Текст книги "Шипы в сердце. Том первый (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)
Глава сорок девятая: Барби
Мой мир рушится.
Рассыпается в пыль.
Мамочки, боже, мамочки… нет, нет…
Сердце пропускает удар, потом еще один, а потом срывается в безумный, панический галоп. В ушах стучит кровь, заглушая все остальные звуки. Я не могу дышать. Легкие сжимает ледяной обруч, и я жадно хватаю ртом воздух, но он не проходит внутрь.
Как? Когда? Откуда?
В голове – хаос. Мысли мечутся, бьются о стенки черепа, оставляя после себя лишь звон и пустоту. Гельдман. Дэн. Виктория. Кто? Кто?
Поза Вадима расслаблена – нога закинута на ногу, одна рука небрежно лежит на подлокотнике, в длинных пальцах тлеет сигарета. Его присутствие давит, заполняет собой все пространство, вытесняя воздух, превращая его в вязкую, тяжелую субстанцию, которую невозможно вдохнуть. В его неподвижной фигуре, в этом спокойном, почти медитативном выдыхании дыма, абсолютная чернота. Холодная, безмолвная, от которой кровь стынет в жилах.
На секунду наши взгляды скрещиваются.
Я делаю глубокий вдох как перед погружением, но это ни хрена не помогает.
В синих глазах – абсолютно ничего.
Пустота. Ледяная, выжженная дотла арктическая пустыня, в которой нет ни вчерашней страсти, ни тепла, ни даже злости. Только глухое, всепоглощающее безразличие. Как будто он смотрит не на меня, а сквозь меня.
Так смотрят на пустое место.
Он выпускает струйку дыма в мою сторону. Она плывет, извивается в тусклом свете, как удавка, окутывает мою шею, и мне кажется, что я сейчас задохнусь. Вот прямо сейчас. В эту секунду.
Но агония продолжается.
Вадим медленно тушит сигарету в маленьком блюдце на кофейном столике. Движение выверенное, неторопливое. Он не спешит. Он наслаждается моментом. Моей агонией.
Встает. Подходит к окну, поворачивается ко мне спиной. Его силуэт на фоне ночного города кажется высеченным из черного гранита. Неприступный. Чужой. Абсолютно чужой.
Или… ты догадался сам, мое любимое Грёбаное Величество? Ты просто сложил два и два, и моя ложь рассыпалась, как карточный домик?
– Хорошо поработала с ноутбуком. – Его голос доносится до меня, как будто сквозь плотный туман. – Ничего сложного не было, Таранова? Дэн сказал, что ты не смогла бы ошибиться, даже если бы очень постаралась.
Дэн.
Значит, все-таки Дэн.
Я сглатываю вязкую, горькую слюну. Пытаюсь что-то сказать, но из горла вырывается лишь тихий, задавленный хрип.
– Спасибо за помощь с Лёвой, кстати, – продолжает Вадим все тем же ровным, бесцветным тоном. – Он клюнул. Заглотил наживку по самые жабры. Сейчас, наверное, уже летит в пропасть, даже не понимая, что произошло. Ты отлично справилась, Кристина. Идеальная приманка.
Что?
Приманка?
Я?
– Ты… знаешь, – вырывается из моего рта. Хотела спросить, но рот сам выдал правильный тон. Никаких вопросов, Крис, он – знает.
Нет, не так, дура.
Он не просто все знает. Он… тебя использовал.
С самого начала или, по крайней мере, с того момента, как узнал – вряд ли какой-то из этих вариантов менее болезненный.
Просто пока я отчаянно пыталась выторговать у судьбы еще немного времени рядом с ним – он холодно, методично и выверено сделал меня частью своего плана. Смотрел, как я барахтаюсь в своей лжи, как тону в своих чувствах, и просто наблюдал.
Ждал, когда я сделаю то, что ему нужно.
Боль вонзается в живот, острая, почти физическая. Пронзает насквозь, выжигая изнутри все, что еще оставалось живым. Моя надежда похожа на сбитого котенка – умирает не тихо и мирно, ее просто разрывает на куски.
Остается только рана – глубокая, наполненная отчаянием, которое я глотаю слишком быстро, и просто не успеваю перемалывать.
