Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)
– Да, – немного помолчав, начал он вновь. – Да, товарищи, сомнений нет. Существуют только эти две возможности… Давайте разберемся. Взвесим все последствия и обсудим, что можно предпринять. Допустим, что отряд располагает доказательствами, и Бооди действительно коммунист. Не будем обольщаться: если дело обстоит так, арестованный находится в тяжелом положении. Говоря попросту: ему грозит смертельная опасность. Отряды… – тут адвокат огляделся, не оказалось бы случайно в комнате кого-либо чужого, и, убедившись, что никто из посторонних не слушает, закончил почти топотом: – Отряды… Ведь вы, товарищи, отлично знаете, что такое отряды! В этом случае, – он глубоко вздохнул, – в этом случае нет никакого смысла нам вмешиваться. Бооди мы не поможем, себя же скомпрометируем и лишимся возможности действовать в дальнейшем, тогда, когда мы сможем помочь действительно невинно пострадавшим рабочим. Во втором случае… Будем надеяться, что мы имеем дело с этим предположением. В первом случае наше вмешательство было бы бесцельным, во втором – прямо-таки вредным! Это могло бы произвести впечатление, что, хотя доказательств и нет, все же Бооди коммунист. Ибо, если он невинен, ему нечего бояться. Он не бросился бы сюда за помощью. Наше вмешательство как раз послужило бы доказательством виновности Бооди. Но этого-то господа от нас не дождутся! Мы не дадим им доказательств против попавших в беду рабочих. Нет! Этого они от нас не дождутся!
– Значит, вы ничего не хотите предпринять? – спросил взволнованно Шульц.
– Как вы можете так говорить! Мы, конечно, сделаем все, от нас зависящее. Но, разумеется, ничего такого, что могло бы принести вред арестованному, и, тем более, ничего такого, что могло бы скомпрометировать партию…
– Выписывай «Непсава»! – сказал взбешенно Шульц, когда они спускались с лестницы.
– Ты мне это говоришь? – удивился Барабаш. – Так я выписываю ее уже восемь лет.
– Та-ак? Ну, тогда…
И старик Шульц – что с ним редко случалось – грубо выругался.
Мартон рано утром направился к Вере за машиной. Комната была уже прибрана. Пахло свежим хлебом. Вера завтракала. Она предложила Мартону чашку чая. Мартон, принужденно сидя на кончике стула против Веры, застыл в такой глубокой задумчивости, что забыл о чашке, которую держал в руке.
– О чем ты думаешь? – спросила Вера.
Мартон вздрогнул. Лицо его залила краска.
– Что?.. О чем я думаю?..
У него был необычайно беспомощный вид.
Вера громко расхохоталась.
– Я думал о том, как чудесно жить, – сказал Мартон тихо. – Ты даже не представляешь, Вера, как чудесно!
Вера вдруг стала серьезной.
– Пей чай, Мартон, и ешь хлеб с маргарином. Больше ничем угостить не могу.
В этот же вечер Мартон попался.
Из листовок, оставленных на квартире Веры, около трехсот взял с собою Лаци. Штук пятьдесят он роздал на фабрике, около ста передал товарищу из Кишпешт. Остальные «посадил на велосипед». За час до окончания работы он, ссылаясь на зубную боль, ушел с фабрики. На улице его уже поджидал Мартон со старым дамским велосипедом. У Лаци велосипед был отличный, новый, взятый для него напрокат Андреем.
Они быстро покатили по Вацскому проспекту к Уйпешту. Возле уйпештской таможни свернули и более медленным темпом направились обратно, в сторону Западного вокзала. Проезжая мимо фабрик и заводов, они бросали в толпу выходивших из ворот рабочих пачки листовок.
Лаци уже кончил свое дело. Мартон разбрасывал последние экземпляры. Как вдруг шина заднего колеса с треском лопнула. Мартону не повезло. Катастрофа случилась неподалеку от полицейского поста. Постовой видел, как Мартон разбрасывал последние листовки. И все же Мартон мог бы удрать. Стемнело. Он легко мог бы смешаться с толпой рабочих, стоило только бросить велосипед. Но сделать этого он не хотел, и его поймали вместе с велосипедом.
Лаци был уже далеко, когда заметал, что Мартон отстал. Он тотчас же повернул обратно и подъехал в тот момент, когда полицейский – с помощью какого-то офицера – связывал за спиной руки отбивающегося всеми силами Мартова. Его глаза, полные слез бешенства и боли, на мгновение встретились с глазами Лаци.
