Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)
Если бы парикмахер, который остриг меня в день моего прибытия, захотел сдержать свое слово, то на четвертый день он должен был бы работать даром с утра до вечера: в город прибыли сорок венгерских жандармов под командой двух офицеров-гонведов.
В то время мы с Анталфи жили уже на частной квартире. Комнату мы сняли у пономаря. Жена нашего хозяина рассказывала нам, что два чешских офицера встречали венгров на вокзале. Жандармов разместили в здании городской школы, а офицеры до утра пьянствовали с чешскими офицерами на квартире у городского коменданта. Все эти подробности были ей известны, потому, что пономарь всю ночь носил офицерам вино из погреба священника.
– Господа офицеры предпочитают сладкое вино, – сообщила она.
– Это делает честь их вкусу, – отозвался Анталфи.
В тот же вечер мы тоже отведали этого сладкого красного вина. Наш хозяин угостил нас в благодарность за билеты, которыми мы снабдили всю семью. Наши рюмочки по величине не уступали доброму пивному стакану, а потому не прошло и получаса, как хозяин принялся изливать перед нами свою душу.
– По правде говоря, – начал он, – в прежнее время я ни за что не пустил бы к себе на квартиру актеров, но теперь мы переживаем такое время, когда венгры не должны оставлять друг друга в беде. И, честное слово, у меня душа радуется, что я могу принять у себя венгров, даже если это только актеры. Выпьем еще по рюмочке, господа! И ныне, – продолжал разглагольствовать господин Надь, – в этом несчастном городе всем истинно верующим венграм надо сплотить свои ряды. Так говорит наш уважаемый священник, и я вполне разделяю его мнение. Положение, изволите видеть, теперь в этом городе таково, словно всевышний для того только и сотворил человека, чтобы один пожирал другого. У всех горнорабочих, что здесь проживают, души не менее черны, чем руки, лицо и одежда. Это сущая правда, и если мои слова не внушают вам доверия, можете спросить нашего уважаемого священника.
– Тому, что вы говорите, господин Надь, мы безусловно верим, – ответил Анталфи.
– Да-с, милостивые государи, я еще в жизни не произнес слова неправды, и уж если что говорю, то можете поверить каждому моему слову, господа актеры… Кто работает на чехов, тот не честный венгерец. Будь эти горнорабочие честными венграми, они швырнули бы наземь свои лопаты и сказали бы: «На собак и на чехов не работаем, убирайтесь вон отсюда, возвращайтесь, откуда вы пришли, сволочи!» Вот что сказали бы горнорабочие, будь они душой настоящие венгры, а вместо этого… Ну, еще по рюмочке, господа актеры. За здоровье нашей родины Венгрии!
– Да пошлет всевышний нашей стране побольше таких сынов, как вы, господин Надь! – произнес Анталфи торжественным тоном.
– Да, по чести говоря, я и сам думаю, что я человек безупречный, во всяком случае, что касается моего патриотизма и моей преданности Венгрии. Но я всегда говорю, и наш достопочтенный священник тоже, что бог все видит, и его рука раздает награды и наказания по заслугам.
Тут он хитро улыбнулся и, прищурив левый глаз, поглядел на Анталфи.
– И чехи-мастера тоже спелись с рабочими! – произнес он вполголоса.
– Ну, что вы! – недоверчиво воскликнул Анталфи. – Экие негодяи эти чехи; что ж они, заодно с горнорабочими?
– Только на словах, господа, только на словах, – сказал Надь. – Правда, храбрости-то у чехов маловато, потому что они и в горнорабочих видят венгров, а эта сволочь уже знает, что ничего хорошего не выйдет, если придираться к венграм, – ну, они и сдерживают себя… А сами меж тем втихомолку… Вы что думаете, господа, зачем чехи призвали сюда венгерских жандармов? Уж не для того ли, чтобы в театре было побольше публики? Ха-ха-ха! Нет, нет, уж наверно не затем… У чехов совсем другая цель, господа, поверьте, уж я вам это верно говорю.
