Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)
– Чуть было не забыл! – воскликнул Анталфи. – Тебя зовут Эмиль Балинт. Запомни хорошенько: ты – Эмиль Балинт, сверхштатный актер городского театра в Кашше. Твои документы здесь у меня, я их тебе передам, когда на улице будет меньше народу. Превосходные, почти подлинные документы!
– А где ты их достал?
– На это ума достало, будь покоен. Моего ума хватило бы на дюжину епископов. Да, вот еще что, ведь я тебе принес перчатки, но забыл тебе их отдать в комнате. Надень-ка их.
Серые нитяные перчатки лопнули, едва я их натянул.
– Ну, ничего, шагай только живей.
Чем ближе мы подходили к центру, тем больше видно было на улицах народу и тем меньше патрулей. Казалось, будто никто не работает, а все только и делают, что гуляют. За тем, что происходило на улице, все наблюдали так, как если бы события развертывались на экране, – все ждали чего-то интересного, какого-либо сенсационного происшествия. Я сам, пожалуй, этого бы не заметил, но Анталфи обратил на это мое внимание.
Перед редакциями попрежнему толпилось много народу.
– Обожди меня здесь, я на минуту зайду в это кафе. Но никуда не отлучайся, пока я не возвращусь, иначе мы можем разминуться и тогда уже не найдем друг друга.
Я остался один и застыл, словно стоя на часах. Но устоять на одном месте оказалось здесь делом нелегким. Люди теснились, толкались и суетились так, словно им за это платили.
Каждый хотел обязательно сам прочесть опубликованные редакцией последние телеграммы.
«Получив сообщение о падении в Венгрии советского правительства, русское советское правительство подало в оставку. Ленин бежал в Швецию».
Я не дал себе труда раздумывать над этим известием. Я сейчас же сообразил, что это сочинено в каком-нибудь будапештском кафе.
Но публика была в восторге.
Затянутые в корсеты офицеры и женщины с намазанными губами оглушительно хохотали. По мостовой три румынских кавалериста вели четырех закованных в кандалы рабочих. У одного из них изо рта текла кровь, другой прихрамывал на левую ногу, и два товарища вели его под руки.
– Ну, что, «товарищи»? – крикнул им сидевший на террасе кафе молодой прапорщик. – Как же, стало быть? «Все принадлежит нам?»
– Запрещение алкогольных напитков, а? – хриплым голосом поддержал его рослый поручик-гонвед.
Окружающие ответили на это одобрительным ржанием. Я пришел в такую ярость, что наверно не удержался бы от какой-нибудь глупости, не появись в эту минуту Анталфи. Он взял меня под руку.
– Все в порядке, коллега, завтра мы едем.
– Куда? – удивленно спросил я.
– Как куда? Туда, куда нам по договору полагается. Сперва в Шалготарьян, потом дальше, в Словакию, в Кошице, может быть в Прессбург, – там видно будет, куда. Важно то, что уже завтра мы сможем уехать. Я на роли отцов – жаль, что для любовников я уже слишком стар! – ты же, пока что, только сверхштатным актером.
– И мне придется выступать?
– А как же иначе? Но на первых порах, как я уже тебе сказал, только в качестве дублера; а кроме того, если будем давать оперетту, то ты будешь петь.
– Но…
– Знаю, знаю. Директор мой старый приятель, еще с довоенного времени. Одним словом… Ну, живее! Вот там, на углу, живет мой зять. Он трактирщик, этот подлец – убежденный отравитель. Эту ночь мы проведем у него. Твоя единственная задача состоит в том, чтобы молчать. Что бы я ни сказал, ты и ухом не веди.
Трактирчик был уже заперт. Через двор мы прошли на квартиру.
Сестра Анталфи была одна дома.
Анталфи обнял и поцеловал сестру.
– Я завтра собираюсь уезжать, – начал он.
– Боже мой, куда ты едешь? Я думала, что ты…
– Мой секретарь, – прервал ее Анталфи, представляя меня. – Знаешь, я сорганизовал театральную труппу, и завтра мы уезжаем в турне по провинции. Я пришел попрощаться. Счел, так сказать, своим долгом нанести прощальный визит дорогим родственникам. Герман дома?