Лаци помчался прямо на квартиру Мартона, а через час был уже у Веры вместе с жалким скарбом товарища. Картонный чемодан, в нем две рубашки, пара кальсон, три носовых платка, обрывки красного флага и толстая тетрадь.
На первой странице тетради – надпись красными чернилами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
На второй странице были наклеены фотографии Тибора Самуэли и Отто Корвина. Подпись черными чернилами: «Пролетариат отомстит за вас!»
На третьей странице – стихи: «В тюрьме, на бульваре Маргариты…» Страниц семь было заполнено цитатами из «Коммунистического манифеста» и из «Государство и революция».
Одну страницу занял разговор Ленина с Бела Куном по прямому проводу. Внизу – опять красными чернилами:
«21. III.-1919».
На следующей странице фотография – портрет Веры.
Тут Лаци на минутку было задержался, но Вера нервно перевернула страницу. За фотографией Веры две страницы чистых. Остальная часть тетради была заполнена копиями писем, отправленных неизвестными авторами по неизвестным адресам.
1
«Публика больше всего опрашивает насчет России, Мы, бывшие пленные, едва успеваем отвечать. Все спрашивают нас: правда ли, что Ленин отдал землю крестьянам? А когда узнают, что там помещики не стали производственными комиссарами[37]37
Во время советской власти в Венгрии во главе социализированных заводов и крупных имений были поставлены «производственные комиссары». Комиссарами часто назначались бывшие помещики или управляющие.
[Закрыть], а были рады спасти хоть собственную шкуру… Народ никак не может понять, почему наши не последовали этому примеру. Ведь известно, что Бела Кун учился у самого Ленина. Поэтому следует напечатать во всех газетах: надо просто-напросто открыто признать, что на первый раз мы провели эти дела из рук вон плохо. В другой раз будем умнее. Как действовать – будем учиться у Ленина».
2
«У нас как раз идет пресловутая раздача земли. Землю дают действительно, но только тем, у кого и раньше земля была. А нищие так нищими и остаются. В нашей деревне землю получили одиннадцать «героев». Среди них оказался и такой герой, который во время войны даже солдатом никогда не был. А вот когда пришел Хейаш со своим отрядом, он собственноручно повесил Седеркени, бывшего членом директории нашего уезда при красных. Зато Йошка Телеки в герои не попал, несмотря на то, что три раза был ранен на войне и получил серебряную медаль за отличие. Хорошо, что еще жандармы спину ему не проломили, когда он высказывался против такого раздела земли! Наш нотар[38]38
Должностное административное лицо в венгерской деревне.
[Закрыть], которому и в голову не приходит, что мы – за Ленина, поучал нас: «Возьмитесь же за разум, ребята! Не все ли вам равно, от чьего имени я вами правлю, – от имени ли его величества короля или же Бела Куна? И так и эдак вам надо повиноваться». И это ведь на самом деле правда. Во время Советов он стоял у власти, а теперь громче всех ругает Бела Куна. А бедняки все больше высказывают желание, чтобы Кун вернулся, хоть им тогда несладко жилось. А кабы они были уверены, что землю получат…»
3
«Даже тем, кто летом еще работал, уже почти нечего есть, а тем, кто летом был безработным, одному богу известно, чем существовать. В прошлое воскресенье господин граф в церкви кое с кем из мужиков даже за руку поздоровался. А ксендз с амвона поучал: «Венгерский народ, ни днем, ни ночью не забывай, что король венгерского народа на чужой земле на черством хлебе сидит». Тогда кто-то с задних скамеек крикнул: «Неплохо, кабы он с нами поделился хоть немного!» После этого граф вскочил, красный, как индюк, и возмущенно крикнул: «Стыд и срам! Даже в церкви занимаются большевизмом». Доискивался, кто смел оскорбить короля. Но как ни бесновались граф и ксендз, народ молчал. Словно в рот воды набрали. Кое-кто, не в силах сдержаться, давился от хохота. При выходе из церкви жандармы арестовали двенадцать человек и ночью, во время допроса, здорово их избили».
– Откуда ты раздобыл это?.. Каким образом вещи Мартона попали к тебе? – спросила Вера.
– Я давно знаю мать Мертона. Она вдова. У ней семеро детей. Работает уборщицей в начальной школе на улице Вешелени. Муж ее, кажется, был портным. Имел крохотную починочную мастерскую. Он погиб в семнадцатом году под Добердо. Повторяю, я давно знаю мать Мартона. Когда я сообщил ей, что с Мартоном случилась беда, она сразу поняла, в чем дело. И не скажи я ей, она сама попросила бы меня забрать эти вещи. Славная женщина!
