Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
– Четвертая за эту неделю, – добавил он жалобным тоном, сокрушенно покачивая головой.
Петр взглянул на бумажку.
Три строчки, отпечатанные на пишущей машинке:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Да здравствует пролетарская диктатура!
Предателям – смерть!»
– Не понимаю, что это значит… Чего ты так взбесился?
– Что это значит? – повторил Секереш, к которому вернулся его обычный наставительный тон. – Это, брат, значит, что в городе, помимо нашей, работает еще одна подпольная организация. Это, конечно, очень приятно, но очень неприятно, что меня считают предателем и грозят мне, – наивно, правда, но все же грозят. Самое же неприятное – что мне никак не удается напасть на их след. Ну дальше, впрочем, видно будет. Пока что поддерживай огонь в печке, отдыхай и жди меня.
Вечером Петр явился в полицию, а на пятый день познакомился с Иваном Рожошем.
Мария
Вилла Рожош стоит на самом берегу реки Унг. Ее красная черепичная крыша уже издали видна сквозь еще голые ветви фруктовых деревьев. Кругом нее тянется выбеленная чугунная решетка, вздымающая к небу свои длинные острия.
Петр звонит. Изнутри отвечает собачий лай. Внезапно, словно из-под земли, вырастают перед Петром два огромных волкодава и заливаются яростным лаем.
– Тубо, Кун!.. Куш, Самуэли!..
Самуэли и Кун – два волкодава – виляя хвостами, ластятся к вышедшей на звонок девушке, но та, не обращая на них внимания, пристально разглядывает Петра сквозь чугунную ограду.
– Вы брата ищете?
– Я ищу товарища Рожоша.
– Его нет дома.
– Позвольте обождать его?
Девушка еще раз оглядывает Петра с головы до ног. Петр тоже внимательно рассматривает эту стройную, высокую темноглазую девушку. Она стоит перед ним без пальто и без шляпы, с непокрытой головой, в одном легком сером платьице и туфлях. Ее коротко стриженные иссиня-черные волосы блестят на солнце.
– Простудитесь, – говорит Петр, когда взаимное разглядывание затянулось слишком долго.
Девушка слегка краснеет, но не обижается. Улыбнувшись Петру, она отворяет ворота и обеими руками удерживает собак за ошейники.
– Тубо, Кун! Замолчи.
– Вы, конечно, коммунист? – спрашивает она, когда они входят в переднюю, увешанную оленьими рогами.
– Да, я бежал из Венгрии. Меня зовут Петр Ковач.
– А я – Мария Рожош. Снимайте пальто и входите… Что нового в Венгрии?
– Да вот… Как бы сказать…
Через огромные, настежь открытые окна кабинета потоком вливается раннее солнце. Камин, в котором потрескивают дрова, ржаво-красный ковер, красные кожаные кресла, широкий простой письменный стол, высокий, поместительный книжный шкап. На стенах портреты Массарика, Вильсона, Маркса и какого-то украинца с громадными обвислыми усами. Петр не сводит глаза с этого портрета.
– Садитесь, товарищ.
Петр садится, а барышня остается стоять.
– Что вы делали при советской власти? – спрашивает она тоном следователя.
– Работал.
– Понятно, но что именно вы делали?
– Гм…
Секереш предупредил Петра, что чем дружелюбней будут его расспрашивать, тем наглей следует врать. Мария расспрашивала довольно благожелательно, и Петр не преминул бы начать свое вранье, если бы только она стала дожидаться его ответа. Но раньше, чем он успевал рот открыть, Мария задавала следующий вопрос.
– А Самуэли вы знали?
– Случалось видеть его.
– А говорить с ним – не говорили?
– Нет… О чем с ним было разговаривать?
Барышня пожала плечами и презрительно надула губы. Ничего не сказала, но всем своим видом старалась показать, что находит подобный ответ глупым. Петр несколько растерялся. «Красивая девушка», подумал он. Но смущали его не красота ее и не презрительно надутые губы, а неожиданно мелькнувшее ощущение, что эта темноволосая, черноглазая девушка напоминает ему кого-то, очень напоминает, но кого – этого он, хоть убей, никак не мог вспомнить.
