Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)
– Завтра мы едем, – сообщил мне Анталфи, когда его привели обратно. – Трусость господина ротмистра еще сильнее его глупости. Хотя он и относится к нам с уважением, как к своим прежним товарищам, но у него все же не хватает храбрости нас отпустить. Он отправляет нас в Кошице. Ну, это еще не беда. Будем надеяться, что в Кошице мы найдем лучших товарищей. Хорошо, что мы едем вглубь страны, а не обратно в Венгрию.
В купе нас было только четверо: Анталфи, я и сопровождавшие нас два унтер-офицера. С дивана, на котором мы сидели, кожаная обивка была содрана, и через дырявую материю проступали поломанные пружины. Окно было закрыто, но рама была без стекла. Сопровождавшие нас унтер-офицеры были славные ребята: один из них, родом из Мармароша[16]16
Область прежней Венгрии в Карпатах.
[Закрыть], говорил только по-русски и по-венгерски, другой, немец из Рейхенберга, говорил лишь на своем родном языке.
Анталфи тотчас же, понятно, завел дружбу с русином. Они говорили по-русски, и ни я, ни немец ни слова не поняли из их разговора. Я смотрел в окно и любовался синевшими вдали вершинами Татр.
За этими горами и была Галиция, за Галицией Украина, а за Украиной…
– Этот товарищ, – сказал мне Анталфи, – русин.
– Да, – подтвердил по-венгерски белокурый, голубоглазый капрал. – Но я говорю также и по-венгерски. В соляных копях в Слатине все говорят по-венгерски.
– Ну, а как вы попали в чешскую армию?
– Меня забрали. Это случилось не по моей вине. Вы бы мне, пожалуй, и не поверили, если бы я вам рассказал, каким образом на меня напялили этот мундир.
– Как можно не верить слову товарища? – с упреком сказал Анталфи. – Расскажи, расскажи, братец, это очень интересно.
Капрал недоверчиво посмотрел на Анталфи и потом взглянул на меня. У него было открытое, честное лицо. Над левым глазом виднелся длинный глубокий рубец. Несколько минут мы пристально разглядывали друг друга.
– Что ж, я, пожалуй, расскажу. Это не тайна, и мне стыдиться нечего. Пусть стыдится тот, кто в этом виноват. С чего же начать?.. Так вот, румыны были уже в Слатине, когда мы узнали, что в Венгрии красное правительство. Румыны – это такие собаки! Вы и сами, верно, знаете, что это за люди. Они все утаивали от нас, все отрицали. Но мы все-таки разведали, сам даже не знаю, как, что в Венгрии наступили для господ плохие времена. Ну вот, раз как-то вечером заходит ко мне наш слесарь, механик Седеркеши. «Добрый вечер, коллега». – «Добрый вечер». Сперва речь шла о румынах, потом поговорили о русских, ну, слово за слово, Седеркеши спрашивает меня, не хочу ли я поехать в Будапешт, к красным. «Еще бы, чорт возьми, не хотеть!» – отвечаю я. – «Ну, если действительно хочешь, то собирайся в дорогу – завтра вечером, в одиннадцать, мы отправляемся. Только и виду никому не подавай, а то румыны нас забьют до смерти, если что-нибудь заподозрят».
Русин употреблял во время своего рассказа чисто венгерские выражения, и все же это звучало как-то странно. Немец из Рейхенберга спокойно храпел.
– Ну, дальше, – стал Анталфи торопить капрала, когда тот на минуту замолчал.
– Так вот, на следующий вечер собралось нас пятьдесят два человека, и мы двинулись в путь. Дорога была тяжелая: приходилось пробираться сперва мимо румынских патрулей, потом мимо чешских – днем спали в лесах, ночью шли. Одним словом, путь выдавался не легкий. Когда мы добрались до Тиссы, румыны уже были тут как тут, а красные вели бой где-то в окрестностях Солнока. Что оставалось делать? Мы повернули обратно. Уже тогда дорога была трудна, обратно же – сплошная пытка. Пока мы шли туда, нас подгоняла надежда, и мы не испытывали усталости; теперь же, на обратном пути, силы наши пришли к концу. Ничего поэтому нет удивительного в том, что чехам удалось нас захватить. Скажу правду: мы очень перепугались. Ну, а потом выяснилось, что чехи все же лучше румын: троих из нас они расстреляли, одного просто так убили, прикладом, а остальных одели в солдатские мундиры. Около трех месяцев я пробыл на немецкой границе и только теперь попал сюда, когда и так уже… все безразлично.
