Текст книги "Тисса горит"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Рано утром нас выстроили во дворе. На всех были новенькие зеленые гимнастерки и на фуражках – ленты национальных цветов. Заиграл оркестр, поручик скомандовал: «на молитву!» Полковой священник прочел текст присяги, который мы должны были повторять за ним. Затем поручик произнес прочувствованную речь, где говорилось об отечестве, старом короле, любви венгерцев к свободе и их преданности королю.

У стоявшего рядом со мной Александра Асталоша слезы ручьем лились из глаз.

– Рота, марш!

Снова заиграл оркестр. Впереди несли знамя, украшенное лентами. Во главе роты и позади маршировали жандармы. Женщины с плачем провожали нас.

Тут я впервые увидел будапештские улицы.

На вокзале долго ждать не пришлось – посадка началась тут же. Нас, восемнадцать арестантов, погрузили в товарный вагон и заперли двери снаружи на висячий замок.

– Вот и удирай теперь, как хочешь!

– Больно умен ты, чтобы меня учить! – огрызнулся Асталош.

– Дверей, небось, не проломишь?

– Очень надо! Не двери ломать будем, а пол. Ночью все будем на свободе. А пока что надо малость соснуть.

Поезд тронулся, и мы улеглись на соломе, разостланной на полу. Я спал недолго: меня разбудил холод. В полдень двери открыли и нам принесли обед. Перед дверьми стояли жандармы с винтовками. Потом опять заперли двери снаружи, и поезд двинулся дальше.

– Ну, ребята, теперь не зевай. Принимайся за работу!

Асталош принялся тщательно исследовать пол вагона.

– Плевое дело! Этакое гнилье и ногтями расковырять можно.

Асталош показал, как браться за дело, и мы, не щадя сил, принялись работать своими тесаками. Не прошло и часа, как мы проломили широкое отверстие, сквозь которое видны были быстро вращавшиеся колеса.

– Ну, слава богу. Дальше ломать нечего, – заявил Асталош. – Нам ведь еще до вечера здесь торчать. Делать, братцы, надо так: на остановках будем из винтовок палить в стенки. Эта сволочь к нам подходить побоится, и на каждой станции мы будем уходить по-двое, по-трое.

При отправке из Будапешта нас тщательно обыскали и отобрали у нас патроны. Теперь мы извлекали все патроны, какие только удалось припрятать.

На первой же станции, где наш поезд вечером остановился, мы принялись за свою забаву: выстрелили несколько раз в стенку вагона, а затем начали орать, словно нас резали. Затем мы прислушались – снаружи все было тихо. Двое наших неслышно выползли под вагон.

– Счастливого пути, братцы!

Была уже ночь, когда мы с Асталошем последними выбрались из вагона. Ощутив под ногами железнодорожное полотно, мы прилегли между рельсами и стали ждать, когда поезд тронется.

Когда поезд ушел, мы осторожно подняли головы и огляделись – мы были одни.

– Куда теперь?

– Куда глаза глядят.

Мы обогнули станционное здание. Перед нами, погруженное в сон, лежало большое село. На небе не было туч, и луна ярко освещала дорогу.

– В село двинем?

– Нет, там наверняка жандармы. Проезжая дорога тоже для нас место неподходящее. Завернем-ка в первую попавшуюся избу.

Видя, что Асталош свое дело знает, я последовал за ним.

Он сильно постучался в окно большой избы. Внутри кто-то заворочался и засветил огонь.

– Кто тут? Что надо?

– Жандармы! Отворяй.

В избе кто-то выругался. Несколько минут спустя во двор вышел крестьянин с керосиновой лампой в руке.

– Военный постой где? – строго спросил Асталош.

– Постоя в нашем селе нет.

– А жандармы где?

– В двух часах ходьбы, в Алшодомбору.

– Чорт бы вас всех побрал! – крикнул Асталош. – Мы дезертиров ловим. Придется, значит, у тебя заночевать.

– У меня негде, – оказал крестьянин.

– Ну, стало быть, на твое место лягу. Расписку выдадим, что у тебя ночевали: сходишь в казначейство, там тебе уплатят.

– Ну, ладно уж, – проворчал крестьянин и отворил ворота.

