Текст книги "Тисса горит"
Автор книги: Бела Иллеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
Вечером занятия шли куда оживленнее, чем обычно. Фельдфебель отправлялся выпить, часовой же сидел вместе с нами и слушал. Офицеры шумно пировали в офицерском собрании. Мы могли быть спокойны – никто нам, повидимому, не собирался мешать.
Шмидт был особенно в ударе, рассказывал нам всякие эпизоды из военной жизни и из русской революции. В этот день он не говорил, как обычно, о пролетариате, о крестьянстве и буржуазии, а рассказывал о металлисте Семене Ивановиче, который при взятии Кремля у белых юнкеров, несмотря на полученные четыре раны, продолжал все же сражаться; о батраке Григории Степановиче, который кинул через окно ручную гранату в сидевших в комнате офицеров; о Сергее Ивановиче, который…
Тут внезапно дверь распахнулась, и к нам в помещение ворвался прапорщик в сопровождении восьми жандармов.
– А-а, сволочи! – заорал прапорщик и кулаком ударил Шмидта по лицу. Очки разлетелись вдребезги, и лицо Шмидта окрасилось кровью.
Этой же ночью полковник, начальник лагеря, учинил нам всем строжайший допрос. Григорий Балог сослужил нам хорошую службу. То, что он не успел рассказать раньше, он дополнил теперь. При этом он немилосердно врал.
– Унтер-офицер Шмидт, – показывал он, – говорил, что собирается кинуть ручную гранату в офицерское собрание…
На следующее утро всех нас, восемнадцать человек, отправили в Будапешт.
Дня два я просидел в военной тюрьме на Маргит-бульваре, а затем меня водворили на прежнее место – в военную тюрьму, в казармах 1-го гонведного полка.
Тюрьма была битком набита арестантами: даже на полу усесться было трудно.
– Ничего, – утешал меня старый гонвед. – Будь покоен – долго мы здесь не засидимся…
Малокровная революция
Никогда еще военная тюрьма не была так переполнена, как в эти дни. О том, чтобы прилечь, нечего было и мечтать. Но настроение у нас было прекрасное, потому что теперь мы уже не ломали себе голов над тем, как бы хоть на короткое время выбраться на свободу, а жили уверенностью, что вскоре тюремные двери сами откроются перед нами.
За время войны народ поумнел. Только тот, кому подолгу приходилось живать под одной кровлей с мужиком, способен был понять, какую школу прошел крестьянин за эти четыре года. Теперь его кругозор уже не ограничивался деревенской околицей, и в политической борьбе он начинал видеть нечто большее, чем забаву для господ.
Даже старый Кечкеш, батрак из имения графов Венкхеймов, вместе со своим внуком торчавший в окопах и защищавший тирольские горы, а теперь хлебавший похлебку из одного со мною котла, – и тот научился разбираться в вопросах мировой политики, словно и впрямь проходил всякие науки.
– Немец – союзник наш, – говорил он. – Поэтому нам не наруку, чтобы дела у него шли хорошо. Как только немцу начинает везти, так и у наших господ глаза разгораются, и тогда солдату приходится туго. Но если только немец сдаст, то все наши господа тотчас же прахом рассыплются от одного нашего плевка. Вот я и смекаю: ежели француз соберется, наконец, с силами и задаст немцу перцу, – ну, тогда, может, и я еще на Жужиной свадьбе попляшу… Жужа – это младшая внучка моя. Свадьбу ее будем справлять в начале декабря: она за однорукого Яни Данко просватана, старшего сына Михаила Данко. Вот оно как.
И дядя Кечкеш, чтобы скрыть волнение, принялся теребить свисавшие ему на грудь длинные седые усы.
– Эй, дядя Кечкеш, смотри, выдернешь свои крысиные хвосты!
– Да, да… – продолжал старик. – В начале декабря. А и хорош парень этот Яни! Вот только одну руку у русских оставил. Но даром, что однорукий, а любого другого, у которого обе руки целы, за пояс заткнет…
– Что же русские на его руку позарились? – засмеялся кто-то. – На что она им далась?
