Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)
– Если нет целой, удовлетворюсь и окурком, хоть щепоткой табака.
– Если бы имел, – поверьте, я дал бы.
Встретив за двадцать четыре часа второго дружественного полицейского, Петр окончательно убедился, что вчера он правильно рассудил: либо что-то важное произошло, либо происходит.
Целый час он пытался установить связь с обитателями соседних камер. Выстукивал во все стены, но безрезультатно. Измученный, он бросился на нары. Дверь скрипнула.
«Начинается!» – подумал Петр.
Он ошибся. Привели в камеру новых арестантов.
Два довольно обтрепанных парня поклонились с изысканной вежливостью. Один из них, маленький, был в клетчатых штанах и пиджаке. Другой, длинный, – в безукоризненной шубе, светлой летней шляпе и желтых полуботинках.
– Шебек, – представился маленький в клетчатых штанах и вежливо поклонился.
– Пелек, – мрачно сказал длинный.
– Ковач, – ответил Петр.
– Политический?
– Да.
– Удача в несчастьи, – сказал маленький Шебек, – что мы встретили здесь настоящего джентльмена. Мы ведь тоже почти политические.
– Представьте себе! Мы погуляли на свободе всего-навсего двадцать четыре часа. Влипли, как на грех, в эти суматошные дни… Скажите, много вам припаяли?
– Что нового там, в городе?
– Скоро выяснится. Не сегодня – завтра наверняка выяснится.
– Все равно один чорт! – выругался другой.
Лицо его так заросло, что видны были только одни глаза.
– Ей-богу, один чорт! Не все ли равно, кто победит? Меня это так же мало интересует, как то, кому принадлежит вот тот большой дом на углу. Ведь я наверное знаю, что он не мой, и квартиру в нем я никогда не получу. Один чорт!
– Но говорите же, ради бога, что случилось?
– Разве мы не сказали? Не сегодня – завтра выяснится.
– Что выяснится? Что случилось?
Шебек только пожал плечами. Потеряв терпение, Петр схватил улыбающегося человека за плечи и с силой тряхнул его.
– Говори же, не то задушу! Что случилось?
– Но, но, но! Может, вы в сыщики собираетесь поступить?
Человек легко высвободился из рук Петра, и его веснущатое лицо расплылось улыбкой.
– Никогда не думал, что вы такой сердитый, господин Ковач! Объяснили бы лучше членораздельно, что вы, собственно говоря, хотите знать?
– Ну, не хитри! – прикрикнул на него Пелек. – А что вам известно? – обратился он к Петру.
– О чем вы говорите? – почти взмолился Петр.
– Значит, вы ничего не знаете? Ну, ладно! Видите ли, король Карл, муж Зиты, полетел в Венгрию и теперь двинется со своими войсками на Пешт против Хорти.
– Что вы говорите!
– Да, да! Зита с ним. Женщина в штанах. И весь отряд Остенбурга, а также шопронский гарнизон. Пештские солдаты драться не желают, так Хорти мобилизовал студентов против короля…
– Ну, а дальше? – торопил Петр, задыхаясь.
– Скоро выяснится. Идут слухи, что Чехо-Словакия, Югославия и Румыния мобилизуют войска. И мы в такой-то момент должны отсиживать! Какое свинство! Незаменимый момент для работы…
– А рабочие?
Пелек ответил лишь пожатием плеч.
Он начал рассказывал Петру о политических событиях, а ловкий Шебек тем временем влез на подоконник и принялся изучать железную решетку.
– Честное слово, она сделана из масла, – пробурчал он. – Надо только подождать, пока стемнеет.
Петр засыпал их тысячей вопросов, но больше он так и не мог от них ничего добиться. О королевском путче они ничего не могли сказать. Но они долго обсуждали, как глупо сесть в тюрьму из-за какого-то пустого кошелька.
– Бросьте вы эти идиотские расспросы! Какое мне дело до того, кто будет королем в этой идиотской стране, где человека арестовывают и сажают из-за пустого, совершенно пустого кошелька!
– Ну, не скули! – утешал его Пелек. – Слезами горю не поможешь. Расследуй-ка лучше, что творится там, на дворе.
Лишь начало смеркаться, окно вдруг задрожало от пушечного выстрела. Они прильнули к стене под окном, жадно впиваясь глазами в маленький клочок неба, как будто там была написана судьба страны.