– Ну-ну, – сказал Анталфи, – спектакль еще не окончился.
Внезапно, сам не зная почему, я захохотал. Я смеялся без всякой причины и не в силах был остановиться.
Анталфи поглядел на меня удивленно, солдат же – с явным недоверием. Рассказывая, он отставил винтовку в угол и так близко подсел ко мне, хотя в нашем купе места было достаточно, что касался меня плечом.
Теперь же он сразу отодвинулся и схватил винтовку, словно ему угрожала опасность.
– Вы – офицеры, – сказал он враждебно.
– Чорта с два, офицеры, – ответил Анталфи. – Я уже сказал: мы – товарищи. Будь мы офицеры, нас сопровождали бы офицеры.
– Это раньше бывало. Ну, если вы не офицеры, чем вы можете доказать, что вы наши?
– Чем?
Я сунул ему под глаза руку. Уже больше двух недель я, по совету Анталфи, каждый день смазывал себе руки вазелином, но всякий, у кого хорошее зрение, сейчас же увидел бы, что мои ладони жестки не только от обращения с винтовкой.
Солдат посмотрел на мои руки – правую даже пощупал и, видимо успокоенный, снова отставил винтовку в угол.
– Я уже раз ожегся, – сказал он. – Один румынский солдат, уверявший меня, что он товарищ, залепил мне такую затрещину, что я вовек не забуду. И рука у него была пожестче, чем ваша… Этого мне недостаточно. Покажите-ка бумажку, если вы и впрямь товарищи.
– Такой бумажки мы показать не можем, такой у нас нет… Но мы сейчас сами убедимся, истинный ли ты товарищ, или только так болтаешь. Помолчи и послушай.
Не только русинский капрал, но и я сам с удивлением уставился на Анталфи. Он несколько минут задумчиво смотрел в пространство. Потом тихим голосом заговорил о Москве, о красноармейцах, о Ленине, о субботниках, о Кремле, о рабочих факультетах – о Красной Москве. Он рассказывал вполголоса, а мы молча слушали его. Чем больше оживлялся Анталфи, тем краснее становилось лицо русинского товарища. Он слушал с открытым ртом и от охватившего его волнения часто и прерывисто дышал, словно бежал перед тем по крайней мере целый час в полном вооружении.
– И это правда? – спрашивал он время от времени.
А Анталфи все говорил и говорил, и чем больше он говорил, тем увлекательнее становился его рассказ.
– Товарищ Ленин знает, как вое надо устроить, – с сияющим лицом сказал наш русинский товарищ, когда Анталфи умолк.
Мы все трое близко подсели друг к другу и долго не прерывали молчания.
На другой скамье лежал немец из Рейхенберга и громко храпел.
В Кошице, в полицейском управлении, мы долгое время просидели в общей камере. Так как никаких бумаг у нас не было, то никто о нас и не заботился. Нас ни разу не вызвали на допрос. Мы, пожалуй, пробыли бы там до страшного Суда, не приди в голову какому-то французскому генералу произвести поверку всем арестованным. Эта поверка была назначена на воскресенье, а потому уже в субботу надо было освободить из– под ареста всех тех, на кого должны были упасть взгляды столь высокопоставленной особы, обладавшей чувствительным сердцем. Один поручик-легионер занялся чисткой тюрем и арестных домов.
– А вы как сюда попали? – обратился он к Анталфи.
– Я – венгерский поданный, – заявил тот. – Помещик из окрестностей Будапешта. Мы с племянником, – он указал на меня, – бежали, в Словакию, от большевиков. Когда большевистская опасность миновала, мы хотели вернуться домой и зашли к жупану [17]17
Глава административного округа.
[Закрыть] в городе Прессбурге. И тут – бог видит мое сердце! – не знаю из-за чего, вследствие какого-то недоразумения, нас арестовали, отняли у нас шесть тысяч долларов, наши золотые часы и потом под охраной жандармов привели сюда. С тех пор никто нашим делом не интересуется.