Но где-то там, на дне этой раны – мое прошлое. Я снова та маленькая девочка, которая прячется под лестницей. Слышу крики, глухие удары. И голос Виктории, молящий о помощи. Она смотрит на меня, тянет руки, и в ее глазах – такая же безнадежность, какая сейчас, наверное, в моих. «Пожалуйста, Кристина, помоги…»
А я молчу.
Я боюсь.
Я ничего не делаю.
Я прячусь, зажимаю уши, и жду, когда все закончится.
Потому что вот так со мной никогда не случится. Потому что когда молишь – всегда становится только хуже.
Когда тебя загоняют в угол, когда отнимают все, остается только одно – гордость. Отчаянная, злая, последняя линия обороны. Я не буду плакать. Не буду умолять. Он не увидит меня сломленной. Не дождется.
Я медленно сажусь в кровати, почти беззаботно поправляю волосы, как будто прическа – это единственное, что меня сейчас волнует. Смотрю на его широкую, напряженную спину. Осознаю, что он все равно не видит, но сука во мне уже включилась.
– Надеюсь, Авдеев, ты не ждешь благодарности за то, что поимел меня во всех смыслах? – Мой голос звучит на удивление твердо. Даже с нотками яда. – Или мне нужно броситься тебе в ноги и поцеловать ботинки за то, что ты оказался таким охуенным стратегом?
Он медленно поворачивается. В его глазах – все тот же лед. Ни тени удивления моей дерзости.
– Я жду, что ты соберешь свои манатки и свалишь из моей жизни, Таранова, – чеканит он, и каждое слово – как удар плеткой. – Рассчитываю, что ты сделаешь это тихо. Без истерик.
– А если я хочу с истерикой? – Встаю с кровати, намеренно позволяя одеялу соскользнуть на пол. Остаюсь перед ним абсолютно голая. Уязвимая. И в то же время – бросающая вызов. – Хочу орать, бить посуду, расцарапать твое идеальное лицо.
Я подхожу к нему вплотную. Задираю голову, смотрю прямо в глаза. В них почему-то отражение меня маленькой. Не вот этой голой суки, у которой сегодня дебют, а испуганной девочки, которая просто не хочет, чтобы ей сделали больно.
– Знаешь, ты так забавно клюнул на ноги, – смеюсь, низко и хрипло, радуясь, что тошнота отступила хотя бы в момент отчаяния. – А потом – на все остальное. Великий хитрый стратег Авдеев – повелся на малолетку.
Ударь меня, Тай. Пожалуйста.
Я отчаянно боюсь боли, но нуждаюсь в ней сильнее, чем в кислороде.
– Повелся, Таранова. – Улыбается так, будто мои слова не царапают даже его броню. – Ебать тебя было классно.
– Жаль, что это не взаимно, – говорю, растягивая слова. Скольжу взглядом по его телу, глотаю адскую резь в горле. Бесцеремонно сую в карман руку, достаю сигареты и бензиновую зажигалку. Закуриваю и вместе с дымом выдыхаю ему в лицо беззвучный ор: «Убей меня!» – Хочешь, отсосу на прощанье?
Давай, Тай. Сделай мне больно. По-настоящему. Чтобы я могла тебя ненавидеть. Чтобы у меня была причина.
Ноль реакции на мой сучий перформанс.
Ноль эмоций.
Я как будто пустое место. Пыль.
Он отворачивается, подходит к креслу, берет пальто.
– У тебя два варианта, Таранова, – говорит, набрасывая его на плечи, даже не глядя в мою сторону. – Можешь побежать к своему благодетелю. Поплакаться, что тебя поимел Авдеев – это правда во всех смыслах. Уверен, он оценит твою жертву. Может, даже кинет тебе кость в виде билета куда-нибудь в Мексику. Или… можешь броситься в ноги Дэну. Попросить его еще раз тебя спасти. Он не против, он реально на тебя запал. Но, боюсь, на этот раз придется дать себя трахнуть, Таранова. За красивые глазки он больше не поможет.
Я стою посреди комнаты, голая, униженная, раздавленная.
Чувствую, как внутри что-то окончательно ломается.