Когда стемнело, снова послышались пушечные выстрелы.
– Обстреливают город, – сказал Шебек, без всякой надобности понижая голос до шопота.
Пелек дрожал.
– Какая ерунда! – ответил он также шопотом.
Петр влез на подоконник.
Шебек прав, железная решетка – пустяк.
Двор был безлюден.
Только в одном углу прислоненная к стене винтовка показывала, что недавно здесь кто-то стоял на посту.
Перемахнуть через забор? Да это детская забава!
На улице – ни души. Казалось, пролетело мгновенье.
Но когда Петр оглянулся, маленький Шебек уже сидел верхом на заборе.
Понял: дело выиграно.
До сих пор он был совершенно спокоен, теперь сердце его бешено стучало, на лбу выступил холодный пот.
«Что, если в последний момент…»
Через несколько минут он стоял перед городской ратушей.
Окна ратуши были освещены.
Петру казалось, будто издали, со стороны Буды раздавались выстрелы.
Улица была пустынна.
Легкий костюм Петра никак не соответствовал холодной осенней погоде. Он поднял воротник и большими шагами направился к Дунаю.
Магазины были закрыты, окна квартир занавешены. На перекрестке толпа смотрела в небо. В мерцающих звездах людям чудились огни аэропланов. Дальше улица была пустынной.
Со стороны Пешта шел трамвай. Люди висели на подножках.
«Если бы не калильные лампы… Быстрее, быстрее…»
Около завода Ганц, свернув за угол, Петр пошел к Пешту через Вацский проспект. Он замедлил шаги. По обеим сторонам – длинный ряд заводских и фабричных труб, огромных темных зданий. Далеко-далеко горит огнями Пешт.
«Это уже свобода. То есть – работа. Борьба! – поправил себя Петр. – Самый важный момент. Может быть…»
Мозг его работал лихорадочно.
«Забастовка… Оружие… Восстание…»
Петр не мог владеть собой. Он побежал. Добежав до Западного вокзала, он вдруг вспомнил, что не знает, куда итти.
Ноги еле двигались. Он задыхался.
Вокзальные часы показывали половину восьмого.
Карл Габсбургский и Петр Ковач оставляют венгрию
Минута колебания – и он пошел быстро, как человек, вполне уверенный в своем деле. А между тем он еще не решил, какую из двух возможностей выбрать: ни одна ему не улыбалась. В конце концов он остановился на профессиональном союзе кожевников. До металлистов итти далеко. Оставаться на улице при данных условиях было бы рискованно. На бульварах еще туда-сюда, там много прохожих и сравнительно мало полицейских и отрядчиков. В переулках картина совсем иная. Маленькие улицы опаснее, они кишат лакеями Хорхи. Патрули – в три человека – напомнили Петру дни падения диктатуры.
Нижняя Лесная оказалась неожиданно людной. Улица освещалась фонарями, зажженными через один. Только в редких домах горел огонь. Даже в полумраке Петр скоро разобрал, что он ошибся: на Нижней Лесной тоже не пахнет мирной жизнью. Недалеко от угла группа человек в двадцать заняла почти всю мостовую. Из их громкого и раздраженного спора Петр понял, что они идут именно оттуда, куда Петр собрался было итти, – от кожевников. Из осторожности Петр скрылся в ближайшей подворотне.
– Ну, хорошо, – доносился до него чей-то голос. – Я не возражал бы, говори он, ну, скажем, о разведении гусей, об уничтожении клопов. Первое очень приятное занятие, последнее – полезное. Но говорить об астрономии, о звездных небесах, – этого я даже и от него не ожидал!
– Коллега Кенде, вы, как всегда пристрастны, когда дело касается профессионального совета и социал-демократической партии. И, как всегда, вы неправы. Вы, очевидно, понятия не имеете, какое значение имеет астрономия для сельского хозяйства, а тем более для пароходства. Астрономия…
– О пароходстве, коллега, лучше помолчите, – перебил его Кенде, – не то, чего доброго, можно подумать, что вы печетесь о Хорти.
– Упаси меня бог! И в голову не приходило.
– Верю, верю! Но, знаете ли, найдутся люди, которые придадут вашим словам именно такой смысл. И как это вам взбрело на ум заниматься такой пошлятиной, когда можно было это время занять лекцией более своевременной! Пушки грохочут не в звездных небесах, а под самой Будой.
