Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)
Возвращение на родину
По команде фельдфебеля арестованные построились в одну шеренгу.
Фельдфебель, коренастый краснокожий мужик, стал перед строем и, покручивая рыжеватые усики, начал:
– Пока сюда не пожаловали господа офицеры, я вас поучу уму-разуму. И ежели кто выкажет себя потом при господах офицерах невежей, тому… н-да, тому не позавидую! Прямо скажу: не хотел бы я быть в его шкуре, хоть я и не из робких… Так вот – без дальних слов, по-солдатски: чтобы с нынешнего дня выбить из башки всю свинскую дурь, какой вы понабрались у проклятых челаков[27]27
Презрительное прозвище чехов, данное им венгерскими белогвардейцами.
[Закрыть]. Не для свиней священная венгерская земля! Который из вас большевик или другая какая сволочь, обязан выступить на два шага вперед и выложить все, как на духу. Исповедаться, мать его, как перед патером! Понятно? А ежели кто хитрить вздумает, в молчанку играть, – ну, того…
Фельдфебель оборвал фразу и, сдавив левой рукой горло, выразительно мотнул головой на оголенные сучья акации.
– Так вот, – повысил он голос, – во имя христианского и национального возрождения нашей родины нужно, чтобы каждый сукин сын отвечал не только за себя, но и за соседа. Так– то… И пусть не надеется, что мы вроде тех челаков, которые только и умеют, что клецки лопать да пятки лизать. Не-ет! Такого мы живо образумим. Без дальних слов, по-солдатски! И намотайте себе это на ус, коли не хотите узнать, где раки зимуют… А и скоты вы! – продолжал он после некоторой паузы. – Право слово, скоты! Что бы кому из вас поинтересоваться: кто же, дескать, нас поучает? Так вот: с вами разговаривает знаменитый на семь комитатов[28]28
Губерний.
[Закрыть] господин фельдфебель Шимак. Поняли?.. А может, вы еще желаете знать, чем господин фельдфебель Шимак знаменит? Извольте, и на это отвечу: тем знаменит, что не переваривает он ни коммунистов, ни жидов, ни челаков, ни олахов[29]29
Презрительное прозвище румын.
[Закрыть].Так-то.
Фельдфебель прервал свою речь, подошел к строю и ткнул кулаком в лицо рыжему еврейскому парню, так что у того из носа хлынула кровь.
– Заруби себе на носу, сволочь: я есть тот знаменитый господин фельдфебель Шимак!
– Подлец!
Петр стоял на левом фланге длинной шеренги, у него тоже еще сочилась из носа кровь от удара прикладом. Его мутило, кружилась голова, он едва держался на ногах. Не отдавая себе отчета в последствиях своего поступка, он погрозил фельдфебелю кулаком и крикнул:
– Подлец!
Среди арестантов пронесся шопот.
В один миг фельдфебель очутился перед Петром.
– Ты что сказал? Подлец? Кто тут подлец, говори! Может, я – господин фельдфебель Шимак? А?
Носком своего тяжелого солдатского сапога фельдфебель что было сил ударил Петра в живот. Петр пошатнулся, а после второго удара рухнул на землю.
– Говори, сукин сын, кто подлец?
Он топтал ногами лежавшего ничком Петра.
– Говори, сукин сын, говори!..
Петр потерял сознание.
Очнувшись, Петр не сразу сообразил, что с ним произошло. Он повернулся и увидел над собой склоненное лицо. Оно показалось ему знакомым, но он не мог припомнить, где и когда он его видел. Он слышал обращенные к нему слова, по смысла их не улавливал.
Где-то горнист протрубил зорю.
Петр вновь впал в забытье. Когда он очнулся от долгого и глубокого сна без сновидений, боль утихла. Но пошевелить ни рукой, ни ногой он не мог, они словно одеревенели. Голова стала тяжелой, как камень, мысли едва ворочались.
Прошло немало времени, пока он смог наконец осмыслить все происходящее. Он понимал, что он у венгерских белых. Вспомнил, что его товарища по камере зовут Бескид. Что Бескид этот служил в чешской охранке и помог ему бежать из Берегсаса. Он смутно припоминал, что тогда, в поезде, Бескид сказал что-то про Марию Рожош, но что сказал – этого Петр, хоть убей, вспомнить не мог. Убедившись наконец, что самому не вспомнить, он решился спросить у Бескида:
– Ты что сказал?