– Ну, ну, – оказал Анталфи, – и слепой увидел бы, насколько вы, господин Надь, сведущи в политике. Нам же, художникам, артистам, не вбивали в голову таких понятий… Но чтобы мы могли себе уяснить, что делается на белом свете, объясните нам, пожалуйста, господин Надь, с какой целью призвали сюда чехи наших венгерских героев?
– На это есть веская причина, ха-ха-ха, – засмеялся наш хозяин, всецело подпавший уже под власть винных паров. – Можете мне поверить, господа, чехи – это такие хитрые рыжие бестии! И двух дней не пройдет – да что два дня! – пожалуй, не позже завтрашнего утра вы уже узнаете, какие хитрецы эти чехи. Вы это узнаете, непременно узнаете, – повторил он, – но только не от меня. В моей душе эта тайна погребена. Теперь же я скажу то же, что и наш достопочтенный священник: да не ведает левая рука, что творит правая. Ха-ха-ха! Ну, еще по рюмочке, господа…
Большего уж никакими силами нельзя было из него вытянуть. Он несколько раз пытался подняться, так как вино все было выпито, но, почувствовав, что ноги его не слушаются, подчинился этому с христианским смирением и, сложив руки и положив голову на стол, принялся распевать:
– Плачьте, христиане! Плачьте о Христе…
Мадам Надь давно уже храпела. Мы положили ее супруга к ней на кровать не раздетым, не разутым, как он был.
– Чорт бы тебя побрал, сукин сын! – пожелал ему Анталфи.
Анталфи сел на кровать и закрыл лицо руками. Красное вино и ему ударило в голову.
– Весь вечер это вертится у меня в голове, – начал Анталфи. – Эта свинья Надь выглядит около своей жены, как чахоточная овца вблизи полной радостного ожидания материнства коровы. Ты не находишь?
– Скажи, – ответил я вопросом, – на что по-твоему намекал этот прохвост? Какую подлость замышляют чехи?
– Вот потому-то я и не ложусь – сам голову над этим ломаю. Чтоб мне никогда больше не увидеть повешенного попа, если я не догадываюсь, в чем тут дело: венгры пришли, чтобы забрать здешних коммунистов. Ясно: чехи хотят в этом деле руки умыть, а уж если нужно, чтобы наших товарищей прикончили, то пусть это произойдет где-нибудь подальше отсюда, в Венгрии. Эта туберкулезная коза что-нибудь, повидимому, об этом пронюхала. Верно, это-то именно и надумали вчера офицеры.
– Да, это возможно.
Несколько минут спустя я уже стоял совершенно одетый.
– Надо как-нибудь предупредить товарищей о грозящей им опасности.
– Но как? – спросил Анталфи, пожимая плечами. – Мы ведь их не знаем, – даже имена их нам не известны, про адреса и говорить нечего.
– Что-то все же предпринять надо…
– Это немыслимо. Сегодня ночью, по крайней мере. Завтра еще пожалуй.
Не слушая возражений Анталфи, я схватил шляпу и выбежал на улицу. Минуту спустя Анталфи нагнал меня.
– Ты с ума сошел! – сказал он сердито.
Я не ответил, и он тоже продолжал молчать. У костела мы свернули к гостинице «Паннония», а оттуда обратно на Главную улицу. Мы шагали так, будто у нас было спешное дело, и оба не знали, куда спешим. Улицы были совершенно безлюдны, и ни в одном окне не видно было света. Дул теплый ветерок, и по мере того, как испарялся мой хмель, ослабевал понемногу и охвативший меня вначале страх.
«Эх, испугались причитаний старой бабы», подумал я со стыдом.
Дойдя до середины Главной улицы, мы повернули обратно, но теперь уже не спешили, а еле-еле плелись домой.
– Наверно, только пыль в глаза пускал, этакая сволочь! Нарочно выдумал. Пророчил то, чего ему самому хотелось…
– Может быть, ты прав, а может быть и нет, – ответил Анталфи. – Одно только ясно – сейчас мы ничем помочь не можем.
– Стой!..
Из переулка на Главную улицу вышел патруль венгерских жандармов. Они шли так тихо, что мы их заметили только тогда, когда они очутились перед нами.
– Стой! – крикнул офицер, командовавший патрулем.
Анталфи, не дожидаясь вопросов офицера, сам приступил к объяснениям.