Барышня села у письменного стола. Петр молчал и, чтобы не глядеть на девушку, уставился глазами в усатого украинца. Наконец, девушке, видимо, надоело молчание, и она снова принялась за допрос:
– Бела Куна знали?
– Видел однажды.
– Каков он собой?
– Да как бы вам сказать… Ничуть не похож на вашего пса, которого вы окрестили его именем.
Лицо Марии вспыхнуло. Она вскочила так порывисто, что Петру казалось – вот-вот ударит его по лицу. Но нет, Мария уже не сердится, с лица сходит краска, и глаза дружелюбно смотрят на Петра. Она откидывается на спинку кресла и, взяв с письменного стола коробку, протягивает ее Петру:
– Закурите, товарищ.
Петр закурил папироску. Старался принять равнодушный вид, и все же разгрыз мундштук папиросы.
«Ну и остолоп, – мысленно ругал он себя, – выдрать меня за это мало! Выдаю себя с головой и только наживаю себе врагов… Испорчу все, что сделал Секереш. Ох-ох-ох…»
Он искоса взглянул на Марию.
Она стояла за письменным столом, глядела не на Петра, а на стол и двумя белыми, немного длинными передними зубами кусала алую, полную нижнюю губу.
Тишина…
Ни один звук не проникает в комнату через открытые окна. Городок – крохотная столица игрушечного государства – безмолвствует.
Тягостное молчание длилось бы бесконечно, если бы в комнату не вошел Иван Рожош.
– Здравствуйте…
Огромного роста, широкоплечий, очень красивый мужчина. Гладко выбритое смуглое, как у цыгана, лицо, большие черные пламенные глаза, в тщательно приглаженных густых черных волосах кой-где блестят серебряные нити. На нем высокие сапоги, бриджи и тужурка французского офицерского покроя.
– Здравствуйте, товарищ Ковач. Я знал, что вы придете. Простите за опоздание: я был у генерала Пари… Мария, угости товарища коньяком. Позвольте, дорогой товарищ, прямо, по-военному, перейти к делу. Я просил вас зайти, чтобы предложить вам работать у меня в партии. Скажу вам, однако, с полной откровенностью, по-военному… Пожалуйста, выпейте рюмочку!.. Да, скажу вам откровенно, – это моя обязанность, – что работа в социал-демократической рабочей партии – дело весьма и весьма нелегкое. Мы живем при военной диктатуре, и наша партия – единственная, работающая легально. У нас бездна врагов. В первую голову – венгерские магнаты. Они не намерены, конечно, мириться с тем, что русинская земля освободилась от тысячелетнего гнета. Еще рюмочку, товарищ? Не хотите? Ну, в таком случае, папироску… Так вот, стало быть, венгерские магнаты… Но хуже всего то, что и сами рабочие не оказывают нам никакой помощи. Они недоверчивы, да и крестьяне тоже. Русины – вы видите, я говорю напрямик – русинские рабочие и крестьяне очень-очень некультурны, очень отсталы, а потому и недоверчивы… Помимо того, они заражены большевистской пропагандой. Большевистская пропаганда, да– да, большевистская пропаганда…
– Помилуй, где же тут большевики? В Илаве?
При словах сестры Рожош вздрогнул, словно над самым ухом у него выстрелили из револьвера. Лицо его стало пунцовым, как недавно у Марии.
– Если чего не понимаешь, то лучше помалкивай, – резко оборвал он ее.
Мария замолчала. Выпятив нижнюю губу, она молча продолжала стоять у письменного стола.
Рожош некоторое время расхаживал по комнате.
– Будь они в Илаве! Но чорт их знает, откуда они только берутся. Точно из земли вырастают, мешают нам работать, играют на руку реакции… Да, да, вся их работа только на руку Хорти и монархистам! Ты говоришь, Мария, что большевики сидят в Илаве. А на самом деле? Десять месяцев протекло с тех пор, как венгерские красные убрались из русинской земли, а не проходит недели без того, чтобы не приходилось снова возиться с ними. То крестьяне, то… Не далее как сегодня полиция опять задержала четырех большевиков: раскидывали гектографированные листки. Вот тебе «в Илаве»!
Рожош быстро, одну за другой, выпил две рюмки коньяку, В комнате настала тишина. Петр кинул взгляд на Марию – она опять кусала губы.
