Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
Молча шли они по скупо освещенной уличке. Остановились на углу какого-то потонувшего во мгле переулка.
Девушка распрощалась в темноте. Петр и его спутник повернули обратно, к проспекту Николая Хорти. Не доходя до проспекта, они свернули вправо, в узкий кривой переулок.
– Ну, что же будет дальше? – спросил Петр.
– На эту ночь, а может быть, и на следующую, я думаю, мне удастся вас устроить. Но это все, что я могу сделать. Мы – социал-демократическая молодежь. Нам не разрешается… а если бы и разрешалось, – мы не могли бы помогать коммунистам. Но на сегодня я вас устрою.
Они прошли полутемным двором большого старого дома. По черной лестнице поднялись на пятый этаж. На звонок дверь открыла приземистая, толстая старуха.
– Добрый вечер, тетушка Сабо! Кровать у вас найдется?
– Милости просим, господин Гофман. На ночь желаете или на день? Прошу вас, заходите.
В кухне стоял тяжелый, кислый запах. Электричество было проведено, но на столе коптела керосиновая лампочка.
– Тише, голубчики, тише! – зашикала на них тетушка Сабо. – Не шумите, пожалуйста. Двое моих квартирантов уже почивают… Постель вам нужна на ночь? Рада, рада услужить. Пожалуйте! Господин Новик – пекарь – очень порядочный и чистоплотный господин. Он как раз уходит в семь часов вечера, а возвращается только к шести утра. Одним словом – от семи до семи. Постель у меня чистая, широкая, любому господину могу рекомендовать по совести. Всего четверо ночует в комнате. Девиц приводить не полагается. Я, знаете ли, разврата не терплю. Словом…
– Отлично, тетушка Сабо. Вам не надо объяснять мне, у кого в Буде самые хорошие постели. Нам нужна кровать на сегодня и еще на одну-две ночи.
– На сегодня, на завтра, на послезавтра… – тетушка Сабо считала по пальцам. – Одним словом, на три ночи? Согласна. Что касается цены, то…
– Получите задаток, – и Гофман сунул старухе деньги. – Остальное завтра. Документы получите послезавтра. С пропиской можно повременить денька два. Мой приятель только что приехал из Кечкемет, а багаж задержался в дороге. Документы все в багаже. Да ведь вы, тетушка Сабо, сами знаете, что те, кого привожу к вам…
– Знаю, голубчик мой, знаю! Да и вам, господин Гофман, известно, как я всегда рада услужить вам.
– Спасибо, тетушка Сабо, спасибо!
Он протянул руку тетушке Сабо, распрощался с Петром.
– Завтра, в семь вечера. На том же месте, где сегодня.
Тетушка Сабо прикрутила коптящую лампу.
– Тише, голубчики, тише… А как прикажете вас величать? – обратилась она к Петру.
– Меня зовут Стефан Балог, – ответил Петр.
– Ну, дорогой господин Балог, снимайте ботинки, и я провожу вас в спальню. Двое уже храпят, вы будете третьим. Четвертый всегда запаздывает. Верно, за девицами бегает. Но, впрочем, он очень хороший господин. Увидите сами, господин Балог.
Из спальни, куда Петр вошел босиком, держа ботинки в руке, пахнуло чем-то кислым. В комнате находились две железные кровати, на полу лежало два тюфяка. При свете ночника, стоявшего на подоконнике, можно было разглядеть, что обе кровати заняты. Впрочем, тетушка Сабо не дала времени на размышления. Указывая на тюфяк, лежащий между двумя кроватями, она прошептала:
– Вот ваша постель, господин Балог.
Петр поставил ботинки под одну из кроватей и собрался было раздеться, но вдруг раздумал. Не стоит времени и труда. Как был, в одежде, свалился на тюфяк и натянул на голову перину в цветном чехле.
«Вот откуда несет кислым», – мелькнула мысль.
Он тотчас же заснул. Казалось, он только успел закрыть глаза, как чьи-то безжалостные руки вывели его из чудесного забытья.