– Мы – актеры, – начал он смеясь, – и наслаждаемся этой чудесной ночью. Вот мои документы. К сожалению, на них чешские печати. Покажи, сынок, и свои документы.
– Что вы делаете так поздно на улице?
– По правде сказать, сейчас уж ничего не делаем, только головы проветриваем. А до этого правды искали, а при искании правды – обыкновенно головы начинают болеть…
– Правды искали? – переспросил офицер строгим голосом.
– Да-с. И, как полагается честному венгерцу, искали правды в вине, ха-ха-ха! В красном вине, в белом вине, в кислом вине, в сладком вине, в старом вине, в молодом вине – где же правда? Ау, покажись-ка, милая!.. Ну, одним словом, отрицать нечего, голова и закружилась…
Офицер засмеялся и возвратил нам наши документы.
– Лучше будет, если вы пойдете домой, – сказал он, на сей раз дружелюбно. – Кому не под силу, тому пить не следует. Отправляйтесь-ка домой.
– Как прикажете, господин поручик.
– Я только подпоручик.
– Виноват, у меня все, видно, в глазах двоится.
– Ну, будет. Ступайте… Раз-два…
Один из жандармов проводил нас до дому.
– Боже, спаси от всяких невзгод Венгрию, нашу родину, – сказал на прощание Анталфи, дружески пожимая ему руку.
Тот бессмысленно осклабился.
– Мы не ошиблись, – сказал Анталфи, когда мы снова очутились у себя в комнате. – Сволочи!..
Я не стал раздеваться. Я все еще надеялся, что мы сможем что-нибудь сделать. Опустив голову на подушку в цветной наволочке, я изобретал самые фантастические планы, пока не заснул. Наутро я проснулся с отчаянной головной болью.
Наша хозяйка уже вернулась с рынка и успела сварить кислые щи. Они предназначались господину Надь, но и нам досталось по тарелке.
– В городе поговаривают, будто ночью…
– Ха-ха-ха! Это ты мне будешь рассказывать, – прервал жену Надь. – Я уже позавчера вечером знал, что с венгерскими жандармами шутки плохи, ха-ха-ха! Забрали их, этих негодяев… Ну, пусть-ка теперь снова попробуют превращать храмы божьи в конюшни!
Я встал и молча вышел во двор. Там я вынужден был прислониться к дереву, чтобы не упасть.
– Что с вами? Уж не от щей ли?
– Нет, нет, это у него не от щей. В жизни своей не едал он еще таких превосходных щей, – принялся выпутывать меня Анталфи. – Все дело, знаете ли, во вчерашнем вине. Этот парень еще совсем недавно у нас в труппе, а вино господина Надь даже меня, старого хрена, едва не свалило. Ну, сынок, собирайся. Не срами нашей труппы.
– Еще тарелку, жена! – крикнул Надь из кухни, служившей одновременно и столовой. – Я уж такой человек, что малым не довольствуюсь, ха-ха-ха!
Почти все утро на улице было так же безлюдно, как ночью. Солнечный свет еще усиливал это впечатление пустоты. По дороге в театр нам навстречу попадались лишь чешские солдаты.
Пришедшие на репетицию актеры все уже знали, что ночью что-то произошло.
– Коммунисты пытались поджечь рудники, – слава богу, жандармы успели их во-время арестовать.
– В самую последнюю минуту, – добавил один из актеров. – Они уже держали спички в руках.
– Шестьдесят двух удалось захватить, остальные бежали в Россию.
– Нет, забрали не шестьдесят двух, а всего лишь тридцать восемь.
– Мне сказали, что восемьдесят одного. Эти сообщения из достоверных источников. Мой хозяин – судебный пристав, и эти сведения исходят от его жены. Среди террористов оказался и тот, кто распял Стефана Тиссу.
– Стефана Тиссу не распяли, а повесили.
– Ты мне будешь рассказывать! Не станет же врать жена судебного пристава!
– Чорт их считал, – ответил Надь, когда я за обедом спросил его, правда ли это. – Одно только известно: одиннадцать из них расстреляли, остальных же здорово избили… Пока что, – добавил он после некоторого молчания, – самое важное, что одиннадцать главных виновников расстреляно.