Впустив нас, он пошел впереди, лампой освещая нам дорогу. Миновав кухню, мы вошли в горницу, где стояли две кровати, – на одной спали дети, с другой испуганно поднялась женщина.

– Не бойтесь, – успокоительно произнес Асталош.

– Жандармы, – сказал ей хозяин. – Утром уйдут.

Поставив винтовки в угол, мы уселись за стол.

– А не найдется ли у вас чего поесть?

– Трудновато.

– Мы расписку выдадим, казначейство уплатит.

– Ну, уж так и быть.

Хозяйка засуетилась, и вскоре на столе очутилась краюха ржаного хлеба и две кружки молока. Молоко было холодное, а хлеб сухой: мы поели, но не насытились.

– Давай еще чего-нибудь. Расписку выдадим.

– Откуда же? Время теперь военное… – стал отнекиваться крестьянин.

– Без тебя знаю. А почему ты, собственно, дома остался? – строго спросил его Асталош.

– Это я – то дома остался? – удивился хозяин. – Я не дома – я военнопленный, и почитай, что три года уже как здесь.

– А как же по-венгерски говоришь?

– Научился, чтоб жена не ругалась.

– Ребята есть?

– Двое. Отец старшего где-то в Сибири. Младшему всего шестой месяц пошел.

– Ладно. Ложись на кровати, а мы и на полу уляжемся.

Хозяйка отправилась за попонами, а муж ее натаскал нам соломы. На полу нам устроили постель.

– Расписку выдадим на все, – оказал Асталош.

Встав рано утром, мы умылись у колодца, и затем Асталош уселся писать расписку. Только что собрались мы пуститься дальше в дорогу, как в избу заявился нежданный гость. Крестьянин в синих штанах и высоких сапогах спрашивал, где тут жандармы.

– Меня звать Петров, Порфирий Иванович, – заявил он. – Принес малость закусить нашим героям.

В полотенце у него были большой кусок сала с красным перцем, колбаса, белый хлеб и бутылка водки.

– Отведайте, пожалуйста.

– Отказа не будет, – ответил Асталош. – За все это расписку выдадим.

– Не надо мне вашей расписки. Не ради денег даю. Душа радуется, когда охранители порядка приходят. Столько здесь шляется всяких дезертиров и бродяг, что порой за жизнь свою страшишься – того и гляди ограбят и зарежут.

– А вы разве не из военнопленных?

– Как же! Только у меня не как-нибудь, а целых двадцать гектаров удобной земли. Честно тружусь, да и жена помогает, хотя ей уже за пятьдесят. Есть у нас кое-какое добро – все сторожить надо. Только глаза отведи, мигом все растащат… Военнопленных надо бы отправить обратно по лагерям – эта сволочь больше наворует, чем наработает. А к тому же по всем дорогам дезертиры шляются, проходу от них нету. У нас бы их давным-давно всех перевешали…

Нашему хозяину этот разговор был, повидимому, не по душе: несколько раз уже порывался он прервать пришельца, но не решался, видя, что Асталош благосклонно слушает его. Мы жадно набросились на еду – давно уже нам на долю не выпадало этакое угощение. Асталош с набитым ртом только одобрительно кивал головой – говорить он не мог.

Пока мы насыщались, а Порфирий Иванович разглагольствовал об опасностях, угрожающих Венгрии, все село уже знало, что явились блюстители закона. К нам в избу один за другим потянулись крестьяне с жалобами.

– Сельский староста пособия задерживает…

– Лавочник даже по карточкам керосин не отпускает, а тем, кто заплатит подороже, тем и без карточек дает…

– А уж касательно освобождения от военной службы…

В короткое время изба наполнилась жалобщиками.

Я перестал есть – что-то стало мне поперек горла. Мне не по душе было, что Асталош собирается и бедняков провести, обещая им невесть что. Асталош меж тем выслушивал жалобы и продолжал кивать головой. Под конец его терпение истощилось, и он в сердцах швырнул карманный нож на пол.

– Так вам и надо за ваше дурацкое овечье терпение! Почему не разделались с вашим подлецом старостой? Убить бы его, как бешеную собаку!