– Да, сегодня Окуличани опять поймал четверых. Распространяли примитивно гектографированные листки. Ругают республику да нас, социал-демократов. Дурацкая провокация! После венгерского примера все это нисколько не опасно, но все же неприятно, особенно нам, социал-демократам. Ну, да мы им покажем! И не такие виды видывали…
Теперь настала очередь Петру говорить. Он стал рассказывать о своем прошлом, когда и он еще служил большевикам. Ему ли не знать, что такое большевизм! И он твердо знает, что отныне, вступая в социал-демократическую партию, он в каждом большевике будет видеть своего смертельного врага. Пусть только сунутся, пусть только попробуют…
Рожош энергично потряс ему руку.
Мария неподвижно стояла у письменного стола. Нижнюю губу она немного выпятила вперед.
Секереш молча слушал Петра.
– Это ты хорошо сделал, – сказал он наконец. – Только берегись этой барышни. Не знаю – почему, но очень мне эта бестия не нравится. Всюду сует свой нос.
– Нашлись и авторы угрожающих записок, – суховато произнес Петр, – ему очень не понравился тон Секереша. – Полиция арестовала сегодня четырех товарищей.
– Знаю. Завтра их отправят в Кошицу, к прокурору. Переговорить мне с ними не удалось, но я убежден, что угрозы исходят не от них. Окуличани показывал мне их листки – серьезная работа!
– А если не они, то кто же?
– Работает еще третья организация.
Несколько секунд Секереш не отрываясь смотрел на шапку Петра, затем, как сумасшедший, кинулся к ней и вытащил из нее бумажку. Лихорадочно стал сверять ее с запиской, которую хранил у себя в бумажнике.
– Точь. в точь то же самое! Ну, теперь все ясно…
– Что ясно? – в совершенном недоумении пробормотал Петр.
– Ты только у Рожоша и был?
– Да, только там.
– Мария Рожош, – сказал Секереш. – Это она грозит. Без сомнения, она.
– Провокация? – спросил Петр, даже заикаясь от удивления.
– Не знаю, может быть… А, может, и из убеждения. Слишком уж глупо для провокации! В семье Рожоша таких вещей быть не может. Нет, так глупо можно действовать только из убеждения. С другой стороны, какие могут быть убеждения в семье Рожоша? Тут сам чорт ногу сломит. Надо смотреть в оба.
Петра даже в дрожь бросило. Рожош – вождь социал-демократии, планы Секереша, вся эта дурацкая крохотная страна, Мария Рожош – нет, это немыслимые, совершенно невероятные условия… Мария Рожош…
– Эта девица училась в Будапеште, там ее застала революция, она увлеклась – чорт ее знает, как это случилось. Эх, только бы бабы не путались. Меня ни один шпик не проведет. Окуличани я разыгрываю, как мальчишку… Но когда имеешь дело с бабами, – чертовски трудное, чертовски скверное дело эта нелегальная работа. Вот, если бы открытая борьба, массы… Если бы я мог стать на балконе ратуши, если бы мы шли на вооруженную борьбу… Но бабы, бабы…
Петр растянулся на кровати. Визит к Рожошу очень его утомил. Секереш ходил взад и вперед по комнате. Открыл окно, подбросил дров в печку и опять принялся мерять комнату шагами. Он, видимо, сильно нервничал, сорвал с себя галстук и воротник, потом скинул и пиджак и все продолжал ходить. Маленькая железная печурка накалилась докрасна.