– Я спрашивал, где у тебя болит.
– Я не о том… – нетерпеливо оборвал его Петр.
Бескид осторожно приподнял его голову и поднес к губам жестяную кружку. Петр жадно выпил и опять закрыл глаза. Но спать больше не мог.
«Мария Рожош… Все это пустое, – подумал он. – Рожош, Секереш… Вся эта игра – кто кого обманет, кто кого перехитрит… Ничем другим это и не могло кончиться. Ясно, они всегда нас вокруг пальца обведут…»
Понемногу мысли его приняли другое направление. Его товарищей по прежней уйпештской работе – Потьонди и Пакши – венгерский суд приговорил к смертной казни. А группу товарищей, с которыми он работал в Прикарпатской Руси, чешские легионеры перебросили через Тиссу, так же как его – через Дунай. Венгерские пограничники-офицеры замучили их до смерти, затоптали сапожищами и швырнули их изуродованные труппы в Тиссу… «А что будет со мною?.. Эх, так или этак – не все ли равно!»
Стены камеры были из необструганных досок, вместо пола – земля. Окон в камере не было, но в отверстия между досками свободно проникал свет. Камера походила больше на курятник, чем на человеческое жилье.
– Не спишь?
– Нет.
Бескид опустился возле него на колени и зашептал ему на ухо:
– Слушай, я им сказал, что чехи перебросили меня сюда за то, что я в Словакии вел венгерскую пропаганду. Фамилию и место рождения для себя я выдумал. Ты тоже должен выдумать и выучить назубок, чтобы потом как-нибудь не спутать. Теперь я – Иоганн Бадье, родом из Кошице. Пока будут наводить справки, мой и след простыл. Понял?
– Понял.
– Нам надо соблюдать чрезвычайную осторожность. Когда нас перебрасывали, четырех коммунистов тут же на месте ухлопали. Осторожность сейчас – прежде всего.
– Почему ты говоришь «коммунистов», а не «товарищей»? – вдруг прервал его Петр.
– Ладно, пусть будет «товарищей», – пожал плечами Бескид. – Между собой мы, конечно, можем их так называть, но лучше приучить себя называть их коммунистами. В нынешнее время за одну такую обмолвку можно на тот свет угодить. Не время сейчас героев из себя разыгрывать. Живому псу лучше, чем мертвому герою. Понял? Нам обоим нужно первым делом выбраться отсюда и попасть в тихое местечко на спокойную работу. Долго так все равно продолжаться не может. Ведь верно?
У Петра возникли подозрения, он отодвинулся от Бескида. Закрыл глаза и молчал.
«И Бескид туда же, – думал он. – Он так же, как год назад Анталфи, строит свои планы на чешско-венгерских противоречиях. Может, расчет и верен, но хоть чешские легионеры и офицеры Хорти ненавидят друг друга, – нас они ненавидят сильней… Да, внутренние противоречия капитализма… Империализм – последний этап капитализма… Русское наступление… У меня, кажется, жар…»
Немного погодя он опять уснул, но спал неспокойно. Когда проснулся, была глубокая ночь. Он стал ощупью искать Бескида. Но напрасно обшарил всю камеру (три метра в длину, в ширину еще меньше), – Бескид как в воду канул. Убедившись, что остался один, Петр лег на пол. Попытался было заснуть, но, видно, выспался достаточно, да и голод давал себя чувствовать, – глаза не смыкались.
На рассвете в соседней камере заплакал ребенок, а затем мужской и женский голоса затеяли перебранку. Петр встал и тихонько постучал в дощатую стенку. Ответа не последовало, но брань утихла, и только попрежнему кричал, надрываясь, ребенок. Петр постучал еще несколько раз, но никто не отозвался.
«Бежать отсюда нетрудно, – решил Петр, обследовав сбитые наскоро стены и дверь, запертую снаружи на замок. – Знать бы только, где я нахожусь… Бескид, чорт его побери, как-то выбрался отсюда. Почему он ничего мне не сказал?..»
Часы с руки исчезли, но Петр обрадовался, обнаружив, что обыск был поверхностный. Бумаг у него при себе не было, – подложный паспорт, полученный в Кошице, остался вместе с чемоданом в Братиславе. Кошелек отобрали здесь, но в правом жилетном кармане остались чешские банкноты – одна в пятьдесят крон и две по десяти.
