус, поставила на него воду, а потом, достав большую деревянную коробку, в которой были папиросы и гильзы, стала ловко набивать папиросы. Примус шипел, а на дворе пронзительно завывал ветер.
– Сколько вам лет, Петр?
Я сказал:
– В тот год, когда вы родились, я уже умела читать и писать, – тихо сказала она. – «Капитал» Маркса читали? – спросила она, заваривая чай.
В комитете помощи, куда мы ежедневно ходили за хлебом, товарищ Шварц неизменно обещал на завтрашний день работу.
– Главное, товарищи, это не быть слишком разборчивым, – говорил он. – Нужно брать то, что предлагают.
Совет было хороший, но выполнить его было трудно: нигде никакой работы не предлагали.
Однажды вечером Готтесман из Уйпешта с таинственным видом отвел меня в сторону.
– Речь идет о нелегальном деле, – оказал он, приложив указательный палец к губам. – Ты честный коммунист? – спросил он, глядя мне прямо в глаза.
– Конечно, – ответил я несколько обиженным тоном. – Как можно вообще задавать подобный вопрос! Разве это не само собой разумеется?
– Шварца все равно еще нет, так что времени хватит. Давай выйдем на улицу. Надо переговорить по серьезному, чрезвычайно серьезному делу.
На улице мы старательно обходили знакомых, направлявшихся в бюро. Если кто-нибудь все же подходил к нам, Готтесман все так же таинственно подносил палец к губам:
– Нелегальные дела.
Если же и это не помогало, то он становился энергичнее:
– Пожалуйста, оставь нас одних, у нас важное политическое дело.
– Я думаю, – начал он шопотом, – и, надеюсь, это тебе тоже ясно, что руководители партии предали революцию.
– Чем же ее предали? – спросил я в недоумении.
Готтесман поглядел на меня, неодобрительно покачивая головой. Несколько минут он раздумывал, стоит ли продолжать.
– Так вот, – решился он наконец. – Я ведь не говорю, что они сообщили будапештской полиции список честных коммунистов, или что они поставляют оружие белой армии. Но они совершают то, что в глазах большевика является высшим предательством: они ничего не делают для революции. А между тем, – продолжал он, – никогда еще работа не была такой легкой, как сейчас. Положение определилось. Гнет ужасный. Отчаяние безгранично. Достаточно искры – и все вспыхнет. В этом ты со мной, надеюсь, согласен? Ты не сомневаешься, что достаточно толчка, и вновь вспыхнет революция?
– Говори, пожалуйста, яснее.
– Хорошо, я буду говорить совершенно определенно. Я решил, – вернее мы, несколько человек, решили, – взять дело руководства революцией в свои руки. Довольно колебаний! Нужно действовать. Готов ты на это? Готов ты принести жертву революции?
– Конечно.
– Тогда, если хочешь, ты с этой минуты входишь в состав красной армии. Не скрою от тебя, что в Австрии мы из эмигрантов организуем венгерскую красную армию. Достаточно тысячи или даже пятисот убежденных, решительных людей – и мы сможем повсюду перейти в наступление. Деревенская беднота повсюду примкнет к нам, мы без боя дойдем до Гьиер, а там уж мы найдем и рабочих и оружие. Когда будем подходить к Будапешту, у нас уже будет стотысячная армия… Будапешт мы займем без выстрела… Что ты на это скажешь? Смелость города берет! План продуман детально. Нельзя даже сказать, чтобы он был слишком оптимистичен. Каково твое мнение, а?
Я был ошеломлен. Предложение было несколько фантастичным, но было в нем что-то, что меня привлекало. У нас дома отчаяние теперь безгранично, белые творят ужасы, все ждут чего-то…
Я раздумывал. Внезапно Готтесман хлопнул меня по плечу. Я взглянул на него. Его глаза сверкали, и лицо пылало, как если бы мы уже шли маршем по проспекту Андраши. Быть может, он и думал в эту минуту о чем-либо подобном. Он снял фуражку и даже не замечал, что ветер развевает его длинные спутанные черные кудри.