Долго еще Лаци рассказывал о братьях и сестрах Мартона, об его матери, которая, узнав о случившемся, окаменела от горя. Даже плакать не могла.
Вера и Тимар молча слушали его.
Вечером Шульц, в поисках Георгия Сабо, зашел в профсоюз кожевников. Сабо находился в комнате секретаря союза. Через закрытую дверь был слышен его хриплый голос, более громкий, чем обычно. Он вышел багрово-красный. Со злобой захлопнул за собой дверь.
– Старик Шульц! Брат ты мой родной! Как раз о тебе думал. Честное слово! Как раз ты мне нужен.
Сабо – человек лет сорока, высокий, сутуловатый, с впалой грудью. У него болезненный цвет лица; можно подумать, что он страдает болезнью желудка или печени. На самом же деле это железный человек и о болезнях знает только понаслышке. Охрип он от скверного табака, от которого пожелтели пальцы его рук, то и дело скручивающих самодельные папиросы.
– Пойдем, брат! Ты, верно, знал… ну, как же тебе не знать Иосифа Бооди? Полиция утверждает, что он покончил самоубийством. Факт тот, что его нашли на льду, на Дунае, под мостом Елизаветы, вблизи будайского берега. С завязанными на спине руками, с выколотыми глазами… Самоубийство! Сначала он выколол себе глаза? Потом прострелил лоб? После чего, связав руки на спине, бросился с моста?.. И этот мерзавец… В чем дело, товарищ Шульц? Что с тобой? Выпей-ка стаканчик воды…
Когда, после лекции у кожевников, Андрей – часов около одиннадцати вечера – пришел на квартиру Веры, те трое еще просматривали заметки Мартона. Не говоря ни слова, вновь и вновь перелистывали они эту странную тетрадь. Лаци вкратце рассказал Андрею о случившемся. Андрей слушал его, не сказав ни слова, только кусал губы да пальцами барабанил по столу.
– У кого квитанция от нашей машинки? – спросил он, как только Лаци умолк.
– Это все, что ты можешь сказать? – почти враждебно вырвалось у Веры.
– То, что я хочу сказать, я лучше напишу. Это принесет пользы больше, чем слезы.
– Ты не человек! – возмутилась Вера.
Чтобы предупредить ссору, вмешался Тимар. Его симпатии были на стороне Веры, но он понимал, что Андрей прав.
– В самом деле, Вера! Андрей прав. Мы должны действовать, а не плакать.
– У кого квитанция? – повторил вопрос Андрей.
– Как будто осталась у Мартона, – ответил смущенно Лаци.
– Жаль! Вера, садись к машинке. Вложи столько экземпляров, сколько машинка возьмет. Я обещал Шульцу к утру доставить на фабрику сто листовок. По поводу Бооди. Эти мерзавцы убили беднягу! Я не знал его, но Шульц говорит, что это был честный рабочий, хоть он и не был коммунистом. О подробностях расскажу потом.
– Ну, а Мартон? О нем ты ничего не скажешь? – не унималась Вера, дрожа от волнения.
– О Бооди более срочно. Пожалуй, и более важно, – спокойно ответил Андрей. – Быть может, нам удастся поднять рабочих. Бооди работал на фабрике. А наш бедный Мартон не работал. В этом все дело, Вера!
Вера села за машинку. Слова Андрея если не успокоили, то все же убедили ее.
– Завтра утром найдем адвоката для Мартона, – кончив диктовать, снова заговорил Андрей. – Он почти ребенок. Если не поднимать большой шумихи, может быть, удастся выручить его с улицы Зрини без особых затруднений.
– Из этого ребенка когда-нибудь выйдет стойкий борец, – сказал Тимар.
На следующее утро рабочие, выйдя на работу, всюду нашли разбросанные листовки, – в раздевалке, в уборной, у рабочих столов.
«Знаменитым отрядом Остенбурга арестован и замучен до смерти наш товарищ рабочий Иосиф Бооди. Товарищ Бооди в прошлом в течение многих месяцев пробыл в заключении у белых бандитов в Гаймашкере, откуда он вернулся калекой. Похороны Бооди состоятся сегодня вечером в четыре часа. На похоронах участие представителей от рабочих полицией запрещено».
Подписи не было.
Листовка не призывала к каким-либо активным действиям, но никогда еще на фабрике не говорилось так много о коммунистической партии, как сегодня. И никогда рабочие так дружно, почти единодушно, не выражали готовности что-то предпринять. Непременно что-то предпринять! Но что именно?
