Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)
Свальява
Лесистые Карпаты. Маленький городок Свальява.
Долина начала зеленеть. Склоны гор бурые, выше – темная зелень хвойных лесов. Еще выше – блестящий снежный покров горных вершин. Кое-где, словно насмехаясь над недоступностью высот, его пятнает серый дым заводских труб. Три свальявские трубы непрестанно извергают дым.
Завод обнесен высоким дощатым забором, который тянется до самого вокзала: колея оттуда ведет прямо на заводской двор. Колею эту проложили во время мировой войны, в те же годы разрослась и сама станция. Множество запасных путей, ржавеющих, ненужных теперь, восемь рельсовых путей – все это детище войны. Но узкоколейка с паровозом-карликом, тянущим вагоны до селения Полены, выстроена еще до войны. По ней доставляют из лесу на завод исполинские деревья.
На вокзале Петра встречает Тимко. Пока что он поместит Петра у себя, даст ему квартиру и стол. Там будет партийный секретариат.
На улицах Петра оглядывают с головы до пят. Одет по-городски, идет с Тимко, – кто бы это мог быть? Петр удивленно озирается: у городка такой вид, будто война все еще продолжается. Большинство мужчин в рваных военных шинелях, женщины обуты в солдатские сапоги, не говоря уже о тех, кому сапоги заменяет обернутая вокруг ступни холщевая тряпка.
Нищета, грязь.
– А ты другого ждал? – говорил Тимко. – Ведь война была сущий рай в сравнении с нынешними условиями. Деньги не стоят и десятой доли того, что стоили во время войны. А здесь, как крона ни упала, все еще сохранилась заработная плата восемнадцатого года, без всякой надбавки.
– Чем же вы в таком случае существуете?
– Надеждой на лучшее будущее.
Одиноко стоящая глинобитная хата с драночной крышей – одна комната с кухней с глиняным полом – вот и все жилище Тимко. Да и оно досталось ему не прямым путем. Писарь окружного начальника щеголяет в шубе, которую Тимко привез с собой из Москвы. Писарь помалкивает об этом не меньше самой шубы, но дело сделано, квартира есть.
Жена Тимко Ольга – с Урала. Рослая, румяная, белокурая. Весь путь с Урала до Карпат проделала с шестимесячным ребенком. Ребенка кормят теперь молоком из бутылки, и Ольга уже неделю работает на химической фабрике. За ребенком присматривает Наташа.
Наташа тоже попала в Свальяву из России. Ее муж, венгерский военнопленный, доехал с ней из Саратова до Мункача.
– Обожди здесь, – сказал он ей на вокзале, – сейчас приведу извозчика.
Наташа ждала час, ждала два, но мужа и след простыл.
Начальник мункачской полиции отправил покинутую женщину на границу, но так как поляки отказались ее принять, денег же, вырученных от продажи с молотка наташиного скарба, не хватило бы для отправки ее через Германию, то она здесь и осталась. Жена Тимко приютила ее у себя и с большим трудом раздобыла ей место на фабрике. У себя на родине Наташа работала в шляпной мастерской, на фабрике же в Свальяве нужны сильные рабочие руки. Наташа вскоре не выдержала и свалилась. Теперь она целые дни напролет, подобрав под себя ноги и кутаясь в платок, просиживает у печки. Она маленькая и хрупкая. У нее узенькое личико, большие темные, испуганные глаза и иссиня-черные волосы, разделенные посредине пробором и зачесанные назад.
Ольга достает из печки горшок с гречневой кашей. Ребенок, в честь Ленина названный Владимиром, неспокоен – его мучит первый зуб. Не переставая укачивать его, Ольга хлопочет у печки.
– Завари чай, Наташа.
На большой дощатый стол без скатерти ставится большая глиняная миска. Маленькая керосиновая коптилка светит скудно: Ольги, вполголоса баюкающей в углу младенца, не видно.
Забредший на огонек машинист с паровоза-карлика, Гонда, шумно разглагольствует, ругая буржуев. Он опрокинул лавку, на которой, кроме него, сидели Петр и Наташа. Кулак у него, как палица. После каждой фразы он оглушительно стучит им по столу, так что посуда дребезжит и подскакивает.