– Ленин в такой обстановке не стал бы колебаться, – сказал он и снова натянул на голову свою поношенную серую фуражку.
Когда мы вернулись в комитет помощи, Готтесман отвел в сторону одного из парикмахеров, Габриэля Кеменя.
– Это Петр Ковач. Можешь внести его в список. Ручаюсь за него во всех отношениях.
Кемень сунул мне в руку свою бритву.
– Подержи-ка минутку, товарищ… – и он достал из кармана листок бумаги и огрызок карандаша.
– Петр Ковач? Есть, записал. Где вы, товарищ, живете? Адрес ваш нам обязательно нужен, – возможно, что первый сбор будет ночью, и тогда мы всем пошлем вызов на дом.
Я дал ему свой адрес.
– Оружие у вас есть?
– Нет. Откуда ему у меня быть?
– Ну, не беда. Мы вам раздобудем. Главное, держать все в строгой тайне. Если считаете кого-нибудь безусловно надежным человеком и захотите привлечь его к этому делу, то скажите об этом мне или товарищу Готтесману. Самовольно вы никого не имеете права посвящать в это дело.
– Вы про меня забыли, что ли?
Его клиенту, с выбритой одной щекой и намыленной другой, надоело, наконец, дожидаться.
– Сию минуту, – сердито отозвался Кемень. – Следовало бы все же понимать, что на первом плане – революция, а уже затем такие пустяки, как бритье. Ну, иду, иду…
Он сунул список в карман и взял у меня обратно бритву.
– Главное, это держать все в строжайшем секрете, – добавил он на прощанье.
– Как же вы представляете себе это дело? – спросил я Готтесмана.
– Все в свое время узнаешь…
С хлебным пайком я быстро справился и, заручившись очередным обещанием товарища Шварца предоставить мне завтра работу, отправился домой.
В воротах я столкнулся с Анталфи.
– Тебя как раз и ищу, – сказал он. – Пойдем, пообедаем в ресторане.
– В ресторане? А деньги у тебя есть?
– Ну, понятно же!
Тут только я заметил, что на Анталфи зимнее пальто с иголочки, новая шляпа и новые ботинки.
– Что это с тобой случилось?
– Будь покоен, я не работаю. Всегда, когда я работаю, я твердо помню, что своей работой лишь укрепляю капитализм. Нет, на это я не согласен, но счастливый случай дал мне в руки оружие, которым я по мере своих скромных сил мигу способствовать разложению существующего строя. Расскажу все по порядку. Пока что, однако, идем обедать.
Мы зашли в ресторан, и Анталфи предоставил мне выбирать все, что мне хотелось. Анталфи и платил за все.
– Сыт? – спросил он, наконец.
– Сыт.
– Больше не можешь?
– Нет.
– В таком случае идем. Надо тебе купить зимнее пальто. Глупо ведь ходить зимой без зимнего пальто.
– Ты это всерьез? У тебя столько денег, что и на зимнее пальто хватит?..
– На все хватит, и, что всего важнее, это честные деньги, – со спокойной совестью могу сказать, что ничем ради них не поступился. Нет! – воскликнул он несколько громче, чем было нужно. – На этом свете никто уж меня эксплоатировать больше не будет.
Мы купили пальто, – прекрасное серое теплое пальто.
– Ну, а теперь пойдем в кафе. Туда явится и мой компаньон.
– Компаньон? Не понимаю…
– Откуда же тебе понять! Я тебе все расскажу по порядку, тогда и поймешь. Ну, садись и выпьем по чашке мокко. Кельнер, два мокко и две сигары «Британика».
Кафе было битком набито народом – все упитанные, хорошо одетые люди. Все разговаривали, смеялись, ели. Там стучали бильярдные шары, здесь звякали ложки. Стоял такой шум, что я с трудом разбирал то, что мне говорил Анталфи.
– Так вот… Началось дело с того, что недели две, примерно, назад я зашел в это кафе. Денег у меня уже не было. Я не ел, не пил, не курил: только сидел там в углу и глядел на играющих в карты. Игроки разговаривали о разных делах: франк падает, лира поднимается, германская марка стоит столько-то, английский фунт… Все это были спекулянты, и каждый хотел выведать у другого, на чем можно было бы заработать.