– Какое же нам-то дело до этих пушек, коллега Кейде? Не все ли нам равно, кто победит? – с иронией спросил его собеседник.
Петр не мог рассмотреть его лица, он стоял в тени.
– Нет, не все равно! – разгорячился Кенде. – Можно быть равнодушным к тому, кто сидит на твоей шее, но если из-за того, кому на ней сидеть, поднимается драка, я не буду, как дурак, сложа руки, терпеть их возню, а сам возьмусь за них!
– А тот, кто от этого удерживает, – мерзавец! – поддержал Кенде чей-то хриплый голос.
– Не считаете же вы, коллега Кенде, – невозмутимо, с прежней насмешливостью продолжал поборник астрономии, – не считаете же вы, что время и обстоятельства подходящи для провозглашения диктатуры пролетариата?
– С каких пор вы стали таким радикалом? Все, что не диктатура, вас не интересует? А раскрыть тюрьмы – это разве пустяк? Или раздобыть оружие? Устроить публичное собрание, чтобы рабочий воочию убедился, как вас много? Открыто поспорить о политическом и экономическом положении, поговорить о Советской России – это для вас тоже пустяк? И без диктатуры найдется много кое-чего, из-за чего стоит драться. Даже став на вашу точку зрения, надо признать, что все эти «мелочи» – путь к диктатуре. А кстати, я не знал, что единственное, на чем вы миритесь, это диктатура.
– Ни единым словом не дал я вам, коллега, права обвинять меня в этом. Я утверждал как раз обратное. Ни время, ни обстоятельства…
– Полиция! Отрядчики!
В одно мгновение кучка рассеялась. Посередине улички стояло всего человек пять.
– Где же они? – шопотом спросил Кенде, втянув голову в плечи, словно он желал стать менее заметным для приближающегося врага.
– Никто не идет. Ха-ха-ха! Я хотел только покончить этот идиотский спор, – пробасил тот же хриплый голос.
Петру он показался знакомым. Он вышел из ворот и направился прямо к этим людям.
– Тише, тише! – зашикал на Петра Кенде, коренастый, широкоплечий и, как теперь Петр разглядел, светловолосый веснущатый парень, старше его года на три. – Тише, тише! Куда вы прете?
Удача бегства хмелем ударила Петру в голову, а только что слышанный спор окончательно его одурманил. Ему показалось совершенно естественным, что в городе, задыхающемся от террора, товарищи именно так и встретят его на улице громкими приветствиями.
– Я удрал из Уйпештской тюрьмы, – сказал он так просто, словно сообщал, что идет с сверхурочной работы.
– Что он пьян, что ли, или…
Свет электрического карманного фонарика на одно мгновение скользнул по лицу Петра.
– Бог ты мой! – охнул тот же хриплый голос. – Не может быть!
– В чем дело, камерад Сабо? Надеюсь…
– Не шути, Кенде, – строго прервал его Сабо. – Снимай– ка пальто и отдай товарищу.
– Что за безумие! – обратился Сабо к Петру. – Ну, пошли!
Поняв, что Сабо не шутит, Кенде безропотно стащил с себя пальто и отдал Сабо. Пальто было и широко и коротко для Петра, но так или иначе оно прикрывало его грязный летний костюм.
– До свидания, коллеги! Оставайся и ты, Кенде! А теперь – живо! – и Сабо взял Петра под-руку.
– Где вы потеряли здравый смысл? – спросил Сабо, когда они уже шли бульваром. – Подождите, не следят ли за нами… Нет, Кенде, видно, удалось задержать ребят. Как смели вы появиться здесь, где шпиков больше, чем товарищей! И особенно сегодня. Сплошное сумасшествие! И прямо еще сообщаете… Чорт знает что!
– Я видел – они не удрали…
– Беда в том, что зачастую у них нет никаких оснований бояться полиции. Если человек не пускается в бегство, это не всегда означает, что он смел.
– Гм… Об этом я не подумал.
– Видно, счастья у вас больше, чем здравого смысла.
– Должно быть, что так.