– Потише, Степа, – успокаивает его Тимко. – Не перевелись еще на свете жандармы.
– Испугался я их! У нас демократия – всяк может пить чай, коли есть на что. И стучать по столу тоже можно, покуда его еще судебный пристав не забрал.
У машиниста Гонды короткие черные щетинистые волосы и голубые глаза, чистые, как у грудного младенца. Он носит солдатские штаны и синюю рабочую блузу. О нем известно, что он читает газеты и даже книги. Бахвалится и шумит он нарочно, чтобы не считали «больно ученым».
– Подогрей-ка еще чайничек, Наташа.
С приходом старика Бочкая разговор переходит на серьезные темы.
– Заработная плата… организация… забастовка…
– Заработная плата… голод, рабочие лесопилки… узкоколейка… химическая фабрика…
– Венгерская крона… чешская крона… протухшая мука… долги… заработная плата… организация…
Бочкай – дровосек из Полены, одинокий старик: жена умерла, все три сына погибли на фронте. Сам Бочкай дважды сидел в тюрьме. В первый раз – еще в венгерские времена: нашли у него русский молитвенник. При чехах – за постоянные разговоры о том, что чешские «братцы» будут еще почище венгерских господ. Он – широкоплечий старик исполинского роста, с огромной головой. Ноги у него, по сравнению с длинным туловищем, непомерно короткие, а потому кажется, что он не ходит, а марширует по-военному. С воскресенья, со дня митинга, голова у него забинтована: менее твердая черепная коробка не выдержала бы удара, оставившего на затылке старика громадную шишку.
– В былые времена разве только барин мог наделать столько долгов, сколько я наделал сейчас, – говорит он, приправляя речь отборной руганью. – Четырнадцать часов в день работаю… Заберешь в заводской лавке муки, бобов немного, керосину да табаку – глянь, при получке не только гроша медного не получишь, а еще долг за неделю вырос. Поначалу еще считал, а потом рукой махнул: пускай господь-бог считает. Все одно: ему платить.
– Неужто вся Полена так живет?
– Ты спроси, одна ли Полена!.. А Свальява, а Домбоштелек, а Осса, а Гидвег, а Волоц? Деньги видишь разве только, когда на улице найдешь.
– Или когда от браконьерства малая толика перепадет. А, дядя Бочкай? – с улыбкой говорит Гонда.
– А что же, тоже работа, – смущенно возражает Бочкай, зардевшись, как молоденькая девушка. – Чем не работа? Очень даже тяжелая работа.
По уходе гостей обе женщины с ребенком отправились на кухню. Мужчины остались спать в комнате. Постелью им служила шуба, а покрываться они должны были другой шубой – шубой сына старика Бочкая, которую он принес для «обмеблировки» партийного секретариата.
Петру не хотелось спать. Долго сидели они на лавке, беседуя вполголоса, – только затушили лампу: керосин дорог, да и достать его нелегко.
– Как, чорт возьми, дошли вы до этакой жизни?
– Так же, как и другие. Сперва румынская оккупация… У-ух, и здорово же пороли!.. Потом – чехи. Те без дальних слов – в тюрьму, в Илаву. Пороть не пороли, а за шесть недель двоих насмерть ухлопали. А сколько народу «братцы» до крови избили – и не перечесть. Много эта маленькая страна перетерпела с четырнадцатого года…
Первый день начался неудачно. Тимко с женой с утра ушли на работу, а тут вдруг Наташа, взявшаяся хозяйничать, почувствовала себя плохо. Стала жаловаться на боль в голове и в сердце. Свернулась в комочек и плакала, как обиженный ребенок.
Проснулся и Владимир Тимко и тоже заплакал. Петр стоял в замешательстве, не зная, что делать. К счастью, на плач прибежала соседка, дородная женщина лет сорока, в юбке из солдатского сукна, домотканной рубахе и цветном платке, повязанном, как у молодух.
– Ну-ну, душенька, – по-венгерски успокаивала она Наташу. – Не плачьте, милая… Ушел, подлец, так нечего по нем и убиваться. Раз не пожалел, бросил – не стоит он того, чтобы этакая красивая женщина о нем плакала. Ну же, душенька, утрите-ка слезы.