Жалобщики застыли в изумлении: подобного совета никто не ожидал. В горнице воцарилась гробовая тишина. Порфирий Иванович, поднявшись, собрался было что-то сказать, но не успел: два жандарма с винтовками наперевес неожиданно ворвались в горницу, в то время как двое других целились в нас из окна.

– Руки вверх!

Мы и моргнуть не успели, как очутились в наручниках.

– Дезертиры, – пояснил собравшимся один из жандармов.

– Сволочи! – в бешенстве заорал Порфирий Иванович. – Негодяи!

Я ждал, что хозяин и другие, обманутые нами, начнут вымещать на нас свой гнев, но ошибся. Порфирий Иванович убрался, осыпая нас ругательствами, остальные же ушли, понурив головы и ничего не сказав.

Жандармы, вынув из наших винтовок патроны и сняв штыки, приказали одноногому парню нести их за ними.

– Марш!

Хозяйка тем временем завернула в старую газету остатки сала, колбасы и хлеба и сунула их мне в карман.

– Один бог знает, когда вам теперь удастся поесть, – тихо произнесла она.

Ее муж, няньчивший ребенка, завернутого в разное трепье, одобрительно кивнул головой.

После двухчасовой ходьбы жандармы загнали нас в какую-то конюшню и заперли там, даже не сняв с нас наручников.

– Собаки! – выругался Асталош. – Хотя бы табаку оставили…

– Что ж теперь с нами сделают? – поинтересовался я.

– А вот что. Или отдадут под суд, суд нас приговорит к тюрьме, но отбывание наказания будет отложено до окончания войны, пока же нас отошлют обратно на фронт. Тогда мы, понятно, опять сбежим. Или же нас судить не будут, а пошлют обратно в полк, а из полка – на фронт. И в этом случае мы тоже сбежим. Так что разницы тут особой нет… Вот бы только немного табачку… Чорт бы побрал этих сволочей-жандармов!

Целые сутки провалялись мы на конюшне. Хлеба и сала у нас было вдоволь, но нас мучила ужасная жажда. Я лежал, как мертвый. Асталош, несмотря на жажду, держался молодцом. Без умолку, в который-то уж раз, рассказывал он мне с бесчисленными подробностями историю всех своих девяти побегов и жизни на фронте. На сербском фронте он был ранен в легкое, восемь месяцев проболел, на русском фронте был так сильно контужен, что еще много месяцев спустя трясся и дергался, как картонный паяц.

Когда сгустились сумерки, Асталош принялся рассказывать о том, как ему жилось до войны. Он подробно описал мне деревушку в Семиградьи, где он родился и жил, и где были два гектара земли, доставшиеся ему от отца. Когда он заговорил о семье, голос у него дрогнул.

– Трое детей у меня, три девчурки… Ждут, небось, меня…

Затем он умолк. Быть может, он ждал, что я стану его расспрашивать, но мне было не до него. Лежа в углу на провонявшей навозом соломе, я, не отрываясь, глядел в потолок. Асталош долго молчал, уткнувшись головой в солому. Мне показалось, что он спит, и я вскоре уснул. Но проспал я недолго. Проснувшись, я увидел, что Асталош заливается горькими слезами.

– Что с тобой, братец? Уж не болен ли?

Асталош скованными руками пытался стереть с лица слезы.

– О, мы еще им отплатим, этим подлецам, за все отплатим…

Он замолчал, всхлипывая.

– Раздобыть бы хоть крошку табаку… – добавил он затем уже своим обычным голосом.

Утром два жандарма явились за нами и повели на станцию. Там нас посадили в вагон и повезли в Будапешт. Вечером мы снова очутились в казармах первого гонведного полка. Здесь нас с Асталошем разлучили: меня посадили в прежний карцер, его же увели в другое место.

Девять дней спустя меня снова отправили на фронт. Спереди и сзади шли жандармы, играл оркестр и впереди несли знамя.

В то же утро Асталош был расстрелян по приговору полевого суда.