«Выломать ночью доску и…»
На рассвете в соседней камере послышался стук отпираемой двери, в камеру что-то швырнули. Дверь захлопнулась. В замке щелкнул ключ.
Через минуту Петр услыхал тихий жалобный стон. Он тихо стукнул в стену. Стон смолк. На несколько секунд водворилась тишина. И вдруг камера огласилась диким, нечеловеческим воем.
– Кто там?! – закричал Петр и что было сил забарабанил кулакам по стене. – Кто ты? Что с тобой?..
Вой внезапно оборвался, и теперь снова слышен был лишь тихий прерывистый стон. В дверь несколько раз стукнули прикладом. Петр припал ухом к дощатой перегородке. Послышался протяжный вздох, затем все стихло.
Петр снова постучал в стену, – ответа не было. Пробовал заговорить, – никто не откликнулся.
Он бросился ничком на землю и, хотя кругом стояла могильная тишина, обеими руками крепко зажал себе уши.
Было уже за полдень, когда дверь в камеру открылась. Петр вздрогнул и обернулся. Вошел солдат с миской в руках.
– Жив? – крикнул он, притворив за собою дверь.
– Жив.
– Есть хочешь?
– Хочу.
И Петр начал медленно приподниматься. На сонном глуповатом лице солдата отразилось удивление.
– Кости-то целы?
– Целы…
– Крепко же ты сколочен! И то сказать: повезло тебе! Фельдфебель Шимак вчера не то чего обожрался, не то наклюкался, только и по сию пору он благим матом в лазарете орет. С соседом твоим, – солдат кивнул на стену, – он успел расправиться. А ты, парень, видно в рубашке родился.
– Где я? – спросил Петр и, не дожидаясь ответа, одним духом выпил полмиски пустой тминной похлебки. – А что, хлеба у вас не полагается?
Солдат вместо ответа только рукой махнул, а на первый вопрос туманно ответил:
– Недалеко от границы.
Тем временем Петр успел разглядеть солдата. Рябое лицо и голубые глаза мало о чем говорили. Зато ноги… Обут солдат был в дырявые сапоги.
– Слушай, – начал Петр, – у меня при себе десять чешских крон. Раздобыл бы ты хлеба, право?
– Можно, – кивнул солдат и, оглянувшись, не подглядывает ли кто, воровато сунул деньги за пазуху.
– Принесу. Сию минуту, – сказал он и направился к двери.
Уже стоя на пороге, он вдруг передумал, притворил опять дверь и сказал шопотом:
– Если есть башка на плечах, брось-ка ты думать о хлебе. Шимак болен, нынче дежурит прапорщик Горкай. А завтра дежурство прапорщика Дингхофер, да и Шимак может к завтраму выздороветь. Счастье твое, если до тебя сегодня черед дойдет. Горкай – человек хороший, не чета всей этой сволочи. Если и закатит затрещину, так не со зла, а только по долгу службы. Служба уж такова! Хороший человек, говорю тебе. И если варит у тебя башка…
Солдат вышел.
Петр нервно зашагал из угла в угол. Он все ждал, не вернется ли солдат. Метался по камере. Три шага туда, три шага обратно.
Солдат не приходил. Вместо него полчаса спустя явился ефрейтор, приземистый белокурый малый.
– Ну, как? Не сдох еще? – почти дружелюбно осведомился он. – Да, Шимак, видно, сдавать стал, не тот уже, что прежде. А какой боевой был!.. Собирайся, пойдешь на допрос. Вещей нет?
– Нет. Чехи все отобрали.
Вишь черти! Всех обдирают, как липку. Дай срок, все назад вернем, да еще с лихвой… Тебя как звать?
– Стефан Балог.
– Балог? А из каких краев?
– Из Кошице.
– А-а, из Кошице!.. Я потому опрашиваю, что и меня звать Балог, вот я и подумал – не родня ли? Нет, мы кечкеметские, из деревни Ижак… Ну ладно, идем.
Ефрейтор пристально поглядел на Петра и вдруг отскочил, как ужаленный. Вся солдатская выправка разом соскочила с него, и он всплеснул руками.
– Петр Ковач?!
Петр обомлел.
