Текст книги "Тисса горит"

Автор книги: Бела Иллеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

Петр Ковач сам заканчивает свое повествование

Когда я перечитываю рукописи своей книги, посвященной событиям 1920 года, мне часто приходит в голову, что это повествование многим может показаться неправдоподобным – именно потому, что я просто, без всяких прикрас рассказываю о том, что видел, – о событиях, разыгравшихся в маленькой украинской стране, зажатой между Польшей, Румынией, Венгрией и Чехо-Словакией.

Эту маленькую страну называли тогда окном в Европу. Развертывавшиеся там события, как в зеркале, отражали смену времен, происходившую в широком мире.

1920 год.

Все было зыблемо и неопределенно.

Тюремный надзиратель, стороживший заключенного, никогда не знал, не станет ли завтра его арестант одним из руководителей страны. Тот, кто воздвигал виселицы – этот международный символ послевоенной демократии, – никогда не мог быть уверен в том, что сам не закачается на ней.

В 1920 году Ленин уже был знаменем. Но то, что было начертано на этом знамени, мы только чувствовали, только догадывались, но нельзя сказать, чтобы мы это знали.

Решающий период классовой борьбы…

Буржуазная демократия – пролетарская демократия…

Взаимоотношения рабочего класса с крестьянством.

Роль партии…

Лишь мельком слышали мы об этом вопросе, но и те, кто были нашими учителями, сами знали только начало.

Когда красные войска вступили в Галицию, трепет прошел по Карпатам.

Каждый понимал, какое значение может иметь исход этой войны, каждый с головой ушел в политику, каждый боролся, но лишь очень немногие отдавали себе ясный отчет в том, по какую сторону баррикады они стоят. Про ближайшего соседа не знали мы, не подослан ли он одной из национальных партий, и не раз сыщик, арестовывавший нас, оказывался человеком нашего стана.

«Освобожденная» Прикарпатская Русь…

Чешские братцы…

А общие чехословацкие условия!.. Когда весною 1921 г. арестовали мункачского жупана за подделку банкнотов, а начальника полиции захватили с поличным при взломе ювелирного магазина, никто не удивился проделкам этих господ, но всех поразило, что жупан-фальшивомонетчик и начальник полиции – взломщик угодили все же в тюрьму. Широкой публике не видна была закулисная сторона этого правосудия; оба чиновника Чехо-Словацкой республики, державшей ориентацию на Францию, состояли на службе у Венгрии, ориентировавшейся на Англию.

1920-й…

Если бы мы знали тогда, как надо организовывать партию…

Если бы знали тогда, как нужно подготавливать вооруженное восстание…

Если бы мы понимали тогда, что такое ленинизм…

Если бы мы были тогда большевиками!..

Весь поезд был погружен во мрак, лишь кое-где слабо мерцали жалкие огарки, прилепленные внутри к вагонным столам. У нас при себе свечей не было. В маленьком темном купе было так тесно, что оба жандарма едва нашли место, где примоститься со своими винтовками и штыками. Один из них споткнулся, сильно ушиб колено и круто выругался. Все же, к нашему удивлению, он нам затрещины не закатил.

Секереш забился в угол у окна. Я поместился в противоположном углу, у двери. Бескид, сидя рядом со мной, вел оживленную беседу с жандармами. Они говорили по-чешски, но вот, спустя несколько минут после того, как поезд тронулся, Бескид вдруг обернулся в мою сторону и, без всякого перехода, рявкнул по-немецки:

– Эй, Ковач, хотите что-нибудь сказать, так не шепчитесь, а говорите, как все люди говорят!

– Я?.. Что?..

– Я вам не отказываю, но не терплю, когда люди шепчутся. Понятно? Ну, ступайте!

– Куда?

– Без разговоров! Марш!

Бескид буквально вытолкал меня из купе, сам шагнул вслед за мной и захлопнул за собой дверь. Подталкивая меня перед собой, он погнал меня в конец коридора и распахнул дверь на площадку.

В лицо мне ударила струя холодного сырого воздуха.

– Скорей, скорей, – крикнул Бескид над самым моим ухом. – На закруглении поезд замедляет ход, там вы должны спрыгнуть. Встретимся в железнодорожной сторожке номер… Ну, спускайтесь на нижнюю ступеньку!..

«Хочет пристрелить при попытке к бегству… – пронеслось у меня в голове. – Нет, нет…»

Я с силой захлопнул дверь.