– Дурацкая жизнь! Разок бы еще, хоть один разок выступить перед массами открыто…
Иосиф Секереш – четвертый сын сельского еврейского учителя. В детстве он мечтал стать врачом и во сне видел себя таким, каким знал дядю-доктора из Свальявы – в кожаной куртке. Имея девять душ детей, отец Иосифа получал в год девятьсот гульденов жалованья. Когда Иосифу исполнилось десять лет, его отдали в школу в Берегсасе. Кормился он у добрых людей по очереди, мать штопала для него поношенную одежду его старших братьев, и таким образом прошел он пять классов гимназии. Он шел первым учеником и в мечтах своих видел себя уже не рядовым врачом, а столичным профессором. Но смерть проведала, видно, что маленький Секереш с таким железным упорством готовился к борьбе с ней, и подстроила ему каверзу. Когда вместе с аттестатом об окончании пяти классов он получил награду – золотую монету в десять крон, пришла телеграмма от матери, вызывавшая его домой – на похороны отца. Пришел конец учению. Он и до этого времени не получал из дому помощи, но теперь уже ему самому приходилось посылать деньги домой, чтобы помогать воспитывать младших братьев. Из троих старших двое уже погибли от чахотки, а третий сидел в это время в казарме «на императорских харчах». Иосифа послали в Будапешт на трехмесячные бухгалтерские курсы. По окончании их он получил работу в Берегсасе на сорок гульденов в месяц. Работал он по десяти часов в сутки, а по ночам учился. Экстерном сдал экзамен на аттестат зрелости и снова уехал в Будапешт. Здесь он полгода пробивался уроками. Времени на учение не хватало, деньги же приходилось отсылать домой. Иосиф жестоко голодал и под конец свалился. Донимали его не легкие, как остальных братьев, а сердце. Пришлось бросить университет и вернуться в Берегсас бухгалтером. Теперь он зарабатывал уже семьдесят гульденов. Из Будапешта он привез с собой несколько социалистических книжек. В Берегсасе он был единственным, повидимому, человеком, регулярно читавшим немецкие социалистические журналы. Фирма, в которой он служил, отправила его на год на лесоразработки в Оссу. Там он выучился по-русински и познакомился с Отто Корвином. Это было на третьем году войны. Вместе с Отто Корвином он прошел циммервальдскую программу. В 1916 году трое младших братьев Иосифа пали на фронте реки Изонцо – один за другим, через равные промежутки времени, в той последовательности, в какой и родились. В забастовку во время брест-литовских мирных переговоров Иосифа Секереша арестовали. Революция вернула ему свободу. Во время диктатуры он работал в секретариате партии.
Он – бледный, рыжеватый, веснущатый парень. Под глазами синие круги. Ему двадцать шесть лет, но на вид нельзя дать больше, двадцати.
– Что с тобой стряслось, Иосиф? – спросил Петр.
– Ничего, просто нервничаю.
– Да… О главном я еще не упомянул, – сказал Петр. – Рожош обрисовал мне положение социал-демократической партии. Многое он, конечно, приукрасил, но даже из его слов видно, что социал-демократической партии вообще, собственно, не существует.
– Уж мы ее сорганизуем! – воскликнул Секереш. – Положись только на нас – уж мы ее сорганизуем!
И он весело расхохотался.
Освобожденная страна
На рассвете Петр сел в поезд, и Мункач только-только просыпался, когда он уже шагал с вокзала по улице Зрини, направляясь на Главную площадь. Номер в гостинице «Звезда» был жарко натоплен. Петр наскоро умылся и вышел поглядеть город.
Снег уже стаял, было сыро. Улицы с грязными тротуарами были почти безлюдны. Петру встретились два-три крестьянина-украинца в тяжелых шубах, несколько евреев в лапсердаках, которые таинственно между собой шушукались, да военный патруль. Лавки были отперты, но казалось, будто люди сговорились ничего в этот день не покупать – народу нигде не было видно. Тем сильнее поразило Петра необычное оживление на площади перед ратушей: кучи галдящих, жестикулирующих евреев в лапсердаках и бархатных, отороченных мехом шапках.
– Что тут случилось? – спросил Петр у одного из евреев.
– Сто двенадцать, – взволнованно прошептал тот.
– Что такое?
– Верно, верно… Последнее событие из Цюриха… Доллар – сто двенадцать, фунт – пятьсот семнадцать…
Петр повернулся, чтобы уйти, но потом передумал, пересек площадь и свернул к железнодорожной насыпи. За полотном чернели поля, местами мелькали грязновато-серые пятна талого снега.
Между полотном и шоссе, меньше чем в получасе ходьбы, на одиноком холме виднелся замок: родовой замок Ракоци.
Жупан принял Петра в десять часов. Он ждал его.
– Мы уже все-все знаем, – заявил он с довольной улыбкой.