– Знаете, грубость не в моем характере, но на вас я сорвал злобу на самого себя. Я сам сегодня пошел в союз вопреки запрету. И товарищи будут правы, хорошенько меня выругав. В Будапеште сегодня так работать нельзя. Этих четырех «коллег» я хорошо знаю. Они сочувствуют нам. Но все же… В наше время человек может ручаться только за самого себя, и то лишь… Но почему вы молчите? Если не поднимать крика, здесь на нас никто не обратит внимания. Скажите мне, как вам удалось…
– Удалось, – ответил тихо Петр. – У меня было больше счастья, чем здравого смысла.
В старинной большой комнате, освещенной керосиновой лампой, стоял туман от густого табачного дыма. Вокруг длинного, покрытого потертой плюшевой скатертью стола сидело человек десять. Пар от стирки белья ворвался из кухни вслед за вошедшим Петром. Но вскоре он растворился в едком запахе табака, смешанном с крепким запахом кофе.
– Петр?!
Секереш был вне себя от радости. Лихорадочный блеск глаз на секунду затуманился. Он чуть было не заплакал. Но это была минутная слабость.
– Как ты сюда попал, Ковач? – почти строго спросил он.
– Сбежал, брат.
– Прямо сюда? Я спрашиваю, как ты сюда попал?
Петр не понял вопроса. Тон Секереша смутил его. Он беспомощно оглянулся на Сабо. Тот еще не мог отдышаться после крутого подъема по лестнице.
– Товарища Ковача сюда привел я. Я встретился с ним на улице.
– На улице? – с ударением спросил Секереш. Было ясно, что он сомневался.
– На Нижней Лесной, – смущенно пробормотал Сабо.
– Вот как! Значит, ты все-таки пошел на Лесную?
– Кабы не пошел, товарищ Ковач уже сидел бы на улице Зрини.
– Что же, ты предвидел это, что ли?
– Ну, ладно уж! Жаль, что в тебе следователь хороший пропадает. Ну, в чем дело? Ну, я пошел туда. Ну, я признаю, что допустил ошибку. Ведь теперь дело не в этом. Товарищ Ковач сбежал из Уйпештской полиции всего несколько часов тому назад. И вот он здесь. Я привел его сюда.
– Ну, знаешь ли, парень… – старик Шульц качал головой и так хлопнул Петра по плечу, словно испытывал свою силу. – Ну, слушай…
Остальных товарищей Петр видел впервые. Все фабричные рабочие. Тот, высокий, – верно, каменщик. А вон тот, что опустил свою огромную лапищу на плечо Секереша, плечистый, рыжий, – тот пахнет окисью железа.
– Подожди. У нас срочное дело. С Сабо мы поговорим позже. Но что нам делать с этим товарищем? Оставить его здесь мы не можем.
– Разве я вам мешаю обсуждать ваши дела? – обидчиво спросил Петр рыжего металлиста. – Мне сдается, я заслужил доверие.
– Несомненно, – невозмутимо согласился тот. – Несомненно также и то, что на это заседание вас никто не приглашал, и вы сейчас здесь совершенно лишний.
Жестокость слов великана смягчалась милой, почти детской улыбкой. Улыбка озаряла его широкое, скуластое лицо. Петр хотел ответить грубостью, но эта улыбка обезоружила его. «Ведь по существу он прав», – подумал Петр.
– Ну, что же мне теперь делать, товарищ? Где-нибудь должен я приткнуться?
– Будьте покойны! На улице не оставим.
Секереш взял Петра под руку и, открыв замаскированную обоями дверь, втолкнул его в какую-то темную каморку.
– Лампу я не могу тебе сейчас дать. Разденешься впотьмах. В углу – диван. Выспись хорошенько, утром поговорим.
Петр, как был, в одежде, бросился на диван. Он чувствовал неимоверное утомление, но заснуть не мог. Чередой мелькали самые противоречивые мысли. Таким же непостоянным было и его настроение: то вдруг ему неудержимо хотелось смеяться, то им овладевало необъяснимое бешенство. Через закрытую дверь до него доносились пронзительный голос Секереша и ровный, спокойный – Шульца. Хриплый бас Сабо. Сабо что-то раздраженно объяснял. Говорили все разом. Но низкий бас покрывал всех.
Дверь открылась. Вошел Шульц.
– Выпей чашку кофе, паренек. Ты не обижайся на нас за прием. Ведь сознайся, – действительно непростительная глупость, что Сабо притащил тебя сюда. Мы все рады, что ты свободен, но привести тебя именно сюда… Ну, будем надеяться, что все обойдется.