– Вы с ума спятили! – зарычал Бескид. – Опоздаем, если будете кочевряжиться… Неужели письмо от Марии Рожош не дошло?.. – воскликнул он, видимо обращаясь к самому себе.

Письмо от Марии Рожош…

Стоя уже на последней ступеньке, я обернулся:

– А Секереш?

– В сторожке номер… – крикнул Бескид. – Слышите, тормозят? Осторожно!..

Мои ноги отделились от ступеньки – и я грудью ударился о землю.

– Чорт!..

Поезд умчался, и за поворотом, мелькнув, скрылись два задние красные фонаря.

Я попытался подняться… В левой ноге я ощутил неимоверную тупую боль.

«Сломана, – решил я и несколько минут неподвижно пролежал во рву. – Тысяча чертей!..»

Исчерпав все проклятия и ругательства, я заплакал от бессильной злобы. Но это продолжалось недолго. Ожесточение сменилось бесконечной усталостью. В первый и, вероятно, в последний раз в моей жизни меня охватило полное равнодушие ко всему, что будет дальше. Все казалось неважным, все было безразлично. Пускай находят здесь, пускай пристрелят, забьют насмерть, повесят – все равно.

Небо заволокло тучами. Стояла глубокая темь.

Накрапывал слабый дождик.

Я закусил губу – и встал.

– Ну, стало быть…

Я хромал, но нога не была сломана.

Каждый шаг причинял боль, но я продолжал итти.

И спустя полчаса, не более, я разыскал сторожку номер *.

– Вообразите себе, – встретил меня Бескид. – Секереш не захотел спрыгнуть! Забьют теперь его насмерть жандармы!

– За то, что я сбежал? – в ужасе воскликнул я.

– Чорта с два! Они ему не простят, что он не сбежал! Каждый из них должен был получить по тысяче крон, если сбегут оба арестанта. Теперь, понятно, ничего поделать нельзя. На станции Батью уже дожидается эшелон арестованных, направляемый из Кошицы в Лавочне, который должен был прихватить вас обоих. Если Секереша не забьют по дороге насмерть, его, все равно, повесят в Лавочне. Скот этакий… Бедный, славный Секереш…

Бескид освидетельствовал мою ногу.

– Не сломана и даже вывиха нет, – заявил он. – Но все же здоровая опухоль. День-другой вам надо провести в лежачем положении.

Железнодорожный сторож смастерил мне постель, и Бескид ловко наложил мне на ногу холодный компресс.

– Вы никак врачом раньше были?

– Нет, юристом.

Поезд, с которым Бескиду предстояло отправиться дальше, отходил на рассвете. Целую ночь напролет мы проговорили.

Настоящее имя Бескида – Дезидер Альдор. Два года он изучал право, а затем был взят в солдаты. Семнадцать месяцев простоял на итальянском фронте. При советской республике работал в VII районе будапештского совета, а затем ушел в красную армию. Был ротным командиром. Сражался с чехами, сражался с румынами. При Солноке румыны захватили его в плен. Бежав, он после пятимесячных скитаний прибыл через Югославию в Вену. Он жил в Гринцингском бараке, рубил дрова, позже продавал на улицах газеты. Из Вены партия командировала его в Словакию. Последние полгода он, по приказу партии, состоял сыщиком в городе Кошице. Две недели тому назад Гонде, с помощью Марии Рожош, удалось перевести его и еще двух таких же сыщиков из Кошицы в Берегсас.

– Рано утром еду дальше и послезавтра буду в Вене, – докончил он свою автобиографию.

Он ничего почти не мог рассказать мне о событиях, происшедших со времени моего ареста. Он не был знаком ни с резолюциями II конгресса Коминтерна, ни с какими-либо подробностями, относящимися к расколу в чехо-словацкой социал-демократической партии.

Он смущенно улыбнулся.

– У меня не хватало времени заниматься этими вопросами.

И лишь тогда на его бледном лице проступил румянец и заблестели темно-синие глаза, лишь тогда забыл он свое смущение, что так отстал от времени, когда мы заговорили о венгерской советской республике.

– Второе мая… Кошшо… Наступление против румын… Мост через Солнок…

– Сколько еще будет длиться эта проклятая эмиграция! – с горечью вырвалось у него. – Русских побили, теперь не знаешь уже, чего ждать, на что надеяться…

– Учиться нужно, товарищ. Долго и много учиться, чтобы во второй раз сделать лучше.