– Гм!.. Выдумано не плохо. Я просмотрю ваши бумаги.
– Будьте так любезны, – благодарным тоном сказал Анталфи.
Это происходило в четверг утром. В пятницу рано утром капрал-легионер сообщил нам, что нас обоих навсегда высылают из республики и чтобы мы сейчас же готовились к отъезду, – нас под конвоем повезут в Австрию.
– Почему не в Венгрию? – рассердился Анталфи.
Капрал-легионер засмеялся.
– Ну, понятно! В следующий раз вас вышлют туда, куда вам будет угодно. В следующий раз…
В десять часов утра мы уже сидели в вагоне. С нами был еще один арестант, которого отправляли в Австрию, – белокурый, высокого роста парень. Сопровождал нас маленький, коренастый сыщик, меньше всего опасавшийся того, что мы удерем, зато очень дрожавший за свою жизнь.
– Дома ждут меня шестеро ребят и больная жена, – рассказывал он в сотый по крайней мере раз за время нашего полуторадневного путешествия. – Шесть малюток останутся сиротами, если я паду жертвой служебного долга. Жена – эта несчастная, больная женщина – все говорит мне: «Вот увидишь, Рихард, с тобой еще случится несчастье, увидишь, тебя еще убьют. Откуда же могут знать все те, с которыми тебе приходится иметь дело, откуда же они могут знать, что ты не хочешь причинить им ничего дурного, что ты на редкость добрый человек, что таким строгим делает тебя служба, а не твое сердце?» Служба, господа, служба! Шестеро детей, больная жена – и такая служба! Да, мы переживаем плохие времена, В мирное время я был учителем, и когда меня в пятнадцатом году отпустили из армии, я продолжал учительствовать; теперь же, когда чехи закрыли нашу школу, я нигде не мог найти себе работы. Не мог же я допустить, чтобы умерли с голода мои шестеро детей. А моя жена! Эта несчастная…
Наше путешествие продолжалось полтора дня, потому что мы ехали не прямым путем, через Прессбург, а окружным – сперва на Брюнн, а оттуда на Знайм, на австрийский пограничный пункт. Чтобы убить скуку, Анталфи трижды повторил свой рассказ о том, как в Прессбурге у нас отняли шесть тысяч долларов и золотые часы. Несчастного шпика вся эта история чуть с ума не свела.
– Если наш брат только искоса взглянет на чужое добро, и то уж беда, – сказал он плачущим голосом. – А важные господа все могут себе позволить. Вы, конечно, думаете, что бедные сыщики или жандармы украли эти шесть тысяч долларов? Нет, господа, это не так. Я теперь впервые слышу эту историю, но я мог бы поклясться блаженством своей души, что деньги эти украли офицеры – ни сыщику, ни жандарму гроша медного из них не досталось. Только жупан получил свою часть, – остальное, клянусь, до последнего гроша попало в карманы офицеров.
– Не знаю, – ответил Анталфи, – и это меня не особенно интересует. Главное – это то, что, наконец, хоть и кружным путем, мы все-таки приедем домой.
– Конечно, дома…
– …Всего будет вдоволь, – сказал Анталфи с гордым видом.
Мы разговаривали по-венгерски, а наш третий спутник ни слова не понимал по-венгерски. Он рассказал по-чешски, что с ним произошло. Анталфи с трудом понял его и потом передал нам его историю.
– Обыкновенный случай. Парень был чешским легионером, три года воевал во Франции против немцев. Как инвалид вернулся домой, и здесь ему в голову пришла несчастная мысль добиваться должности судебного пристава, на которую в это время зарился и двоюродный брат жандармского поручика. Поручик каким-то образом разнюхал, что парень этот родился где-то близ Вены, и, несмотря на то, что этот несчастный ни слова не говорит по-немецки, решил, что он австриец, и теперь его под конвоем высылают в Австрию. Когда он сказал, что не понимает по-немецки, его утешили, что это не такой уж трудный язык. Если он только будет прилежно учиться, то через год будет совсем свободно владеть «родным» языком.