– Нечего тебе, сынок, над русскими зубы скалить, – отозвался Кечкеш. – У русских учиться надо. И мы ведь тоже не лыком шиты, а вот сидим, сложа руки, ждем-пождем, когда же всему этому безобразию конец будет, немцев поругиваем, а сами, небось, ничего не делаем? Русские, те по-другому рассудили. «Ну, будет!» – сказали они себе, да как дадут барам по башке! Да так дали, что у тех навеки уже отбили охоту людей на войну посылать… Вот оно как! Таких людей уважать нужно, учиться у них надо, а не то, что…
Чтение газет, как и курение, преследовалось в тюрьме немилосердно. Да если кому из вновь прибывших и удавалось пронести контрабандой газету, то особого интереса она ни в ком не возбуждала, потому что тем или иным путем, а знали мы всегда гораздо больше того, что писалось в газетах. Газеты все еще продолжали трубить о наших победах, тогда как нам отлично было известно, что Германия запросила мира. Тот день, когда это известие было официально объявлено, явился для нас большим праздником.
По всему городу ходили демонстранты со знаменами.
– Мира! Мира! Распустить по домам венгерских солдат!..
У Цепного моста полицейские стреляли в народ, были убитые и раненые.
– Погодите, подлецы этакие! Даром вам это не пройдет!
– Собирайся на волю, ребята! – сказал дядя Кечкеш, услыхав о событиях у Цепного моста.
– Раненько собрался, дед!
– Ну, как знать?!
Время тянулось теперь нестерпимо долго. На улицах заваривалась каша, нам же приходилось заживо гнить в этом клоповнике. Одному парню из Франдштадта стало, наконец, невтерпеж.
– Счастливо оставаться, братцы! – оказал он и начал собираться в дорогу. Вечером, когда дежурный надзиратель явился на перекличку, он спокойно вышел из камеры. Во дворе его никто не остановил, но когда он перелез через забор, в него угодили сразу две пули – одна в спину, другая в голову. Мы услышали выстрелы и предсмертный крик, – потом все смолкло. Мы продолжали молча сидеть в темноте…
– Ну, что там еще?
– Вот-те на! Опять стреляют!..
Выстрелы прекратились; опять все стихло, но это была уже не прежняя тишина. Все чувствовали: что-то должно случиться. Мы прислушались, затаив дыхание… Ничего. Все же… Какое-то движение… Шаги… Надзиратель? Нет, топот многих ног, частые шаги, топот за дверьми, потом внезапно громкая брань и звяканье ключей. Дверь распахнулась. Тусклый свет коридорной лампы упал на румяное лицо белокурого капрала. За ним виднелось еще несколько солдат.
– Выходи, ребята!
– Что, что такое?.. Что случилась?..
– Берите по винтовке, тут, в коридоре, и идем…
– Ну, ну, – ответил Кечкеш, – только неразумная скотина идет без спросу, куда ее гонят, а человеку для того дан от бога язык…
– Революция! – шепотом произнес капрал, а стоявший с ним рядом рыжеволосый рядовой радостно осклабился.
– Революция?.. Революция?..
– Вот оно что!..
Их было человек десять, тех, что явились за нами, и они принесли с собой штук двадцать винтовок, которые мы тотчас же и разобрали. Затем мы двинулись по коридору во двор.
Не к воротам, а назад – к продовольственной лавке.
Караул у ворот видел нас, там же стоял и дежурный по тюрьме. Но они ни звука не издали и спокойно наблюдали, как мы пробираемся на задний двор; дальше и смотреть было нечего – и так ясно было, что мы собираемся делать. Несколько минут спустя все мы были по ту сторону забора.
На улице ждали нас два переполненных солдатами грузовика. Человек двадцать из нас разместились на них; остальные же пошли куда глаза глядят.
Возле Народной рощи темно. Улицы почти безлюдны. Но чем ближе к центру, тем больше света, гуще толпа, в самом же центре народу больше, чем днем. На улицах – словно праздник, словно народное гулянье. Знамена – красно-бело-зеленые знамена, песни, возгласы, смех. Общее ликование, общий энтузиазм.
– Да здравствуют солдаты! Да здравствует мир!