– Но откуда же жандармы, явившиеся сюда только вчера, могли узнать, кто виновен, а кто нет?
– Откуда они могли узнать? Не беспокойтесь, они не ошиблись! И наш глубокоуважаемый священник, и главный судья Надески, и… нет. я не в праве продолжать… Одно только могу сказать: венгерский жандарм не ошибается. Венгерские жандармы выше всякой похвалы!
Демократия
Не впервые мне случилось очутиться в опасном положении. Быть может, опасность здесь была не так уж велика, но я, тем не менее, совершенно потерял голову. Я был так напуган, что в тот день, когда Надь расхваливал венгерских жандармов, я не осмелился даже выйти на улицу.
– Ну, молодой человек, возьми себя в руки, – уговаривал меня Анталфи, когда мы остались вдвоем.
– Я сам не понимаю, что со мной сталось, – право, не понимаю. Прежде… прежде я никогда так не боялся.
– Ну, да, тогда путь революции вел вверх, теперь же он идет вниз. Но поверь мне, я уже видел нечто подобное: он еще пойдет вверх. Только не надо сейчас же делать под себя со страху.
К вечеру и Анталфи овладел страх. На вечернем представлении он перепутал роль, хотя суфлер орал, как пьяный унтер-офицер. По окончании спектакля он заявил директору, что мы здесь дольше оставаться не можем – для нас здесь недостаточно безопасное место, да и всей труппе могут угрожать неприятности, если жандармы догадаются, что у нас дела не в полном порядке. Директор, понятно, испугался еще больше нашего.
– Вот видишь, – воскликнул он с упреком, – в какое положение ты нас поставил! Лучше всего, если вы сегодня же ночью выедете скорым поездом обратно в Будапешт. Я оплачу вам проезд.
– В Будапешт? Нет. Мы поедем в Словакию. Ты все равно собирался туда ехать, пошли нас вперед в качестве своих квартирьеров.
– Чехи не дадут разрешения на поездку.
– Это не твое дело. Я достану разрешение.
– У меня на это и денег нет, – сказал директор с кислым видом. – Подобная поездка будет стоить гораздо дороже – это совершенно очевидно. Послушайся меня, лучше будет, если вы поедете обратно в Будапешт.
– Мы едем в Словакию – и на свой счет.
Этим Анталфи и закончил разговор.
На следующий день, около полудня, мы получили разрешение. Дежурный чешский офицер дал при этом Анталфи хороший совет:
– Вы только скажите коменданту станции Римасомбат, капитану Редель, что с вашей труппой едут красивые артисточки. Захватите с собой несколько фотографических карточек – увидите, что все будет моментально сделано.
Нельзя сказать, чтобы наше путешествие из Шалготарьян до Римасомбата было особенно приятным или удобным. Для восстановления порядка между этими двумя городками ходил бронепоезд. К нему прицепили три товарных вагона, и те, кто располагал билетами, разрешением на поездку и достаточной силой, чтобы отвоевать себе место, могли ехать в одном из этих вагонов. Так как поезд совершал этот пробег раз в сутки туда и раз обратно, получить место в вагоне было делом далеко не легким. Когда я благополучно взобрался, наконец, в средний вагон, чешский солдат так хватил кулаком по лицу стоявшую за мной крестьянку, что та свалилась, обливаясь кровью. У меня не хватило времени выяснить, что именно случилось, – да и в нашем положении, пожалуй, безопаснее было не расспрашивать. Одно лишь во всяком случае было несомненно: когда поезд тронулся, мы оба сидели в вагоне. Большинству путешественников не удалось влезть в вагон, оставшийся, таким образом, наполовину пустым.
– Не нужны ли вам чешские деньги?
– Почем даете? – спросил Анталфи очутившегося возле нас вертлявого чешского железнодорожника.
Тот плохо говорил по-венгерски и притом нараспев, словно на сцене.
– Вы, милостивые государи, верно, знаете, что по официальному курсу за две венгерские кроны дают одну чешскую. Но так как мне удалось заблаговременно раздобыть чешские кроны, то я могу дать десять чешских крон за пятнадцать венгерских.