– Не признал? – шептал ефрейтор. – Я же Григорий Балог. Вместе в Мункаче сидели… А Гюлая помнишь, что нас учил? А обер-лейтенанта Шомоди?
Петр вспомнил. Как было не вспомнить! Григорий Балог – тот, кто осенью 1918 года в концентрационном лагере выдал всех коммунистов.
Петр стоял, обливаясь холодным потом, как в столбняке. И вдруг, сам не зная почему, громко расхохотался.
– Что же, Григорий, я у тебя в руках. Делай со мной что хочешь. Убивай, сдирай шкуру…
– Убивать? А зачем?
– Затем, что ты белый, а я красный.
– Белый, красный… – Балог передернул плечом. – Земли– то вы нам не дали. Но и эти хороши! Совсем задавили налогами. Вконец народ разорили. Только тем потакают, у кого и так всего много. Меня вот опять в ангельскую шкуру обрядили… Убивать, шкуру драть?.. Не-е, больше я ни с кого шкуры драть не стану. Будет, довольно! А если и ты, друг, мозгами горазд шевелить, так и с тебя Горкай шкуры не сдерет. Идем, что ли!
Белобрысый, уже лысеющий офицер, прапорщик Горкай, производил допрос на веранде дачи. Перед ним на простом дощатом столе стояли чернильница, кружка и пяток пивных бутылок, сбоку лежало несколько стопок бумаги.
– Ну, выкладывай, что натворил? – хриплым, натруженным голосом обратился он к Петру.
Он отхлебнул из кружки, поднялся и подошел к Петру. Со скучающим видом, точно выполнял служебную обязанность, прапорщик отвесил ему пощечину и как ни в чем не бывало, уселся обратно за стол.
– Выкладывай, что натворил? – повторил он.
Узкий мундир едва сходился на его коротеньком тучном туловище. Лицо у него было так помято, точно его, а не Петра только что вывели из камеры.
– Ну, что ты натворил? – в третий раз спросил он.
Петр и на этот раз ничего не ответил, но настойчивое покашливание стоявшего позади навытяжку Григория Балога, напомнило ему о недавнем разговоре. Превозмогая желание оглянуться, он заговорил с решимостью человека, приготовившегося прыгнуть в холодную воду:
– Господин прапорщик изволят, понятно, знать, какие муки терпят венгры от проклятых чехов. Я и подумал: авось, меня здесь иначе примут. В Кошице я полгода просидел только за то, что я венгерец, и пятнадцатого марта…
Прапорщик взмахом руки оборвал Петра.
– В Кошице? – тихо переспросил он.
– Да, там.
– А где она лежит, знаешь?
– Тюрьму знаю.
– На горе Банко бывал?
– Был как-то раз.
– Там осень такая же, как тут, – вздохнул Горкай и поднял глаза на красновато-лиловый виноград, обвивавший террасу.
– В Нижней Хутке бывать не случалось? – продолжал он допрос.
– Нет.
– А где она лежит знаешь?
– Неподалеку от Кошице, – наугад сказал Петр.
– Правильно, – кивнул прапорщик. – Там я перед войной учительствовал. Чехи… Проклятые челаки!
И он погрозил кулаком по направлению к границе. Его рябое, обросшее щетиной лицо налилось кровью. Он осушил две кружки пива одну за другой и только тогда немного успокоился.
Он стал у стола, скрестив на груди коротенькие руки, и, покусывая стриженные усики, глядел туда, где за далью должно было лежать Кошице.
Кошице… Нижняя Хутка… Чехи… Когда красная армия заняла Кошице, он до хрипоты ругал изменников. Красные ушли, пришли чехи. Когда чехи выслали его по этапу в Венгрию, он поступил в национальную армию. Чин, по правде говоря, невысокий, жалованье незавидное, но одно условие он себе, как-никак, выговорил: когда начнется война за восстановление Венгрия в прежних пределах, его пошлют на северный фронт против чехов. С тех пор прошло четырнадцать месяцев, а война ведется только с внутренним врагом. И не пушками и пулеметами, а виселицами, резиновыми дубинками, да ножами для кастрации…
Еще одна кружка пива снова вернула на несколько минут самообладание прапорщику.
– А как тебя, собственно, звать? – спросил он Петра.
– Стефан Балог. Родился в тысяча восемьсот девяносто восьмом году в Берегсасе. Отец был шорником, убит в девятьсот шестнадцатом году, в сентябре, под Добердо.