Тут с автомобиля держат речь, прерываемую непрестанным «ура», там кто-то ораторствует с балкона. Капрал, освободивший нас из тюрьмы, срывает с моей фуражки розетку с буквой «К» и швыряет ее на мостовую.
– Да здравствует революция! – кричит он во всю силу своих легких. – Ура! Ура!..
– Да здравствуют солдаты! Да здравствует мир!
Все ликуют. Не видно хмурого лица. Наш автомобиль останавливается. Первым соскакивает капрал.
– Стройся! – кричит он.
Уже некоторое время наш автомобиль мог подвигаться вперед только шагом; теперь же мы очутились среди такой густой толпы, что лишь с трудом могли сойти с автомобиля.
– Идем присягать Национальному совету! – кричит капрал. – Стройся!
– А в чем присяга? – спрашивает старик Кечкеш.
– В верности революции… Стройся!
Построиться, конечно, не удается, но с десяток с лишним человек, сбившись в кучу, прикладами пробивают себе дорогу к высокому дому, на который указывает нам капрал. С одного из балконов говорит какой-то молодой человек, неимоверно разевая при этом рот. Я напрягаю слух, но кругом такой шум, что слова до меня не долетают.
– Да здравствуют солдаты! Да здравствует мир!
Бегом устремляемся мы вверх по устланной коврами лестнице.
– Знаешь, куда надо?
– Знаю. Обождите в коридоре.
Когда мы добрались до дверей, нас оставалось всего восемь человек.
Быть может, нам удалось бы еще убраться оттуда, так как в коридоре, освещенном электричеством и покрытом коврами, всеми нами овладело такое чувство, словно мы попали к чужим, но не успели мы как следует оглядеться и подсчитать, сколько нас осталось, как уже снова появился капрал, а вслед за ним несколько штатских.
– А вот и вооруженная сила, – сказал капрал, указывая на нас.
– Смирно! – скомандовал старик Кечкеш, и мы, кто где стоял, вытянулись в струнку.
– Мало, очень мало! – произнес, покачивая головой, один из вошедших.
– Как так – мало! – запротестовал капрал. – Двое останутся караулить здесь, а шестеро отправятся в комендатуру. Конечно, господа… то-бишь, товарищи, хорошо будет, если и из вас кто-нибудь с нами пойдет.
Штатские тут же в коридоре принялись обсуждать этот вопрос. Мы молча стояли в стороне, один лишь капрал вмешивался в их беседу. В это время дверь снова отворилась, и вошла какая-то барышня.
– Прикрепите это к фуражкам, – сказала она, улыбаясь, и протянула нам астры.
Она была уже не молода, носила очки, и передние зубы у нее были золотые.
– Солдаты революции… – произнесла она и поглядела на нас таким взглядом, словно впервые видела венгерских пехотинцев.
– Да воздаст вам всевышний за вашу доброту, – оказал дядя Кечкеш и, решившись наконец, сорвал с фуражки королевскую розетку и прикрепил на ее место астру. Таким образом произошло наше превращение из королевских солдат в солдат Национального совета.
С улицы к нам доносился глухой шум толпы.
– Марш, ребята! – скомандовал капрал. – А двое из вас останутся здесь, в распоряжении Национального совета.
– Пройдем через задние ворота, – сказал сопровождавший нас штатский. – Но не бегите так, мне за вами не угнаться.
Он поднял воротник пальто и надвинул шляпу на лоб, словно не желая, чтобы его узнавали.
– И называйте меня не господином, а товарищем, – сделал он замечание капралу.
– Слушаюсь.
Задние ворота выходили в темный переулок. Там было совершенно пусто, но из-за угла доносился рев толпы.
Мы шли не по мостовой, а важно шагали по тротуару, окружив товарища с поднятым воротником; он же тихо, почти шопотом, объяснял, для чего мы идем в комендатуру.
– Дело в том, – сказал он, – что маршевую роту, которая отказалась повиноваться и не пожелала отправиться на фронт, необходимо впредь до выяснения положения где-нибудь разместить. Если направить ее в какие-нибудь казармы, то у нас с другими частями дело может дойти до кровопролития.
– Ни черта не будет, – вмешался в разговор дядя Кечкеш. – Только стукните в ворота казармы, и вся солдатня разбежится. Ведь ждут не дождутся, паршивцы, чтобы дать тягу!..