Сквозь отверстия занавесок в комнату пробивался слабый свет, еще бессильный побороть мерцание ночника. Какой-то новый тошнотворный запах поглотил прокисший аромат комнаты.
Над Петром склонился лысый, неопределенного возраста человек со щетинистыми усами. Он был совершенно голый и держал подмышкой одежду, заботливо завернутую в рубашку.
– Уже утро, пора вставать, господин сосед, – сказал голый человек, когда от сильной встряски Петр открыл заспанные глаза.
– Новик, – представился незнакомец, протягивая Петру руку. – Итак, если разрешите… По утрам я бываю чертовски усталым.
Петр едва поднялся.
Новик положил свернутую одежду под подушку, натянул цветистую перину на голову, и не успел Петр даже потянуться как следует, он уже храпел.
Петр вышел в кухню и под водопроводным краном вымылся до пояса. Он чувствовал себя разбитым, не выспавшимся. Тело вздрагивало от холодной воды. Полотняной тряпкой, заменявшей полотенце, он вытерся досуха. Теперь тело приятно горело. Усталость прошла.
Тетушка Сабо предложила щетки для одежды и ботинок. Он занялся туалетом. Вместе с ним в кухне одевался пожилой лысый человек. Наскоро натянув на себя потертый черный костюм, незнакомец попросил у тетушки Сабо завтрак.
– А вам, господин Балог, прикажете?
– Будьте добры!
Тетушка Сабо налила чай в большие глиняные чашки и, намазав маргарином два куска хлеба, положила их на непокрытый кухонный стол.
– Вы, верно, с господином Гофманом старые приятели? – спросила тетушка Сабо.
Петр смутно припомнил, что вчера этим именем тетушка Сабо называла черноволосого юношу. Но что было сказано ей относительно их знакомства – он положительно не помнил.
– Гм… – промычал он вместо ответа.
– Я так и думала, – обрадовалась старуха, ласково кивая головой. – Господин Гофман на редкость порядочный и хороший человек. С господами, которых он приводит, у меня никогда не бывает никаких неприятностей ни насчет платы, ни насчет прописки. Его друзьям бояться нечего. А то ведь есть такие, которые скрываются от полиции…
– Хороша погода сегодня, – перевел разговор на другую тему пожилой человек в черном.
– Что вы, что вы, всю ночь дождь лил. Моросит и посейчас.
– Ничего, пройдет, – успокаивающе сказал он. – Моя фамилия Нитраи, – представился он Петру и добавил: – А если уж господь так щедр на воду, хе-хе-хе, то и тетушка Сабо, я думаю, не пожалеет для меня еще чашечки чая. Хе-хе-хе…
Избавившись от своей пятидневной щетины в первой попавшейся парикмахерской, Петр отправился в город.
В тусклом свете пасмурного утра ему показалось, что за то время, пока он скитался по Австрии и Чехии, улицы Буды, да и весь город сделался как будто меньше. Изменилась окраска трамваев, внешний вид толпы. Люди были одеты не хуже, чем в Братиславе или в Вене, но в городе белого террора эта с виду беспечная праздная толпа казалась Петру странной. Правда, озабоченных лиц попадалось немало, но напрасно искал на них Петр выражения ужаса или страха смерти.
Уже смеркалось, когда Петр подходил к проспекту Тёкели. В маленькой кофейной оставил он последние деньги, и еще не было семи, как он уже стоял перед Домом металлистов.
Стемнело рано. Газовые фонари были зажжены задолго до семи. Моросил дождь. Расхаживая взад и вперед перед Домом металлистов, Петр отдавался своим тяжелым думам. В партийной работе человек никогда не остается одиноким, – у него есть товарищи. Но если он механически выпал из движения… как быть? Что за смысл в жизни без товарищей, без работы?.. Каким чуждым стал ему этот город! Как он сумеет включиться в его жизнь?..
Петр глубоко вздохнул. Усилием воли он заставил себя думать о постороннем.
В окне часовой мастерской часы показывали десять минут восьмого.
В вестибюле Дома металлистов его остановил молодой человек.