Ребенка она взяла на руки, а на Петра прикрикнула:
– Чего, голубчик, стоишь, рот разинув? Помог бы лучше в беде.
– Если б знал, как…
– Если б знал, если б знал!.. Знахарку надо или доктора.
– Лучше доктора, – сказал Петр.
– Ну, тогда сбегай живей. Новый доктор живет в четвертом отсюда доме. Узнаешь по красной крыше. Да и дощечка на доме есть.
На воротах выбеленного приветливого домика с красной крышей действительно есть медная дощечка. На ней по-украински и по-венгерски значится:
ДОКТОР БЕКЕШ – ВРАЧ-СПЕЦИАЛИСТ
Доктор сидит за утренним кофе.
– Иду, как не пойти, – с ласковой улыбкой говорит он на ломаном венгерском языке.
Он наскоро проглатывает кофе и уже готов.
Лицо у него полное, немного одутловатое, гладко выбритое. В светлых волосах мелькает сединка. На нем темно-синий хорошо сшитый костюм, черный шелковый галстук, коричневые ботинки. Набросив широкое пальто, он берет котелок и трость с серебряным набалдашником.
Сквозь толстые стекла очков в широкой роговой оправе на Петра внимательно устремлены большие серые глаза.
Пошли.
Петр быстро шагает но лужам, брызгая грязью на доктора. Тот укоризненно поглядывает на Петра, но молчит.
С Наташей он заговаривает по-русски, утешает ее, как ребенка, поит холодной водой и кладет ей на лоб холодный компресс. Володю берет на руки и успокаивает.
– Придут еще, сынок, хорошие времена, – говорит он, укачивая его, – будешь жить в лучшем мире, чем тот, в каком родился. Можешь этому поверить, раз это говорит тебе дядя Бекеш.
– Что, собственно, с ней? – спрашивает его Петр по-венгерски.
– Мужа бы надо бабенке, – отвечает Бекеш. – Мужа. Дюжего русака или украинца. Но, на худой конец, и венгерец сойдет.
Петр хочет ему заплатить, но доктор от денег отказывается.
– Рецепта не писал, – шутит он.
Тимко с женой, вернувшись домой к обеду, находят печь истопленной. Ольга принимается за дело. Эта женщина быстро и умело справляется со всем: затапливает печь, чистит картошку, кормит младенца, сменяет холодные компрессы на лбу Наташи и при этом успевает еще беседовать с Петром. Говорит она с ним по-венгерски.
– Где это вы нашему языку научились? – спрашивает Петр.
– У «интернационалистов».
– Где?
– На Урале и в Сибири, у венгерских красноармейцев. Я там в полку «интернационалистов» служила, Там и мой Володенька служил, – добавляет она и прижимает к себе своего младенца. – На седьмом месяце была, а все с коня не сходила. Каждая винтовка против Колчака нужна была.
– Верно, – кивает Петр.
– Ну, вот и обед поспел. Ты не голодна, что ль, Наташа? Ешь, ешь, – хороша картошка с перцем. Есть не будешь, никогда не поправишься…
Подходя к деревянному мосту, машина замедляет ход. На том берегу крутой поворот, за которым Свальява уже не видна.
Дорога идет по узкой ложбине между двумя отвесными горами. На этом участке машинисту работы немного, и Гонда закуривает папиросу.
– Гляди, – указывает он рукой вдаль, – вон там стояли венгерские красные. Сверху наступали румыны, и оттуда, слева, тоже.
– Здесь румыны повесили старика Осая, – показывает он немного дальше на высокий, одиноко стоящий дуб.
– Под этим холмом двадцать четыре человека похоронено, двадцать четыре мужика-украинца. Их в четырнадцатом году повесил генерал Гатфи за то, что они будто бы ждали русских.
– Тот наклонившийся набок крест видишь? Братская могила. В пятнадцатом году сожгли здесь баварских солдат, умерших от холеры.