Прапорщик сокрушенно покачал головой.
– Жаль, жаль, что не бывал ты в Нижней Хутке! – вздохнул он. – А документы у парня есть? – обратился он к ефрейтору, который за время допроса не шелохнулся и не проронил ни звука.
– Дозвольте доложить: ничего у бедняги нет. Все у него челаки забрали.
– Деньги есть? – спросил Горкай Петра.
– Есть десять крон.
– Куда ехать хочешь?
– Я бы в Пешт поехал, – там наверняка какая-нибудь работенка набежит.
– Протокола не надо, – распорядился Горкай. – Пусть улепетывает…
– Давай сюда деньги, – оказал Григорий Балог, когда они отошли от веранды. – Я тебе даровой билет раздобуду. А когда ваши опять власть возьмут, не забудь, кто тебе жизнь спас!
Ночью Петр выходил с Западного вокзала в Будапеште. Он пересек Берлинскую площадь и направился было к бульвару Маргариты. Но вдруг передумал, повернул назад и левой стороной бульвара Терезии зашагал к проспекту Андраши.
Среди молодежи
С Октогонской площади Петр свернул влево и пошел по проспекту Андраши к городскому парку.
«Это тот самый путь, которым в январе девятьсот девятнадцатого года мы с демобилизованными солдатами шли к крепости. Или это было в феврале? Чорт возьми, как быстро все забывается! Демонстрация рабочих полков была третьего мая. Теперь октябрь… С тех пор прошло, значит, почти полтора года. Румыны вступили четвертого или пятого августа… Н-да…»
Он медленно шел, опустив голову. Проходя мимо полицейских постов, ускорял шаг. Пусть видят, что он торопится. Торопится домой. Стало быть, все в порядке. Он имеет квартиру, прописан по всем правилам. Просто-напросто, он сегодня немного запоздал. Самый наивный человек должен понимать, что с молодыми людьми это нередко случается.
У Миленарного памятника опять свернул влево. Перешел мост Фердинанда. Дошел до перекрестка, где улицу пересекает уйпештский трамвай. Трамваи уже не ходили. Или еще не ходили? Петр остановился и, прислонясь к трамвайному столбу, стал высчитывать, сколько отсюда остановок до городской думы Уйпешта. Один раз он насчитал одиннадцать, другой раз – девять, третий – двенадцать.
«С какой ужасной быстротой летит время!» Это был единственный верный вывод из всех его вычислений.
Усталый и озабоченный, направился он обратно к городу.
Время летит быстро, но этой ночи, казалось, конца не будет. Петр успел уже раза три мысленно перебрать всю свою жизнь. А ночь все не кончалась. Он успел уже поставить диагноз, что Советскую Венгрию погубили три промаха: роспуск компартии, отзыв с севера победоносной венгерской Красной армии и самый главный промах тот, что не дали земли крестьянам. Своими руками погубили Советскую Венгрию.
А утро все еще не наступало.
«В Русинско… социал-демократы… Полиция… Легкомыслие на грани беспринципности…»
Усталость и гнет воспоминаний все ниже и ниже склоняли голову Петра.
Если до утра еще долго, он, пожалуй, заснет на ногах.
И, повернувшись лицом к востоку, где над высокими крышами городских зданий уже брезжило зарево восходящего солнца, он подумал:
«Там находится Россия».
Ему стало как будто легче.
Было осеннее мягкое, чудесное утро. Но часам к десяти стало пасмурно, и затоптанные тротуары омылись мелким, тихим, унылым дождем. К этому времени Петр успел уже разменять чудом сохранившуюся чешскую полусотенную и сидел в маленькой кофейной. Что можно было купить на венгерские пенге – он не знал. Прейскуранта в кофейной не оказалось. Он был голоден, как волк, но из осторожности заказал самые скромные блюда. При расплате его ждал приятный сюрприз.
«Очевидно, жизнь здесь дешевле, чем в Чехии», – подумал. он и быстро сообразил, что при известной бережливости денег хватит дня на два.
Под моросящим дождем Петр медленно шел к городу.
Одежда его скоро промокла и стала тяжелой, как свинец. Он едва волочил ноги. Волей-неволей пришлось отказаться от маневра ускорять шаг, проходя мимо постов. Встречая офицеров в бетленовских «кучмах»[30]30
Военный головной убор древневенгерского образца.