– Так-то оно так… Но когда, наконец, настанет этот «второй раз»? Больше года, как живем в эмиграции. Кто мог подумать, что это продлится так долго! И теперь начинается второй год, а не «второй раз»!

Я долго говорил с ним, старался разъяснить ему пути и этапы революции. Бескид напряженно слушал.

– Да, да… – кивнул он. – Но так трудно ждать, когда вспоминаешь, что однажды власть уже была у нас в руках. Что приходится испытывать, когда думаешь, что, может быть, как раз в эту минуту вздергивают на виселицу несчастного Секереша…

Когда забрезжил рассвет, мы дружески распрощались.

Распухшая нога на два дня приковала меня к кровати.

На третий день, на рассвете, я уже сидел в поезде. До Кошицы я проделал путь на паровозе. В Кошице на деньги, присланные мне Гондой через Бескида, я купил новое платье и билет 2-го класса до Братиславы.

Документы, тоже переданные мне Бескидом, были в полной исправности. Между Кошицей и Братиславой у меня четыре раза проверяли документы, но – как я уже сказал – они были первоклассные. У меня даже был багаж: дешевый картонный чемоданчик, который я набил газетами. Каждый мог убедиться, что я серьезный, солидный человек.

В чистеньком купе прекрасного нового вагона восседал на кожаном диване мой единственный спутник – коммивояжер, человек со впалыми щеками и редкими черными волосами, убежденный демократ и убежденный сионист. Он, не умолкая, восхвалял поочередно оба эти спасительные для человечества принципа.

Я был страшно удручен.

Тимко. Лаката. Готтесман. Секереш.

– Демократия и сионизм…

Я считал километры.

Дальше, все дальше от советской границы…

С востока – на запад.

Впереди Вена, «социалистический рай». Я все ближе и ближе к ней, все дальше и дальше от советской границы.

– И что особенно величественно в идее сионизма…

С каждой минутой я дальше от советской границы.

И самым отвратительным было то, что чем дальше на запад, тем больше мир являл такой облик, словно никогда не было войны, никогда не было революции.

У нас в Русинско!.. А здесь все катится по старой колее.

Вопрос, мучивший меня, складывался в моем сознании таким образом: как это мыслимо, что чем ближе к промышленному центру, тем меньше следов революции? Я знаю, что цепь распадается в том месте, где у нее самое слабое звено. Но я знаю также, что знамя пролетарской революции несет промышленный пролетариат… Как это возможно?

Почему Восток, а не Запад?

Неужели большевизм действительно только социализм Востока?

И если пролетариат Запада снова взвалит себе на плечи ярмо капитализма?..

– Проблема демократии тесно переплетается с проблемой сионизма, который перестал быть мечтой и стал серьезным практическим вопросом… – доносился до меня надтреснутый голос моего спутника.

Стоял хмурый осенний вечер, когда впереди замелькали первые огни Братиславы. Красным заревом окрашен был небосвод над столицей Словакии.

Да, это уже не Русинско, это большой промышленный город, кидающий в небо огни многих тысяч электрических ламп.

Запад.

Наш поезд влетает в вокзал и останавливается.

И вот, в ту секунду, когда колеса перестают вертеться, внезапно, точно по сигналу, весь вокзал погружается во мрак, а за ним и весь город, столица Словакии.

Непроглядная темь.

Только из окон вагонов падает на перрон слабый свет, озаряющий штыки выстроенных в шеренгу жандармов.

Испуганные крики. Истерический женский визг. Отчаянная суматоха.

– Что случилось? Боже ты мой!..

– Помогите, помогите!..

– Полицейский!.. Полицейский!..

– Носильщик!..

– Господи, боже мой!..

– Помогите! Помогите!..

У вагонов дикая сутолока. Жандармы, щедро расточая удары прикладами, наводят порядок.

– Паспорта!

Ручными фонариками освещают сперва лица, затем документы.

– Полицейский!.. Полицейский!..

Проходит немало времени, раньше чем мне удается протолкаться к выходу. Улица черна, как деготь.

Что случилось? Что тут могло случиться?

Неожиданно в темноте кто-то набрасывается на меня и заключает в объятия.

– Петр!

– Готтесман?! Ты… жив?!