Крепкий, горячий, ароматный кофе подействовал на Петра, как теплая освежающая ванна.
Пока Петр пил, Шульц неустанно говорил. Но у Петра сегодня уже ничего больше не умещалось в голове. Когда Шульц принес ему вторую чашку, он должен был напрячь все силы, чтобы хоть что-нибудь понять из тревожной речи старого товарища.
– Ведь ты же знаешь, – говорил Шульц, – как мы с Андреем бились над тем, чтобы сорганизоваться по заводам. Но чтобы всю партию составить исключительно из этих заводских трупп, и только… Нельзя же выплеснуть из ванны ребенка вместе с водой… А я боюсь, мы именно так и поступаем. Очень боюсь…
«Теперь я и вовсе не засну», – подумал Петр. И тотчас же заснул.
Утром к Петру зашел рыжий металлист. Принес ему воды для умывания и завтрак. Время было раннее. Петр охотно поспал бы еще с часок. Но вошедший стоял в пальто. Петр вскочил на ноги.
Каморка была без окон… Через полуоткрытую дверь скупо проникал свет.
– Что нового, товарищ?
– Меня зовут Александр Тереш, – ответил тот. – Я бы не разбудил вас, но мне надо уходить. Кроме меня в квартире никого нет. Выходить вам в ту комнату нельзя. Днем занавесы на окнах не спущены. Здесь тоже ничего не трогайте.
Петр молча выслушивает инструкции, кивает головой. Рот у него полон.
– Ну, а дальше? – спрашивает он, покончив с завтраком.
– Если устали, спите. Я ухожу на работу.
Тереш ушел, ни словом не намекнув, в чем именно заключается его работа.
Лежа на диване, Петр обозревал полутемную камеру. Стул, шкаф, закрытый на замок, диван, на котором он сам лежит, – вот и вся меблировка.
Из соседней комнаты – через полуоткрытую дверь – ему виден лишь край простого соснового стола. Стол, как тысячи таких же сосновых столов, и все же…
Петр ярко представил вчерашнюю картину. Длинный, покрытый плюшевой скатертью стол. Кофейные чашки. Одна опрокинута, и кофе оставил след на красном бархате. Две жестяных пепельницы, полные окурков. Окурки, пепел на блюдцах.
Вокруг стола девять, быть может, десять человек. (Так порой считаешь число ударов, когда часы уже пробили.) «Да, десять, – решил он. – Вокруг стола сидело именно десять человек». С того края стола, который Петру сейчас виден, сидели, тесно прижавшись друг к другу, Секереш и Шульц. Перед Секерешем лежали книги, тетради, исписанный лист бумаги и географическая карта. Небритое лицо Секереша пополнело. За спиной Шульца – Тереш. От него, если подойти близко, пахнет окисью железа – заводом. Остальные… Петр ясно представил их себе. Один, высокий, верно – каменщик. Другой, лысый, горбатый, – кожевник. Третий в очках, – либо портной, либо служащий магазина. А, впрочем, быть может, и мелкий чиновник.
«Лысый бесспорно кожевник», – мысленно повторил он с такой уверенностью, будто ему это известно из официального документа.
Петр пробует отвести свои мысли. Он пытается припомнить споры в комнате Веры. Но странно, вчерашние образы, так мимолетно промелькнувшие перед ним, затуманили и оттеснили издавна близкие ему лица. Милая фигурка Мартона кажется ему незначительной рядом с мощным торсом Тереша.
«Чепуха! – думает Петр. – При чем же тут рост?»
Он вскакивает. Снова ложится.
– Чепуха! Чепуха! – повторяет он. – Чепуха!
Он бранит себя. Но это не помогает. Мартон. Вера. Андрей. И тотчас же встает в памяти типографская машина без шрифта. Тереш с его запахом и вся вчерашняя компания, столь сурово его встретившая, напоминают ему о фабричных трубах.
Э-эх-ма!..
Он проводит рукой по глазам, словно отгоняя какое-то видение.
– Э-эх!..
Закрывает глаза. «Не думать ни о чем».
– Ни о чем, ни о чем, ни о чем… – повторяет он.
Машинально произносит слова, а мысли уже заняты королевским путчем. Тереш ни словом не обмолвился о результатах вчерашнего боя. Выгнан ли король из страны теми самыми людьми, которые еще несколько дней назад выносили Петру приговор «именем его величества», или победил король и вошел уже в Будапешт?