– О, великодушные советы, – я смеюсь. Смех получается каким-то надрывным. – Возможно, воспользуюсь. Всегда хотела поебаться с друзьями.
Я вру. Нагло, отчаянно вру, пытаясь задеть его, уколоть, пробить эту ледяную броню.
Но он даже бровью не ведет.
– Вперед, малыш, – пожимает плечами, и в его голосе ни капли ревности. Только скука. – Ебитесь и размножайтесь.
Он подходит к двери. Его ладонь уже на ручке.
И тут я понимаю, что это – все. Конец.
Он сейчас уйдет.
И я больше… никогда его не увижу.
Не услышу.
Не прижмусь.
Что останется только… адская убивающая боль.
Мамочки, господи… что я натворила? Что я наделала?!
– Тай… – срывается с моих губ. Бегу, хватаю за рукав, тяну, едва не падая, потому что ноги не держат. Из тела словно вынули все опоры, оставили только страх – что он сейчас уйдет. Насовсем. Навсегда. – Тай, нет! Нет, не уходи… все не так…! Все совсем не так!
Он останавливается, еле заметно дергает головой в мою сторону. В синих глазах на мгновение проскальзывает что-то. Не боль. Не сожаление. Что-то другое. Похожее на… усталость?
– Я люблю тебя, слышишь? – Я захлебываюсь, поздно, слишком поздно ощущаю вкус соли на губах. И что этот мерзкий противный вой – на самом деле из моего рта. – Я просто…! Хотела немного времени! Я люблю тебя, клянусь, боже, умоляю, я просто…
Он не дает закончить. Берет за щеки, сдавливает, заставляет поднять голову.
Пальцы – как тиски. Холодные, жесткие.
– Слушай сюда, Таранова, – на меня как будто выливают помои. – Еще раз. Один, блядь, раз ты появишься на горизонте моей жизни, в любом качестве, под любым именем – и я больше не буду таким великодушным. Я сделаю тебе больно. Медленно, малыш, и очень-очень больно. И кайфану от этого. Ты меня поняла?
Я не могу ответить. Просто смотрю в его пустые, мертвые глаза и чувствую, как моя собственная душа превращается в пепел.
– Не слышу ответа, – прищуривается, режет тьмой.
Той, о которой я ничего не знала до сегодняшнего дня.
Я что-то хриплю в ответ – без понятия, что, но он считывает, как согласие, и отпускает так резко, что я едва не падаю.
Разворачивается.
И уходит.
Дверь за ним закрывается с тихим, окончательным щелчком.
Тишина.
Она давит, душит, впивается в уши. Я стою посреди комнаты, и мне кажется, что я сейчас просто умру на месте. Я даже хочу этого.
А потом меня снова скручивает. Тошнота подкатывает к горлу, на этот раз – нестерпимая. Я бегу в ванную, едва успевая добраться до унитаза.
Меня рвет. Долго. Мучительно. До спазмов в желудке, до истерики и темноты в глазах.
Когда приступ, наконец, отступает, я обессиленно сползаю на холодный кафельный пол. Ноги подкашиваются, я падаю на колени, пытаясь ухватиться за край раковины. Рука соскальзывает, сбивая на пол все, что там стояло. Флакончики, тюбики, коробочки…
Пальцы натыкаются на пластиковые палочки.
Я смотрю на них, не сразу понимая, что это. А потом до меня доходит.
Две полоски.
И еще раз – две полоски.
И маленький, но такой отчетливый синий «плюс».
Господи. Мамочка, мамочка…
Я сжимаюсь в комочек на холодном полу ванной, среди осколков и разбросанных вещей. Обхватываю себя руками. И тихо беззвучно вою.
Потому что это – не конец.
Это – только начало моего личного ада.
Глава пятидесятая: Хентай
Неделя.
Семь дней. Сто шестьдесят восемь часов. Десять тысяч восемьдесят минут.
Именно столько времени прошло с тех пор, как я собственными руками произвел вскрытие своей души и ампутировал оттуда опухоль по имени Кристина Таранова. Операция прошла успешно. Пациент, то есть я, выжил. Чувства, которые я к ней испытывал – нет. Они умерли в ту самую секунду, когда на экране моего телефона высветилось короткое «Контакт».