Жупан был коренастый, белобрысый, прилично одетый, подвижной человек. На вздернутом носу лепились очки в роговой оправе. Разговаривая с Петром, он большими серовато-зелеными глазами пытливо и несколько недоверчиво ощупывал его лицо и одежду. Петру он обрадовался как старому другу, – именно так он и выразился. И даже откровенно признался, что рад не столько приходу Петра, сколько тому, что тот социал-демократ.
– Пора, давно пора… Наконец-то примемся за работу. Я говорю: «примемся», мы примемся, потому что, да будет вам ведомо, мой молодой друг, я тоже социал-демократ. Да, да, социал-демократ с прежних еще времен. Доброкачественный, довоенный товар, хе-хе-хе! Вы, стало быть, хотите устроить митинг? Хорошо, очень хорошо. В будущее воскресенье? Превосходно! До митинга у нас, значит, еще целых одиннадцать дней?.. Чудесно! Можете быть спокойны, даром времени терять не буду, нет. Заранее могу обещать, что все служащие жупанского управления – пятьдесят два человека – да, все пятьдесят два вступят, как один, в социал-демократическую рабочую партию. Железный фонд, так сказать. Как вы должны быть счастливы, дорогой товарищ! Как не позавидовать нынешнему поколению! Все-то вы получаете готовеньким. Пятьдесят два человека сразу! Господи, подумать только, сколько нам в свое время приходилось работать, чтобы завербовать пятьдесят два человека!.. Прошу вас засвидетельствовать товарищу майору мое глубочайшее уважение. Передайте ему, что я все-все решительно сам подготовлю…
На улицах было людней. Чаще встречались офицеры.
После обеда Петр, как наказал ему Секереш, никуда из номера не выходил. В три часа к нему постучались.
– Войдите.
– Товарищ Ковач?
– Я.
– Меня зовут Миклош Лаката. Вас, товарищ, верно предупреждали…
Наружность вошедшего в точности соответствовала описаниям Секереша, но Петру показалось, что он где-то уже встречал его. И чем дольше вглядывался он в него, тем сильнее становилась эта уверенность. Посетитель тоже не сводил с него изумленного взгляда. Он колебался, но все же первый узнал Петра.
– Товарищ, – взволнованно воскликнул он, – не узнаете?
Тут Петр узнал русина-капрала, который за полгода перед тем сопровождал его и Анталфи из рима-сомбатской тюрьмы в кошицкую.
– Если бы ты тогда не надоумил нас выкинуть наши документы, – сказал он, пожимая Лакате руку, – не быть бы мне сейчас здесь.
– А другой товарищ, носастый, который в Москве бывал, где он теперь?
Петр в ответ пробурчал что-то невнятное. Лаката расспрашивать не стал. Участвуя в движении, он скоро научился тому, что подобные вопросы повторять нельзя.
Петр подробно посвятил его в планы Секереша.
– Об этом не раз уже говорилось, – сказал Лаката. – Я тогда уже высказывал опасения, что народ этого не поймет.
– Чего не поймет?
– Того, что раз социал-демократы были виновниками разрушения венгерской диктатуры, то как же мы теперь говорим: если хотите новой диктатуры, вступайте в социал-демократическую партию? Кому же это понять?
– Это единственная возможность проникнуть в массы и сорганизовать их, – повторил Петр аргумент Секереша.
– Может, оно и так, очень может быть. Но народ никогда не поймет, зачем нужно левое ухо чесать правой рукой. Наш народ понимает лишь простые слова. Бей его, – это он понимает. Грабь его, – тоже понятно. Но вот этого…
Петр стал развивать ему свои соображения, но ему никак не удалось убедить русина в том, что план Секереша – единственно возможный.
– Наш народ любит простые слова, – твердил Лаката.
Петр сообщил ему нужные инструкции, и Лаката обещал передать их куда следует.
– Как ты полагаешь, сумеем мы так все организовать, чтобы не влипнуть? Будут наши молчать?
Лаката ответил жестом не только успокоительным, но и выражавшим удивление, как вообще можно в этом сомневаться.
– Где ты работаешь? – спросил Петр, когда Лаката собрался уходить.
– В Свальяве.
– На лесопилке?
– Нет, по переоборудованию химической фабрики. За работой наблюдают солдаты и офицеры.