Петр задерживает дыхание, прислушивается. Напрасно. Ни пушечных выстрелов, ни трескотни пулеметов. Ничего! На дворе играет шарманка. Все тихо…
Разбудил его Секереш.
Петр протер глаза и сразу вспомнил вчерашнюю картину. Лицо Секереша на самом деле пополнело.
– Ты растолстел, Иошка.
– Не удивительно, – ответил Секереш. – У меня ведь столько дел! Его величеству опять-таки дали коленкой под зад. С этим королем нам не везет. Его дела не лучше наших. Разница лишь в том, что он со своими богослужениями потерял один день, а мы в перебранке потеряли два. Ему вряд ли удастся поправить упущенное, а для нас даже упущение – лишь урок. Так, как мы работаем, работать дальше нельзя. Впрочем, тебя сейчас больше всего должна интересовать твоя собственная судьба.
– Ты ошибаешься. Меня интересует прежде всего судьба партии. Положение партии…
– Партии? Это слишком громко сказано. Да. Слишком громко.
Лицо Секереша растянулось в насильственной улыбке. Выражение довольства исчезло.
– Положение партии таково, что партии у нас пока нет. Нет и не будет, не может быть, пока мы в этом сами себе не сознаемся. Честное слово! Дело обстоит именно так. Не понимаешь? А факты свидетельствуют довольно определенно. К сожалению, даже слишком определенно. Под Пештом идет бой. И если я хочу связаться с уйпештской или кишпештской организацией, поехать в Уйпешт я не могу. А если бы даже и мог поехать, я все равно не знал бы, к кому мне обратиться. И вот должен я писать в Вену и гадать, попадет мое письмо в Уйпешт или не попадет? А если и попадет, – случится это не раньше чем через две-три недели. И, пожалуй, будет лучше, если не попадет. Ведь пока до уйпешских товарищей дойдут мои сообщения, они настолько утратят свой смысл, что там им может показаться, не занимаюсь ли я древне-историческими исследованиями? И товарищи будут почем зря крыть мою дурацкую интеллигентскую башку. Нашел, дескать, время чем заниматься! Честное слово. Ты подумай-ка, Петр! Под Будой – перестрелка. Две тысячи бандитов – с одной стороны, и немногим больше студентиков – с другой. И эти опереточные войска решают судьбу страны? Я знаю, вопрос сейчас уже или еще не стоит так: или они – или мы. Вопрос идет о том, кто из них? Но все же нам следовало бы вмешаться в это дело. Социал-демократы – те просто струсили, а мы все готовимся. Единственный жест, сделанный нами в этой суматохе, это манифест за подписью короля Карла. Товарищ Гюлай именем короля освободил офицеров национальной армии от присяги, данной ими Хорти. Великолепно, не правда ли? Честное слово… Обидно. А ведь как отлично можно было бы здесь работать, Петр! Честное слово… Ваш процесс сыграл большую роль. Хотя надо признаться: когда узнали о ваших пытках, то столько же народу порвало свои связи с движением, сколько, наоборот, решилось включиться в него. Ваша работа перед арестом – твоя, Шульца, Андрея, – ваш план организовать работу по фабрикам были прекрасны. Мы проводим его в жизнь. И впервые после поражения революции мы сейчас действительно стоим на твердой почве: работой охвачено несколько крупных предприятий. На предприятиях работа идет вовсю… Если мы сами не испортим дела. Я далеко не наивный человек, но даже самый трезвый расчет говорит за то… Ну, да ладно, не будем вдаваться в планы. Я и то боюсь, что завтра появится еще какая-нибудь новая теория, по которой уже не только уважение перед революционными традициями венгерского пролетариата, но и вера в его будущее будет объявлена неэтичной.
– Ну, кто же говорит такие идиотские вещи? Никто.
– Что же, ты полагаешь, из пальца, что ли, я это высосал? Находятся сопляки, которые только тем и заняты, что позорят память диктатуры. И – чтобы ты знал – идет это из наших же собственных рядов. Каждого, кто смеет защищать традиции нашей революции, клеймят авантюристом. Начинают с прошлого, кончают будущим. Я полагаю, тебе теперь все ясно.
– Ты сознательно сгущаешь краски, Иошка. Критиковать ошибки революции – это не грех. По-моему, это даже наш долг.