– Это не годится, – возразил человек с поднятым воротником. – Нельзя рисковать. Мы на такую опасную игру не пойдем.
– А какая же тут игра? Я ведь говорю, что надо только покрепче постучаться в ворота, да чтобы какой-нибудь парень погорластее крикнул: «Расходитесь по домам! Конец войне!» Ослепнуть на месте, если после этого хоть один останется в казарме.
– Потише, – успокаивал штатский дядю Кечкеша, который кричал так, словно желал, чтобы его каждый солдат в стране услышал.
Мимо нас промчался автомобиль с офицерами.
– Если шопотом говорить, кто же нас тогда бояться станет! – начал было дядя Кечкеш, но остальных слов я не разобрал, потому что мы снова вышли на главную улицу.
– Да здравствуют солдаты! Да здравствует мир!
– Надо пробраться на ту сторону, – крикнул мне прямо в ухо капрал.
Задача была не из легких, и прошло не мало времени, пока мы протолкались сквозь толпу. Один солдат затерялся в ней; к воротам городской комендатуры нам удалось добраться всемером, не считая штатского.
Ворота на запоре. Капрал стучит в них прикладом.
– Отворяй!
– Пароль? – отзывается кто-то изнутри.
– Именем Национального совета! Откройте!
В несколько секунд вокруг нас собирается густая толпа. Сзади теснят нас к воротам с такой силой, что мы еле можем шевельнуться. Внутри все тихо, не чувствуется никакого движения. Внезапно распахиваются обе половинки, и мы оказываемся лицом к лицу со взводом босняков под командой молодого офицера.
Прямо над нашими головами два ярких дуговых фонаря – все освещено, как днем. Я на мгновение оборачиваюсь: в первых рядах – прилично одетые горожане, студенты, женщины, несколько солдат. Они пытаются податься назад, но толпа напирает на них и теснит их вперед. Передние ряды молчат, лишь какая-то женщина испускает испуганные крики; сзади же доносится исступленный рев. Кто-то с флагом, украшенным цветами, старается проложить себе дорогу к воротам.
Босняки держат винтовки наперевес, но вид у них теперь не такой спокойный и решительный, как в первую минуту. Впереди, неподвижный и бледный, стоит офицер.
– Нам нужен комендант города, – кричит наш капрал, обращаясь к офицеру.
Тот не слышит. Со двора подбегает фельдфебель и, наклонясь к самому уху офицера, что-то докладывает ему.
– Мира! – оглушительно, подобно орудийному залпу, раздается у самых ворот.
В ту же минуту задние ряды резко толкают нас вперед, и товарищ с поднятым воротником падает прямо под ноги боснякам, я падаю на него, а на меня валится капрал. По команде офицера ворота захлопываются за нами.
Мы вскакиваем на ноги… Кроме нас троих толпа, оказывается, втолкнула во двор и длинного артиллериста, который первым берет слово.
– Мы – представители Национального совета, – обращается он к офицеру.
Вслед за ним и человек в штатском набирается решимости.
– Мы – уполномоченные Национального совета, – начинает он, снимая шляпу. – Нам хотелось бы переговорить с его превосходительством комендантом города.
Снаружи прикладом стучат в ворота, где-то совсем вблизи раздается несколько выстрелов. Офицер застыл на месте и не произносит ни слова.
– Идемте! – кричит нам капрал.
Офицер выходит из своего оцепенения и, знаком пригласив нас следовать за собой, почти бегом устремляется вперед. За ним долговязый артиллерист, затем я, а штатский с капралом замыкают шествие. Мы поднимаемся по лестнице и входим в просторную прихожую. Офицер на миг оборачивается, давая нам знак обождать, и скрывается в дверях, возле которых стоит часовой.
– А тебя здесь забыли, что ли? – обращается к часовому артиллерист.
– Что случилось? Уж не революция ли? – шепотом спрашивает тот, переводя растерянный взгляд с артиллериста на немного оробевшего капрала.
Наш спутник с поднятым воротником нервно машет рукой: молчите, мол, но артиллерист не обращает на него внимания.