– Пока что – да. Только маленько скис от долгого ожидания. Четвертый раз за три дня выхожу тебя встречать. Где ты, чорт тебя подери, так долго валандался? По словам Гюлая, ты уже третьего дня, самое позднее, должен был быть здесь…

– Гюлай?!

– Ну да – Гюлай. Вчера вечером уехал в Вену. И – можешь себе представить? – еще участвовал на съезде в Русинско! Говорил там по-немецки. Теперь, небось, уже в Вене, куда и тебя ждут.

Медленно начинаю я приходить в себя от изумления и еще раз крепко обнимаю Готтесмана.

– Так ты, стало быть, жив, дорогой брат?

– Дурацкий вопрос! – с видом превосходства отвечает Готтесман. – Ну, идем. Наконец-то ты здесь! Представь себе, Гюлай хотел и мне побег устроить, но так как я его планов не знал, то опередил его и дал тягу собственными силами, – понятно, без гроша в кармане. Счастье еще было, что… Впрочем, об этом позже. Ну, ходу! Что это с тобой – хромаешь?

– Говори скорей, что тут, в Братиславе, происходит?

– Всеобщая забастовка. Политическая забастовка! Руководство в наших руках. Крепкие здесь, в Братиславе, ребята! И вообще… Но, стой-ка, все по порядку: русские бьют Врангеля – это раз. Чешская «левая» посылает делегацию в Москву – это два. В Италии рабочие захватили заводы – три. В Англии забастовка горнорабочих – четыре. Есть еще многое, но об остальном – дома.

Нас останавливает патруль с примкнутыми к винтовкам штыками и требует наши паспорта. Последние, само собой разумеется, не вызывают никаких подозрений.

– Слушай, – начинает Готтесман, когда жандармы удалились, – я вынужден сделать тебе одно признание.

– Ну?

– Должен тебе признаться, что я сущий скот, – тоном полного убеждения говорит Готтесман. – Вообрази себе: после поражения под Варшавой я в тюрьме и – в еще большей степени – по пути сюда думал, что теперь окончательно уже все потеряно. Ведь вот скот! А ведь на самом деле – только теперь самое настоящее и начинается! Не знаю, по совести говоря, чьи это слова, но будь я трижды проклят, если не прав человек, сказавший: «А все-таки – вертится!» Вертится!.. И хотя бы эти мерзавцы все вверх дном перевернули – все-таки вертится!

КНИГА ТРЕТЬЯ

В пользу инвалидов

Когда Петр Ковач после бегства из берегсасской тюрьмы прибыл в Братиславу, рабочие словацкой столицы бастовали. Днем серый дым заводских труб не застилал бледную лазурь осеннего неба, по ночам яркий свет электричества не разгонял рано сгущавшейся тьмы. Проводилась всеобщая забастовка.

Сущим пустяком была вызвана эта забастовка – сущим пустяком по сравнению с тем, что рабочим Братиславы приходилось сносить раньше. И, тем не менее, этот пустяк…

Но – все по порядку. Сначала следует рассказать об «оперном бале».

«Оперным» этот бал назвать, конечно, было нельзя – в Братиславе никогда оперы не было. Но благотворительный вечер, устроенный гражданами словацкой столицы в пользу инвалидов войны, почему-то назвали «оперным балом». Затея организации этого вечера принадлежала чешскому «министру по делам Словакии» г-ну Мичуре. Министерское чиновничество, армейские офицеры и местные денежные тузы не только поддержали эту затею, но в рвении своем даже превзошли его превосходительство. Чиновники республики, еще совсем недавно – австрийские, императорские или венгерские королевские чиновники и офицеры, два года назад еще щеголявшие в императорских мундирах, с воодушевлением взялись за дело, воскрешавшее «доброе старое время». Банкиры и фабриканты, вынужденные в продолжение двух лет скрывать нажитые богатства, могли наконец безбоязненно показать всему миру, каким прибыльным предприятием является война.

Бывший референт австро-венгерского министерства иностранных дел – главный устроитель празднества – доктор Коллар решил заложить прочный фундамент для своей республиканской карьеры. А уже ему ли было не знать, как это делается!

Декорации пышностью и блеском не уступали сценическому убранству театров бывшей императорской резиденции. Шелк, бархат, тропические растения. Бальные туалеты, выписанные из Парижа. Брюссельские кружева, великолепные фраки, блестящие мундиры. Золото, драгоценные камни сверкали в электрическом свете. Специальный поезд доставил из Праги артистов.