Петру показалось, что он где-то уже видел этого низкорослого рыжеватого юношу. Но где именно – он не мог вспомнить.
– Мы встретились вчера вечером во время доклада. Я сидел рядом с вами, – ответил незнакомец на вопросительный взгляд Петра. – Вам незачем подниматься в седьмую комнату. Выйдем лучше на улицу, там поговорим… Товарищи собрали для вас сто. семьдесят крон, – продолжал он, когда они оказались на улице. – Больше собрать не могли. У нас у самих ничего нет. Пока что ступайте домой. Послезавтра вечером приходите в союз кожевников на Нижней Лесной. Буду ждать вас. Комната одиннадцать. В случае, если хозяйка потребует денег, дайте ей двадцать крон. Если спросит документы – дайте тридцать… Одежды и белья, верно, у вас тоже нет?
– Что имею, все на мне.
– Так. Ну, посмотрим! Не забудьте: послезавтра вечером, союз кожевников, комната одиннадцать. До того времени ни с кем, решительно ни с кем не знакомьтесь и не разговаривайте. Читайте, гуляйте, делайте, что хотите, только не знакомьтесь. До свиданья!
В начале десятого, натянув на голову цветистую перину, Петр заснул и спал крепко, пока Новик не разбудил его.
Утром – холодная вода, чай, бутерброд с маргарином, расспросы тетушки Сабо.
На улице он купил несколько газет и, расположившись на скамейке на набережной Дуная, стал читать. Усталость прошла, голова была свежей, но все же он плохо разбирался в прочитанном. Речи политиков, статьи журналистов. Много слов на разные темы. Но того, что его интересовало, он, конечно, не мог найти. Об этом не писалось. Даже между строк нельзя было прочитать, что здесь готовится последний, решительный бой с контрреволюцией. Объявления… Как и прежде, имеющий деньги может купить все, что только пожелает. О карточках на хлеб, на обувь, молоко, одежду – нет и помину. Характерно, что газеты пестрят объявлениями не только на предложения, но и на спрос труда. Закрывают и открывают магазины. Люди родятся, умирают, работают, становятся безработными, вновь получают работу, женятся, ходят в театры, читают, учатся, занимаются благотворительностью, дерутся, мирятся, заболевают, выздоравливают, голодают, воруют, обжираются, – словом, проделывают то же самое, что и в тех странах, где он провел последний год. «Не вполне понятно, что здесь творится, – подумал Петр, – но ясно одно: и в Венгрии люди тоже живут. Впрочем…»
Он вспомнил статью, прочитанную недавно в одной выходящей в Вене партийной газете. В ней говорилось об условиях жизни в Венгрии. Перед его глазами ярко встал жирный, шрифт строк:
«ТОТ, КТО ПРИНИМАЕТ БАНКНОТЫ ХОРТИ, – ЗАСЛУЖИВАЕТ И ДУБИНУ ХОРТИ»
«…Зачем же рабочему отказываться от банкнот Хорти, когда на них можно купить все, что угодно? И что скажет рабочий, который бьется, как рыба об лед, чтобы раздобыть этих банкнот на пропитание себя и своей семьи, когда мы потребуем не принимать даже те немногие, которые ему дают?..»
Петр просматривал уже четвертую газету. Шумные, страстные дискуссии вокруг пустячных, мелких вопросов. Потеха! Однако, если эти вопросы вызывают такие горячие споры, стало быть, в них что-то кроется. Новые группировки, партии. Какой-то граф с историческим именем, крупнейший помещик, – член партии мелких крестьян. Один из директоров Пештского банка – также. Всюду на первом плане партия мелких крестьян. Графы, банкиры, ну, разумеется, и орава кулаков. Все новые, незнакомые имена. Сколько неизвестных ему людей выдвинула контрреволюция!
Петр читал. Обдумывал прочитанное. И снова углублялся в газету.
Оказывается, в стране белого террора тоже идет жизнь. Это факт. Но она была не такой, как представлял ее себе Петр и как представляет ее большинство товарищей за границей. Возможно, год тому назад она и была, такой. Но как с тех пор все изменилось!