– Нет, но скоро придет.
– Вот беда! – воскликнул Анталфи таким тоном, что нельзя было понять, в чем, собственно, беда – в том, что хозяина нет дома, или что он скоро придет.
Мадам Шумахер поставила на стол сало с красным перцем, лук, хлеб и, по просьбе Анталфи, бутылку вина. Мы принялись за еду.
– Я думала, что ты… – начала она в третий раз, но Анталфи снова перебил ее. Его мало интересовало, что думала его сестра. С полным ртом он так красноречиво разглагольствовал о своих театральных планах и о предстоящем материальном успехе этого турне, так расхваливал таланты молодых актеров своей труппы, что она, наконец, отказалась от всяких вопросов и примирилась с тем, что Анталфи никогда не узнает, о чем именно она думала. Сложив руки, она наблюдала, как мы насыщаемся, и молча слушала рассказы брата.
– Я все так умело сорганизовал, собрал такую превосходную труппу, что не только эти дрянные провинциальные городишки, но и Будапешт все пальчики бы себе облизал. Это говорю я, Анталфи, и тут сомнений быть не может. Недурное винцо, хотя, повидимому, не без того, чтобы хозяин его освятил водичкой.
Не успели мы допить бутылку, как явился хозяин.
– Ну, что, старый плут, тебя еще не повесили? – спросил он, отступив на шаг от уже раскрывшего свои объятия Анталфи.
– Что ты, что ты, Герман! – с упреком воскликнул тот.
Герман молча обвел взглядом лежавшие на столе остатки еды, потом жену, меня и, наконец, Анталфи, все еще стоявшего перед ним с протянутой рукой.
Герман был широкоплеч, мускулист, с большими руками и ногами, но на целую голову ниже Анталфи. У него были маленькие зеленоватые глаза, с чрезвычайно неприятным выражением, перебегавшие с одного предмета на другой.
– Я пришел, так сказать, попрощаться, – снова начал Анталфи.
– Попрощаться? – обрадовался тот. – Ну, что же, всего хорошего, иди себе с богом. Я тебя обижать не стану. Не хочу себе рук марать. Но предупреждаю тебя: если ты хоть раз еще сунешься сюда, я тебе все кости переломаю, можешь быть уверен.
– Герман, ради бога, ведь он твой зять, – взвизгнула его жена.
– Мой зять? Благодарю за подобных зятьев. Когда он служил жидам, грабил по всей стране и убивал людей, – да, четыре месяца твой дорогой братец только этим и занимался, – да, когда ему было хорошо, он и глядеть на нас не хотел. А теперь, когда плохо стало, он будет сидеть у меня на шее? Спасибо, большое спасибо, но мне такой зять не нужен. Я – добрый христианин и честный венгерец и минуты больше не потерплю у себя в доме этого негодяя. Убирайся отсюда вон, вот и все…
Анталфи продолжал стоять спокойно, скрестив на груди руки и не выказывая ни малейшей охоты уходить.
– Солнце зашло, – сказал он нараспев, точно декламируя, – скоро ночь покроет измученный город. По улицам рыщут румынские патрули. Ты, видно, хочешь, чтобы румынские штыки пронзили мне сердце? Ты готов взять это на свою совесть?
– Я ничего другого не хочу, кроме того, чтобы ты тотчас же отсюда убрался и никогда в жизни не попадался мне на глаза.
Мадам Шумахер громко рыдала.
Анталфи обернулся к ней:
– Не плачь, сестрица, не унижайся перед этим человеком. Ха-ха-ха! Это пресловутое венгерское гостеприимство!.. Это прославленное венгерское благородство – выбросить на улицу несчастного человека, гонимого и преследуемого…
– Чтоб чорт у тебя язык вырвал, старый комедиант! – сказал хозяин, понемногу смягчаясь.
Анталфи не успел доиграть этой сцены, как пришли гости. В одном из них я без особого удовольствия узнал Лауфера, вчерашнего посетителя товарища Кусака. Лауфер тоже, повидимому, узнал нас; он удивленно взглянул на нас, но и виду не подал, что уже с нами встречался. Он приветливо улыбнулся, когда Анталфи назвал себя.