– Народу надоела наконец эта бойня, – говорит он. – Если же господам офицерам хочется во что бы то ни стало подыхать, то пусть себе и отправляются на итальянский фронт! [6]6
У австрийцев итальянский фронт считался самым опасным.
[Закрыть]
Дверь отворяется и показывается офицер, сопровождавший нас сюда. Он бледен, губы у него побелели. Он даже дрожит как будто.
– Его превосходительство ожидает вас, господа.
Первым входит артиллерист, за ним капрал, который за руку тянет за собой штатского с поднятым воротником. Последними входим мы с молоденьким обер-лейтенантом, который закрывает за собой дверь. Мы оказываемся в полуосвещенной комнате. Настольная лампа с зеленым абажуром кидает только маленький кружок света на великолепный письменный стол. Перед столом, спиной к лампе, стоит высокий худой генерал. Лицо его остается в тени, освещена только его седая голова. Он стоит, склонив голову немного набок, как будто она ему чересчур тяжела и он не в силах держать ее прямо.
Обер-лейтенант подходит к генералу и застывает, вытянувшись во фронт.
– Честь имею доложить вашему превосходительству, что прибыла делегация Национального совета.
Генерал не отвечает и, едва заметно кивнув головой, устремляет на нас взгляд. Несколько секунд мы тоже разглядываем этого важного генерала, вчера еще подписывавшего смертные приговоры, сейчас же способного повидимому испугаться звука собственного голоса. Его левая рука, лежащая на эфесе сабли, дрожит; правую же он заложил за спину, как будто защищаясь ею от доносящегося сзади, сквозь окна, грозного рева толпы, который здесь, в полутемной закрытой комнате, звучит, быть может, еще страшней, чем на улице.
Долговязому артиллеристу первому надоедает эта немая сцена.
– Пора бы и начать, – говорит он, толкнув локтем в бок нашего спутника, стоящего попрежнему с поднятым воротником, но уже без шляпы.
– Да, да… – еле слышно бормочет тот и делает шаг вперед.
– Ваше превосходительство, – обращается он к генералу, – нас направил к вам Национальный совет…
– Знаю, – прерывает его генерал. – Но я присягал вождю армии, его величеству императору и королю…
– Ваше превосходительство, Национальный совет желает…
– Я присягал в верности верховному вождю армии, – повторяет генерал уже несколько окрепшим голосом, – и не могу нарушить присягу, не могу стать на вашу сторону. Я ваш пленник.
– Но, ваше превосходительство…
– Я ваш пленник! – выкрикивает генерал.
Штатский с поднятым воротником оборачивается к нам. На лице у него написана полная растерянность; он разводит руками, показывая, что не знает, как ему быть. Он вопросительно смотрит на капрала, точно ожидая от него совета, но прежде чем капрал успевает рот открыть, длинноносый артиллерист оказывается возле генерала.
– Генерал, вы – пленник революции, – говорит он, кладя ему руку на плечо.
В этот миг от брошенного с улицы камня вдребезги разлетается окно. Обер-лейтенант, подхватив генерала под руку, увлекает его в прихожую. Артиллерист подхватывает его с другой стороны; генерал что-то мямлит, но так невнятно, что слов разобрать нельзя.
– Я остаюсь здесь, – заявляет капрал, – и впредь до дальнейших распоряжений принимаю на себя обязанности коменданта. А вы, – обращается он к артиллеристу, – отведите арестованных в Национальный совет.
– Слушаюсь, товарищ, – отзывается артиллерист.
Стоящий у дверей караульный отставляет винтовку к стене, срывает с фуражки кокарду и, швырнув на пол, принимается ожесточенно топтать ее.
Мы опустились по той же лестнице, но, обогнув двор, вышли к задним воротам. Поджидая генеральский автомобиль, мы слонялись по двору. Обер-лейтенант накинул генералу на плечи длинный, доходящий до земли плащ защитного цвета, сам же поднял бархатный воротник шинели и нахлобучил себе на голову солдатскую фуражку.
– В «Асторию», – приказал артиллерист шоферу.