Анталфи несколько минут молча вычислял.
– Ну, если вам не нужно… – сказал железнодорожник и пошел дальше.
– А ну, покажите-ка ваши чешские кроны, – крикнул ему вслед Анталфи.
Чех вынул из кармана брюк большой сверток бумажных денег.
– Пожалуйста.
Анталфи, взяв бумажку в сто крон, со всех сторон осмотрел ее и даже обнюхал.
– Из чего же видно, что это чешские деньга? – спросил он недоверчиво. – Это ведь старые австрийские деньги, – такие же, как и мои венгерские бумажки!
– Что вы, что вы, совсем не такие, – обиделся чех. – Извольте взглянуть: вот здесь печать, а тут двухвостый лев.
– Вижу, – сказал Анталфи уже менее недоверчиво. – Действительно, у этой скотины два хвоста. Ну, с богом! Дам двенадцать венгерских крон за десять чешских.
– Ну, нет, за дурака вы меня считаете, что ли…
Добрых четверть часа торговались мы, пока пришли к соглашению. За те тысячу пятьсот синих крон, которые вручил мне Пойтек при прощании, железнодорожник дал нам тысячу сто пятьдесят чешских крон.
– Не хотите ли поглядеть, – и чех указал на разрушенную снарядами сторожку, – это историческое место. Здесь чешские легионеры разбили большевиков, имевших численное превосходство. Красные бежали и как бежали!.. Победило моральное превосходство демократии, – да, демократии…
Мы уехали из Шалготарьяна в полдень и уже к вечеру были в Римасомбате.
– Пойдем поищем гостиницу, – предложил Анталфи. – Это совершенно безопасно; глупейший жандарм и тот сообразит, что человек, у которого документы не в порядке, не решится сунуться в гостиницу, где ему придется заполнять анкету. Не знаю, какова покупательная сила чешских крон, – я впервые в Чехии, – но так или иначе отправимся в порядочную гостиницу. Хотя я в Чехии еще не бывал, но про Римасомбат я кое-что слышал. Идем прямо в гостиницу «Хунгария».
«Хунгария» называлась теперь «Сокол» и была далеко не такой великолепной, как я того ожидал, судя по описаниям Анталфи. При этом в ней было довольно дорого: комната с двумя кроватями стоила тринадцать крон в сутки. Мы быстро умылись и отправились в столовую.
В столовой было почти пусто. В одном углу играл цыганский оркестр. За большим столом сидели, попивая шампанское, чешские офицеры в обществе чрезвычайно накрашенных женщин. В другом углу за кружкой пива сидел в одиночестве одетый в черное посетитель и, положив локти на стол, слушал музыку. Остальные столики тщетно дожидались гостей. Со стены против входа на нас глядели портреты Массарика и Вильсона.
– В честь чешской демократии я закажу себе клецки, – заявил Анталфи, просмотрев меню, – и тебе советую то же самое. И чтобы быть лойяльным чехом, буду пить пильзенское пиво.
Мы принялись за еду. Когда настало время расплачиваться, Анталфи вынул двухвостую стокронную бумажку. Официант осмотрел ее со всех сторон, вынул из кармана увеличительное стекло, еще раз внимательно исследовал двухвостого льва, покачал головой и положил бумажку на стол.
– Фальшивая, – сказал он.
– Как может быть она фальшивой, чорт вас возьми? – рассердился Анталфи. – Не видите вы, что у этого льва два хвоста?
– Вы, господа – иностранцы, – ответил официант. – Штемпель фальшивый. Здесь в ходу теперь очень много денег с фальшивым штемпелем, но такой грубой подделки еще ни разу не приходилось видеть. Это венгерская работа – венгры хотят таким способом понизить стоимость чешских денег.
– У меня и впрямь других занятий нет, как понижать стоимость чешских денег! Ну, все равно. Вот другие сто крон. Надеюсь, эти-то уж не фальшивые?
– Эти тоже фальшивые.
Через несколько минут выяснилось, что бородатый железнодорожник подсунул нам только такие деньги, которыми венгры собираются обесценить чешскую валюту.
По кивку официанта посетитель в черном оставил свою кружку и подошел к нашему столу.