– Честь имею представиться: Анталфи, директор венгерской труппы в Словакии. А это мой секретарь, – добавил он, указывая на меня.
– Мы пришли к вам от имени организационного комитета христианской национальной партии, господин Шумахер, – начал Лауфер. – Мы вполне убеждены в том, что вы, как хороший венгерец, не можете не сочувствовать нашей измученной, угнетенной родине.
– Жена, подай сюда, в столовую, две бутылки красного вина и закуски, а в той комнате постели своим. Мой зять уезжает завтра в занятую неприятелем страну, – объяснил Шумахер своим гостям.
Она постлала нам на полу, но положила при этом столько разных подушек и перин, что хватило бы и на десять постелей. На стол она поставила еще бутылку вина.
– Завтра утром тебе придется уйти, Миклош, – сказала она дрожащим голосом.
– А я, думаешь, остался бы под одной кровлей с таким человеком, угощай он меня хоть марципанами из чистого золота? Ну, братец, какого ты мнения – умею я обращаться с подобными людьми? – спросил Анталфи, когда мы остались одни. – Платьем обзавелся, ужин достал и ночлег раздобыл. И завтра утром мы едем… Мне уже пришлось то же самое видеть в России, – продолжал он, раздеваясь. – Теперь к власти пришли меньшевики, но их хватит всего на несколько дней, а потом власть перейдет в руки офицеров. Те шутить не станут. Те знают, что такое диктатура, чорт бы их побрал! Да, тяжелые дни наступают теперь для пролетариев! Даже подумать страшно, сколько крови будет стоить то, что… Но погоди, чорт побери! И рассчитаемся же мы с ними через несколько месяцев! И трех месяцев не пройдет, братец, как мы снова будем у власти! Ну, а тогда… А пока что спасайся, кто может… Завтра утром мы уедем.
Но утром нас как громом поразило сразу два печальных известия, одно другого хуже.
– Правительство подало в отставку. Эти негодяи, слава богу, уже сидят в подходящем месте, – этими словами разбудил нас хозяин. – Ну, а теперь проваливай подобру-поздорову, – моему терпению тоже есть предел.
Мы не заставили себя долго упрашивать: оделись и ушли.
– Я знал, что так будет, – сказал Анталфи на улице. – Это всегда так: рабочим вобьют в головы, что не надо террора, не нужно диктатуры, а когда они поверят тому, что террора не нужно, тогда начинается террор белых. Я это уже видел в Сибири, – довольно с меня. Я сегодня же уеду.
Театральная труппа должна была собраться в одном кафе.
И тут-то мы узнали, что румыны на несколько дней приостановили движение поездов. Ехать было невозможно, по крайней мере сейчас. Директор труппы, старый приятель Анталфи, понимал, какая это для нас неприятность.
– Ничего, – сказал он, – это отсрочка всего лишь на несколько дней, беда не так уж велика. Будапешт – культурный город, здесь ничего дурного случиться не может, а с первым поездом мы уедем. Да и кто станет обращать на тебя внимание? Ты ведь ничего особенного и не делал. Ты, собственно говоря, вовсе не большевик, а скорее жертва большевиков. Тебя насильно заставили вступить в Красную армию. Что ты мог поделать? Тебе оставалось лишь повиноваться. И ты был прав, спасая себя для отечества. А впрочем, повторяю, через несколько дней мы уедем.
Когда мы шли по бульвару, нам трижды попадались навстречу арестованные рабочие, которых вели жандармы. Румынские кавалеристы гнали перед собой пленных красноармейцев.
– Улица – не особенно надежное место, – заметил Анталфи. – Если зайти в маленькое кафе, то там меньше вероятий встретить знакомых.
– Отпускаете кофе за белые деньги? – спросили мы у официантки, маленькой рыжей горбуньи.
– Считая пять белых крон за синюю, можем дать чашку черного кофе с неочищенным сахаром, – ответила она.
– Вот этого-то нам как раз и хочется, – сказал Анталфи. – Ладно, душенька, принеси две чашки.