– А вот гляди сюда, на этот круглый холм… Тоже братская могила. Три тысячи украинских солдат лежат здесь. В мае девятнадцатого года они бежали сюда от поляков. Думали – здесь еще венгерские красные, и пришли, словно домой. Румыны подпустили их на выстрел, а потом принялись на близком расстоянии поливать их из пулеметов. Два недели лежали без погребения. Лишь когда ветер до самой Свальявы стал доносить трупный запах, румынский полковник погнал народ хоронить трупы.
Петр молчит. С ужасом смотрит он туда, куда указывает Гонда.
– Гляди-ка…
Холмы, кресты, деревья.
Петр глубоко затягивается папиросой, курит одну за другой.
В Полене они идут к Гонде – дожидаться Тимко, который должен приехать со следующим поездом.
Жена Гонды, полька, маленькая шустрая блондинка, потчует Петра жареными семечками.
– Ничего больше в доме нет, – разводит руками Гонда.
Жена Гонды говорит только по-польски, Петр отвечает ей по-венгерски. Им никак не столковаться друг с другом, и маленькая женщина заразительно хохочет. От нее пахнет миндальным мылом, в волосах у нее голубенькая ленточка, но крошечные ноги обуты в огромные, подбитые гвоздями солдатские башмаки.
Она напевает веселую польскую песенку, притоптывает тяжелыми башмаками.
На стене – иконы.
– Ленин – вот он где, – показывает Гонда на сундук и обнажает в виноватой улыбке два ряда крепких белых зубов.
– Когда-нибудь достанешь оттуда, – улыбаясь, отвечает Петр.
Веселое настроение польки передается и обоим мужчинам. У Петра не сходит с лица улыбка, тяжелое впечатление от дороги почти улеглось. Эта убранная хвойными ветками, убого обставленная комнатка действует на него как-то особенно освежающе.
Тимко приезжает лишь под вечер. Дождавшись еще одного товарища из Свальявы, все вместе направляются к старику Бочкаю. Лучшего места для собрания и не сыскать – глубоко в лесу, туда ни одна собака не забредет.
У Бочкая в хижине собралось, кроме Петра, еще восемь человек: четверо из Свальявы, двое из Полены и два дровосека. У всех чувствуется сильный подъем. Столько раз за последние годы терпели они поражения, столько выстрадали, что окончательно разуверились в своих силах и помощи ждут извне. А нищета дошла до того, что дольше терпеть нельзя. И этого товарища, прибывшего издалека, они принимают как первую подмогу извне. Ну, теперь, теперь уж…
Один из дровосеков, лохматый украинец, крестится.
– Так как же быть, братцы?
– Да вот… Не знаешь, с чего и начать. Ежели выкладывать все наши беды…
– По порядку давай, по порядку!
– В Оссе забастовка готовится…
– Ну, и проиграете ее, – сразу же отрезает Гонда.
– Проиграем, так завод подпалим!
– А дальше чем жить будете? Золу собирать, что ли?
– Надо плату не меньше чем втрое поднять. Да и то не на многое хватит. А долги – похерить.
– Прогонят нас, если только запрашивать будем.
– Прогонят? А ну, пусть попробуют! – кричит Бочкай. – Голыми руками задушу Штейна, директора, этого паршивого пса…
– Ну, ну, – успокаивает его Гонда. – Мы, старик, собрались сюда дело говорить.
Бочкай умолкает и, облокотясь на стол, опускает голову на руки. Космы седых волос спадают ему на лоб.
Петр молчит. Удивленными глазами оглядывает он восьмерых стоящих людей. Недавнее веселье с него как рукой сняло. Они стучат кулаками, скрипят зубами, никак не могут найти выход из этого тупика. Дым из глиняных коротких трубок почти поглотил тусклый свет маленькой керосиновой лампы. Петр с трудом различает лица товарищей.
– Если так, просто требования предъявим – нас на смех подымут, а забастуем – с голоду подохнем. Да, чорт его дери, задача… Кабы в свое время высидел в московской партшколе, наверно бы уже знал теперь, как за дело взяться. Чорт бы побрал мою дурацкую башку!
– Не в башке тут дело, – вставляет слово один из дровосеков. – Будем, братцы, охотой промышлять. В лесу красного зверя столько, что годы дичиной прожить можно.
Другой дровосек, раньше чем начать, стучит кулаком по столу:
– Подожжем лес у них над головой!