– Следуйте за мной, господа, – сказал он после того, как тоже рассмотрел наши кроны через увеличительное стекло.
– А с кем мы имеем честь?.. – спросил Анталфи.
Тот показал ему свой полицейский значок.
Мы на извозчике отправились в полицейское управление. Сыщик уплатил извозчику одной из наших фальшивых стокронных бумажек, а полученную сдачу положил к нашим деньгам, конфискованным в качестве фальшивых. Поступить таким образом он имел, как потом выяснилось, полное основание, потому что деньги, полученные от извозчика, были такие же фальшивые, как и та стокронная бумажка, которой сыщик уплатил ему.
Дежурный полицейский офицер в одном жилете играл в карты с двумя офицерами. Когда сыщик ввел нас в утопавшую в табачном дыму комнату, полицейский офицер на минуту отвел взгляд от карт, но затем совершенно спокойно принялся доигрывать.
Он выиграл, забрал деньги, налил вина в стоявшие на столе три стакана, чокнулся с обоими офицерами, выпил и только тогда обернулся к нам.
– Ну, в чем дело? – спросил он сыщика.
– Фальшивомонетчики, – ответил тот. – У них тысяча с чем-то крон.
– Арестовать, – распорядился полицейский и снова обернулся к своим партнерам: – Ну, вам сдавать…
Арестный дом оказался очень неприятным местом, но тем приятнее показались нам находившиеся там люди. В камере помещалось четыре соломенных матраца, одно ведро и двадцать арестованных – мужчин и женщин вместе.
– Политический или?.. – спросила женщина с крашеными рыжими волосами. Она сидела на высоком подоконнике, болтая ногами в шелковых чулках.
– А если политический, то какого направления? – поинтересовался молодой человек, одетый в спортивный костюм и соломенную шляпу.
– Фальшивомонетчики, – спокойно ответил Анталфи.
– А папирос принесли? – спросила женщина.
– Все отобрали. Как здесь живется?
– Ничего себе, – ответил невзрачный смуглый человек в солдатском мундире и штатской шляпе. – Эта камера – только проходная комната на день, на два. Большевиков увозят обратно в Венгрию, тех, кто работали для венгерских белых, отправляют в Чехию, а профессионалов, все равно каких, – громил или даже убийц – распределяют между Венгрией и Румынией. Если вас поймали с такими фальшивыми деньгами, какие печатал Бела Кун, то вас отправят обратно в Венгрию, а на ваших документах отметят, что вы распяли нитрского епископа. Если же вы получили фальшивые деньги от венгерских белых, вас отошлют в Румынию и вам в документах впишут, что вы формировали добровольческий отряд против Румынии.
– Что вы, что вы, – сухо сказал Анталфи, – мы самые настоящие фальшивомонетчики!
– Какое это имеет значение? – возразил тот. – В Чехии теперь все фальшивомонетчики. Разница только в том, что один все делает оптом, а другой в розницу. Большинство проигрывает. Если вам когда-нибудь попадутся в руки настоящие деньги, то присмотритесь к ним хорошенько: лев на них не оранжевый и не лимонно-желтый, а какого-то промежуточного цвета. На бумажках, выпущенных Бела Куном, лев – лимонно-желтый, на бумажках же, подделанных белыми, – оранжевый, у поляков – цвета соломы, а у румын он вышел красноватым. Слов нет, найти настоящий цвет, – дело совсем не легкое, но все же, поверьте, не так уж трудно, как это кажется вам, иностранцам. Не желаете ли, господа, папироску?
– Будьте так добры… Вы тоже фальшивомонетчик?
– Меня в этом обвиняют. Но можете мне поверить – это вздорное, ни на чем не основанное обвинение: на суде я, несомненно, буду оправдан. Надо вам сказать, что всего два дня тому назад я еще состоял главным контролером государственной кассы по обмену денежных знаков. Скажите мне, господа, какого цвета был ваш лев?
– А чорт его знает! Все, что я знаю, – это, что у него было два хвоста!
– Это не признак. У всех львов в республике два хвоста.
– Прошу всех на минуточку отвернуться, – крикнула нам сидевшая на подоконнике женщина в шелковых чулках, – мне надо сесть на ведро.