[Закрыть], он замедлял шаг, разглядывая их. Так нелепо было видеть этих средневековых рыцарей на улицах современного европейского города! Представление о кровавых зверствах господ офицеров, о которых он столько наслышался, никак не вязалось с этими потешными фигурами. Какие-то клоуны…
Около полудня он шел по улице Юллеи. Навстречу маршировала рота солдат. Остановясь, Петр наблюдал шествие. Деревенские парни.
Они пели:
Сказал бы я его величеству
Королю Николаю Первому,
Что конца не будет
Славной, великой Венгрии!
Военные каски. Манлихерские ружья. Крепкий стук солдатских сапог по мостовой. Солдаты контрреволюции. Крестьянские парни.
Снова мелькнула мысль «Не дали земли…»
Национальная армия.
Венгерская «национальная» армия. Во время диктатуры она отсиживалась в Сегедине под крылышком французов. Воевать с Красной армией было предоставлено румынским, чешским, французским солдатам. Правнуки недалеко ушли от прадедов.
В 1849 году венгерские господа вели солдат русского царя Николая против венгерской революционной армии, чтобы сломить венгерскую буржуазную революцию.
В 1919 году их правнуки направляли штыки румынских королевских солдат и армии чешских социал-демократов на «провинившийся» Будапешт, против венгерской революционной Красной армии, чтобы сломить венгерскую пролетарскую революцию. И только тогда, когда под ударом румынских, чешских, французских войск извне и под давлением социал-демократов изнутри революция была подавлена, главнокомандующий Хорти заявил:
– Провинившийся Будапешт должен понести наказание.
«Каждого, кто окажет сопротивление, расстреливать на месте», – гласили приказы главнокомандующего.
…расстреливать на месте!
…расстреливать на месте!
…расстреливать на месте!
На белом коне в форме австрийского адмирала въехал в Будапешт Николай Хорти – главнокомандующий венгерской национальной армией. За его плечами – Задунай. Когда революция была подавлена, и румынские войска грабили Будапешт, он свирепствовал в Задунае, расстреливая бежавших от румын рабочих и крестьян. А раньше, когда пала монархия, он без единого пушечного выстрела сдал сербам находившийся под его командой военный флот Венгрии.
Николай Хорти – национальный герой…
Сказал бы я его величеству
Королю Николаю Первому…
Петр дрожал от ужаса и отвращения.
Он закусил в каком-то трактирчике и пошел опять, сам не зная – куда. Неотступно сверлила мысль: «А что же будет дальше?»
Ни одного надежного адреса он не знал. В Венгрии все его товарищи либо сидят в тюрьмах, либо живут нелегально. С теми из них, которые остались на свободе, он знал – лучше совсем не встречаться. Обед стоил дорого. Но будь у него и вдоволь денег, – не имея документов, в этом городе, ставшем для него совершенно чужим, даже на одну ночь невозможно было бы найти ночлег. Неужели и сегодня предстоит бессонная ночь?..
На проспекте Тёкели купил номер «Непсава»[31]31
«Голос народа» – орган венгерской социал-демократии.
[Закрыть]. Дошел до проспекта Стефании, сел на скамейку и стал читать.
Час прогулки уже прошел. Барские кареты разъехались. От прохладного ветра желтые листья деревьев дождем осыпались на землю.
Петр бегло просмотрел первую страницу. Прочел несколько строк. Перевернул. Пробежал вторую страницу. Чужие имена. Чуждые интересы. Чуждый тон. Свернул газету, сунул ее в карман.
«Надо что-то предпринимать. Так я, пожалуй, засну».
Он встал.
«А что, если подойти к какому-нибудь рабочему?.. – мелькнула мысль. И тут же одернул себя: – Чепуха! Если он наш, – примет меня за провокатора. Если чужой, – я сразу же влипну».
Он уже едва брел. Проспект Тёкели показался ему на этот раз бесконечным. Спина болела. Недавние побои фельдфебеля Шимака давали себя чувствовать.
«Нет больше сил…»
Дом, перед которым он остановился, показался ему знакомым. Так оно и есть – Дом металлистов!
«Что случится, если я вздремну немного? На худой конец – выгонят. Вот и все».
– Куда, товарищ?
– На лекцию, – машинально ответил Петр.
Оказалось, он попал в точку.
– К молодежи?