Секереш внимательно посмотрел на Петра.
– Тяжелые дни ожидают тебя, брат, – сказал он тихо.
Бесконечно долго тянулось время. Наконец появился Тереш, сунул ему кусок колбасы с хлебом, несколько газет и тотчас же скрылся, притворив за собой дверь.
Петр при свете свечи прочел отчеты о будапештском сражении. Ядро королевских войск составлял отряд Остенбурга, столь прогремевшего по всей стране в первые месяцы белого террора. При столкновении с вооруженным противником отряд этот оказался настолько же трусливым, насколько бесстрашным показал он себя в борьбе с безоружными и закованными в кандалы рабочими. А между тем и противники его были не бог весть какие вояки: вооруженные на скорую руку студенты университета, офицеры «конкурирующих» отрядов. Остенбуржцы рассчитывали, очевидно, больше на обаяние личности короля, чем на силу своего оружия. И когда оказалось, что появление короля не произвело ожидаемого чуда, они дали тягу. Победители долго не смели верить в свою победу. У них духу не хватило преследовать беглецов. Дело ограничилось тем, что они издали обстреляли королевский поезд.
В соседней комнате послышались голоса. Два мужских, один женский. Говорили так громко, что Петр мог разобрать отдельные слова: расценка, сдельная работа, зарплата, зарплата, зарплата…
В комнату вошел Тереш. Вынул какие-то бумаги из шкафа и вышел, оставив за собой дверь открытой. На одно мгновение Петр мог видеть круглоголового мужчину лет сорока, с черными усами. Он сидел у стола, согнувшись над листом бумаги. Помусолив карандаш, он что-то написал в углу листа. Высокая, молодая, сильная женщина через его голову рассматривала документ. Она положила руку на плечо товарища. И эта широкая, с короткими пальцами рука была твердой, как железо, над которым она работала.
Когда к ужину явился Секереш, Петр неожиданно сказал:
– Слушай, Иошка, нельзя ли устроить так, чтобы мне здесь остаться? Нужда в людях здесь, верно, больше, чем в Вене.
– Особенно в тех, кого разыскивает полиция и кого она великолепно знает в лицо. Чтобы всех нас поставить под угрозу? Так, что ля?
– Значит, я должен уехать?
– Что с тобой приключилось, Петр? Утром тебе и в голову не приходило…
Петр молчал. Да что бы он и мог сказать? Секереш высмеял бы его, заикнись он только о том, что Тереш пахнет фабрикой, тогда как от Мартона пахло нищетой.
Секереш принес вечернюю газету.
– Вот, почитай-ка, – и он ударил пальцем по столбцу с длинным списком убитых под Будой.
«Дезидерий Альдор, студент-юрист», – прочел Петр указанную Секерешем фамилию.
– Знаешь, кто это?
– Как будто я где-то слыхал эту фамилию, но где именно – что-то не припомню.
– Ты, верно, знал его под фамилией Леготаи или Бескид. Да, да! Товарищ Бескид умер героической смертью, сражаясь за отечество под флагом его величества короля.
Секереш смеялся, но от этого смеха лицо его не повеселело, наоборот – затуманилось.
Когда на прощанье Секереш пожал ему руку, глаза Петра Ковача, коммуниста, видавшего виды, наполнились слезами. Он грустил вовсе не то том, что должен был расстаться с Секерешем. Он уже давно привык к необходимости время от времени расставаться с товарищами, чтобы потом на каком-нибудь другом фронте мировой революции вновь с ними встретиться. Это в порядке вещей. Но после разговора с Секерешем, – беседа была короткой, они провели вместе не больше двух часов, – то, что вчера он только предчувствовал, перешло в уверенность. В движении предстоят большие перемены, отчасти они уже произошли. В чем именно эти перемены заключаются – он точно не знал. Когда, вернувшись из Чехо-Словакии, он увидел на Вацском проспекте дымящие фабричные трубы, ему сразу стало понятно, в чем дело. Но сейчас он только чувствовал, что Тереша трудно вообразить себе на дамском велосипеде распространяющим листовки, так же как Мартона трудно было бы использовать для какой-нибудь забастовки из-за зарплаты.