Теперь на их месте – выжженная пустота. Холодная, твердая, бесплодная. И это хорошо. На такой «благодатной почве» ничего больше не вырастет. Ни доверие, ни нежность, ни, уж тем более, любовь.
Я существую на автопилоте. Работа, совещания, сделки. И Стася – в фокусе.
Все как всегда.
Я ношу свои дорогие костюмы, как броню. Улыбаюсь, когда это необходимо. Жму руки, которые иногда хочется сломать. Идеальный механизм, безупречно выполняющий свою функцию. Никто не видит трещин, которые расползлись по моей душе, как по старому фарфору. Никто не знает, что по ночам, в тишине моей пустой спальни, я все еще иногда слышу ее смех.
Он не причиняет боли. Это просто эхо. Фантомная боль. Скоро пройдет.
Сегодня – очередной благотворительный аукцион. Балаган лицемерия, если говорить честно. Место, где богатые ублюдки типа меня покупают себе индульгенции, жертвуя на «благое дело» сумму, которую они вчера спустили на шлюх и рулетку. Сегодня я по-особенному брезгую быть на этом мероприятии, но я должен здесь быть. Статус обязывает.
Алена накануне прислала список потенциальных спутниц – почему-то считается моветоном ходить на такие «богатые тусовки» в гордом одиночестве. Длинноногие, породистые, с идеальными улыбками и пустыми глазами. Я удалил письмо, не дочитав до конца.
Я приехал один.
Мне не нужна компания. Мне не нужен фон. Сегодня я солирую в своей собственной пьесе, где главный герой – человек, у которого нет сердца и души, но он все равно выглядит живым.
Сегодня у меня другая миссия – побыть приманкой.
«Гельдман зашевелился, Авдеев… Дай отмашку. Ее уже водят. Он ее уберет, Авдеев, блядь…!»
Впервые в жизни исполнение Дэном своих прямых обязанностей для меня – как серпом по яйцам.
Заботливый какой.
Я покупаю какой-то пейзаж. Мазня маслом, которую какой-то критик назвал «прорывом в современном искусстве». Плачу за него сумму, на которую можно было бы купить небольшой остров в Карибском море. Зал аплодирует. Я вежливо киваю. Моя благотворительная миссия на сегодня выполнена. Но куда важнее, что Лёва заглотил наживку – и, конечно, не упустит возможности устроить передо мной пафосные пляски типа непотопляемого «Титаника». Хотя по факту ему пиздец – без преувеличений и пафоса. Просто пиздец. Я не в курсе, знает он об этом или нет – да мне и по хуй – но его драгоценную тонущую империю уже рвут на куски. В мире больших денег никому не прощают промах.
В перерыве захожу в туалет. Не потому, что мне нужно. А потому, что здесь, в этом стерильном, пахнущем дорогим мылом и холодной плиткой пространстве, можно хотя бы на пару минут снять маску. Смотрю на свое отражение в зеркале. Внешне – все тот же Вадим Авдеев. Уверенный. Успешный. Хищник на вершине пищевой цепи. Но глаза…
Не нравятся мне мои глаза.
Не нравится, что я слишком хорошо помню время, когда у меня был точно такой же взгляд. До сих пор иногда чувствую, что не отмылся от того дерьма.
Я включаю холодную воду, плещу в лицо. Пытаюсь смыть с себя эту усталость, это омерзение. К себе. К ней. Ко всему этому миру.
Дверь за спиной открывается. Не оборачиваюсь. Потому что знаю, кто это.
Я его, блядь, по запаху чую. От него всегда воняет старыми деньгами и гниющими грехами.
– Вадик, – тянет он, его голос сочится фальшивым дружелюбием. – Какая встреча.
Лёва, сука, Гельдман.
Ну привет-привет, старый гондон.
Я медленно закрываю кран. Промокаю лицо бумажным полотенцем. И только потом поворачиваюсь.
Он стоит, прислонившись к стене. Вид у него потасканный. Костюм дорогой, но сидит как будто с чужого плеча. Под глазами – темные круги, которые не скрыть даже фальшивым загаром. Гельдман пытается улыбаться, держать лицо, но я все вижу: как дрожат его пальцы, сжимающие стакан с виски, и страх в выцветших, крысиных глазках.