– Да, да.
– Второй этаж, комната семь.
Через пять минут, сидя на стуле, Петр спал. Он спал, облокотившись на спинку стоявшего впереди стула, опустив голову на руки. Он спал так крепко, что даже громкие разговоры вновь подходивших слушателей не могли его разбудить. Шумная молодежь не обращала на спящего никакого внимания, Только молодая лекторша тихо заметила:
– Я еще не сказала ни слова, а вот товарищ уже спит.
Когда Петр проснулся (под его рукой двинули стул), лекция уже подходила к концу. Лекторша – худощавая блондинка с голубыми глазами, видимо студентка – замолкла, когда Петр, проснувшись, испуганно вскочил с места. В первый момент он не сразу сообразил, где находится, затем снова тяжело опустился на место. Девушка невозмутимо продолжала свою лекцию.
Петр с трудом воспринимал смысл слов. Но мало-помалу ему стало ясно, что белокурая девушка объясняет по Каутскому экономическое учение Маркса. Он стал внимательно вслушиваться. Даже глаза себе протер.
«Нет, я не грежу, – убеждал он себя. – Это не сон. Но я готов отдать голову на отсечение, если эта девица не изучала Ленина и свои сведения не почерпнула из большевистских брошюр. Куда я попал?»
На стене – портрет Лассаля. Под портретом плакат:
«ПРОЛЕТАРИАТ – ЭТО ТА СКАЛА, НА КОТОРОЙ БУДЕТ ПОСТРОЕН ХРАМ БУДУЩЕГО»
В небольшом зале находилось человек двадцать слушателей. Молодые рабочие, работницы, несколько студентов. Они поглядывали на Петра. Он интересовал их меньше, чем докладчица.
«Какого чорта они уставились на меня? Чего я им дался?..»
Лекция кончилась.
Маленькая комната мигом опустела.
Когда Петр вышел на улицу, молодежь уже разошлась. Только у подъезда лекторша еще разговаривала с двумя юношами. Один из них вскоре распрощался. Другой вместе с девушкой пошел к остановке трамвая. Петр вошел в один вагон с ними, не отдавая себе ясного отчета, зачем он это делает. Он сел рядом с девушкой, справа. Девушка локтем незаметно подтолкнула своего соседа слева, черноволосого неуклюжего парня, по виду – студента. Близорукими глазами указала на Петра.
– Вы куда? – спросила она Петра.
Петр движением руки показал вперед. Куда идет трамвай – он не знал. Билет он взял до конечной станции.
Трамвай прошел через мост на сторону Буды. Черноволосый студент на второй остановке вышел. Девушка осталась. На следующей остановке она тоже вышла. Петр последовал за ней. Девушка нервно повернулась и, прищурив близорукие глаза, испытующе посмотрела прямо в лицо Петра, освещенное фонарем трамвайной остановки.
– Простите… – пробормотал Петр.
– Что вам от меня угодно?
Она так крепко прижала к груди портфель, словно боялась, что Петр захочет его отнять.
– Что вам от меня угодно?
– Может быть, мы отойдем немного подальше.
Девушка кивнула головой и быстро пошла к ближайшему переулку. Петр с трудом поспевал за ней. На углу переулка девушка остановилась.
– Я вас слушаю.
Петр огляделся. На улице было людно, но на них никто не обращал внимания. И, наклонясь к самому уху девушки, он тихо сказал:
– Я коммунист. Чехами был переброшен в Венгрию без документов, без денег. На границе избили до полусмерти. Не спал две ночи…
После первых же слов девушка резко отшатнулась, словно ее ударили, и на шаг отступила от Петра. Потом совсем вплотную придвинулась к нему. И, пока Петр говорил, она нервно покусывала тонкую нижнюю губу.
– Зачем вы мне это говорите? Что вам от меня нужно? – шопотом, но энергично, почти тоном приказа, спросила она.
– Я две ночи не спал, – повторил Петр тихо.
Несколько секунд девушка стояла неподвижно, пристально глядя в лицо Петра прищуренными глазами. Потом, не говоря ни слова, пошла обратно – в сторону, откуда они только что приехали на трамвае, к мосту через Дунай. Петру показалось – она кивнула ему, словно приглашая следовать за собой.