«Ну, господа, я дам вам хороший совет, – непрошенно вмешался я. – Покупайте доллары. Кто купит доллары, тот быстро и без всякого риска разбогатеет».
«Это вам Вильсон протелеграфировал?» – спросил, смеясь, круглолицый, рыжий, коренастый человек, и все остальные разразились хохотом.
«Поднимай выше, – ответил я спокойно. – Не Вильсон, а сам Карл Маркс».
Игроки перестали обращать на меня внимание. Один из них заговорил о каком-то новом казино. Рассказывал он довольно интересно, но дослушать до конца мне, к сожалению, не удалось, потому что кельнер уже третий раз обращался ко мне с вопросом, что мне угодно, а так как у меня в кармане ломаного гроша не было, пришлось ретироваться. С этого, говорю, и началось. Ну, закури, Петр.
Неделю тому назад я опять пришел сюда погреться и почитать газету, присел к столу и принялся за чтение. «Немного погодя», – сказал я кельнеру, который спросил меня, что я хочу заказать. Я углубился в чтение, но вскоре мне опять помешали: к моему столу подсел рыжий, коренастый человек.
«Разрешите представиться – моя фамилии Вайс».
«Меня зовут Анталфи. Чем могу служить?»
«Вот, пожалуйста».
Господин Вайс сунул мне в руку два доллара. Я подумал вначале, что это какие-нибудь рекламные деньги, но оказалось, что деньги были настоящие – две бумажки по одному доллару.
«Это сумасшедший», пронеслось у меня в голове.
«Один доллар за совет, который вы мне дали, а другой – за справку, которую вы мне дадите», – сказал господин Вайс, прежде чем я успел очнуться от удивления.
«Несомненно, сумасшедший, – думал я. – Хорошо еще, если у него нет при себе оружия. Во всяком случае, буду говорить с ним осторожно…»
«Какую хотите вы от меня справку?»
Господин Вайс вынул две сигары. Одну он предложил мне, а другую закурил сам, откусив предварительно кончик и выплюнув его под стол.
«Первым делом, давайте закурим… А теперь вот что: вы хотите знать, какая мне нужна справка? Вы, видимо, меня уже не помните. Несколько дней тому назад в той комнате для карточной игры вы мне посоветовали покупать доллары. В наше время всякий мастер советовать, подумал я, и, по правде говоря, пропустил ваш совет мимо ушей. Вечером, лежа в постели, я вспомнил про ваш совет, но мне никак не удавалось вспомнить фамилию человека, на которого вы ссылались. Помнилось, что где-то я уже слышал эту фамилию, но где именно, я не знал… Словом, на другой день я отказался от намеченной сделки на английские фунты и заключил крупную сделку на доллары. Что же произошло? Фунт падал, а доллар поднимался, и я оказался в крупном выигрыше. И так как я человек справедливый, то наряду с выигрышем, – вот, взгляните, – занес в свою записную книжку: длинноносому – простите, я не знал вашей фамилии, – длинноносому за совет один доллар. Так вот этот первый доллар – за совет. Что же касается второго доллара, то вы назвали того, кто вам дал совет относительно долларов. Ну-с, Вайс ни от кого не хочет бесплатных услуг, – второй доллар я вам плачу за то, чтобы вы мне сейчас же назвали фамилию и адрес этого господина. Надеюсь…»
«Пожалуйста, пожалуйста. Я и тогда сказал вам, кто мой советчик, и теперь не стану скрывать: то, что при данных условиях доллар должен подниматься, я знаю от доктора Карла Маркса».
Вайс записал это в записную книжку.
«Доктор Карл Маркс? – сказал он, почесывая голову. – Я уже где-то слышал, несомненно, слышал эту фамилию, но, хоть повесьте меня, не могу сказать, где именно. Быть может, вы не откажетесь сообщить мне также и адрес господина Маркса?»
«С удовольствием. Карл Маркс лежит на одном из лондонских кладбищ. Он умер уже тридцать лет тому назад».