В Знайм, на пограничную станцию, мы прибыли рано утром. Станция ничем не отличалась от остальных чешских станций, – если не считать того, что она была обнесена проволочным заграждением. Жандармский вахмистр принял нас от сыщика, потом передал другому жандарму-капралу, который отвел нас на какую-то конюшню – темную, сырую, вонючую деревянную постройку. Там мы улеглись на провонявшую навозом солому и, закурив папиросы, принялись болтать. Особых новостей у нас не было, а потому от скуки мы вскоре заснули. Время уже шло к вечеру, когда капрал нежным ударом ноги в бок растолкал нас.
– Ну, идемте!
Он повел нас опять к вахмистру, который теперь уже не был так скуп на слова, как утром, хотя и отдавал свои распоряжения коротко, по-солдатски.
– Вы обойдете стоящий на вторых путях поезд и заберетесь в угольный вагон. Один лишь кочегар знает, что вы там будете находиться. Смотрите, чтобы никто вас до Вены не видел! А там можете делать, что хотите, это меня не касается. Поняли?
– Поняли.
– Есть хотите?
– В последний раз мы ели вчера вечером.
– Так… А деньги-то у вас есть?
– У меня есть немного.
– Давайте сюда. И садитесь скорей, а я пока куплю вам чего-нибудь поесть.
Анталфи дал ему двадцать чешских крон.
– Ну, ступайте.
Это было наше последнее приключение в Чешской республике.
Вахмистра мы, понятно, больше не видели. Двадцать крон он, верно, сохранил себе на память о нас.
Едва мы забрались в угольный вагон, как раздался свисток. Несколько минут спустя мы уже оставили позади себя пограничные столбы, где с одной стороны – чешские легионеры с пулеметами, а с другой – австрийские жандармы с винтовками стояли на страже мира.
В эмиграции
Вокзал был еле-еле освещен, и нам удалось не замеченными выскользнуть из угольного вагона. В виду того, что выходы охранялись слабо, мы без особого труда выбрались на улицу. Электрические часы на фронтоне вокзала показывали без нескольких минут час ночи.
Стояла прекрасная теплая осенняя ночь. После тюрьмы, конюшни и угольного вагона воздух венских улиц показался нам необычайно мягким. Мы шли молча, лишь чех время от времени бормотал про себя ругательства. Широкие улицы были почти безлюдны, трамвайные пути заброшены, дуговые лампы не горели.
– Рановато венцы укладываются, – заметил я.
– Больной город, – шопотом отозвался Анталфи, словно боясь громким словом вспугнуть спящего.
Медленно, взявшись под руки, брели мы по тротуару. Чеха, видимо, сердило, что мы разговариваем по-венгерски. Анталфи выразил предположение, что он сердится не столько на то, что ничего не понимает из нашей беседы, сколько оттого, что, будучи честным патриотом, от глубины души ненавидит все венгерское.
Время шло, мы проголодались, устали и, зайдя в парк, решили, наконец, присесть на скамейку и отдохнуть.
– Хорошо бы малость перекусить…
– С этим придется подождать до утра.
Мы заснули, сидя на скамье. Проснувшись от свежего предутреннего ветерка, мы увидели, что легионер покинул нас, даже не попрощавшись.
– Куда же нам деваться?
– Прежде всего пойдем в баню. Кости у меня уже старые; от этой ночи, проведенной на скамье, я ослаб еще больше, чем от голода, горячая вода подбодрит меня, не говоря уже о том, что и вообще помыться не мешает.
После долгих поисков мы нашли баню, но выяснилось, что старались мы напрасно, так как из-за недостатка угля бани бездействуют. То же самое оказалось и в двух других банях.
– Послушай, Анталфи, баня – баней, а поесть тоже бы не мешало.
Несколько минут спустя мы уже сидели в маленькой кофейной. На одной ее половине стулья еще стояли опрокинутыми на столах, на другой же два покрытых белой бумагой стола ожидали посетителей. При нашем появлении белый, как лунь, мертвенно-бледный, сгорбленный официант оставил метлу, прикрыл лопатой сметенный на середину комнаты сор и подошел к нам, лязгая на ходу маленькими ножницами, извлеченными им из его поношенных солдатских брюк.