Перед бурей

В то время связь между событиями не была еще мне ясна, теперь же я знаю, что вся австро-венгерская монархия была тогда охвачена неизлечимой болезнью. Все пришло в расстройство, всюду царил полный хаос. Только этим и можно объяснить, что, будучи назначен к отправке на итальянский фронт, я оказался в роте, направлявшейся на восток, к русской границе.

С русскими мы в то время уже заключили мир, – до меня по крайней мере доходили такие слухи. Поэтому отправление туда не могло рассматриваться как наказание.

Я долго ломал себе голову над тем, как это могло случиться, и не верил, что нас действительно везут на север. Мои сомнения рассеялись лишь тогда, когда мы подъезжали к Карпатам. Доехав до Лаборце, я убедился, что дальнейший путь лежит в Галицию.

Россия, хотя и не имела еще тогда того значения, какое имеет теперь, все же не являлась уже в наших глазах той страшной страной, какой была до революции. Среди солдат много разговоров велось о тамошних событиях, но никто из нас толком не знал, что в действительности произошло в Москве и Петрограде.

– Последние негодяи! – отзывался о большевиках вахмистр Чордаш.

– Чем это они вам так досадили, господин вахмистр? Ведь они же с нами мир заключили?

– Мир заключили! Попомнят они у нас этот мир, подлецы этакие!..

Возле Стрыя товарные вагоны, в которых помещалась наша рота, и классный вагон, в котором ехали офицеры, прицепили к длиннейшему товарному поезду, отвозившему русских военнопленных в Россию. Правда, и мы ехали без особых удобств, по шестидесяти человек в вагоне, предназначенном вмещать «сорок человек или восемь лошадей», но все же по сравнению с русскими военнопленными мы ехали вельможами. Двери их вагонов были постоянно на запоре и отворялись лишь на время обеда и ужина, причем тогда перед вагонами расставляли стражу с ружьями наизготовку.

Будучи однажды в наряде, я обнаружил, что в каждом вагоне помещалось по меньшей мере по двести военнопленных. В вагоне, перед которым я стоял на часах, находилось много одноногих, одноруких и одноглазых; были там и такие, у которых обе ноги были ампутированы.

Не доезжая Львова, поезд наш внезапно остановился в открытом поле. Там, помимо нашего, стояли еще три поезда – два воинских и один товарный. Паровозов не было.

К нашему поезду подошли два офицера и стали о чем-то шептаться с нашими офицерами. Перед остальными поездами стояли часовые. Наш ротный командир тоже распорядился выставить караульных. Вскоре мы узнали, в чем тут дело: во Львове забастовали железнодорожники, и лишь накануне комендант города расстрелял четырех рабочих. Сведения об этом дошли и до сопровождавшей наш поезд кондукторской бригады, и раньше чем успели принять какие-либо меры, вся поездная прислуга разбежалась.

До самого вечера простояли мы на месте. Потом военный инженер повел наш поезд обратно к Гродекскому лесу, где мы и провели ночь. Утром ротный командир, худощавый высокий поручик, приказал нам построиться. Надо было быть слепым, чтобы не заметить, насколько уменьшилась за ночь численность нашей роты. Вахмистр Чордаш сделал перекличку – недоставало семидесяти семи человек.

Поручик пришел в неописуемое бешенство:

– Погодите вы у меня, подлецы!

Нас посадили обратно в вагоны, и фельдфебель запер двери. Весь день напролет просидели мы в запертых вагонах. Через маленькие окошечки под потолком мы любовались молодой листвой Гродекского леса.

Теперь в вагонах было не так уж тесно. Я присел в уголок рядом с коренастым черноволосым солдатом лет сорока.

– Если бы проломать пол, мы все могли бы бежать, – сказал я ему.

– Еще чего! Какой в этом смысл? Ты кто, рабочий?

– Да, металлист.

– А я с кожевенного завода Маутнера в Уйпеште. После январской забастовки взяли в солдаты. Так вот, я говорю – сейчас бежать не стоит. Надо поглядеть, что русские затеяли… Следует у них поучиться, – авось понадобится вскоре и нам.

В короткое время мы с Данилом Пойтеком очень сдружились. Он рассказал мне, что еще до войны он много бродяжил по всей Европе. Когда я вновь упомянул о бегстве, он мне шепнул:

– Если ты действительно задумал бежать, то обожди, пока доедем до русского фронта. Там сбежим и переберемся через фронт.