В пользу инвалидов войны…

Доктор Коллар из бывшей королевской ложи обозревал собравшуюся публику. У него явилось желание расцеловать самого себя.

«Пожалуй, можно… пожалуй, стоит еще жить и при республике», – думал бывший императорский и королевский референт.

Сцену разукрасили чехословацкими флагами и флагами союзной Французской республики. Две ложи отвели французским офицерам. Один из них, гусарский полковник, перегнувшись через барьер ложи, беседовал с товарищем министра – социал-демократом.

– Божественно! Восхитительный вечер! – неслось отовсюду.

Первым выступил словацкий актер. Он декламировал патриотические стихи. Его сменила тучная певица из Праги. Она спела песню «О маленьком легионере». О маленьком легионере, который дрался на снежных полях Сибири с оборванными, грязными кровожадными большевиками. О маленьком легионере…

В ложу, где развлекался начальник гарнизона в обществе двух молодых офицеров и трех декольтированных дам, вошел жандармский ротмистр. Он о чем-то шопотом доложил начальнику гарнизона. Тот немедленно встал. Через минуту он уже беседовал в соседнем ложе с министром Мичурой и французским полковником. В зрительном зале стали перешептываться. Начальник гарнизона вызвал из партера заместителя начальника «Канцелярии пропаганды» и вышел с ним в коридор. Мичура с французским полковником остались в ложе.

Оба улыбались, и вид у обоих был безмятежно спокойный. Весь театр должен видеть, что ничего особенного не произошло, что все обстоит как нельзя лучше.

Через минуту вернулся в ложу и начальник гарнизона. Теперь и он улыбался, он тоже был безмятежно спокоен.

Все обстоит как нельзя лучше…

В это время инвалиды дошли до театральной площади. Инвалиды решили также повеселиться на балу. И у них было чем покрасоваться. Хромые, слепые, контуженные, с трясущимися руками и головой, – все те, кого обезобразила и покалечила война, все они пришли показать свои увечья и щегольнуть грязными отрепьями, которыми их наградил мир.

На залитой огнями сцене певица томно пела о маленьком легионере, а на полутемной театральной площади под тоскливо моросящим осенним дождем дежурный полицейский офицер звонким голосом отдавал приказ:

– Разойтись!

Инвалиды не подчинились приказу. И те, что лишились руки, защищая монархию, и те, что стали калеками, борясь с монархией, – солдаты императора и легионеры Массарика слились теперь в одну армию. Костыли, протезы, изуродованные кулаки замелькали в воздухе, грозя щеголеватому офицеру. И громкие проклятия заглушили надменный, самоуверенный оклик:

– Разойтись!

За последние пять лет чехам, словакам и венгерцам не раз приходилось увечить друг друга. Теперь эти живые памятники многочисленных «славных битв» объединились, чтобы плечо к плечу двинуться в атаку на иллюминованный театр, против тех, кто пять лет подряд гнал их друг против друга.

Легионер, два года дравшийся в Сибири с большевиками, хрипло кричал, потрясая костылем:

– Ленин! Ленин!

– Осади!.. Расходись!..

– Ленин! – кричала в ответ армия калек.

Полицейский кордон был прорван, и костыли и протезы застучали по ступенькам театра.

– Ленин! Ленин!

– Пли!

Пулемет в несколько мгновений очистил площадь. Вечер, устроенный в пользу инвалидов войны, многих из них навеки избавил от страданий.

– О-ох!.. О-ох!..

Убитых и раненых быстро убрали, кровь смыл моросивший дождь, и к утру, когда бал окончился, от этой расправы не осталось и следа.

«Республика зорко ограждает безопасность и покой своих граждан».

Местные газеты поместили пространные отчеты о бале, о прекрасной программе, о блестящих туалетах – и о чистой выручке, достигшей двух тысяч ста семидесяти крон.

Обо всем писали газеты, лишь об одном забыли упомянуть, что на собранные две тысячи сто семьдесят крон можно в течение месяца прокормить, в лучшем случае, пятерых инвалидов, и то одним только хлебом. Не упомянули газеты и о том, что в этот достопамятный вечер число голодающих инвалидов уменьшилось на четырнадцать человек.