По пути в «Асторию» мы раз десять останавливались, да и вообще автомобиль подвигался вперед со скоростью пешехода. Наконец, после долгой езды мы выбрались из ликующей толпы, заполнявшей улицу Людвига Кошута, и вошли в задний подъезд гостиницы «Астория». Вход сюда попрежнему никем не охранялся, никто не спросил, нас, откуда мы и куда направляемся, и мы могли беспрепятственно проникнуть в штаб-квартиру Национального совета. Генерал и обер-лейтенант молча поднялись по лестнице; наш товарищ в штатском обрел дар речи только тогда, когда мы были у самой цели.
– Зайдите и вы, – обратился он ко мне и к долговязому артиллеристу.
Он открыл дверь, и мы вошли в комнату.
Небольшая, тонувшая в табачном дыму комната была полным-полна шумящих, жестикулирующих людей – тут были и буржуа и молодые офицеры. Какой-то толстый человек надрывался у телефона, стараясь перекричать шум, в углу кто-то храпел, улегшись прямо на полу.
К нам подошел стройный молодой блондин и, вытаращив глаза на генерала, вопросительно взглянул затем на нашего предводителя, который молча стоял с поднятым воротником и надвинутой на глаза шляпой. Разговоры оборвались, настала тишина, – лишь телефонный разговор не прерывался.
– Могу послать только четырех солдат, не больше, – кричал человек, стоявший у телефонного аппарата.
– Говори же, – обратился блондин к человеку с поднятым воротником, но тот в ответ только пожал плечами.
– Господа, – сказал генерал. – Я присягал императору и королю. Я не могу стать на вашу сторону, я – ваш пленник.
Никто из присутствующих не нашелся, что ему ответить. Каждый выжидающе поглядывал на соседа.
– Я – ваш пленник, – повторил генерал, на этот раз уже с некоторым нетерпением.
Человек, стоявший у телефона, на минуту прервал разговор и повернулся к генералу.
– Ну, и прекрасно, – произнес он несколько хриплым голосом. – Пройдите, господа, вон в ту комнату, – он кивнул головой на дверь, – и обождите там.
Генерал по-военному щелкнул каблуками. То же самое сделал и обер-лейтенант. Я запер за ними дверь.
– Ладно, сейчас пошлю. До свидания! – крикнул толстяк в телефон и повесил трубку.
– Что ты наделал! – набросились все присутствовавшие на человека с поднятым воротником. – Что ты наделал, несчастный!
– А что мне оставалось делать! Ни за что не хотел выслушать… Сколько я ни порывался говорить, он каждый раз прерывал меня, повторяя, что он наш пленник, что он присягал в верности королю и все такое… Что же мне было делать?
– Надо было сказать, зачем ты явился!
– Как же сказать, раз он не слушает?.. Не ссориться же с ним, когда у меня всего три солдата, а у него во сто раз больше!
– Всех вас перевешают!.. – воскликнул какой-то черноволосый.
– И поделом! – отрезал толстяк, говоривший перед тем по телефону. – Но не бойтесь: весь город на нашей стороне. Императорские офицеры еще большие трусы, чем вы. Да, – повернулся он к стройному блондину, – комендант центральной телефонной станции, какой-то сумасшедший обер-лейтенант согласен сдаться, лишь уступая силе, только при том условии, если я пошлю против него войска. Я обещал послать туда четырех вооруженных.
– Четырех вооруженных? У нас их нет.
– Как так нет? – вмешался в разговор длинноносый артиллерист. – На улице их сколько угодно!
– Это верно, – сказал блондин, обращаясь к артиллеристу. – Ступайте, соберите десять-двенадцать солдат и займите телефонную станцию.
– Слушаюсь, – ответил тот и вышел.
На пороге он столкнулся с высоким молодым человеком, одетым во все черное. Его лицо было багровым от волнения.
– Телеграмма! – выкрикнул он.
– Нам?
– Нет. Перехвачена. С центрального телеграфа принесли. На имя коменданта города. Шифром. Ключ тоже привезли. Прочли ее. Коменданту города дается приказ стрелять и держаться во что бы то ни стало. Приказ из главной квартиры. Четыре дивизии уже по дороге в Будапешт.
– Комендант города здесь, в соседней комнате, под арестом.