Когда под вечер нас под охраной жандармов выпустили, наконец, из вагона, к поезду уже был прицеплен паровоз. Вскоре нас загнали обратно в вагоны.

Пойтек успел разведать, что наш поезд поведут штрейкбрехеры-железнодорожники.

– Наше счастье, – заметил он, – что наш вагон так далек от паровоза.

Поезд очень медленно тронулся вперед: казалось, будто паровоз ощупью прокладывает себе дорогу. Пойтек взобрался к окошечку и стал смотреть в него. Я собирался последовать его примеру, но не ушел еще перешагнуть через лежавших вповалку на полу солдат, как внезапно последовал страшный толчок, вагон закачало из стороны в сторону, раздался оглушительный треск, наш вагон откинуло назад – и затем поезд мгновенно остановился. Длившееся не более секунды безмолвие сменилось неистовыми воплями, ревом, стонами – словно сотни людей гибли где-то поблизости. Мы не понимали, что произошло, и не могли узнать, так как были заперты в своем вагоне. Мы тоже принялись вопить и призывать на помощь. Ружейными прикладами мы стали разбивать стенки вагона.

– Откройте!.. Откройте!.. Помогите!..

Не прошло и четверти часа, как стенка была проломана. Толкаясь и сбивая друг друга, мы выскочили наружу. По всему полотну с криками и проклятьями метались, неистово размахивая руками, солдаты и по-венгерски, по-немецки, по-польски и по-русски сообщали друг другу о происшедшем.

Паровоз и два передних вагона были объяты пламенем и, словно факелом, ярко освещали окрестность. Паровоз встал на дыбы, охватив передними колесами врезавшийся в него встречный паровоз. Бастующие пустили навстречу нашему поезду паровоз без машиниста.

Три дня спустя забастовку подавили – и мы могли отправиться дальше. Через Ивангород и Брест-Литовск везли нас по оккупированному Царству польскому к Молодечно, где находился пункт для обмена военнопленными.

Наша рота была размещена в трех вагонах, но народу оставалось теперь так мало, что на ночь удавалось устраиваться с удобством.

Начиная с Ивангорода, все было в руках немцев. Все содержалось в порядке и чистоте. В Галиции наш поезд плелся черепашьим шагом, теперь же он несся, как птица. Много видеть нам и здесь не удалось: дверь попрежнему была на запоре. Единственное, что мне запомнилось из событий той поездки, – это случай, как два немецких солдата в кровь избили прикладами старую еврейку, умолявшую их продать ей остатки их рациона. Это происходило уже возле самого Молодечно.

В Молодечно нам предстояло сменить роту австрийского стрелкового полка. К этому времени в нашей роте не оставалось и половины ее состава, австрийцев же было и того меньше. Направо от моста, в обширном бараке была размещена немецкая охрана, а нас поместили в таком же бараке слева от моста.

По другую сторону моста стоял русский часовой. Все русские солдаты ходили оборванные: на них были потрепанные гимнастерки и старые фуражки. Но на фуражках красовалась красная звезда.

Большевики…

На следующий день мы передали русским привезенных нами военнопленных.

К нам с другого берета явился русский красноармеец, приземистый и сутулый, и разговаривал по-немецки с австрийским поручиком. Русские военнопленные по-двое стали переходить мост. Красноармеец громко считал их.

Один из красноармейцев на руках перенес калеку, который не мог сам передвигаться. Когда русские военнопленные все до одного перешли мост, длинной цепью потянулись австрийские и венгерские военнопленные. Перед бараком заиграл оркестр, и санитарный поезд, украшенный цветочными гирляндами и флагами, подошел к самому мосту.

– Построиться!

Прибывшие построились за нашим бараком. В первом ряду стояли офицеры, во втором – солдаты. Пестрей одежды я в жизни не видывал: на одном были красные гусарские рейтузы, германский зеленый мундир и русские сапоги с голенищами; другой щеголял в русской военной форме и германской каске; третий был в крестьянской одежде с большой поярковой шляпой на голове.