В полдень он поднялся на гору св. Геллерта. Оттуда открывался вид до самого Уйпешта. По Дунаю ходили пароходы. Вверх по течению – к Вене, вниз – к Черному морю.
«Борьба между эксплоататорами и эксплоатируемыми идет – это бесспорно. Если она ведется не так, как я привык это представлять, значит ведется иначе. Да. А если борьба ведется иначе…»
До сих пор для Петра солдатами коммунистической партии в Венгрии были только товарищи, которых он знал, и те, которых он хотя и не знал, но которые выросли в тех же боях, что и он сам. Впервые пришлось ему задуматься, что борьба на новом этапе вырастила новых бойцов, которых не удивишь тем, что и в стране белого террора идет жизнь. Людей, которые знают, как можно и как нужно работать теперь, в новых условиях.
«Надо учиться, если не хочешь отстать, – сказал себе Петр. – Время еще не ушло. Мне двадцать два года. А будь и все семьдесят два, разве и тогда я стал бы топтаться на месте? Разве не начал бы учиться жить и работать по-новому?..»
Долго смотрел он в сторону Уйпешта. На Вацском проспекте дымились заводские трубы.
В доме кожевников комната одиннадцать оказалась запертой. Ее не открывали ни в восемь, ни в девять часов. До половины десятого взад и вперед расхаживал Петр по тротуару. Потом пошел домой. У него не было ни денег, ни документов, а тетушка Сабо уже раза два заговаривала о прописке, – и, несмотря на это, он все-таки не унывал. Может быть, просто из-за каких-нибудь непредвиденных обстоятельств не состоялась назначенная встреча, но Петр, сам не зная почему, был уверен, что товарищи не оставят его. Был уверен, что он в кругу друзей, – друзей, еще ему неизвестных, но уже близких. Близких не менее тех, с которыми его связывают долгие годы. Среди товарищей, которые в Будапеште сейчас так же дома, как он, Петр, был дома, скажем, в Прикарпатской Руси. Эти товарищи включат его в работу, Петр был уверен в этом. Когда и каким образом – им лучше знать. Но что включат – в этом не было сомнения.
Перед домом, где жила тетушка Сабо, его ждал черноволосый Гофман.
– Идемте со мной, – сказал он. – Товарищ, с которым вы должны были встретиться на Лесной, сегодня арестован. Я не мог притти к кожевникам и решил подождать вас здесь.
Он взял Петра под руку и, медленно шагая к проспекту Николая Хорти, тихо сказал:
– Из Вены получены ваши бумаги. Старик шлет вам горячий привет. Он послал для вас пятьсот крон… Тише, товарищ, мы на улице!
Будь на месте Гофмана Пойтек, Готтесман или Секереш, Петр за такое сообщение обнял бы их и расцеловал. Но этот черноволосый говорил таким спокойным, почти ледяным тоном, что обнять его было немыслимо. Правда, он крепче прижал к себе руку Петра, и голос его зазвучал мягче, но обнять его все– таки было невозможно, – не такой это был человек.
Петр сдержал свой порыв и сказал тоже спокойно и тихо:
– Теперь я дома.
Новая обстановка
Говорил Томпа. Это была настоящая фамилия черноволосого студента. Свои слова он сопровождал плавными движениями правой руки. Левую он держал в кармане. У Петра создалось впечатление: о чем бы ни говорил Томпа, – казалось, что он поучает.
– Весь вопрос в том, за что человек попался. За что именно! – подчеркнул Томпа. – Мы постоянно твердим, что романтике не место в наше время. А между тем сами подчас впадаем в романтику. Понимаете, товарищ, – обратился он к Петру, – вскочил парень на полном ходу в переполненный трамвай, бросил пачку листовок и выскочил… Споткнулся. Упал. Не мог сразу подняться, – ему помог полицейский. Пока возились, подоспел трамвайный кондуктор с пачкой листовок, точно таких, какие вы сейчас видели: «Поджигайте страну со всех концов…» По нынешним законам за это полагается не меньше пяти-шести лет. А кому это нужно? Если случайно такая затея и сходит удачно с рук, толку от нее все равно никакого. А чаще кончается, как вот с этим товарищем. Э-эх!..