– В сгоревшем лесу больше, думаешь, платить будут?
Старик Бочкай подымает голову, набирает больше воздуху в легкие и с размаху опускает на стол увесистый кулак.
– Выскажитесь, наконец, и вы, товарищ Петр.
Петр мучительно силится что-то припомнить. Где он это слышал? От кого? В тюрьме? Или от Пойтека? И как это происходило? Однажды, где-то в Трансильвании, так поступили румынские рабочие лесопильного завода… С трудом распутывает он нити воспоминаний. А тут еще неотвязно вертится мысль, высказанная как-то Марией Рожош, что не следует облегчать нужду, что это только задерживает ход революции. Мария… Но разве можно не облегчить, раз есть к тому возможность? Разве размах революции ослабнет, если люди обретут уверенность, что не всякая борьба кончается поражением? Ну да, конечно… Рассказывал это Пойтек, по дороге на русский фронт… Да, Пойтек…
– Скажите же что-нибудь, товарищ.
– Все это правильно, – задумчиво говорит Петр. – Забастовку мы проиграем, спору нет. И завода поджигать нельзя. Ни в коем случае. Нужно, товарищи, организовать саботаж, массовый саботаж…
Для тех, кто не понимает по-венгерски, сразу трое переводят слова ленинского вестника. Никому, кроме Тимко и Гонди, слово «саботаж» не знакомо, и все же впечатление от него огромно. «Вот оно, – загорается надежда у измученных людей, – вот она, помощь… Этот самый саб…».
– Что?.. Как?..
– Саботаж, массовый саботаж… Бастовать не будем, все на местах останемся, все станут попрежнему выходить на работу, но поезд будет катиться медленнее и медленнее кружиться маховик машины, слабей ударять топор и медленней валиться срубленное дерево.
– Ну, а дальше?
Люди разочарованно переглядываются. От ленинского вестника они ждали более значительного, более веского слова.
– Ну, а дальше?
– Вот и все. Дирекция удовлетворит все ваши требования, если каждое колесо будет медленнее кружиться, чем раньше, и чем дальше – все медленнее и медленнее…
– Да, если бы только колесо это понимало, – говорит старик Бочкай.
– У колеса человек стоит.
– Человек… У человека от нескончаемых мук тоже ум сохнет. Ударить – это он еще может, но этак прикидывать, взвешивать… Нет, это не про нас.
– А ведь надо сделать, – говорит Гонда, взволнованно потирая себе лоб. – И сделаем! – чуть не криком вырывается у него.
– Подохнем, а сделаем! – кричит и Тимко.
– С нашим-то народом? – с сомнением покачивает головой Бочкай.
– С нашим народом!
– А ну, расскажи-ка, братец, еще раз, как ты себе это дело представляешь?
Сквозь табачный дым еле мигает красноватое пламя керосиновой коптилки. У всех лица в поту, голоса хриплые. Время близится к полуночи, когда старик Бочкай, облегченно вздохнув, встает из-за стола.
– Сделаем! – говорит он.
– Пора двигаться, – обращается к Петру Тимко. – До Свальявы добрых два часа ходьбы.
– Раньше чем пускаться в такой путь, – говорит Бочкай, надо вам малость подкрепиться. Хлеба у меня нет, но кусок холодной говядины…
– Дичина? – улыбается Гонда.
– Да, олень… Не захотел, видно, бездельник даром пропадать в графском заповеднике…
Земля колеблется
Паровоз узкоколейки на повороте к Свальяве сошел с рельс. Беда невелика, но на то, чтобы привести все в порядок, ушло несколько часов. Три длинных товарных состава стояли в это время без движения. Заведующий участком сперва упрашивал, потом стал кричать и угрожать. Люди работали до седьмого пота, но все оказалось напрасным: большая половина дня пошла насмарку.
На лесопильном заводе лопнул приводной ремень, машина стала, а ключ от склада, где хранились новые ремни, как назло оказался у помощника заведующего складом, который с утра уехал в Мункач. Чорт его знает, куда этот болван девал ключ! Почему не передал его кому-нибудь другому, раз знал, что уезжает? Пока окончательно выяснили, что ключа нигде не найти и остается только взломать дверь от склада, стали еще три машины.