– Ваши хлебные карточки?
– Хлебные карточки? Это еще что такое? – удивился Анталфи.
– Вы, вероятно, венгры? – сурово спросил официант. – Ну, понятно, в вас сразу же можно угадать венгров.
– А разве венгры не могут есть иначе, как по хлебной карточке?
Официант улыбнулся. При этом он казался еще старше.
– У нас равенство, – тихо ответил он. – Ни для кого нет исключений. Венгры, как и все остальные, не могут есть без хлебной карточки.
– У нас нет хлебных карточек, но мы хорошо заплатим за хлеб.
– Тут не в деньгах дело, – возмутился официант. – Это вопрос порядка, а без порядка не может быть и социализма. Это каждый обязан понимать. Карточка…
– Мы уже два дня не ели, – прервал его Анталфи.
Официант удивленно вытаращил на нас глаза, как-то странно покачал головой, как будто ее дергали сзади за веревочку, потом неожиданно сунул ножницы в карман и подошел к нам поближе.
– Вы, быть может, товарищи? – шопотом спросил он.
– Да.
Он тотчас же скрылся за узенькой дверью и спустя некоторое время возвратился с большим деревянным подносом, на котором лежало два маленьких ломтика черного хлеба. Поднос он поставил перед нами ка стол.
– Что прикажете, товарищи, кофе или чаю?
– Вы социалист? – довольно недружелюбно спросил его Анталфи.
– Да, я организованный социал-демократ. Итак, чего же вам подать, товарищи?
Я мало что понимал из разговора, и Анталфи вкратце передал мне слова официанта.
– Чорт его знает, – добавил он, – как смотреть на австрийских социал-демократов: как на друзей или как на врагов?
Официант, видимо, неправильно истолковал смысл нашего разговора, потому что опять исчез и через несколько минут появился, держа в руках маленькую книжечку.
– То, что вы, товарищи, проявляете известную осторожность – это очень правильно, – сказал он почти торжественным тоном. – Очень, очень правильно… Вена кишмя-кишит шпиками, провокаторами и всяким сбродом. Но что касается меня, то я легко могу рассеять ваше недоверие: вот мой партийный билет; не далее как вчера я уплатил партийный взнос. Двадцать семь лет состою в организации! Двадцать семь лет!
Анталфи внимательно рассмотрел подписи и печать и, одобрительно кивнув, возвратил официанту билет.
– Прекрасно, товарищ Бергман. Ваши бумаги в полном порядке. Так вообразите себе, товарищ, мы уже два дня ничего не ели! Официанту не приходится объяснять, что значит голодать два дня.
– Понимаю, вполне понимаю. Я подам все, что только можно подавать без карточек. Мы, социалисты, и как партийцы и как частные лица, всегда оказываем полное содействие венгерским эмигрантам.
От этих слов Анталфи взорвало.
– Тогда надо было помогать, чорт вас дери, когда от вашей помощи еще могла быть какая-нибудь польза! На что нам теперь ваша помощь! Да и сейчас он разглагольствует вместо того, чтобы принести поесть!
Добрый старик испуганно отскочил от разъяренного Анталфи. Он, видимо, хотел возразить, но потом передумал и удалился, не проронив ни слова. Вскоре он вернулся с двумя чашками кофе и ветчиной, которую он положил на лежавшие на столе ломтики хлеба, после чего снова взялся за метлу. Но вместо того, чтобы закончить уборку, он снова подошел к нашему столику.