Заправилы республики позаботились, чтобы на территории республики все газеты молчали. Но на австрийские газеты власть республиканской цензуры не распространялась. Первое сообщение о благотворительном бале появилось в венской «Роте Фане». На следующий день республиканская полиция арестовала редактора братиславской коммунистической газеты и немедленно перебросила его через австрийскую границу.

Это и был тот пустяк, который напомнил рабочим о благах, дарованных им республикой.

Пока совет профессиональных союзов догадался выпустить листовку, дабы призвать рабочих к спокойствию, половина заводов уже бастовала. В листовке социал-демократов говорилось, что поражение большевиков под Варшавой открывает новую главу в истории рабочего движения.

Прочитав эту листовку, работу прекратили й те заводы, которые еще колебались.

Город был погружен в темноту, когда Петр сошел с поезда. Через два часа свет снова вспыхнул: электрическую станцию заняли войска. В Доме рабочего, где заседал стачечный комитет, света попрежнему не было.

– Надо опубликовать призыв к солдатам, – предложил Петр, сразу же по приезде кооптированный в стачечный комитет.

К утру воззвание было отпечатано. Типографии были заняты войсками, печатать разрешалось только воззвания профессионального совета, направленные против забастовки, поэтому призыв Петра пришлось напечатать на маленьком ручном станке. Этот старый станок давно уже стоял заброшенным в Доме рабочего. Никто им не пользовался, но никто его оттуда и не убирал. И вот, как инвалид, который после долгого перерыва вновь хватается за орудие, он снова взялся за работу. Готтесман весело вертел рукоятку.

К двум часам дня было созвано собрание на площади перед министерством. Газеты не вышли, и бастующих оповестили через посыльных. К часу дня отовсюду стал стекаться народ. Площадь окружили жандармским кордоном, а за кордоном поставили легионеров с пулеметами.

– Осади! Расходись!

Со стороны набережной на толпу налетели конные полицейские.

Женщины бросались под ноги лошадей.

– Назад! Осади!

В полицейских полетели камни. На площади перед министерством заговорил первый пулемет. Стреляли пока что в воздух.

– Назад! Назад!

Полиция и профессиональный совет работали на славу. Курьеры, посланные стачечным комитетом в Прагу и в Восточную Словакию, были сняты с поезда. Из Праги специальным поездом прислали легионеров. Профессиональный совет ежечасно выпускал новые воззвания:

«Москва нам больше не будет писать указы».

«Русских рабочих ввергли в нищету. Рабочие Словакии не намерены сами себе рыть могилу».

На электрической станции и на городском трамвае рабочих заменили солдатами. На третий день население осталось без хлеба.

«Надо держаться, – гласил лозунг стачечного комитета, – пока рабочие Праги, Кладко, Брюнна, Райхенберга, Восточной Словакии и Прикарпатской Руси не придут к нам на выручку».

«Вас провели, вас подло надули, – говорил профессиональный совет. – Все вас покинули на произвол судьбы. Против вас вся республика».

«Время мы выбрали чрезвычайно удачно, – докладывал в Прагу министр Мичура. – Наша «Канцелярия пропаганды…» Правительство энергично принялось «наводить порядок». Пролетариат Словакии и Прикарпатской Руси не мог оказать бастующим никакой помощи, а чешский пролетариат не понял, что его помощь нужна. Братиславская забастовка осталась изолированной.

После шестидневной забастовки заводы один за другим становились на работу без всяких условий. К утру седьмого дня город опять принял обычный вид.

В тот же вечер начались аресты.

На шестой день забастовки вечером состоялось заседание стачечного комитета. Из одиннадцати членов комитета налицо оказалось пять. Торговец, доставлявший бумагу на листовки, даже не впустил к себе печатника, явившегося за товаром.

Товарищ, присланный из Праги, – один из лидеров марксистской «левой», – советовал немедленно прекратить забастовку.

По предложению Петра, на следующее утро созвали собрание заводских уполномоченных. Собрание, однако, не состоялось, так как всего два завода прислали своих представителей. К вечеру в большом зале Дома рабочего собралось наконец человек сорок уполномоченных – от восьми заводов.

Три дня назад зал казался тесным. Теперь в огромном зале это малолюдное собрание имело весьма плачевный вид.

– Ничего не поделаешь!

От имени стачечного комитета говорил Петр. Он не требовал продолжения забастовки, но настаивал, чтобы отступление проводилось организованным порядком.