– Позавчера ночью в Кебане[32]32
Один из районов Будапешта.
[Закрыть] на стене одного из заводов нам удалось написать масляными красками воззвание: «Советская власть в России… Белый террор в Венгрии…» Ну, словом, вы представляете, что мы там написали? Маленький Мартон – вы его скоро увидите – подмешал что-то в краски. Они держались так крепко, что полицейские едва соскоблили надпись. В Кабане только об этом и говорили. Вот это успех!
– Да, – кисло усмехнулся Томпа. – Это успех, но дельного в этом тоже ничего нет. День-два посудачат о нашем «трюке» – вот и все. Реальных результатов – никаких. Внематочная беременность.
Они сидели в комнате Веры. На письменном столе лампа под зеленым абажуром. Открытый книжный шкаф. Складная кровать, три стула. Маленькая железная печурка. Сегодня первый раз ее затопили.
Белокурая Вера Соби, как и Андрей Томпа, учится в университете. Оба они готовятся быть преподавателями средней школы. Высокого, русого, сероглазого парня Вера и Андрей называют Лаци. С его тонкими чертами не вяжутся толстые негритянские губы и узловатые, рабочие руки.
– Вину сваливать не на кого, – сердито говорит Лаци. – Отлично знаем, что из нашей работы толку выходит мало, а все лезем…
Андрей стоит неподвижно, повернувшись лицом к лампе. Вера сочувственно кивает головой.
«Поджигайте страну со всех концов»! – передразнил Андрей, когда Лаци замолк. – Великолепно! Но для чего «поджигать»? Кто должен «поджигать»? Ведь когда во время войны мы говорили солдатам: «Бросайте оружие», или потом, взяв пример с русских, учили их обратить оружие на подлинного настоящего врага, – наши слова имели смысл. А это что?.. У нас за плечами, казалось бы, большой опыт, а работаем мы никуда не годно. Выходит, мы ничему не научились. Надо же учитывать, что положение сейчас совсем иное, а мы применяем устарелые приемы.
Он горько улыбнулся.
– Не совсем так, – возразил Лаци, в раздумьи проводя рукой по высокому рахитичному лбу. – Не совсем так, – повторил он еще раз. – Только я, к сожалению, не умею достаточно точно выразить свою мысль. Теперь, как и тогда, мы имеем дело с процессом разложения… ну, как бы это лучше сказать?.. власть, фактически, теперь, как и тогда, переходит от одной группы буржуазии к другой. Иными словами…
– Совершенно верно! Крупный капитал, или, точнее, финансовый капитал опять находится у власти. Да простит меня товарищ Ковач, – обратился Томпа к Петру, – у вас там, в Вене, этого еще не осознали, именно поэтому-то ваша тактика неправильна. Вас вводит в заблуждение то, что банкиры и графы вступают в партию мелких собственников. Из этого вы делаете заключение, что мелкие собственники хозяева положения. Ничего подобного! – и он сделал рукой резкий жест. – Крупный капитал блестяще ведет наступление. Возьмите любую речь министра финансов. Одни считают этого господина гением, другие – сумасшедшим. На самом деле он ни то, ни другое. Он просто-напросто ловкий агент банкиров. Своей налоговой и валютной политикой он быстрым темпом ведет к тому, чтобы банки, скрутив в бараний рог крестьянина, могли диктовать условия деревне. Государственная власть консолидирована, финансовый капитал снова взял бразды правления в свои руки и накинул ярмо на шею народа. Тот, кто не осознал этого, не может вести правильную политику.