Я сидел спиной к дверям и не заметил, как кто-то подошел к нам; поэтому, когда чья-то рука легла мне на плечо, я от испуга едва не выронил чашку.
– Сиди спокойно, брат.
Даниил Пойтек в капральском мундире, с двумя военными крестами на груди, подсел ко мне.
– Я тебя по голосу узнал. Лучше, если будешь говорить потише, хотя на этот раз я рад, что ты говорил громко.
– Еще чашку кофе, душенька, для вновь прибывшего господина, – приказал Анталфи горбатой официантке.
Долго сидели мы в этом кафе, – нам казалось, что здесь мы в безопасности. Пойтек заставил меня подробно рассказать, что произошло со мной с тех пор, как мы расстались. Он не прерывал меня, только слушал и кивал головой.
– Теперь все, что нам нужно, – это ночлег на несколько дней: потом мы уезжаем, – сказал Анталфи, когда я окончил свой рассказ.
– Уже три дня, как я живу в Хивешвельде, под кустом. Прекрасная местность, очень вам рекомендую.
– Мы пойдем с вами.
Не малый конец был от центра города до Хивешвельде. После часа ходьбы меня сильно потянуло сесть в трамвай, но ни Анталфи, ни Пойтек на это не согласились.
– Если на улице я встречу знакомого, он еще ничего и сообразить не успеет, как меня и след простыл. В трамвае же это не так просто.
Когда мы вышли за пределы города, Пойтек тихим, ровным голосом рассказал нам, как все произошло. Профсоюзные вожди на тайных совещаниях выработали планы свержения советского правительства, и социал-демократические члены правительства оказывали им в этом поддержку. Коммунисты знали, что сила не на их стороне, и во что бы то ни стало стремились отсрочить столкновение, чтобы удержаться у власти до тех, по крайней мере, пор, пока направленные против Советской России войска Антанты будут двинуты против нас.
– Все это, стало быть, было сделано намеренно?
– Не многие товарищи знали, в чем дело. Большинство, конечно, не видело всего хода событий и теперь, когда мы побеждены, думают, что… одним словом, не видят и не понимают, что принесла наша революция. По правде сказать, я тоже не совсем понимал, в чем дело, пока не получил возможности переговорить с Самуэли. «Что же вы делаете? – спросил я его. – Как долго будете вы еще терпеть, чтобы эта сволочь играла нами как хочет? Надо во что бы то ни стало рассчитаться с ними!» – «Мы должны удержаться у власти, пока русские не укрепятся», – ответил он. – «При таких условиях мы не сможем долго продержаться», – сказал я. – «Положение неважное, это правда, – подтвердил он. – Чешские социал-демократы воюют против нас, австрийцы – эти негодяи – просят вмешательства Антанты, а наши… о наших лучше и не говорить!» Он, одним словом, уже отдавал себе отчет, что нам предстоит, и показал на карте, откуда с разных сторон двигаются на нас войска, которые были предназначены в поход против Советской России. Короче: в этом и состояла вся наша задача. Это мы во всяком случае выполнили. Быть может, мы могли бы сделать и больше, но…
И Пойтек тяжело вздохнул.
– Ты веришь, что Самуэли покончил жизнь самоубийством? – спросил я его.
Пойтек с таким удивлением взглянул на меня, как будто я его спросил, не течет ли Дунай вспять.
– Что ты! – он засмеялся. – Про Самуэли ты еще услышишь… За него я спокоен – он закаленный боец. Можешь быть уверен: в нужную минуту он появится.
Наконец мы добрались до Хивешвельде.
– Сюда, – и Пойтек указал на тропинку в лесу. – Здесь я живу. Место хорошее, не правда ли?
– Чего лучше, – с кислым видом согласился Анталфи, – только дует немного.
– Надо же было тебе выбрать именно Хивешвельде! – сказал я. – Ты ведь оставался в Будапеште и времени у тебя было достаточно.