Я лежал на голом полу рядом с Анталфи. Политические споры смолкли, и в ночной тишине раздавались лишь громкий храп да заглушенный плач женщины в шелковых чулках.
– Если придется худо, – шепнул мне на ухо Анталфи, – то мы – белые венгры, понял?
– Нет.
– Слушай. Если нас сочтут за белых, то белым нас, надо думать, не выдадут. А это пока что важнее всего. Одним словом, если придется плохо…
– Понимаю.
– Я капитан, а ты подпоручик.
– А по-моему, лучше всего было бы откровенно рассказать, каким образом достались нам эти деньги.
– Это было бы глупо, и мы этого не сделаем. Полицейский, самый что ни на есть тупой, и тот бы этому не поверил, да и мне, по правде говоря, стыдно. Одним словом, ты – венгерский подпоручик, а я – капитан. Увидишь, так будет лучше всего.
– Я таких вещей не люблю.
– Н-да-а, контрреволюция – это тебе не праздник… Потом, когда-нибудь… А теперь попробуем немного поспать. Спокойной ночи.
На следующий день время шло уже к полудню, когда нам в большом котле принесли завтрак. Это был черный кофе, приготовленный из знакомого уже нам кофейного суррогата военного времени, вонючий и горький. Полчаса спустя в том же котле принесли обед, такого же коричневого цвета, как и утренний кофе. Каков он был на вкус, я не знаю, потому что не успели еще мы приступить к еде, как дверь снова открылась.
– Новак, на допрос! Бескид, на допрос! – крикнул унтер-офицер легионер.
Пока Анталфи был на допросе, я ждал в передней. Присесть было некуда. Я ходил взад и вперед. Затем, сильно утомленный бессонной ночью, я прислонился к стене и стал рассматривать висевшие на стене друг против друга портреты императора Франца-Иосифа и Вильсона. Угрюмый, краснорожий чешский жандарм сторожил меня. Ни в какие разговоры со мной он не пускался. Быть может, причина тому коренилась не в отсутствии желания, а в том, что он ни слова не понимал по-венгерски.
Дверь в комнату, где допрашивали Анталфи, не была обита, и до меня таким образом доносился голос моего товарища, но разобрать, о чем шел разговор, я не мог.
Прошло больше часа, когда дверь, наконец, открылась и появился долговязый, худощавый жандармский ротмистр.
– Входите, господин подпоручик, – сказал он, кивнув мне.
– Я?!
– Да, вы, господин подпоручик.
Я оглянулся, отыскивая глазами того, к кому он мог обращаться. Ротмистр подошел ко мне и положил мне руку на плечо.
– Отпираться не имеет никакого смысла, господин подпоручик. Мы все знаем.
Я, пожалуй, все еще не тронулся бы с места, если бы жандармский ротмистр с почти нежной настойчивостью не заставил меня войти в соседнюю комнату, где происходил допрос Анталфи.
Он сказал что-то по-чешски жандармскому капралу, который, стоя навытяжку, отдал честь. Ротмистр закрыл дверь.
В комнате помещался письменный стол белого дерева. На одной из выбеленных стен висел портрет Массарика, на остальных были развешаны карты военных действий на венгро-чешском, венгро-румынском и венгро-югославском фронтах. Будапешт всюду был отмечен белым флажком.
– Присядьте, господин подпоручик. Не угодно ли папиросу?
– Вы ко мне обращаетесь, господин ротмистр?
– Я уже сказал вам, господин подпоручик: я все знаю. Господин майор чистосердечно во всем сознался. Вам тоже ничего другого не остается.
– Я во всем признался, господин подпоручик, – сказал мне теперь Анталфи, до тех пор стоявший ко мне спиной и разглядывавший карту Словакии. – Господин ротмистр окажет любезность прочесть вам мои показания, и вы тоже откровенно во всем сознаетесь, господин подпоручик. В конце концов мы здесь среди своих: мы все трое офицеры императорской и королевской армии. Приступите, пожалуйста, господин ротмистр.
– Это не соответствует правилам, господин майор, – несколько уклончиво ответил ротмистр.