– Постой-ка, постой! Если Андрей начинает что-либо доказывать, всегда хватит через край. Ты как будто совсем забыл: еще недавно, всего три месяца назад, когда русские стояли под Львовом, и знаменитая национальная армия, и полиция, и… я думаю, – Вера улыбнулась, – за исключением социал-демократов, вся страна заколебалась. Вы знаете, Петр, что поднялось? В тюрьмах надзиратели требовали от арестантов удостоверений о том, что с ними обращались хорошо. Мелкая буржуазия… Я не профессор… – Вера подмигнула Андрею, – я не профессор, но я уверена: еще три месяца назад такой «трюк» с листовками, который нынче погубил бедного Лантоша, мог бы… я чуть не сказала: «привести в движение», – это уж конечно, гипербола, – но будет верно, если я скажу: мог бы взволновать город. В то время все, – не правда ли, товарищ Томпа? – положительно все были уверены, что реакция – явление временное, короткий переходный этап, и никто не сомневался, что со дня на день снова все будет наше…
– Мы все ошибались, – прервал ее Андрей. – Но это еще не значит, что…
– Постой! – вскочила Вера. – Я еще не кончила. Слово еще за мной… Тогда шла дискуссия о том, кто придет раньше – русские или армии наших эмигрантов. Мы представляли себе только эти две возможности. Это было три месяца тому назад. Под Варшавой поражение потерпела не только русская армия, но и трудящиеся всего мира. В том числе и мы, товарищ Томпа. После поражения ситуация изменилась, не правда ли? Нужно было перегруппироваться, ориентироваться в новом положении, выработать новую тактику.
– Ты придираешься, Вера, – медленно начал Томпа, – придираешься к тому, что я критикую, или, как ты выражаешься, «ругаю» наших товарищей. Дело не в этом! Своей критикой я преследую вовсе не оценку тех или иных товарищей. Я хочу установить, что нужны новые методы.
– Это мы уже раз установили.
– Верно! Но так как из нашей теоретической установки мы до сих пор не сделали никаких практических выводов…
Андрей помолчал секунду.
– Это верно, – заговорил вместо него Петр. – За последние три месяца все сильно изменилось. И все же…
И Петр рассказал про свою встречу с Григорием Балогом.
– Одна ласточка весны не вернет, – перефразировал Андрей пословицу.
Сначала Петр с большим вниманием прислушивался к страстному, порой резкому спору. Но когда дискуссия слишком затянулась, и товарищи стали вдаваться в подробности, мало ему понятные, он отдался своим мыслям.
Заметив, что спор утомил Петра, Вера перевела разговор на другую тему.
– Месяца два назад мы трое, под флагом социал-демократических студентов, сговорившись, отправились в Совет профсоюзов и предложили прочесть научно-популярные лекции по дарвинизму, астрономии, истории, геологии и еще целый ряд тем, имеющих примерно такое же «непосредственное» отношение к классовой борьбе, как и эти. Мы вошли в такое доверие, что три недели тому назад нам разрешили даже преподнести слушателям экономику Маркса – по Каутскому, разумеется. Мы имеем свои группы уже в целых шести союзах.
– Точнее сказать: группочки, – прервал ее Андрей.
– Теперь вопрос только в том, кто кого использует: профсоюз ли нас или мы профсоюз?
Петр стал рассказывать о положении в Прикарпатской Руси.
– Очень поучительно, – констатировал Андрей. – Короче говоря, вы стремились не больше, не меньше, как к тому, чтобы коммунистическая партия стала правящей партией в… капиталистическом государстве! Вернее, вы хотели добиться, чтобы компартия была легализована и имела те же права, как и правящая партия?.. Будьте уверены, у нас таких ошибок не может случиться!
– Сдается мне, что наш профессор слишком в себе уверен.
– Да, я уверен.
– Эх, как бы знать, что поделывают сейчас наши товарищи в России! – перевел Лаци разговор на любимую вечную тему.
– После взятия Крыма победа окончательно и бесповоротно закрепляется за ними.
– Ну, кое-какие дела, я думаю, у них еще найдутся, – усмехнулся Андрей.
– Знаете, ребята, – привычным жестом поглаживая лоб, предложил Лаци, – всякий раз, как мы заводим разговор о перестройке работы, мне сдается, не лучше было бы нам обратиться прямо к Ленину? Честное слово! Он сразу все узлы распутал бы. Серьезно, ребята, не мешало бы написать Ленину.