Дряхлый австрийский генерал прошамкал по-немецки что-то вроде приветствия. Затем выступил наш поручик.

– Большевики, два шага вперед! – громко скомандовал он сперва по-немецки, потом по-венгерски. Затем, обращаясь к офицерам, он добавил уже несколько тише: – Потрудитесь указать тех, кого вы подозреваете в сочувствии большевикам.

Из первого ряда выступил высокий офицер в форме австрийского стрелкового полка и назвал нашему ротному фамилии четырех солдат, после чего обернулся и указал их.

Поручик скомандовал им отойти в сторону.

Приземистый рыжеусый офицер назвал еще двоих. Наш конвой увел всех шестерых.

Вслед за тем обмененных военнопленных посадили в санитарный поезд. Когда все были размещены, поручик распорядился запереть вагонные двери и сам, в сопровождении фельдфебеля и четырех солдат, обошел весь поезд, тщательно осматривая пожитки военнопленных. В числе обыскивавших находился и мой товарищ Пойтек. Было уже далеко за полночь, когда Пойтек возвратился, наконец, в барак. Наши тюфяки лежали рядом. Полагая, что я сплю, Пойтек улегся, стараясь не шуметь.

– Что слышно? – окликнул я его.

– Ничего, – ответил он и затем, наклонившись, шепнул мне на ухо: – Я выкрал коммунистические газеты. Завтра утром сумеешь их прочесть.

– Да ведь я по-русски не понимаю.

– В Москве издается коммунистическая газета на венгерском языке.

Утром он протянул мне свернутую газету.

– Живо прячь в карман да гляди, как бы кто не заметил.

Стоя на часах перед камерой шести арестованных солдат, подозреваемых в большевизме, я прочел эту газету. Это был экземпляр издававшейся в Москве газеты «Социальная революция».

Днем Пойтек попросил вернуть ему газету.

– Вечером уходит санитарный поезд, – сказал он, – а вместе с ним отправится и эта газета.

Каждые три-четыре дня прибывали партии военнопленных, и всякий раз Пойтек раздобывал по нескольку коммунистических газет на венгерском языке. Прочитав их, мы подкидывали их в санитарные поезда, отправлявшиеся в Венгрию, в расчете, что уж кто-нибудь их там да разыщет. Так продолжалось недель шесть.

Как-то вечером, когда мы улеглись, Пойтек спросил меня:

– Не собираешься перейти мост?

– Бежать?

– Перейти к большевикам.

– Я же не говорю по-русски!

– Научишься.

– Не знаю… Еще не думал.

– Я завтра или послезавтра пойду, – сказал Пойтек. – А теперь поспим…

Всю ночь я не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок, и не мог прийти ни к какому заключению.

Наутро я сказал Пойтеку:

– Я остаюсь.

– Уговаривать тебя не стану, – ответил он, – но имей в виду, что здесь мы рано или поздно дорого поплатимся за чтение этих газет.

– Все же я останусь здесь, – заявил я.

На следующее утро снова происходил обмен военнопленными. Вечером Пойтек не вернулся, не явился он и на следующее утро.

Несколько дней спустя, перед посадкой в санитарный поезд прибывших в тот день военнопленных, ко мне подошел высокий белокурый унтер-офицер в очках.

– Я тут одного земляка ищу, – заявил он. – Звать его Петр Ковач. Не знаете такого?

– Я самый и есть.

– Вот тут кое-что для вас, – сказал он, передавая мне небольшой сверточек.

– А что тут? – спросил я.

Он не ответил, лишь пожал плечами и отошел.

Я развернул сверток – так оказалось с десяток тоненьких брошюр на венгерском языке. На обложке стояло: Бела Кун – «Чего хотят большевики?»

Я запрятал книжки в карман шинели. Я был в нерешительности, как с ними поступить: газету я еще мог прочесть так, чтобы это не бросалось в глаза, книга же была гораздо заметнее. Все же, когда вечером все улеглись спать, я притащил в барак все брошюры. Один экземпляр я спрятал в соломе своего тюфяка, остальные же рассовал по карманам.

– Чего там возишься? – огрызнулся сосед. – Спать мешаешь.

Я промычал что-то и притворился спящим.