– Вы, товарищи, видно, большевики, большевики же судят о положении Австрии и поверхностно и несправедливо, – сказал он. – Я это не в упрек вам говорю, а чтобы объяснить истинное положение вещей. Мы, австрийские социал-демократы, отнюдь не худшие революционеры, чем русские большевики, но мы много умнее и уже во всяком случае образованнее их. Вы, надеюсь, не сомневаетесь в том, что Отто Бауэр как социалист не ниже вашего Ленина, а Отто Бауэр ясно доказал, что Австрия – это не Россия. Да, товарищи, Австрия – маленькая, слабая, нищая, изголодавшаяся страна, и она окружена огромными могущественными врагами. Мы, австрийцы, отданы на милость Антанте. Стоит Антанте на три дня приостановить посылку поездов с продовольствием – и снова начнется голод, а голодающие рабочие не могут совершать революций. Как вы хотите, чтобы рабочий шел на баррикады, когда он не уверен, не умирает ли дома с голоду его семья! Когда окончится эта нищета и мы соберемся с новыми силами, когда у каждого рабочего или, по крайней мере, у большинства будут если и не обильные, то во всяком случае достаточные запасы, тогда и мы, – своим, австрийским, путем, хотя и обходным, но вернее и без крови и риска, – придем к социализму. Вы увидите, товарищи, что при ближайших же выборах…
– Можно ли получить без хлебной карточки еще две чашки кофе? – прервал его Анталфи. – Об остальном же мы потолкуем как-нибудь на диспуте, – добавил он, заметив, что официант обиделся на нас за наше невнимательное отношение к австрийскому пути к социализму.
– Для кофе не нужно хлебной карточки, – сказал официант. – Что же касается остального, то вы, товарищи, вскоре убедитесь, насколько мы правы.
Когда мы напились, Анталфи достал из жилетного кармана деньги. Официант не очень-то обрадовался чешским деньгам, недоверчиво осмотрел двухвостого льва, но потом решился и на белой бумаге, покрывавшей стол, высчитал, сколько мы ему должны чешских крон и сколько австрийских нам причитается сдачи.
– Мне будет очень обидно, товарищи, – сказал он на прощанье, – если вы так далеко зайдете в. своем коммунистическом пристрастии, что откажетесь от моей помощи. Я могу вам помочь в двояком отношении. Первое – вот! – и он сунул Анталфи в руки два маленьких картонных листика.
– Что это? – спросил Анталфи.
– Хлебные карточки, по ним вы сможете купить себе по сто грамм хлеба.
– Спасибо.
– Второе, что могу для вас сделать, это – указать вам адрес комитета помощи венгерским эмигрантам. Вот вам адрес, сходите туда, там вам посоветуют, как быть. И не только посоветуют – наша партия помогает эмигрантам не одними только советами.
После часового странствования мы по адресу, сообщенному нам официантом, отыскали комитет помощи. Первым делом мы предстали перед проверочной комиссией. Здесь нас подробно расспросили о том, кто мы такие и откуда прибыли. У Анталфи среди членов проверочной комиссии оказалось двое знакомых, и таким образом мы уже через два часа были официально зарегистрированы в качестве венгерских эмигрантов и смогли стать в очередь за хлебом. Среди стоявших в очереди тоже нашлось несколько знакомых, которые задали нам тот же вопрос – когда и каким путем мы прибыли, – но дальше нами не интересовались: на всех лежала печать равнодушия и усталости. В помещении союза деревообделочников, где происходила раздача хлеба, стоял спертый воздух и было довольно холодно. Лишь очень немногие из собравшихся были в пальто, – большинство, так же как и мы, щеголяло в летних костюмах. В одном углу комнаты устроился парикмахер. Вокруг стула, составлявшего все обзаведение парикмахерской, слонялось человек пять-шесть, ожидая очереди.
– Успеем до мировой революции! – утешал себя товарищ в белых летних брюках и поношенной меховой шапке, приобретенной, наверно, у какого-нибудь русского военнопленного.
– До мировой революции? Поискали бы лучше себе работу, товарищ, чем повторять эту глупость.
– Это кто, секретарь комитета Шварц? Что, не узнаете уже меня, товарищ Шварц? Не хотите знаться с бедняками? – обратился к нему Анталфи.
Шварц, низенький коренастый человек с круглой лысой головой, обернулся и маленькими свиными глазами несколько минут в замешательстве смотрел на Анталфи. По всей видимости, он его не узнавал.
– Забыли, видно? А ведь полночи спорили после открытия съезда советов.
– А, вот вы кто! – воскликнул Шварц, хлопнув себя ладонью по лбу. – Ну, конечно, конечно… После открытия съезда советов?.. Ну, теперь-то, надеюсь, спор уже решен? Сознайтесь, кто был прав: Ленин или Шварц?
– По правде говоря, я и теперь думаю, что прав был Ленин, а не вы, товарищ Шварц.