– Что же теперь будет? Нас всех перевешают…
– Да что ты, Кунфи! – возмутился толстяк. – Не дойдут сюда эти четыре дивизии! Мы призовем железнодорожников к забастовке. А к завтрашнему дню надо мобилизовать рабочих. Это уж ваше дело!
– Только меня оставь в покое! Разве ты не видишь, не понимаешь? Нервы уже не выдерживают! Повесят нас, безусловно повесят!..
–..! – грубо выругался толстяк и снова подошел к телефону.
Одного за другим привозили офицеров. Многие являлись добровольно. Всех приглашали в соседнюю комнату. Будь у нас солдат хоть в половину того, сколько пленных, то даже Кунфи, может быть, не усомнился бы в победе. В ночь переворота Кунфи был больше всех напуган, и все-таки – или, может быть, именно потому – ему первому пришла в голову мысль о необходимости разоружить пленных. Но идея эта явилась слишком поздно. В соседней комнате набилось уже столько пленных, что никто не решался войти туда, чтобы их разоружить. Меня поставили караульным к дверям. Конечно, если бы пленным пришло в голову арестовать Национальный совет, то я ничего не мог бы предпринять против них, но они, к счастью, вели себя очень мирно.
К утру меня сменил долговязый артиллерист, и я прилег в углу поспать. Когда я около полудня проснулся, артиллерист все еще стоял на своем посту, но комната, где помещались пленные, была пуста.
– По приказу Национального совета мы выпустили всех господ офицеров, – сказал мне артиллерист.
– Чего ж ты караулишь?
– А чтобы они как-нибудь не вернулись…
Комната была битком набита народом – штатскими и офицерами. Офицеры прикололи себе кокарды национальных цветов. Когда я протер глаза, то узнал Гюлая. Он стоял в одной из групп и неистово ругал кого-то. Я подошел к нему и положил руку ему на плечо. Он очень обрадовался и обнял меня так, что у меня кости затрещали.
– Что нового, товарищ Гюлай?
– Что нового? Все как нельзя лучше, – сказал он, зло посмеиваясь. – Революция победила, и наши министры отправились в замок присягать в верности королю.
– Не понимаю, – сказал я.
– Успокойся, Петр, этого никто не понимает.
– Но все-таки…
– Спроси товарища Анталфи, тот больше моего знает.
Он кивнул головой в сторону долговязого артиллериста. Тот не заставил себя долго упрашивать.
– Нельзя быть слишком требовательным, – сказал он. – Не следует ждать от первого акта большего, чем он может дать. Достаточно уж того, что обрисовываются действующие лица. Да здравствует товарищ Сигизмунд Кунфи, первый венгерский королевский министр – социал-демократ! Ура! Кричи «ура», ругаться успеешь и во втором акте. В третьем же акте все зрители будут ругаться. А может быть и плакать. Ну, вот, теперь ты все знаешь…
– Ничего я не знаю…
– Не беда. А пока что становись вместо меня караулить. С меня этой игры хватит. Ты поддерживаешь связь с Гюлаем?
– Да.
– В таком случае мы еще встретимся. До свидания!
Он ушел и больше не возвращался. Я несколько часов нес караул в этой комнате, куда люди входили и выходили, как в кафе. Вокруг меня разговаривали и спорили все сразу, так что никто никого не понимал; тем не менее я вскоре сообразил, что большинство является присягать в верности Национальному совету. Конечно, были и такие, которые являлись за указанием и за помощью, требовали оружия, денег, продуктов, квартир, одежды, паспортов, удостоверений о благонадежности, чуть ли не разрешений на брак, – уже не припомню, за чем только ни обращались в этот день к Национальному совету. В одном углу происходило какое-то заседание, в другом писали удостоверения, в третьем громко храпел молодой офицер. Телефон звонил безостановочно.
– Что, что такое? – крикнул в телефонную трубку молодой блондин, секретарь Национального совета. – Что? Что вы говорите? Да неужто?.. Господа, – вешая трубку, крикнул он находившимся в комнате. – Господа, мне только что сообщили по телефону, что убит граф Стефан Тисса[7]7
Последний виднейший политический деятель австро-венгерской монархии, вождь венгерских крупных аграриев, много лет подряд бывший министром-президентом.