У рабочих столов шли оживленные беседы. В пылу возбуждения порой даже забывали понижать голос.
Уборные были переполнены. Там разговоры велись совсем громко.
Во время обеденного перерыва образовались группы. Обсуждали, спорили.
В трактире Барабаш встретился с Сабо. Тот якобы искал работу. Подсев к столику Барабаша, он все время переговаривался с рабочими, сидевшими за соседними столами.
Электрические часы показывали четыре, когда работа на фабрике остановилась. Это произошло не по команде. Рабочие сложили инструменты не одновременно. Сначала прекратили работу два стола. Потом еще два. Затем целый цех. За ним – другой. И так – вся фабрика.
Часы пробили четыре, когда находившийся в коридоре контролер, удивленный внезапно наступившей тишиной, побежал в цех. Он уже было вобрал полной грудью воздуха, чтобы сочно выругаться, как взгляд его упал на лицо ближайшего рабочего – одного, другого, третьего… Ругательство замерло на его губах, голова пошла кругом. На мгновение его охватил столбняк. В следующую секунду он пулей вылетел из помещения. Захлопнув за собой дверь, он облегченно вздохнул и побежал в контору.
Барабаш глубоко вздохнул ему вслед. «Ах, кабы мне быть на его месте!» – мелькнула завистливая мысль.
Он последним положил инструмент, не отнимая от него рук, готовый в любой момент взяться за работу. Кабы не страх, он показал бы, как бастовать без разрешения профсоюза! Он показал бы, что такое дисциплина социал-демократов! Но страх, этот проклятый страх!.. У него зуб на зуб не попадал.
– Не забудьте о жертвах белого террора! – выкрикнул чей-то звонкий голос.
Ответом был сплошной гул. Слов нельзя было разобрать.
– Да здравствуют русские товарищи!
Снова тот же гул.
Забастовка-демонстрация длилась десять минут.
Когда помощник директора, в сопровождении трех служащих из конторы, вошел в цех, все было уже кончено. Рабочие, как ни в чем не бывало, продолжали работать.
По окончании работ в уборной во время умывания и переодевания языки развязались. Одни считали десятиминутную забастовку недостаточной. Другие – слишком смелой выходкой.
– Без ведома и разрешения профсоюза, – ныл Барабаш. – Это просто провокация отрядчиков. Я ничуть не удивился бы…
Он весь дрожал от волнения.
Перед фабричными воротами остановился мощный автомобиль.
В нем сидели офицеры.
Семь офицеров.
Восьмой – шофер.
Как только первые рабочие показались в воротах, семь офицерских голов, как по команде, повернулись в их сторону.
Четыре бритых лица, два усатых, одно бородатое. Голубые, серые, черные глаза. Блестящие, белые и желтые от никотина зубы. И все же эти семь лиц были одинаковы. Семь офицерских физиономий.
Бетленская папаха. Журавлиные перья. Револьверы. Кинжалы. Нагайки.
Семь лиц растянуты в злорадной усмешке.
Револьверы, кинжалы, нагайки злорадно усмехаются. Белый террор торжествует.
Передние ряды отступают.
Сзади надвигаются новые группы.
Сотня, две сотни, четыре…
Топот восьмисот ног.
Офицеры смеются.
Им грозят серьезные лица четырехсот рабочих.
Восемьсот рук сжимаются в кулаки.
Тут офицеры – там рабочие.
– Мерзавцы!
– Подождите!
– Как смеете?!
Смех замирает.
Автомобиль тронулся. Уже исчез из виду.
Напряженность прошла. Рабочие группами обсуждают положение. Одни считают, что было сделано слишком мало, другие – слишком много.
– Счастье, что они во время удрали. Что было бы, если бы наши не сдержались… Даже подумать страшно! – сказал Барабаш.
Мартон умер.
Полиция сообщила, что арестованный Мартон Энгель умер от «застарелой болезни почек».
Эта заметка впервые была напечатана в одной из вечерних газет. Тимар прочитал ее на улице, по дороге к Шульцу. С побелевшими губами, дрожащий, вошел он в квартиру старого товарища. Пятеро рабочих с обувной фабрики, которых он там застал, уже читали заметку. Но только один из них знал лично Мартона. Белый террор за эти полтора года вырвал столько товарищей, что еще одна смерть уже не могла произвести впечатления. Разговор скоро перешел на другие темы. Один Тимар сидел задумавшись, вспоминая Мартона.
В квартире Шульца, состоящей из одной комнаты и кухни, происходило бурное совещание.