– Так! Ленин прав? – захохотал Шварц. – Словом, сейчас мировая революция? Нет, товарищ! Всякому здравомыслящему человеку теперь ясно и ясно было уже во время нашей прошлой встречи, что Ленин не был и не мог быть прав. Я, повторяю, и тогда уже это отчетливо видел, теперь же я знаю и нечто большее. Теперь я знаю, что не только Ленин не был прав, но даже и я ошибался. Да, нейтралитет – это неправильная, компромиссная точка зрения. Не я был прав, а австрийский канцлер, товарищ Реннер! И прав он был потому, что настоящий социалист не может оставаться нейтральным, видя, как большевики компрометируют революцию и задерживают ее ход. Да, если хотите знать, прав был товарищ Реннер, когда просил вмешательства великих западных демократий, чтобы положить конец бессовестному авантюризму Бела Куна и его товарищей. Теперь уже каждому разумному человеку ясно, что путь к социализму ведет через демократию и что самый наш опасный враг – это большевики.
Шварц говорил громко, обращаясь не к одному только Анталфи, но и ко всем дожидавшимся раздачи хлеба.
Послышалось несколько протестующих голосов, тотчас же заглушенных одобрениями большинства присутствующих. Когда Шварц, наконец, умолк, заговорил я.
– Что ж, товарищ Шварц, дело дошло до того, что измену вы рассматриваете как основной долг социалистов?
– Вам следует еще основательно поучиться, мой молодой друг, чтобы спорить со мной, – ответил Шварц, стараясь улыбкой скрыть внезапно вспыхнувшую в нем злость. – Если хотите, – продолжал он сладеньким голоском, – я составлю вам список книг, которые вам полезно будет прочесть, чтобы разобраться в вопросе: демократия или диктатура. Вы грамотны, надеюсь?
Не помню, что я ему ответил. Одно несомненно: сказал я ему нечто в высшей степени грубое. Круглое лицо Шварца побагровело от злости. Он уже вобрал в себя воздух, чтобы обрушиться на меня, как вдруг послышался чей-то голос:
– Ты прав, Петр. Совершенно прав! Но грубить все же не следует.
Я обернулся. Передо мной стоял Пойтек.
– Пойтек!
Бросившись Пойтеку в объятия, я забыл все: Шварца, Реннера, демократические пути, ведущие к социализму… Я с трудом сдерживал слезы.
– Успокойся, Петр!
В это время Шварц уже взобрался на трибуну, с которой обычно производили раздачу хлеба.
– Товарищи, – начал он, стараясь говорить сдержанно, – я меньше всего претендую на роль судьи в лично меня касающемся деле. Но тут один молодой товарищ, забывшись, нанес мне, представителю комитета помощи, глубокое оскорбление, – иными словами, он в моем лице оскорбил комитет помощи. Повторяю, я меньше всего хотел бы…
– Ладно уж, ладно! Приступайте к раздаче!
– Сколько еще дожидаться куска хлеба?
– Товарищи!..
– Ладно! Раздавайте хлеб!
– Товарищи! – старался Шварц перекричать недовольных. – Я хочу лишь сказать, что от чистого сердца прощаю обидевшего меня товарища.
– Дайте ему два куска хлеба, если прощаете!
– Давайте начинать, наконец!
– Товарищи! Будьте повежливее с товарищем Шварцем! Ведь он все свое время посвящает нам.
– На то и жалованье получает!
– Начинать, начинать! Нечего терять время!
Шварц жестами успокаивал недовольных. Видно было, что он хочет продолжать, но, когда недовольных голосов стало больше, он внезапно раздумал, опустил руки и, пожимая плечами и неодобрительно покачивая головой, сунул под конец руку в огромный стоящий за столом ящик.
– Начнем! – крикнул он и ткнул взятый из ящика кусок хлеба в руки первому стоящему в очереди. – Следующий!
– Уйдем отсюда, – сказал я Пойтеку, – не надо мне такой помощи.
– Как же не надо, Петр? – успокаивал меня Пойтек. – Бери хлеб, раз дают. И я возьму, что мне полагается, а об остальном поговорим потом.