По существу предложения высказались почти все присутствующие. Все в один голос заявили: поздно! Рабочие винят в поражении стачечный комитет. Фабриканты отказываются вести переговоры, а профессиональный совет отклонил просьбу рабочих о посредничестве.

– Обращайтесь к Ленину! – злорадствовал социал-демократический депутат Виттих. Нас ведь вы считаете хулиганами!

Совещание длилось до поздней ночи, но ни к какому решению не пришло.

После собрания Петр не пошел на квартиру, отведенную ему стачечным комитетам, а улегся на столе в секретариате. Готтесман укрыл его своим пальто и сам примостился с ним рядом. Смертельно усталые, они не проронили ни слова. Трое суток они не смыкали глаз и теперь заснули, как убитые.

Окружив Дом рабочего, полиция ворвалась в секретариат. Пришлось пустить в ход кулаки, чтобы как-нибудь разбудить спящих. Готтесман, вытирая окровавленный нос, грустно кивал Петру. Полицейские не допрашивали, не потребовали даже документов, – они просто повели их в здание префектуры.

Камера, куда посадили Петра и Готтесмана, была битком набита арестантами. Большинство были совершенно незнакомые лица: тут находились и политические эмигранты, не имевшие никакого отношения к забастовке, и иностранные рабочие, захваченные полицией «на всякий случай».

Готтесман с трудом раздобыл себе место на полу. Петр пристроился возле него. Через минуту они уже спали.

Утром, часов около шести, их опять разбудили полицейские.

Стояло прекрасное, солнечное осенней утро. Даже скучный двор полицейского управления, куда согнали арестованных, показался уютным в этих ярких солнечных лучах. Зато положение было не из «уютных». Во дворе находилось восемьдесят арестантов. Заспанные небритые лица, грязная, рвана одежда. А вокруг – по крайней мере вдвое больше полицейских, упитанных и прекрасно выспавшихся. Под воротами стояли два пулемета: один был направлен во двор, другой – на улицу. Двор со всех сторон был окружен глухой стеной. Арестанты построились – четверо в ряд. Их окружили полицейские. По бокам – пешие, спереди и сзади – конные.

Ворота открылись. Процессия тронулась.

– Куда нас, чорт возьми, ведут, как ты полагаешь? – спросил Готтесман Петра.

– Уж не в прокуратуру ли? Хотя нет, пожалуй. Нас ведь, собственно говоря, еще не избили по-настоящему…

– Эй, там! Будет языком трепать!

И удар полицейской резиновой дубинки оглушил Петра.

– В Венгрию ведут, подлецы, – шепнул немного погодя Готтесман. – Чтоб их…

Передовые полицейские дошли уже до моста через Дунай. Не сворачивают ни вправо, ни влево. Вот они уже на мосту. Огромный чугунный мост. На том берегу лишь узкая полоска чешской земли, а дальше… дальше – Венгрия.

– Пора! – шепнул Готтесман. – Ты, брат, не спи: улепетывать надо.

Петр не ответил. Его трясло, как в лихорадке. Он понимал: что-то предпринимать надо. Но ничего, решительно ничего не приходило на ум. Вокруг был сплошной полицейский кордон.

Арестанты шагали, понуря головы.

Они дошли до другого конца моста. Здесь четыре дня назад рабочие разогнали небольшой полицейский отряд, который сопровождал эмигрантов, подлежащих выдаче Венгрии. При этом воспоминании Готтесман улыбнулся. Но улыбка исчезла, лишь только он увидел, что там, где четыре дня назад он сам расставлял комсомольцев, теперь стоит отряд легионеров.

Через четверть часа они прибыли к границе. Транспорт поджидали венгерские жандармы с длинными петушиными перьями на шляпах. Чехи по счету передали венгерцам арестованных. Процессия остановилась всего на несколько минут, затем снова двинулась дальше. Венгерская, чешская ли земля – не все ли равно? Только форма на жандармах разная.

Петр задумался над событиями минувшего года.

«Сколько добрых товарищей и сколько подлецов довелось мне встретить за один год! И сколько ошибок, сколько глупостей мы наделали!..»

Мысли унесли Петра далеко. Он не заметил, что Готтесмана нет возле него.

Он оглянулся. И позади его не было.

– Чего, сукин сын, головой крутишь? А? Бежать вздумал!

Петр едва устоял на ногах от жестокого удара в спину прикладом.

Из носа, изо рта хлынула кровь.

Он вернулся на родину.