На следующее утро я запрятал восемь экземпляров под скамьями отходящего санитарного поезда. Один экземпляр я вложил в конверт и послал жене Гайдоша.

Вечером я был в наряде. Когда в два часа ночи меня сменили, я по обыкновению сунул в тюфяк руку за книжкой. Каков же был мой ужас, когда книжки там не оказалось. Я искал повсюду, но тщетно – книжка исчезла. Кто-то ее забрал.

Наутро меня арестовали. Два дня спустя меня без всякого допроса отослали под конвоем в Венгрию.

В военной тюрьме в Мункаче я провел шесть недель. Ежедневно меня водили на допрос, пытаясь выведать у меня, кто из возвратившихся через Молодечно венгерских военнопленных является коммунистом. При этом называли разные фамилии и показывали фотографии. Мне не трудно было все отрицать, так как в действительности и фамилии были все незнакомые и по фотографиям я никого не узнавал.

Однажды следователь предъявил мне ту самую брошюру, девять экземпляров которой я отослал из Молодечно в Венгрию. Этот экземпляр был сильно затрепан – заметно было, что он уже во многих руках перебывал.

– Давал ты эту брошюру Григорию Балогу?

– А кто такой Григорий Балог?

– Будет валять дурака! – закричал на меня следователь, хватив кулаком по столу. – Не сознаешься, на цепь посажу!

Немного погодя мне дали очную ставку с Балогом. Он оказался приземистым гусаром с рыжеватыми усами, постоянно залезавшими ему в рот.

– Рядовой Григорий Балог, – сказал следователь, – вот этот солдат признался, что передал тебе эту книжку.

– Чтоб ему издохнуть, он нагло врет, – спокойно отозвался Балог. – И на том свете не найти ему покоя!

Я открыл было рот, чтобы восстановить истину, но следователь накинулся на меня:

– На цепь посажу, если только вздумаешь отрицать теперь то, в чем раньше сознался!

Видя, что Балог и без меня справится, я предпочел хранить молчание. Минут десять, если не больше, он подробно объяснял, пересыпая свою речь немилосердной божбой и проклятиями, как он нашел эту книжку в своей фуражке – дьявол ее знает, как она туда попала, – и решил сохранить ее: «быть может, еще пригодится: наверно там молитвы или что-нибудь в этом роде…»

– Но когда ты начал читать, то ведь увидел, что это за книга?

– Как же мог я читать эту книгу, господин поручик, коли я неграмотный?

– По твоим бумагам, однако, значится, что ты три года посещал школу. Ты это тоже отрицаешь?

– Как же я посмею это отрицать? Что правда, то правда. В школе я точно был. Только дело-то в том, что летом отец меня в школу не пускал, надо было по хозяйству помогать, зимой же – босиком по снегу – мать не пускала. «Не в попы собираешься», – говорила она. И правильно говорила, упокой господи ее душу!

Тут следователь прервал Балога, закатив ему здоровую затрещину. Нас увели обратно в тюрьму.

Неделю спустя нас обоих отправили обратно за Дунай, в лагерь для ненадежных элементов.

За сутки, что мы пробыли вместе в дороге, времени было достаточно, чтобы узнать друг друга. Но Балог меня сторонился. Он отказывался поверить мне, что я не выдавал его.

– Зачем было следователю врать?

– А мне зачем?

– У тебя петля на шее – потому и врешь.

– А у следователя золотые звезды на воротничке, оттого он врет.

Этот довод поразил Балога, но все же его сомнений не рассеял.

– Уж вам только потешаться над мужиком-простаком…

– А почем ты знаешь, что и я не мужик?

– Рассказывай…

В лагере жилось недурно, пища была более сытая, тюфяки – мягче и работать не принуждали.

По утрам происходило «обучение»: двое одноруких офицеров, поручик и подпоручик, поочередно объясняли нам, кем была вызвана война, что такое родина, что такое социализм и кто такие большевики. Особенно занимательно преподавал подпоручик.

– Социализм – это выдумка Маркса, – разглагольствовал он обычно. – Маркс же был сыном одной сербской монахини, прижитым ею в преступной связи с лекарем-евреем из Вены. Сам он отбыл тюремное наказание в Иллаве.