– Я оказался таким же дураком, как и все остальные, вот и все. Я хорошо знал цену социал-демократам, я это и другим говорил, а все же как-то не верилось, что они на это способны… Мы, несколько товарищей, остались здесь работать. Думалось, что пока социал-демократы сидят в правительстве, мы свободно можем здесь жить. Ну, мы и оказались в дураках. В первый же день забрали тех товарищей, которые служили нам агентами связи, – тех, которые знали, кто из нас и где скрывается. Теперь мы должны сами разыскивать друг друга, и кто знает, сколько наших сидят уже на улице Зрини! [13]13
Главное полицейское управление.
[Закрыть]
Три дня мы провели в Хивешвельде; здесь не было никаких отголосков того, что происходило в городе. Только изредка встречали мы людей, тотчас же прятавшихся при виде нас: их, очевидно, пугал солдатский мундир Пойтека. Днем мы гуляли или лежали полуодетые на солнце, ночью же забирались в лесную чащу и спали под кустами. Поочередно мы ходили в город за продуктами и газетами. Продукты никуда не годились, – собака и та бы их есть не стала. Что касается газет, то никогда еще не случалось мне держать в руках такой дряни. Объявления о бежавших с приказом их задержать, сообщения об арестах, омерзительнейшие вымыслы, ежедневные опровержения слухов, будто полиция пытает арестованных коммунистов.
Однажды Анталфи принес нам все же хорошую весть – для нас очень важную, – что железнодорожное движение восстановлено. Дело шло к вечеру, когда он вернулся из города и сообщил нам, что на следующий день наша театральная труппа отправляется в занятый чешскими войсками Шалготарьян.
– Не очень-то бережно обращаешься ты со своим платьем, – сказал он мне. – К счастью, у других актеров вид тоже довольно потрепанный. Видишь, я притащил тебе пару ботинок. Наконец-то ты можешь сбросить с себя эти солдатские сапоги. А завтра утром мы оба получим новые сорочки.
– У меня осталось еще три тысячи синих крон, – сказал Пойтек рано утром, когда мы прощались. – Я поделюсь ими с тобой.
– Отлично, – ответил Анталфи за меня, – у меня и белых-то денег почти не осталось. Кто знает, быть может, все спасение нашей жизни будет зависеть от того, будут ли у нас деньги, или нет.
У конечной станции трамвая мы распрощались с Пойтеком. Крепко пожали друг другу руки, но не в силах были произнести ни слова.
В семь часов утра мы встретились у Восточного вокзала с нашей труппой. Все шло как по маслу. Директор сунул в руку румынскому капралу сто крон, и тот, даже не взглянув на нас, приложил печати к нашим бумагам. У нас имелось разрешение на проезд всей труппы в количестве двадцати трех человек, и двадцать три человека сели в вагон. Пойтек мог бы спокойно поехать с нами. Но он все еще надеялся ка какое– нибудь чудо, на то, что каким-то образом он все же сумеет отыскать тех, с кем ему надо вести работу.
Еще не было восьми часов, когда поезд наш тронулся: к вечеру мы уже были в Шалготарьяне. В пути четыре румынских и два чешских патруля осматривали наш поезд, и каждый из них задержал одного-двух пассажиров. На нас же не обратили никакого внимания. Даже чешский военный комендант в Шалготарьяне, и тот нашел наши бумаги в порядке: не успели еще зажечь уличных фонарей, как мы уже сидели в столовой гостиницы «Паннония».
Мечты и действительность
Я все время опасался того, как бы мой костюм не обратил на себя в поезде всеобщего внимания, а отсутствие у меня багажа не послужило бы мне плохой рекомендацией. Но мои опасения оказались напрасными. Уже на вокзале я убедился в том, что большинство моих товарищей одето не лучше меня и не располагает иным багажом, кроме газетного свертка. Впоследствии, в пути, я узнал, что все они так бедны потому, что большевики все у них отняли. Большевики, оказывается, ограбили всех участников этой труппы. Мало того, что у них все отобрали, но многие из них подвергались ужасным истязаниям, их приговорили к смерти, и только исключительное присутствие духа, чрезвычайная храбрость и необычайная удача спасли их от мученической смерти. Если бы кто прислушался к разговорам, какие велись с самого нашего отъезда из Будапешта и вплоть до прибытия в Шалготарьян, он вынес бы глубокое убеждение, что большевики главного своего врага видели в провинциальных актерах и прежде всего с ними собирались свести счеты.