В Берегсасе у самого вокзала расположен кирпичный завод Конта. Три заводские трубы безмолвно глядят в ясное, голубое небо, которое на километр дальше к югу простирается уже над венгерской равниной. Завод не работает, и жизнь заметна только в заводской конторетам помещается начальник пограничной охраны. На вокзале строгий контроль. На каждом шагу – солдаты, жандармы. Улица, ведущая к центру города – асфальтированная улица Андраши, гордость Берегсаса – мертвым-мертва.
Пустая улица гнетет. Петр медленно бредет по ней. Быть может, даже не тишина улицы, а воспоминания детства гнетут его. Здесь, в доме начальника станции, он устраивал ванну и за шесть часов работы получил двадцать крейцеров и ломоть хлеба с маслом. Вон там жил Немеш, рядом – вилла начальника станции.
Прежний вид сохранило и здание комитатского управления. Только у ворот вместо венгерского гусара стоит на часах чешский легионер в итальянской форме.
Жупан – высокий, статный, с небольшими усиками и красивыми голубыми глазами. Волосы у него на макушке редкие, в общем же он необычайно моложав и выглядит гимназистом. Движения у него быстрые и тон энергичный. Разговаривая, он то вставляет в глаз монокль, то поигрывает им, держа за черный шелковый шнурок. Он сидит в том же кабинете, где Петр год и три месяца назад вел переговоры с правительственным комиссаром Немешом. Быть может, и кресло, в котором он сидит, то же самое.
Жупан вежлив, но далеко не так любезен, как его мункачский коллега.
– Гм… – говорит он, терпеливо выслушав доводы Петра, изложенные на плохом немецком языке. – Опасная игра…
– Не игра и не опасно.
– Что не игра, это я еще допускаю. А вот что касается опасности… Воздаю должное мудрости генерала Пари, но и я, сударь, не новичок в этих делах. Я знаю, что такое политика – я служил в императорской гвардии и во времена Керенского тоже не сидел сложа руки. Всего полгода, как я из России. Поверьте, мне известно, что такое рабочее движение. Нисколько не сомневаюсь в том, что вы, социал-демократы, – преданные сторонники демократической республики. Но мне уже доводилось работать с меньшевиками, русскими социал-демократами. Тоже были честные, умные, благонамеренные люди, искренно ненавидевшие советскую власть, а какой толк был от всей их честности? «Только демократией можно бороться с большевиками», твердили они, сотнями и тысячами вербуя рабочих. Что же получилось? Рабочие легально, у нас на глазах, чуть ли не с нашей помощью сорганизовались, а когда почувствовали свою силу, то попросту выгнали своих руководителей. Не помогли тем все их благие намерения. Ну, да остальное вы знаете… Нет ничего глупее, нет авантюры хуже, чем социал-демократия – это говорю вам я, жупан Берегсасского округа. Что тут поделаешь, рабочий всегда останется рабочим. Вы тоже рабочий? Извините, в таком случае… Я, впрочем, о них ничего худого и не сказал… Словом, весьма сожалею, но здесь, в непосредственной близости от границы, я митинг разрешить не могу.
– Генерал Пари…
– Не будем спорить, милостивый государь. Я не разрешаю.
– Мы обжалуем ваше решение.
– Пожалуйста, это ваше право. Но если вы истинные республиканцы, то вряд ли будете подавать жалобы. Вы утверждаете, что митинг – лучшее оружие против венгерской ирреденты? А я вам заявляю и готов подтвердить это своим офицерским словом, что против ирреденты эскадрон жандармов – оружие несравненно более действительное, чем всякие митинги. О, жандармы – на них можно положиться! Но на вас… Извините, в мои намерения не входит вас задевать, но… Вот вы, например, меня не знаете. Откуда вам может быть известно, что я искренний республиканец, а не тайный монархист? И я вас не знаю. Вернее, знаю про вас, что всего восемь месяцев назад вы еще были активным большевиком. Теперь сами судите: хорош был бы я слуга республики, если бы поручил вам защиту демократии.
«Не дурак человек, – подумал Петр. – Чтобы ему сдохнуть!»
– В таком случае, господин жупан, – сказал он вставая, – я приношу жалобу на ваше решение. Благоволите подтвердить мне это письменно.