Все равно, иного выхода не было, и он пошел за девушкой. Шла она быстро; Петру пришлось почти бежать, догоняя ее. Пройдя минут пять, девушка остановилась под фонарем, поджидая Петра, который отстал от нее шагов на десять.
– Ждите меня здесь, – приказала она шопотом. – Можете гулять от этого фонаря вон до того. Видите?.. Туда и обратно. Дальше – ни шагу. Иначе мы разойдемся. Поняли? Постараюсь быстро вернуться.
Тридцать девять шагов вперед – тридцать девять шагов назад. «Словно в огромной тюремной камере», – подумал Петр. Сонливость от волнения прошла, голова стала свежей, но ноги – словно и сейчас на них жернова вместо ботинок.
Проносились трамваи, автомобили. Пешеходы, как ни спешили, все же успевали то справа, то слева толкнуть Петра в бок. Ничего! Лишь бы один, один единственный раз хорошенько выспаться!..
«Однако, где же это я нахожусь?»
Он прочел название улицы:
«ПРОСПЕКТ НИКОЛАЯ ХОРТИ»
«Проспект Николая Хорти? Гм… Чорт возьми, что это за место?»
Это гнусное имя напомнило ему, что вопрос не только в том, чтобы хорошенько выспаться.
«Лишь бы девушка не подвела… Обещала поторопиться, а вот прошел уже час, а может быть – два, как она ушла. Если она надует…»
Он чуть не вскрикнул от испуга, заметив, что глаза постового полицейского устремлены на него, и инстинктивно ускорил шаг, но сейчас же одумался.
«Если я разовью такие темпы, мне придется еще чаще проходить мимо него», – невольно усмехнулся Петр.
Полицейский что-то объяснял старушке. Но Петру казалось, что исподтишка он наблюдает за ним.
Тридцать девять шагов вперед. Тридцать девять шагов назад. Огромная тюремная камера.
Он быстро сошел с тротуара и, приложив руку к фуражке, обратился к постовому:
– Будьте добры, скажите, который час?
Полицейский вместо ответа показал рукой на электрические часы, находившиеся в нескольких шагах от них.
– Что прикажете? – повернулся он к пожилому офицеру, обратившемуся к нему за справкой. О Петре он, очевидно, уже забыл.
– Четверть одиннадцатого, громко сказал Петр. – Чорт возьми!.. Ну, спасибо.
Тридцать девять шагов вперед. Тридцать девять шагов назад.
«Ну и дурак же я! Что, если девушка видела, как я разговаривал с полицейским?.. Что она может подумать?.. Брр!.. Если она долго не придет…»
Девушка вернулась не одна. Ее сопровождал все тот же черноволосый студент. Не говоря ни слова, они подхватили Петра под руки и повлекли в темный переулок.
– Кто вы такой? – спросил юноша, когда они оказались глухом месте.
– Я уже сказал.
– Какие-нибудь документы у вас есть?
– Нет.
– В Пеште кого-нибудь знаете?
– Никого.
– Что вы здесь намерены делать?
– Прежде всего хочу выспаться.
– Вы утверждаете, что вы коммунист?
– Да, утверждаю.
– А почему вы не обращаетесь к коммунистам?
– Если бы я знал, где их искать!
– Этого я тоже не знаю. Но в газетах пишут, что они в Вене.
– Это далековато.
– Да, пожалуй. Но… кого из коммунистических вождей вы знаете?
– Почти всех.
– Ландлера?
– Знаю.
– А он вас знает?
– Знает. Чудные вопросы вы задаете!
– Я впервые говорю с живым коммунистом. Да, а как ваша фамилия? Настоящая, конечно.
После минутного раздумья Петр назвал свою фамилию. Настоящую.
– Ландлер знает вас под этой фамилией?
– Да.
– Где вы последний раз работали?
– В Братиславе. Перед этим сидел в Берегсасской тюрьме. Еще раньше был секретарем организации в Сольве.
– Братислава… Берегсас… Сольва… – повторил несколько раз юноша. Он хотел хорошенько запомнить.
Петр чувствовал себя отвратительно. Во время допроса не раз готов был ответить дерзостью. Не хватает еще только, чтобы они оставили его на улице!
«Спать! Спать!..»
Тесно прижавшись друг к другу, прошла мимо них молодая пара. Мужчина что-то сказал. Девушка громко засмеялась. Петр невольно выругался.
– Тише, тише! – остановила его спутница.