Один из самых интересных и далеко не самых фантастических рассказов принадлежал самому Анталфи.
– Мне пришлось столкнуться с самим Бела Куном, – начал он. – Это было еще в самые первые дни, в начале апреля. Я получил от него письмо: он приглашал меня к себе. «Ну, ладно, – подумал я, – погляжу-ка я вблизи на его рожу и изложу ему свое мнение!» Вам, конечно, известно, что он жил в гостинице «Хунгария»? Про «Хунгарию» я вам рассказывать не стану – ее вы все, наверно, знаете, – а в то время ее вид отличался от прежнего только тем, что она была битком набита награбленным имуществом и что на каждом шагу приходилось наталкиваться на «ленинского молодца» [14]14
Прозвище, данное личной охране венгерских народных комиссаров.
[Закрыть]. Итак, я отправился к Куну. Он сейчас же угостил меня шампанским и сигарой. «Я пришел не за тем, чтобы вести с вами частные разговоры, – заявил я ему. – Полагаю, что вы позвали меня по какому-нибудь серьезному делу». – «Конечно, по серьезному делу, товарищ Анталфи, – сказал он, – я хотел предложить вам должность директора Национального театра». – «Прежде всего, я вам не товарищ, – отрезал я, – и предлагать мне что бы то ни было бесполезно. Я ни под каким видом не соглашусь стать директором Национального театра, пока вы, узурпаторы, будете у власти, потому что, – заметьте это себе хорошенько, – я всю жизнь был добрым христианином и честным венгерцем и останусь им до самой своей смерти, независимо от того, нравится вам это или нет». – «Ну, – заметил, Бела Кун, – что касается христианства, то этому легко помочь: в соседней комнате сидит раввин, – он вас мигом обрежет. А что касается того, что вы венгерец, то меня вполне удовлетворит, если вы в моем присутствии плюнете на украшенный образом богородицы национальный флаг». – «Ну, этого-то вы не дождетесь, – засмеялся я. – На вас я плюну, когда вас поведут на виселицу». Это привело Куна в страшное негодование. «Увидим, – сказал он и открыл дверь в соседнюю комнату. – Пойди– ка сюда, Адольф!» – крикнул он, и в комнату вошел отвратительный рыжий жиденок, весь в веснушках. В каждой руке у него было по огромному револьверу. Минуты две он совещался с Куном. Я, слава богу, не понимал того, что они говорили, потому что не объясняюсь на их жидовском наречии, но я угадал, что речь идет обо мне, потому что Кун все время на меня указывал. Я начал догадываться, какая участь готовится мне, потому что этот гнусный Адольф трижды произнес слово «гайдес». «Я тебя проучу, проклятый христианин!» – сказал он мне, наконец. – «Кто кого проучит, это мы еще увидим», – ответил я и уже собирался дать ему по морде, как внезапно сзади мне на шею накинули петлю и повалили на пол. В мгновение ока десять жидов-террористов набросились на меня… Что тут долго рассказывать – я был схвачен и связан. «В гайдес его!» – орал Кун хриплым от гнева голосом. Меня подняли и потащили в «гайдес». Вы, верно, знаете, что такое «гайдес»? Темная, сырая комната, где ужасно воняло… Нет, лучше и не рассказывать, что я там видел, – еще и сегодня тошнит, когда вспоминаю об этом. Два дня и две ночи пролежал я в этой грязи. Ни есть, ни пить не давали. На третий день открывается дверь, и входит рыжий Адольф с большим блюдом в руках: «Ну, проклятый христианин, – говорит он, – сегодня ты подохнешь. Однако перед смертью ты должен съесть это блюдо». – «Я? Жидовскую пищу? – отвечаю я с величайшим негодованием. – Можешь убить, но оскорблять не имеешь права!» – «Ну, это мы еще увидим», – отвечал он. – «Это ты увидишь, – отзываюсь я, – но не предпочел ли бы ты увидеть мои закопанные сокровища? Но не видать тебе их, как своих ушей, хотя, если бы я дал тебе только четверть того, что закопано, ты смог бы до самой смерти жить, как вельможа, подлец ты этакий!» – «Сударь, вы закопали сокровища?» – спрашивает он