– Само собою разумеется, я не боюсь, но не нужно провоцировать опасность. Я хочу знать, с кем я имею дело, – горячился Шульц.
– Партия требует, чтобы каждая ячейка состояла из рабочих разных профессий, – настаивал Лаци. – Больше точек зрения.
– Но им труднее будет спеться друг с другом. В их среду легко проникнуть чуждым элементам.
Лаци не уступал.
Тимар поддерживал Шульца и чуть не поссорился с Лаци. Но зато он считал, что на совещание нужно пригласить и кое– кого из других ячеек, чтобы охватить как можно больше организаций.
– Тут ты не прав, – возражал старик. – Это умно придумано, что ячейки связаны непосредственно с Веной, а не с местными организациями. Здесь легко влипнуть, легко заставить нас развязать язык. Что касается Вены – руки улицы Зрини еще слишком коротки для этого. Нет, нет! Надо быть осторожными.
– Если мы задумали что-либо предпринять, соседняя ячейка узнает об этом только через две недели.
Тимар оставался при своем мнении.
– Простите, товарищи, – извинился Шульц, – ничем угостить вас не могу. Последние деньги отдал жене, пусть посидит вечерок в кино.
– Ничего, товарищ Шульц! Мы к вам не за угощением пришли, а для работы.
– Ну, ладно! К делу, братцы!
Ячейка – первая ячейка рабочих одной и той же фабрики была создана. Обсуждали ближайшие задачи. Секретарем ячейки был избран Тимар. Лаци должен был поехать в Вену для связи с центром. Прежде эта связь поддерживалась через товарища Киш, но вот уже три недели как он бесследно исчез.
– Расходитесь, товарищи, по одному. И будьте осторожны. В соседней квартире живет сотрудник «Непсавы». Тише, товарищи!
Лаци не вышел на работу, и Тимар был вынужден шаг за шагом расширять свои профессиональные познания. Шульц обучал его.
– Это отлично, – приговаривал он. – Изучить хорошо ремесло – очень важно даже с политической точки зрения. У нас на фабрике ценят только того, кто и в работе умеет постоять за себя.
Вечером Вера в присутствии Тимара всерьез поссорилась с Андреем.
В знак протеста против убийства Бооди мы провели забастовку-демонстрацию. Но ведь Бооди не был даже коммунистом. А бедный Мартон как будто никогда и не существовал. А между тем он был самым лучшим, самым преданным товарищем. Свинство!
Глаза Веры наполнились слезами. От боли или от бессильной злобы – нельзя было понять.
– Свинство!
– Что тебе объяснять, если ты не можешь или не хочешь понять самых простых вещей! Бооди знали все на фабрике, Мартена – одни мы. Ни с каким производством он не был связан. Это лишний раз доказывает значение предприятия, крупного предприятия. Мы почтим память Мартона прежде всего тем, что используем урок этого случая для нашего движения.
Против обыкновения Андрей говорил, расхаживая по комнате, заложив за спину руки.
– Из смерти Мартона, повторяю, мы должны вынести урок…
Вера обеими руками заткнула уши.
– Перестань! Не могу!
– Чего не можешь?
Андрей остановился перед девушкой.
– Чего не можешь?
– Тебя не выношу!
Андрей отскочил. Он старался улыбнуться, но насильственную улыбку сменила печаль.
Через несколько секунд он уже овладел собой.
– Ты слишком нервна, Вера, – сказал он тихо. – Это понятно. Будь добра, садись к машинке, начнем работать. Работа успокоит тебя. Давай руку!
Лаци вернулся через пять дней в скверном настроении. Он привез невеселую новость.
– У эмигрантов склока. Товарищи заедают друг друга. Идет здоровенная грызня.
– Расскажи толком, в чем дело? – нетерпеливо спросил Тимар.
– Честное слово, сам не понимаю! Никак не удалось разузнать. Ты, быть может, добьешься большего. Тебе ведь тоже придется поехать в Вену, этого требует Старик.
– Зачем?
– Не знаю.
Относительно Киша Лаци узнал, что тот был в Вене, но уже две недели как выехал оттуда. Он давным-давно должен быть в Пеште. Вместо него, на время, надо установить контакт с кожевником Сабо.
– До этого мы и сами могли бы додуматься, – сказал недовольно Шульц.
На вокзале Тимар увидел Бескида. Ему показалось, что Бескид сел в тот же поезд, что и он. В поезде Тимар искал его, но безуспешно. В Вене, на вокзале, Бескид вновь промелькнул перед ним, но сейчас же затерялся в толпе.