– Я не сержусь на вас, мой молодой друг, – сказал Шварц, когда очередь дошла до меня. – Вот ваш хлеб. Повторяю, я не сержусь на вас, я ни на кого вообще не сержусь. Хороший социалист-марксист, если он к тому же вегетарианец и не признает ни алкоголя, ни курения, никогда ни на кого не сердится, а всегда всем желает добра. Когда-нибудь вы еще будете благодарить меня за то, что я так решительно поправил вас, когда вы говорили глупости. Вы не раскаетесь, что послушались старика Шварца. У старика Шварца вы можете научиться только хорошему. Приходите завтра во-время: завтра мы будем раздавать и деньги.
Пока он говорил, я уже принялся жевать хлеб. Первый кусок стал мне поперек горла, и я с трудом проглотил его. Как я впоследствии узнал, этот противный привкус в хлебе был оттого, что хлеб выпекался с примесью каштановой муки.
– Пойдем, – сказал Пойтек, получив свой паек. – Ты поселишься у меня.
– А Анталфи?
– Для него у меня места, к сожалению, не хватит. Вся моя обстановка состоит из узкой железной кровати, которая и для двоих-то мала; втроем же мы никак на ней не поместимся. Теперь слишком холодно, чтобы спать на полу. Товарищ Варга, не могли бы вы приютить у себя новоприбывшего товарища?
– Что ж, если он не найдет места получше, то может поселиться у меня. Но входить и выходить надо будет так, чтобы хозяева не заметили.
– Об этом не беспокойтесь, – сказал Анталфи.
Я отправился с Пойтеком. Расставаясь с Анталфи, я условился встретиться с ним на следующий день при раздаче хлеба.
Со своей порцией я покончил, еще не выйдя на улицу. Пойтек же свой паек спрятал в карман.
– Расскажи, как это ты выбрался? – спросил я.
– Выбрался, вот и все. Я здесь, и это самое главное.
– Мне дорога выдалась нелегкая.
– Но ты тоже выбрался, Петр. А как – это уже теперь, право, не важно. С тех пор, как мы в последний раз виделись, в Венгрии замучено несколько десятков тысяч рабочих и крестьян. В сравнении с венгерскими офицерами румыны – прямо ангелы. Теперь важнее всего – как и когда мы вернемся назад.
– А когда, думаешь ты, сможем мы вернуться?
– Вероятно, только после вторичной революции, а этого надо будет ждать месяцев пять-шесть, если не больше. До этого срока революция в Венгрии может разыграться только в том случае, если наши победят в Италии или в Чехо-Словакии. Положение изменилось: несколько месяцев тому назад мы оказывали заграничным товарищам вооруженную помощь, теперь же они нам будут помогать.
– А Россия?
– Там положение тоже не из блестящих, но за русских товарищей беспокоиться нечего. Они-то свое дело знают.
– Далеко отсюда живешь?
– Не больше часа ходьбы. Ботинки у тебя, надеюсь, не рваные?
– Не очень.
– Ну, тогда давай шагать.
День был холодный, дул резкий ветер. Я чувствовал себя разбитым, усталым, голодным. Я дрожал от холода. Пойтек засыпал меня вопросами, я же отвечал с пятого на десятое. Ноги казались тяжелыми, как жернова. Я едва не заснул на ходу. Чтобы поддержать во мне бодрость, Пойтек вынул из кармана полученный паек, разломил хлеб и дал мне половину. Немного погодя, видя, что я, несмотря на усталость, быстро справился с хлебом, – он отдал мне и вторую половину. Голова у меня кружилась. Как сквозь туман, видел я, что на улице толпится множество народа. Уличный шум сливался со звоном в ушах. Пойтек взял меня под руку и спокойным, ровным голосом что-то объяснял. Но я не понял ни слова.
Одетый, повалился я на кровать Пойтека и тотчас же заснул мертвым сном. Был уже поздний вечер, когда я проснулся. Не сразу сообразив, где я нахожусь, я осторожно приподнялся и подозрительно осмотрелся кругом. Сквозь узкие окна в комнату пробивался тусклый свет, с трудом позволявший различать кровать, стоявшую в нескольких шагах от моей кровати. Я встал и ощупью стал искать дверь. Я нащупал стену, затем другую.