с низким поклоном. – «Да, негодяй, – отвечаю я ему. – Пригодилось бы тебе, небось, а?» Тут этот подлец принялся умолять меня и добрый час умолял, чтобы я открыл ему, где спрятаны сокровища. – «Ну, – сказал я ему, наконец, – об этом можно потолковать, Адольф, но только в том случае, если ты принесешь и в моем присутствии съешь кусок сала с красным перцем». – «Только этого не требуйте от меня, милостивый государь! Вы ведь знаете, что религия запрещает нам, евреям, есть сало». – «Как знаешь, Адольф, – ответил я, – пока не съешь сала, я с тобой и разговаривать не стану». – Он плакал, умолял меня, обещал все, что угодно, но я был неумолим, и он, наконец, все же решился съесть сало. Когда же он с плачем и воплем покончил с салом, я приказал ему: «Живей, снимай с меня кандалы и идем. Я покажу тебе, где закопаны мои сокровища, будь хоть раз в жизни счастлив, сукин сын!» – «Поверьте, милостивый государь…» – начал он, снимая с меня кандалы, но я заставил его замолчать. «Если не хочешь лишиться богатств, Адольф, – крикнул я ему, – то в моем присутствии не смей и рта разевать!» – «Слушаюсь, милостивый государь! Как я осмелюсь ослушаться, если вы приказываете? Ни слова не вымолвлю…» И мы пошли. «Я увожу эту сволочь в главный «гайдес», – сказал Адольф у ворот «Хунгарии», и стоявшие там террористы пропустили нас. Стоит ли долго распространяться? – продолжал Анталфи, когда из окна вагона стал уже виден Шалготарьян. – Мы взошли на гору Геллерт, и там я указал ему место, где лежат мои сокровища. Часы на городской церкви пробили полночь, когда Адольф стал копать землю лопатой. Копал, копал, и пот лил с него ручьями, а я в это время спокойно посиживал на траве, куря одну папиросу за другой. Прошло два часа, – яма была приблизительно метра в два глубиной. Тут я заметил что выкурил все свои папиросы. «Ну, пора кончать это дело», – подумал я и нанес левой ногой такой удар Адольфу, что он кубарем полетел в яму, которую сам себе вырыл. Остальное было уже делом нетрудным. Я закопал этого сукина сына и пошел домой спать.
Быть может, не все слушатели поверили в это происшествие, но дальнейшие рассказы об ужасах диктатуры прекратились.
Поезд остановился.
– Шалготарьян! – выкрикнул кондуктор.
Анталфи в первый же вечер нашего пребывания в Шалготарьяне свел знакомство с двумя чешскими офицерами. Офицеры, собственно говоря, не искали общества Анталфи, но так случилось, что некая заинтересовавшая их актриса не говорила ни по-немецки, ни по-чешски. Анталфи предложил свои услуги в качестве переводчика. Офицеры заказали вина, Анталфи служил переводчиком, пил и распевал:
Когда же они перестали нуждаться в переводчике, Анталфи пересел к другому столику, где я коротал время за стаканом содовой воды, слушая рассказы о всяких ужасах, происходивших при господстве большевиков.
Первую ночь мы провели в гостинице.
– Эти чехи совсем не так глупы, как кажутся на первый взгляд, – заметил Анталфи, раздеваясь. – Они не забрали ни одного из здешних большевиков, и мы пока тоже можем разгуливать на свободе. Эта доброта им ничего не стоит, а пользы приносит много. Горнорабочие работают изо всех сил, лишь бы только господа чехи были ими довольны и не пустили сюда белых венгров… Ты должен жениться, – продолжал он без всякого перехода. – Непременно должен жениться; выбор есть – любая из наших четырех хористок с удовольствием будет в течение нескольких месяцев разыгрывать роль честной женщины…
На другой день я под руководством Анталфи стал разносить афиши. Наш директор, Густав Шаркади, извещая достопочтенную публику, что начинаются гастроли его труппы с участием лучших артистов и будут продолжаться три недели, с патриотическим приветом просил посещать его театр. Мне для начала дали легкое поручение: я должен был разносить афиши не по квартирам, а по магазинам.