Товарный вагон, прибывший из Праги с надписью «Весьма срочно! Осторожно! Огнеопасно!», следовало, по распоряжению директора, подвести к самой химической фабрике и там разгрузить. Но как-то так вышло, что к химической фабрике подвинули вагон кукурузы, а пражский груз передали на поленскую ветку. Когда ошибка обнаружилась, поезд давным-давно уже ушел и вернуть его было невозможно, потому что сошедший с рельс паровоз заграждал путь. Прикомандированный к химической фабрике чешский артиллерийский штабс-капитан перед всем честным народом орал на директора, угрожая ему донесением по начальству. Директор, хотя и тише, но тоже совершенно открыто угрожал штабс-капитану жалобой.
На другой день на узкоколейке обошлось без всяких аварий, но сверх меры перегруженный состав оказался не под силу маленькому паровозику. Четыре вагона пришлось отцепить. Локомотив отодвинул их обратно до разъезда, потеряв на этом полчаса. Первый поезд прибыл в Свальяву с опозданием на полтора часа. Второй опоздал на целых три.
В этот день с ремнями на заводе все обстояло благополучно, но у машиниста внезапно случилось сильное расстройство желудка, и, выбегая по неотложной надобности, он каждый раз останавливал машину. Напрасно ему предлагали уйти домой, он не шел, не желая доверить машину кому-либо постороннему. Вчерашний случай с машиной вынуждал его быть настороже. После обеда уже четыре машины работали с перебоями.
Весь день напрасно прождали лес с лесоразработок. По какому-то недоразумению огромные дубы спустили в долину по ту сторону гор.
На третий день с самого утра к Петру явился бухгалтер фабрики.
– Мне нужно с вами поговорить по весьма важному делу, господин Ковач.
– Пожалуйста.
Бухгалтер покосился на Наташу.
– С глазу на глаз.
– Можете быть совершенно спокойны: эта женщина ни слова по-венгерски не понимает.
– Все-таки…
Петр услал Наташу на кухню.
– Слушаю вас.
– Скажу вам кратко и прямо, – начал бухгалтер. – Дирекция фабрики готова уплатить вам двадцать тысяч чешских крон за то, чтобы вы сегодня же уехали и никогда больше в Свальяве не показывались.
Ответ Петра был тоже краток. Не говоря ни слова, он так ударил бухгалтера по физиономии, что у того пошла носом кровь.
В тот же вечер начальник округа арестовал Петра. Ночью по неизвестной причине загорелся дом помощника директора. К утру пожар потушили, но все, что не стало добычей огня, было вконец испорчено водой.
Утром Петра выпустили. На квартире его уже ждал один из инженеров: дирекция завода просит его явиться для переговоров. Сама дирекция предлагает общее повышение зарплаты.
– Придем.
Петр и восемь рабочих-делегатов уселись за стол.
Напротив них сидели трое представителей заводской администрации и, в качестве беспристрастного наблюдателя, жандармский ротмистр.
От имени всех говорил Тимко.
– Восьмичасовой рабочий день, повышение ставок втрое задним числом за шесть месяцев, всю задолженность скостить.
Директор затрясся от злобы.
– Да вы пьяны, что ли! – закричал он.
Переговоры были прерваны.
Директор в тот же вечер выехал в Унгвар.
На следующий день в Свальяву прибыли Рожош и Секереш.
Рожош созвал совещание – от каждого цеха по десять– двенадцать рабочих. Тимко и Гонда подобрали людей. В пустовавшем депо собралось человек с полсотни.
Рожош советовал умерить требования.
– Если завод остановится, вся округа останется без работы. Нельзя доводить завод до банкротства.
– А с голоду подыхать можно?
– А драть с нас шкуру можно?
– Ты, ты?! И ты туда же?!
Звериная злоба душила людей. Не вмешайся Петр и Гонда, Рожошу наверно бы изрядно намяли бока.
Рожош вторично взял слово. С трудом удалось водворить тишину. Рожош был бледен. Отовсюду глядели на него горящие ненавистью, налитые кровью глаза.