Господин Вайс вытаращил на меня глаза. Теперь, несомненно, он уже начинал думать, что имеет дело с сумасшедшим. Наконец, после длительного размышления, он хлопнул себя по лбу.
«Есть! – сказал он, и глаза его заблестели. – Я уже видел нечто подобное в «Варьете». Вы умеете вызывать духов?»
«Чепуха!»
Я оторвал, краешек газеты и написал: «Капитал» Карла Маркса». Передав господину Вайсу бумажку, я посоветовал ему купить и прочесть эту книгу.
«Это действительно книга о движении валютных курсов?» – спросил он недоверчиво.
«Не совсем, но во всяком случае в ней говорится и об этом. Если вы внимательно прочтете эту книжку, то поймете многое из того, что теперь для вас является китайской грамотой».
На другой день я опять зашел в кафе.
«По правде говоря, мне приходится думать, – встретил меня г-н Вайс упреком, – что вы потешаетесь надо мной. Этого я с вашей стороны не заслужил. Да и вам невыгодно потерять дружбу Вайса. Я купил книгу, название которой вы мне сообщили – это даже не книга, а целая библиотека, – полночи я перелистывал ее, но ни слова, буквально ни одного слова не нашел в ней по интересующему меня вопросу! Скажите, чем я заслужил подобного рода издевательство? Разве можно такому человеку, как Вайс, безнаказанно дурить голову?»
«Садитесь, господин Вайс. Дайте сигару. Спасибо. А теперь слушайте внимательно. Я вам все объясню».
Я объяснял ему добрых полтора часа. Рассказал ему все, что еще сохранилось у меня в голове из того, чему меня учили в партийной московской школе. Капитал, деньги, капитализм, кризис… Думаю, что я немного, – а может быть даже и порядочно, – напутал, но это особенного значения не имело. Господин Вайс все равно не понял ни слова.
Он почесывал затылок, грыз ногти, пил один стакан воды за другим и, видя, что я не скоро собираюсь замолчать, остановил меня.
«Довольно, – сказал он, покачивая головой, – я уже вижу, что вы во всем разбираетесь досконально. Очень благодарен вам за доверие, но чтобы вы знали, с кем имеете дело, отвечу вам тоже полной искренностью. Не стану притворяться мудрецом, скажу прямо: ни аза не понял я из того, что вы рассказывали. Но не беда, – важно, что вы разбираетесь в этом, в остальном же мы как-нибудь столкуемся. С Вайсом можно делать дела! Давайте говорить прямо. Вы хотите заработать деньги, и я хочу заработать деньги. Из этого видно, что оба мы умные люди, а умные люди могут легко сговориться. Каково, откровенно говоря, положение? У меня есть деньги, – это главное, что нужно для дела. А вы умеете делать деньги или, по крайней мере, утверждаете, будто умеете. Один раз вы оказались правы: доллар поднялся, как это предсказывали вы и ваш друг Маркс. Так вот, сделаем еще одну попытку. Вы мне скажете, сколько мне покупать, а также, – когда продавать. Повторяю, сделаем еще одну попытку. Если сделка окажется удачной, я уплачу вам, уплачу вам…»
«Десять процентов прибыли», – подсказал я.
«Пять процентов», – ответил господин Вайс.
«Восемь процентов».
«Шесть».
«Восемь»…
Сошлись на семи с половиной процентах. С тех пор мы провели несколько сделок покрупнее, и, как видишь, я живу барином. Способствую гниению капитализма. Смерть классовому врагу! Вот, видишь, – продолжал Анталфи после некоторой паузы, – в этом и заключается наша настоящая задача. Проникнуть в ряды врага и разлагать его изнутри. Так лучше всего можно подготовить революцию.
Когда я вернулся домой, Пойтек при виде моего нового пальто чрезвычайно обрадовался. Но его хорошее настроение сразу же упало, когда я ему рассказал об Анталфи.
– Список жертв все увеличивается, – произнес он задумчиво. – На родине сотнями вешают лучших товарищей, а здесь один становится последователем Христа, другой сыщиком, третий поступает так, как твой приятель Анталфи, четвертый… Ну, все равно, от потери ненадежных мы только крепнем.