В лагере я встретил нескольких знакомых. В день приезда я повстречался с военным врачом Гюлаем. Вначале я не узнал его, потому что он был в штатском и отрастил себе усы и бороду. Он же сразу узнал меня, хотя встречались мы с ним лишь однажды, когда он удалял у меня из глаза железную стружку. Мы обменялись крепким рукопожатием.

– Секереша присудили к четырем годам тюрьмы, – сообщил он мне, – а Гайдоша – к трем. Что касается меня, то я не оказался замешанным ни в историю с листовками, ни в забастовочное движение.

– А как, скажите, подавили забастовку? – спросил я.

– Вы ведь знаете, что женщины – главным образом съехавшиеся на базар крестьянки – разгромили военные склады? Солдаты им в этом не препятствовали, но ночью прибыли две роты солдат-босняков и рота жандармов с пулеметами. Под утро нас всех забрали. Тех, кто не соглашался немедленно стать на работу, отдали в солдаты. В Вене к тому времени забастовка была подавлена, а в Будапеште социал-демократические лидеры предали бастующих… Короче: мы потерпели поражение. Но не всегда так будет…

Я тоже рассказал ему все, что произошло со мной за последние пять месяцев. Когда я дошел до того, как я во Львове познакомился с Пойтеком, он прервал меня.

– Ну, об остальном – о Молодечно и прочем – я уже знаю.

– Каким образам?

– Мне все рассказал Шмидт.

– Шмидт? А кто это такой?

Тогда Гюлай познакомил меня с тем белокурым солдатом в очках, который в Молодечно передал мне брошюру Бела Куна.

– Я так и знал, – сказал он, – что мы рано или поздно встретимся.

– Лучшего места для встречи, чем концентрационный лагерь, и придумать нельзя, – засмеялся Гюлай.

– А и правда: что может быть лучше, чем быть неблагонадежным элементом! Ну-с, братец, а теперь нужно учиться и учиться.

– Теперь мы уже его пристроим, – сказал Гюлай.

Уже в день приезда я узнал, что не только поручик с подпоручиком занимались нашим обучением – Гюлай и Шмидт тоже вели регулярные занятия с солдатами. Меня принял в свой кружок Шмидт.

Вечером, когда офицеры садились в офицерском собрании за карты, Гюлай отсылал дежурного унтер-офицера в солдатскую лавку выпить за его здоровье. Если же унтер-офицер на это не соглашался, то его уговаривали выпить за здоровье короля Карла или императора Вильгельма – от этого ни один унтер-офицер не в силах был отказаться, как ревниво ни относился он к своим служебным обязанностям.

Тогда Шмидт открывал книгу и принимался нам читать и объяснять.

– Итак, «Чего же хотят большевики?»

Занятия обычно удавалось вести часа полтора.

Как-то раз, на второй неделе моего пребывания в лагере, Григорий Балог отвел меня в сторону.

– Я тебя, брат, кой о чем просить хочу, – только ты меня не выдавай…

– То есть, как это так? Что это значит: не выдавай?

– Я же случайно сюда попал – совсем я не такой изменник своей родины, как вы все. Вот я и боюсь… Очень мне обратно на фронт не хочется – у отца родного не жилось мне так хорошо, как здесь. Поэтому ты уж меня, ради Христа, не выдавай…

Я успокоил его, что буду нем, как рыба, но Балог все же продолжал тревожиться. Я передал Шмидту об этом разговоре, и он принял его в свой кружок. Две недели сидел Балог с нами, внимательно слушал, но вопросов не задавал и в спорах не участвовал, хотя когда касались вопроса, «кому принадлежит земля?», то всегда обращались к нему.

Григорий Балог все продолжал опасаться, как бы мы его не выдали начальству, а под конец сам выдал всех нас.

Положение австро-венгерской армии становилось день ото дня тяжелее, да и немцы стали отступать из Франции.

– Болгары по горло сыты войной, они уже сложили оружие, – сообщил нам как-то Гюлай, всегда первым узнававший всякие новости.

– Ну, стало быть, шабаш! – воскликнул Шмидт. – Завтра начинаю укладывать свои пожитки…