– Весь вечер мы осуждали детскую романтику, а в заключение ты преподносишь нам самый что ни на есть наиромантичный план.
– Даже и пошутить нельзя, – улыбнулся Лаци. – Я скажу другое. Это уже серьезно. Рано или поздно – вот увидите! – Коминтерн вмешается в наши дела. Не будут они, сложа руки, смотреть, как мы тут льем воду… чуть не сказал – кровь… в бездонную бочку.
– Это уж ты действительно через край хватил, – засмеялась Вера. – Товарищу Ковачу может показаться, что он попал в бочку с кислой капустой.
– Товарищ Ковач пришел к нам не для того, чтобы развлекаться.
– Но и не для того, чтобы скиснуть.
Андрей только рукой махнул: бросьте, мол!
– Эти товарищи обладают исключительной способностью видеть все в черном свете, – сказала, обращаясь к Петру, Вера. – Они прилагают все усилия, чтобы и другим весь мир показался мрачным. Уверяю, товарищ Петр, у вас нет никаких оснований киснуть. Из ста человек, попадающих в Венгрию вашим способом, девяносто девять если не гибнуть физически, – гибнут для работы.
– Зато сотый из них, – сказал Петр серьезно, – сотый обязан работать за сто.
– Вот это правильно! За это угощу вас чашкой чаю.
Было уже далеко за полночь, когда Лаци и Петр собирались уходить.
– Послушай, Лаци, – сказала Вера на прощанье, – не хочешь ли дорогой поиграть на скрипке?
– Гм… Ну что ж, можно.
– Только под сурдинку, – с ударением прибавил Андрей.
Достали из-под кровати футляр. Лаци взял его под мышку.
– Будьте покойны. Пошли!..
– Имей в виду, – сказал Лаци Петру, когда они спускались по лестнице, – что «профессор» и «монашенка»… ты, верно, заметил, что Вера похожа на монашенку?.. словом, Вера и Андрей – муж и жена. Неизвестно, кто будет больше злиться, когда это дело выплывет наружу – отец Веры или мать Андрея. Надо сказать, они оба почтенные граждане. Отец Веры к тому же богат. Он аккуратно помогает ей. Большая часть денег идет на эту музыку, – и он ударил по футляру.
– На музыку? – удивился Петр. – Разве скрипка стоит так дорого?
– Да, порядком… Но, по моему мнению, дело не стоит ни денег, ни риска.
Петр понял.
– Зачем же ты берешься за него?
– На одной критике далеко не уедешь. Вот и приходится перебиваться старыми средствами, пока не придумаем новых.
В одном из темных переулков Лаци открыл футляр. Раз… Два… И они уже шли дальше, оставив за собой приклеенную к стене листовку.
– Послушай, иди за мной шагах в двадцати. Так будет лучше.
По пути они расклеили около сорока листовок. Дома Петр хотел прочесть листовку, но футляр был уже пуст.
– О чем там говорилось?
– Мы сообщаем о крымской победе русских товарищей и о том, что из этого следует.
Рано утром Лаци, идя на работу, разбудил Петра, который спал с ним на одной кровати.
– Если мать спросит, – а спросит она наверняка, – не забудь, что ты кожевник Павел Тимар и только что прибыл из Югославии.
Петр пробурчал что-то и снова заснул. Когда проснулся, было уже больше десяти. В носке он нашел смятую бумажку. Торопливо разглядел ее – и расхохотался.
«Не забудь, что ты кожевник Павел Тимар, только что прибыл из Югославии».
Тетушка Кемень угостила его жиденьким кофе и бутербродом с маргарином.
– А как живется в Югославии? – спросила она, предварительно осведомившись о фамилии и профессии своего гостя.
– Тяжело! Безработица как будто спадает, но заработки плохи, жизнь все дорожает.
– Весь мир, как один город! – вздохнула тетушка Кемень.