– Не соблаговолю, не надейтесь, – ответил жупан, тоже поднимаясь, и резко добавил: – Когда вы едете?
– Сегодня, понятно.
– Поезд отходит в четыре часа дня. А что вы до тех пор собираетесь делать?
– Что я – арестован?
– Нет, но я не хотел бы до четырех часов дня держать вас под надзором полиции.
– Я хочу навестить мать.
– Хорошо.
Жупан кивнул головой и забыл протянуть руку.
В воротах Петр едва не столкнулся с высоким элегантным господином, направлявшимся в комитатское управление.
– Петр!
Петр сразу даже не узнал Анталфи. Тот крепко обнял его.
– Ты как сюда попал? – почти враз спросили оба.
– Видишь ли…
Не зная, что сказать, Петр лишь пожимал плечами.
Анталфи взглянул на часы.
– Сейчас у меня, к сожалению, нет ни секунды времени. Меня дожидается жупан, опоздать не могу, Теперь десять минут первого, ровно в час встретимся в кафе «Эмке». Идет?
– Хорошо, приду, – несколько неуверенно ответил Петр.
«Как же этот попал сюда?» – спрашивал он себя. Впрочем, долго ломать себе над этим голову не стал: отказ жупана был большим ударом. С поникшей головой побрел он по хорошо знакомой дороге – мостом через Верке, затем налево до униатской церкви, а потом направо.
Он очень радовался предстоящей встрече с матерью, но к его радости примешивался легкий страх. Пятнадцать месяцев, как он не видел старушки, не получал от нее известий и сам ни разу не писал. А какие это были пятнадцать месяцев…
Ворота дядиного дома на запоре. Приходится долго стучать, пока их открывают. Показался солдат. Петр по-немецки спрашивает, здесь ли его дядя. Солдат тупо смотрит на него и ничего не отвечает. Петр повторяет вопрос, тот захлопывает ворота. Петр в недоумении остается стоять на улице.
В соседнем доме живет еврей-кондитер Гартман. Из-за полупритворенных ставней гартмановского дома кто-то машет Петру рукой. Подойдя ближе, он различает в окне тетушку Гартман, которая часто угощала его в детстве пирожным ломом.
Петр тщетно показывает знаками, что хочет войти – окно не открывается. Старуха что-то говорит. Слов не слышно, но, когда она по нескольку раз повторяет какое-нибудь слово, Петр читает его по движениям губ.
– Илава… Илава…
– Мой дядя?
Старуха кивает.
– За что?
– Большевик!
– Дядя? – удивляется Петр.
Утвердительный кивок.
Петр движением головы показывает, что хочет войти в дом.
– Нет, нет, – качает головой старушка.
– А мать? Где мать?
С большим трудом удается ему разобрать ответ:
– У Шолома Бляу.
– У шинкаря?
– Да.
В доме Шолома Бляу на улице Андраши ворота стоят настежь: со двора как раз выезжают два пивных фургона. Мостовая гудит под тяжелыми мохнатыми копытами огромных мекленбургских тяжеловозов. Когда ворота закрываются за вторым фургоном, Петр уже во дворе.
Бочки, пустая винная кадка, большая куча битого кирпича.
– Куда? – спрашивает его хромой старик, по виду извозчик.
Петр говорит, что ищет мать.
Старик безучастно глядит на него. Никакая мысль не оживляет его темных глаз с красными веками.
Петр повторяет вопрос, и старик, кивнув в ответ, уходит в дом. Петр остается один. Время идет. Внезапно Петром овладевает безотчетный детский страх. Он хватает кирпич и прижимает к себе как единственное надежное оружие. Наконец, опомнившись, отбрасывает его прочь.
– Петр!.. Петр!..
Маленькая сморщенная старушка рыдает у него на груди. Петр нежно обнимает ее; целует и взволнованно подыскивает слова.
«На двадцать лет постарела», думает он, и на глаза его навертываются слезы.
Старушка ломает руки, плачет и отворачивает голову, словно не решается взглянуть на сына.
На кухне Петр начинает рассказывать о себе: немного путаясь, говорит он о событиях минувшего года, о том, что делал, как жил, как теперь живет, – говорит, говорит и умолкает лишь тогда, когда замечает, что мать больше не слушает его.