– Я потому лишь посоветовал вам умерить требования, что опасался, хватит ли у вас сил до конца довести борьбу. Теперь я вижу, что ошибся. Отстаивайте, товарищи, вашу правду до конца.
После совещания Рожош, как и всегда после неудачи, заболел. Почувствовал себя так плохо, что не в силах был уехать домой и принужден был остаться на ночь в Свальяве. Ему отвели комнату в здании дирекции. Петр пригласил к нему доктора Бекеша.
Доктор внимательно освидетельствовал больного и немедленно уложил его в постель. Опасности, заявил он, нет никакой, но и шутить этим ни в коем случае не следует. Если больной будет перемогаться, болезнь может принять серьезный оборот.
Бекеш помог Рожошу раздеться и укутал его потеплей. Сам вызвался остаться при нем на ночь, не решаясь доверить кому бы то ни было уход за больным. Он сам каждые четверть часа будет сменять холодный компресс, который положил на пылающую голову Рожоша.
Стемнело. Бекеш, опустив шторы, зажег электрическую лампочку, предварительно обвязав ее носовым платком, чтобы яркий свет не тревожил больного. Большая комната в три окна погружена была в полумрак. Среди простой, несколько потрепанной обстановки этой комнаты для приезжих ярким пятном выделялся огромный, в человеческий рост, портрет Массарика в блестящей золоченой раме.
Бекеш придвинул стул к самой кровати больного.
– Болит? – тихо спросил он.
– Болит.
– Ничего, пройдет. Поганая штука эти нервные головные боли, но они быстро проходят. Надо только как следует отдохнуть. Не улыбайтесь, господин майор, я и сам прекрасно понимаю, что у вас времени для отдыха нет. Все же, как врач, я настоятельно рекомендовал бы вам отдых. Другое дело, как украинский патриот, я должен был бы скорей желать, чтобы вы работали возможно больше. За украинское дело сколько ни работай – все мало. Двадцать четыре часа в сутки должен был бы каждый украинец работать на общее дело…
Больной приподнялся в постели и в недоумении уставился на доктора. Но тот с ласковой настойчивостью опять уложил его, закутал и поправил сбившийся набок компресс.
– Если не хотите пролежать несколько дней, не двигайтесь, не говорите. Не забудьте, что вы больны и что ваше здоровье, ваши силы принадлежат не вам, а всему украинскому народу.
Ответом ему был жалобный стон.
– Да, да, – вздохнул Бекеш. – Много благородных людей жертвует своим здоровьем, много юных жизней гибнет для великого дела. Но эти жертвы не напрасны. Украина станет свободной, могучей, великой. Богатый, сорокамиллионный народ. Тучный чернозем, железо, уголь, нефть… Древняя культура, самая древняя в Восточной Европе… Ради бога, не подымайтесь, это может повлечь чрезвычайно для вас тяжелые последствия. Спрячьте руки под одеяло. Так… Насколько я понял недоконченную вами фразу, вы, господин майор, спрашивали, какое отношение вы имеете к делу Украины. Странный вопрос! Он яснее всякого термометра показывает, что у вас жар. Не говорите, умоляю вас, я не жду ответа на свои вопросы. Но я вас спрашиваю: ведь это вы – руководитель русинской социал-демократической партии, не так ли? Прекрасно. А какому делу может служить русинская социал-демократическая партия, как не делу освобождения Украины? Могут ли украинские крестьяне быть чешскими националистами? Или венгерскими националистами? Что же им остается? Интернационализм? Иными словами – большевизм? Или же – дело украинского народа, дело сорокамиллионного украинского народа. Выбирайте.
Больной глухо застонал.
Приглушенный бас Бекеша походил на отдаленное гудение органа.
Его серые глаза горели, мясистое, сонное лицо оживилось.
– Чешские братья освободили украинцев Прикарпатской Руси. А последствия каковы? Самый крупный помещик – пруссак. Управляющий имением – венгерец. Жупан – чех. Директор фабрики – жид. Стоит ли продолжать? Нет, украинскому крестьянину освобождение ничего не принесло. Он, как и прежде, влачит свое ярмо, и каждый жиреет его потом. По ту сторону Карпат, в Галиции, владычество поляков. Нет злосчастнее злосчастного украинского народа!