То, что Петр услышал от Секереша о партийных делах, он еще не вполне переварил, но он инстинктивно понимал, что все эти факты означают новую стадию движения, новый этап, новую фазу. Новый шаг, логически и органически связанный с предыдущим. Выпрямление линии. Результат критики ошибок и искривлений. Он уже видел и людей, которые на этом новом этапе чувствуют себя, как дома. Да, все это очень хорошо. Все это должно успокоить и воодушевить. Но вот то, что сам он сейчас не мог участвовать в этой работе, пропитанной запахом фабрики, потому что слишком много работал раньше, – это несправедливо. «Несправедливо! Но с чьей стороны? Корни движения – на фабриках и заводах. Это правильно. Оно так и должно быть. И можно ли, спрашивается, дать мне работу на заводе, но так, чтобы не поставить товарищей под угрозу? Нет, нельзя. Можно ли использовать меня вне завода? Разве что в темной комнате – да. Но все же ужасно, что именно в такой момент я должен эмигрировать…»
Сердце Петра так ныло, словно в него нож воткнули. Почти с ненавистью думал он о Вене, куда он должен был теперь бежать. С боязнью думал он теперь о той обстановке, в которой ему придется там жить, чужими казались товарищи, с которыми ему предстоит работать. И с чувством горечи и зависти отрывался он от тех, кто может работать здесь.
Он не заметил, сколько прошло времени после его прощания с Секерешем до той минуты, когда в дверь постучал Тереш. Он не заметил даже, что свеча догорела и погасла.
– Что же это вы в темноте сидите, товарищ?
Петр что-то пробормотал в ответ. Тереш зажег новую свечу и бросил на диван старенький чемодан.
– Здесь вы найдете все, что вам нужно: костюм, белье, ботинки. А вот вам паспорт и деньги. Из квартиры выйдете без вещей. А вот по этой бумажке, – смотрите, не потеряйте ее, – на вокзале в камере хранения получите ваш чемодан. В нем кроме старого белья ничего не будет. И то для видимости. Нельзя же ехать без вещей. По совести говоря, я был бы счастлив, если бы вы уже испарились отсюда. Мы переживаем тяжелые дни. У Кенде, – того, что одолжил вам пальто, – у Кенде сегодня был обыск. Ничего не нашли, но его все же забрали на улицу Зрини. Вот вам ваш паспорт.
Петр взял паспорт и положил его в карман, не взглянув даже в документ. Тереш удивленно посмотрел на него, но промолчал.
– Поезд отправляется завтра утром, в десять тридцать… С Западного вокзала, – сказал он после минутной паузы. – Вот вам деньги, товарищ.
– Спасибо, – ответил Петр. – Когда же я должен ехать?
Тереш снова удивленно посмотрел на него.
– Утром, в десять тридцать, с Западного, – говорил он. – Завтра в это время вы будете уже в Вене, товарищ Ковач. Там наконец отдохнете как следует.
– Я предпочел бы работать, – нервно сказал Петр, прислонившись спиной к стенке и в упор глядя на Тереша.
Тот сидел на диване и играл со стоявшей на стуле свечой.
– В Вене работы хватит, – сказал он тихо.
– Знаю. Но меня больше тянет к венгерскому движению, – упрямо, почти враждебно ответил Петр.
Тереш с удивлением посмотрел на своего гостя.
– К венгерскому движению? – с удивлением переспросил он. – Ладно. Вам охота работать в венгерском движении? – повторил он. – Отлично! Ваше желание напомнило мне одного дорогого товарища, от которого я многому научился. Он был убит на берегу Тиссы в день падения диктатуры. Фамилия его была Немченко. Рабочий из Харькова. Он попал в плен в Венгрию еще в четырнадцатом году. Мы с ним служили в Красной армии в одной роте. Рота состояла из крестьян, и наши ребята высмеивали его за плохое венгерское произношение. Он не обращал на эти насмешки никакого внимания. Пусть их смеются, лишь бы слушали! И мы, сами того не замечая, прошли с ним целую школу. Так вот, товарищ Ковач, минуту терпения! Это относится к вам. Этот самый Немченко не раз горячо нам доказывал, что, сражаясь на берегу Тиссы с румынами, он, собственно говоря, защищает Харьков от стоящих на Волге русских белогвардейцев. Тогда нам это казалось смешным. Но я думаю, товарищ Ковач, что вы вполне согласны с товарищем Немченко, защищавшим свой родной город у Тиссы?