[Закрыть].
– Кто? Тисса? Невероятно! Ужас! Стыд и позор! Этого только не хватало. Нет… Этого быть не может!
– Господа, – тотчас же спохватился молодой блондин, – заседание продолжается. Следующий пункт повестки дня…
Меня сразу потянуло уйти. Какого чорта терять здесь время, подпирая стены, когда на улице революция! Хотя бы этот Анталфи или другой кто пришел, чтобы меня сменить, потому что нельзя же было попросту прислонить винтовку к стене и уйти!
– Слышь, товарищ, – обратился ко мне вошедший солдат, – кто здесь начальник будет?
От солдата разило водкой.
– Не знаю. А что тебе?
– Что мне? Ты, братец, не смотри, что я такой… Это я убил Тиссу!
В этот момент мимо нас проходил толстяк, про которого я уже знал, что это вождь железнодорожников Ландлер, недавно лишь выпущенный из тюрьмы.
– Послушайте, друг мой, – обратился Ландлер к солдату, – ступайте-ка домой и проспитесь. Лишнего хватили.
– К черту! Так дешево от меня не отделаешься! Может быть, вы, господин, думаете…
По знаку Ландлера я выпроводил солдата. Задача эта оказалась легче, чем я думал. Несколько минут спустя явился новый солдат. И он был вдобавок пьян и тоже похвалялся, будто убил Тиссу. За полчаса я выпроводил с десяток убийц Тиссы.
– Нужно вывесить объявление, – сказал Ландлер, – что для убийц Тиссы прием только от десяти до четырнадцати.
К вечеру я освободился от своих обязанностей караульного. Меня послали отнести запечатанный пакет коменданту города. Винтовку я передал молодому фельдфебелю.
Я сбежал вниз по лестнице.
В воротах толкалось столько народу, что мне стоило немалого труда пробиться на улицу. Кто-то локтем основательно заехал мне в живот, я тоже толкнул кого-то в бок, какому-то офицеру наступил на ногу, какая-то барышня вскрикнула – и я очутился на улице.
Со вчерашнего дня вид улицы резко изменился. Она по прежнему чернела народными толпами – черная, как будто по ней разлили деготь, – но весь облик ее, все звуки были иные, чем накануне. Было мало женщин, лишь время от времени попадались на глаза богато одетые горожане – теперь улица была залита рабочими и солдатами. В воздухе стоял гул, словно в огромной кузнице, где сотни кузнецов сразу куют горячее железо. Воздух был полон совсем иными звуками, чем вчера. Люди разговаривали, кричали и пели, но разговоры, крики и песни сливались в один мерный стук, словно от работающей мощной машины.
Я взглянул на красивое здание «Астории»; с балкона ораторствовал высокий молодой человек в черном костюме. Он размахивал обеими руками, но слова его до меня не долетали.
– Говорит Бару Гатвани, – произнес кто-то у меня за спиной.
По мере того, как толпа медленно увлекала меня с собой, в моих ушах все сильнее стучал голос громадной живой машины. Зеленые солдатские гимнастерки среди черных блуз напоминали свежие ветви на разукрашенной, впервые пущенный в ход, машине, а знамена походили на пестрые цветы: красно-бело-зеленые флаги рядом с ярко-красными. С равномерным постукиванием она, огромная, работала. Революция, революция! На несколько минут я совершенно забыл, откуда и куда я иду. Хлынувшая к Дунаю толпа понесла меня с собой. Мой голос тоже слился с мощным стуком машины.
– Да здравствует революция! Да здравствует революция!
Толпа медленно раздалась, давая дорогу грузовику. Я заметил его лишь тогда, когда он уже поровнялся со мной.
Грузовик со всех сторон облепили разукрашенные цветами, поющие солдаты.
– Революция! Революция!
«Городская комендатура!» – вспомнил я внезапно.
Потребовалось много времени, чтобы пробиться сквозь человеческий поток. Только теперь, выбравшись из него, я почувствовал, что эта медленно катящаяся человеческая волна настолько сильна, что снесла и увлекла бы с собой даже скалу, если бы та преградила ей путь…