Больной тяжело застонал.
– Да, нет злосчастнее его, а все же будущее принадлежит ему. Близкое будущее! Ближайшее! Поляки обрушатся на Советы – это вопрос всего нескольких недель, а может быть и дней. Если победят поляки, они завладеют Украиной. Но двадцать миллионов поляков не могут держать в подчинении сорок миллионов украинцев. Поэтому, в случае победы поляков, неминуема новая война, украинско-польская, и из этой войны поляки выйти победителями не могут. Так. Если же одолеют большевики и Польша утратит свое значение, Антанта вынуждена будет наконец понять, что не маленькая Польша является стражем Европы, что не Польшу следует выдвигать против большевиков, а сорокамиллионный украинский народ.
– Спать хочется, – жалобно проговорил Рожош. – Чувствую, что теперь смог бы заснуть…
– Нельзя еще вам засыпать. Сначала вы должны покушать – вы и так слишком ослабели. Через полчаса получите два яйца всмятку и стакан молока. Тогда и уснете. А чтобы помочь вам как-нибудь скоротать время, я вам сообщу нечто, что вас способно заинтересовать: генерал Пари: – большой друг украинского народа. Да, да… А так как генерал Пари человек дела, то он готов и деньгами поддержать, а в некоторой степени и теперь уже поддерживает украинское народное дело. Если же учесть, что через нашу маленькую страну ведут три железнодорожных линии, связывающие Среднюю Европу с Галицией, если понять, что судьба русско-польской войны решится на полях Галиции, если вникнуть в то, что в нашей стране только ваша партия подходит для мобилизации масс, – то, Иван Рожош, слово за тобой! Украинский народ ждет от тебя решающего слова. В деле освобождения украинского народа наша страна сыграет ту же роль, какую в борьбе за объединение итальянского народа играл Пьемонт, и ты, Иван Рожош, ты…
Бекеш оборвал речь на полуслове.
Больной тяжело застонал.
Бекеш наклонился над кроватью к самому уху Рожоша.
– На деньги, полученные от генерала Пари, – прошептал он, – я закупил оружие. Этим оружием ты можешь в любую минуту располагать. Украинский народ, готовясь к освободительной войне, пришел к тебе, вождь…
Больной дико вскрикнул и одним прыжком оказался на ногах.
– Вон! – закричал он. – Вон! Сию же минуту вон!
– Но, ради бога, майор, ваше здоровье…
– Я здоров. Тотчас же убирайся вон! И если еще попадешься мне на глаза…
От бешенства у него захватило дыхание. Стоя посреди комнаты, босой, в одном белье, он грозил кулаком перепуганному, задом пятившемуся к дверям доктору и наверно задушил бы его, если бы тот не поспешил поскорее убраться.
Рано утром в Свальяву примчалась в автомобиле Мария Рожош, вызванная телеграммой к заболевшему брату. Но как она ни торопилась, а брата уже не застала: он с первым утренним поездом выехал в Унгвар.
Когда Мария пришла к Петру, у него как раз происходило совещание. Петр хотел устроить митинг, но начальник округа разрешения не дал. За исключением старика Бочкая, все участники совещания разделяли мнение Гонды, что митинг придется отложить. Бочкай под конец тоже согласился, но Мария ни за что не хотела примириться с подобным решением.
– Я вам покажу, Петр, как надо бороться!
Под вечер она отправилась к заводским воротам и, взобравшись на кучу досок, стала поджидать рабочих. Она была в темно-сером английского покроя костюме, а голову повязала красным кумачовым платком на манер крестьянских молодух.
– Товарищи рабочие и работницы!
Рабочие, валом валившие из заводских ворот, мигом обступили Марию.
– Товарищи, довольно нищеты! Довольно голода! Кто и дальше будет безропотно мириться с нищетой, тот подлый изменник!
Восторженные крики. Лицо Марии сияет.
– Если дирекция не прекратит своей гнусной игры, подожжем завод!
Молчание. Теперь все прекрасные слова Марии идут впустую. Толпа слушает молча и настороженно. Кое-где слышен даже недоверчивый ропот.