Высокого роста, с проседью, она стояла, немного сгорбившись, возле начисто вымытого кухонного стола. В руке у ней была длинная метелка для обметания пыли, которую она держала, как турист палку. Голова, слишком маленькая для такого большого тела, склонилась набок. Солнечные лучи, проникавшие через окна, освещали ее бледное птичье лицо с маленькими ввалившимися глазами, окаймленными темными кругами подглазниц. Лоб ее, как и у сына, носил следы рахита.
«Неужели и это передается по наследству?» – подумал Петр.
– Заработки и у нас плохи. Но все-таки хоть на тряпки и не хватает, покушать есть на что. Сказывают, нынче урожай был хороший. Стало быть, цены скоро упадут. Вот кабы только не зима… Опять ведь топить придется, а уголь – ой, ой!.. А вы что же, господин Тимар, там же, где и Лаци, работать будете?
– По всей вероятности, да.
– Ну, что же, в добрый час! Место неплохое. Правда, могло быть и лучше, но здесь хоть работу человека ценят. Покойник муж всегда мне говаривал: «Не гонись за жалованьем, не в жалованьи дело, – ценили бы человека». Почтальоном был мой муж. Я даже маленькую пенсию после него получаю. Вон там в комнате его портрет. Не хотите ли взглянуть?
Пожелтевшие от времени тюлевые занавески украшали окна. Добрую часть комнаты занимал стол, покрытый потертой, старенькой плюшевой скатертью. Четыре стула, две деревянных кровати. На стене портрет Лаци – пожилого, коренастого, широколицего, толстогубого гонведского пехотинца. Над портретом выцветшее золото надписи: «Славно и сладко умереть за отчизну».
Еще ниже – пометка чернилами карандашом: «Пиаве, 3 августа 1918 года».
Тетушка Кемень глубоко вздохнула.
– Один сын убит в Карпатах, другой погиб в Сербии, третий где-то в Сибири и посейчас горе мыкает. Вот уже целых три года нет от него весточки. Хоть бы этого сохранил господь!
После обеда Петр немного погулял. Растерянность первых дней прошла, но этот, и без того чуждый, город стал для него еще более страшным. Попасться, когда вновь открылась возможность работать, было бы совсем нелепо.
Смеркалось, когда он вернулся домой. Свет еще не был зажжен. Он подошел к окну.
Маленький квадратный дворик, замкнутый со всех сторон четырехэтажным зданием, напомнил колодец. Дом был, очевидно, очень стар и давно не ремонтировался. Даже в сумерках можно было рассмотреть обнаженные места под обвалившейся штукатуркой. В наступающей темноте крошечные оконца, казалось, совсем слилось в одно. И когда в том или другом окне появлялся свет, перед глазами вставала всегда одна и та же картина. Ветхая мебель в квартирах была когда-то неодинакова, но многолетняя нищета наложила какой-то однообразный, унылый отпечаток, свойственный всем рабочим жилищам.
На дворе заиграла шарманка. Шарманщика не было видно, но старый австрийский военный марш был хорошо слышен. Тетушка Кемень открыла окно и бросила невидимому музыканту кусок хлеба, завернутый в бумагу.
В обеденный перерыв Лаци не приходил домой, он обедал в столовке, недалеко от завода. Вечером он привел гостя. Это был широкоплечий смуглолицый рабочий. Его движения были решительны. Он крепко пожал Петру руку. Его открытые карие глаза испытующе остановились на лице Петра.
– Мы как будто с вами, коллега Тимар, старые знакомые?
Петр никак не мог припомнить этого широкого скуластого лица, этого яркого рта с коротко подстриженными усами.
– Мать вышла за хлебом, – сказал Лаци.
– Ну, тогда я вам могу напомнить, коллега Тимар, где мы с вами встречались. В девятнадцатом году, в августе, в тот самый день, когда румыны вошли в Пешт, вы со своими товарищами ночевали у меня на улице Юллеи. Столкнулись мы с вами на бульваре. Помните? Вы попали тогда в переплет из-за советской звезды…
– Мир тесен! – вздохнул Петр, пожимая руку гостя.
– Не мир тесен, а наш фронт короток, – поправил его гость. – Кстати, чтобы не было недоразумений, мое имя теперь не Владислав Гусак, а Иоганн Киш.