– Забрали его жандармы, забрали… – бормочет старушка.
Петру начинает казаться, что сердце его бьется где-то в самом горле.
– Кого забрали? – спрашивает Петр.
– Господина Бляу, доброго господина Бляу. Пришли за ним ночью и забрали.
Петр растерянно глядит на нее. Появление прислуги, девочки лет двенадцати, выводит его из замешательства.
– Не узнаете? – спрашивает она.
Петр с удивлением смотрит на нее. Голубые глаза, коротенькая белокурая косичка, робкая улыбка на свежих губах. Петр ничего не может припомнить. Девочка что-то лепечет, вспоминает местечко Намень. Петр пожимает плечами и рассеянно глядит на ее покрасневшие от холода босые ноги. Чтобы положить конец ее объяснениям, он притворяется будто припомнил:
– Ну да, ну да… А правда, что господина Бляу забрали жандармы?
– Забрали, – испуганным шопотом отвечает девочка.
– Да за что же? – удивляется Петр.
– Он, говорят, работал на Хорти.
– А дядя мой тоже работал на Хорти?
– Нет, тот с Лениным переписывался. И с Бела Куном.
– Быть не может?!
Девочка ставит перед Петром тарелку супа. Петр машинально отправляет в рот ложку за ложкой.
Покончив с едой, он встает. Мать достает из кармана юбки большой клетчатый платок. Уголок платка завязан узлом. Трясущимися руками она развязывает узел и на прощанье сует в руку Петру бумажную крону.
– Давно арестовали дядю? – спрашивает Петр у девочки, вышедшей проводить его до ворот.
– Давно, осенью еще… Я тогда там служила. На него старший мастер донес, господин Петрушевич. Теперь господин Петрушевич в полиции работает.
– Так, так… А в доме кто живет?
– Легионеры.
«Да, и с этим покончено…» – думает Петр, когда за ним захлопываются ворота.
Он принялся бесцельно бродить по пустым улицам. За ним., шагах в двадцати, неотступно следовал человек с военной выправкой, во всем черном. Стоило Петру остановиться, останавливался и он, когда же Петр двигался дальше, тот тоже продолжал свой путь.
Петр направился на вокзал и стал там слоняться среди солдат. За два часа, оставшиеся до отхода поезда, у него четыре раза проверяли документы.
Когда он уже занес ногу на ступеньку вагона, сзади кто-то крепко ударил его по плечу.
– Обманул, значит, меня, – с горечью сказал Анталфи.
– Ах, поверь…
Петр подыскивал какое-нибудь объяснение.
– Принеси мой чемодан сюда, в третий класс, – приказал Анталфи носильщику и уселся рядом с Петром.
Они были одни в купе.
– Обманул, значит, меня, – снова начал Анталфи. – Ты нисколько не лучше своих товарищей. Даже в мелочах нельзя на вас положиться.
Петр принялся врать напропалую, рассказывал о том, как живет, что делает, какие у него планы. Врал, врал без запинки. Анталфи таращил на него глаза. Вначале он слушал молча, затем, с сияющим лицом, принялся поддакивать.
– Вот, вот… Прекрасно! Да! да!..
– А ты? – спросил Петр.
– Я? Я и теперь, понятно, разъезжаю по делам мировой революции.
– Что же ты делаешь?
– Поставляю оружие, снаряды и амуницию на польскую армию, – шопотом произнес Анталфи.
Петр в изумлении уставился на него. Он даже невольно отодвинулся подальше: ему и в голову не приходило, что Анталфи может так низко пасть.
Анталфи сиял.
– Удивлен? А?.. Даже, верно, осуждаешь меня? Что ж, это на вас похоже. Впрочем, надеюсь, ты больше не придерживаешься того дурацкого взгляда, будто делу мировой революции можно служить одним только способом и не иначе, как плохо? Да, то, что я сейчас делаю, это необычайно, это ново, это гениально! А мировой революции я, поверь, приношу этим больше пользы, чем вся хваленая венгерская коммунистическая партия в полном своем составе. Да, повторяю, я поставляю оружие на польскую армию… Но какое оружие?