Почти во всех магазинах я встречал евреев, которые восторженно отнеслись к приезду венгерской труппы. Всюду спрашивали, кто примадонна, что будем играть и из скольких человек состоит оркестр. Кое-где угощали даже папиросами. Но приветливее всех встретил меня старый парикмахер.
– Ну, слава богу, наконец-то явились! Не беда, что всего-навсего актеры, – главное, что венгры. С божьей помощью придут в свое время и другие. В тот день, когда увижу первого венгерского жандарма, всех буду бесплатно брить!
И в подтверждение того, что он и в самом деле намерен так поступить, он тут же побрил и постриг меня – просто так, по дружбе.
Покончив с магазинами, я, несмотря на то, что это не входило в круг моих обязанностей, отправился за железнодорожное полотно, по направлению к шахтам. Возле полотна, слева от железнодорожной ограды, лежали целые горы каменного угля. По узкоколейке лошадь тащила вагонетки. Вагонетки прибывали одна за другой, каждый раз выгружая свежий уголь, и все же угольная гора не увеличивалась, потому что с другой стороны уголь постоянно отгребали. Что с одной стороны доставляли маленькие вагонетки, то с другой поглощали большие вагоны. Неимоверно длинный товарный поезд стоял на запасном пути. Его охраняли чехословацкие солдаты с примкнутыми к винтовкам штыками.
Стоя возле железнодорожного барьера, я долго смотрел на эту работу. У людей были усталые движения. Многие так держали лопату, точно все силы их были уже исчерпаны, и только лопата волочит их за собой. Работали без всякого интереса к делу, и никто как будто не обращал внимания на то, что делает сосед.
Один из чешских солдат, стоявших на часах, что-то крикнул мне, но я его не понял, так как не понимал по-чешски. Когда он вторично, на этот раз уже сердито, закричал на меня, я, решив, что, очевидно, запрещено стоять у железнодорожного полотна, медленно пошел обратно, по направлению к городу. Но другой чешский солдат остановил меня. В следующую же минуту возле меня очутились оба солдата; один направил на меня винтовку, а другой в это время вырвал у меня из рук афиши. Он тщательно просмотрел их, но по-венгерски он знал, очевидно, не больше, чем я по-чешски; он стал меня о чем-то спрашивать, и так как нетрудно было догадаться, чего он хочет, то я охотно объяснил ему, что делаю. Ничего не поняв, он еще более сердитым голосом стал кричать на меня. Ему на помощь явились еще два солдата – один из них был унтер– офицер. Они пытались сообразить, что это за афиши. Говорили они между собой по-чешски, но слово «большевик» звучало так же, как и у нас. Они отвели меня в городскую комендатуру, где я просидел до пяти часов дня.
Не знаю, сколько времени пришлось бы мне еще там просидеть, если бы мне на выручку не явился Анталфи.
Дежурный офицер познакомился с Анталфи накануне вечером, и так как мой товарищ принес с собой один экземпляр афиши с разрешительной пометкой городской комендатуры, то дело мое было быстро улажено.
– Дураки! Вы уж в каждом, даже честном человеке готовы видеть большевистского агитатора! – гаркнул офицер на солдат конвойной команды. Те принялись оправдываться, что даже не знают, кто я и за что я здесь, и что в их обязанность входит караулить всех доставленных в комендатуру арестованных. Это объяснение только сильнее рассердило подпоручика, который пригрозил им, что посадит их под арест.
– Марш!
На следующий вечер я уже участвовал в первом спектакле: пел вместе с другими хористами и даже произнес несколько слов. После второго действия директор обругал меня ослом за то, что я уронил стакан и тот, само собой разумеется, разбился вдребезги. Но так как Анталфи предложил уплатить за разбитый стакан, то инцидент был исчерпан. Сцена, в сооружении которой я также принимал участие, находилась в большом зале гостиницы «Паннония». Зал был битком набит: были все видные жители города. Спектакль имел большой успех.