– Нельзя придерживаться только буквы закона, господин ротмистр. Важна лишь сущность дела. И в конце концов мы – среди своих. Мы все трое носим императорский мундир.
Не трудно было догадаться, в чем сознался Анталфи: я знал также, что и мне придется повторить ту же ложь, но я все же испытывал замешательство. Жандармский офицер был слишком уж любезен с нами, и это мне внушало подозрение. Он, наверно, заранее уж решил, куда нас направить. Теперь же он просто играет с нами, и когда ему эта штука надоест, он поступит с нами, как ему заблагорассудится. Я не знал, что говорить, и продолжал молчать.
– Не обижайте отказом, господин подпоручик, закурите.
Не имея намерения обижать ротмистра, я закурил немецкую папиросу с золотым мундштуком.
– Ну, что же? – обратился Анталфи к ротмистру.
– Сию минуту, господин майор, – ответил тот с поклоном. – Итак…
Он взял убористо исписанный лист бумаги и, обернувшись ко мне, стал читать. Я был ко всему готов, но меня все же поразили те глупости, какие ротмистр написал под диктовку Анталфи.
Из всего записанного вытекало, что Анталфи – австрийский аристократ, воевавший против большевиков и попавший в Венгрию. Он явился теперь в Чехию, так как в Венгрии распространились слухи, будто здесь большевистские агитаторы свободно производят свои бесчинства. Майор потому так откровенно все рассказывает, что во время своей беседы с ротмистром он убедился в том, – и личность ротмистра ему в том порукой, – что в Чехо-Словакии нечего опасаться большевиков: судьба чешского народа – в надежных руках.
Когда ротмистр дошел до этого места, он на минуту остановился и протянул Анталфи руку, которую тот крепко пожал. Анталфи еле удержался, чтобы не обнять жандарма.
«Ну, каким же надо быть дураком, чтобы поверить всему этому вздору!..»
Я с упреком взглянул на Анталфи, считая, что он нас погубит подобными глупостями. Он же в ответ кинул мне успокоительный взгляд, говоривший: «Обожди до конца, глупец!»
Когда жандарм кончил читать, Анталфи продиктовал и мое показание, которое хотя было не таким длинным, как его собственное, но не менее странным.
– Чрезвычайно, невыразимо жаль, господа, что я ничего не могу для вас сделать… Но, видите ли, в данных условиях… Вы, господа, верно, знаете, что в чешской армии с большим недоверием относятся к офицерам, носившим раньше мундир его величества, и мое положение тем более затруднительно, что я говорю по-венгерски. Одним словом…
Жандармский офицер крепко пожал нам руки и позвал капрала. Тот вошел, но ротмистр уже снова передумал и отослал его обратно. Когда мы опять остались втроем в комнате, он взял телефонную трубку и начал с кем-то говорить по-чешски. По его голосу было слышно, что он сперва просил, потом стал угрожать. Он кричал, словно командовал целым батальоном. Потом он снова заговорил тише: своим криком он, повидимому, добился цели.
Пока он разговаривал, мы спокойно покуривали.
– Все в порядке, господа, – обратился он к нам, положив трубку. – Пока вы будете здесь находиться, вы, так сказать… Одним словом, вам отведут хорошую комнату и дадут приличный стол… Что касается денег, то…
– Это не важно, – прервал его Анталфи.
– Я знаю… Но все же… Короче говоря, вопрос этот еще не решен. Но можете быть вполне уверены, что все, что только возможно, я для вас сделаю. Вам придется обождать несколько минут, пока уберут вашу комнату, приготовят постели и все такое…
Четыре дня мы прожили в большой выбеленной комнате в два окна, с двумя кроватями, в которой только решетки на окнах да запертая на ключ дверь напоминали о том, что мы в тюрьме. Ежедневно мы гуляли по три часа. Кормили нас вкусно и обильно. Табак мы могли покупать за свой счет. Деньги нам вернули, причем фальшивые чешские кроны нам посчитали за настоящие венгерские, и таким образом мы за них получили пятьсот с чем-то настоящих чешских крон.
На четвертый день чешский ротмистр, который вел наше дело, вызвал к себе Анталфи.