Он разорен. Моя ловушка сработала идеально. Он заглотил наживку, как слишком жадная акула. Вложил все, что у него было, в это греческое корыто под названием «Аргос». А я просто обвалил акции, оставив его с дыркой от бублика. И с многомиллионными долгами. Из такого дерьма даже Лёва Гельдман не выплывает, как бы сильно не пытался барахтаться.
– Не думал, что у тебя еще остались деньги на такие мероприятия, Лёва, – говорю я. Мой голос звучит ровно, почти безразлично.
– На стакан виски всегда найдется, – хмыкает он. – В отличие от некоторых, я умею жить по средствам. А ты, я смотрю, все так же соришь деньгами. Купил очередную мазню? Молодец. Хороший мальчик.
Он пытается меня задеть. Вывести на эмоции. Наивный. У меня их больше нет.
– Что тебе нужно, Гельдман? – спрашиваю я, направляясь к выходу.
Непрозрачно намекаю, что не настроен чесать «за жизнь». Даю этому ублюдку последний шанс захлопнуть варежку и остаться как минимум без необходимости спустит последние деньги на челюстно-лицевого.
– Поговорить, – он делает шаг мне навстречу, преграждая дорогу. – Вспомнить прошлое. Потрещать о нашем прошлом. О наших общих… знакомых.
Останавливаюсь. Смотрю на него. Жду.
– Красиво ты меня сделал, Вадик, – говорит Гельдман, и на этот раз в его голосе уже нет иронии. Только голая, неприкрытая ненависть. – Признаю. Использовал эту мелкую сучку, чтобы подсунуть мне дезу. Я даже не сразу понял, что меня ведут. Думал, девочка работает на меня. А она, оказывается, работала на тебя.
Я молчу. Наслаждаюсь моментом его растерянности и унижения.
– Признаю, недооценил, – продолжает делать вид, что этот разговор может хоть как-то меня задеть. – Думал, ты игрок. А ты, оказывается, просто жесткая и циничная тварь. Как в старые добрые времена.
«Старые добрые времена». Времена, когда я был другим. Когда гулял без поводка и намордника. Когда не боялся пачкать руки.
– Я тебя поимел, Лёва, – усмехаюсь. – Точнее, я тебя жестко выебал – давай называть вещи своими именами – не первый год мы в этом дерьме. И я всегда был тварью, Лёв, просто ты об этом начал подзабывать. Я напомнил.
Он усмехается. Криво. Зло.
– А Кристина… она ведь не поняла, да? Что ты ее используешь?
Почему-то отзвук ее имени еще немного дергает.
– Она выполнила ту работу, за которую ты ей платил, – выкорчевываю эту занозу, так, чтобы уже не дергало. – Подсматривала и подслушивала, совала в мои дела свой любопытный нос. Я просто дал ей информацию. Не моя проблема, что эта информация была… немного специфической.
Я вижу, как его лицо меняется.
– У тебя вообще сердце есть, Вадик? Поимел девку дважды – и глазом не моргнул. Использовал и выбросил. Как порванный презерватив. Узнаю свою школу. Узнаю Вадика Авдеева.
– Сердца у меня, Лёва, как ты помнишь, давно нет.
– Знаешь, – продолжает он, входя в раж, – а это ничего. Найду Крисочке другое применение. Она мне должна, в конце концов. За мое плохое настроение и за мои потерянные деньги. Придется ей, сучке, отработать. Девка красивая, рот и жопа рабочие.
Я смотрю на него в упор.
Вижу эту ухмыляющуюся рожу, на которой ни тени сомнения.
И на секунду – на долю секунды – вижу, что он собирается сделать.
Как взлетает моя рука – даже не очень хорошо помню.
Не помню, как хватаю его за затылок.
Помню только глухой, влажный звук. Удар. И еще один.
Я бью его головой о край мраморной раковины. Снова и снова.
Без злости. Без ярости.
С холодным, отстраненным любопытством. Как ученый, препарирующий лягушку.
Гельдман валится на пол, как мешок с дерьмом. Из разбитой головы течет кровь. Густая. Темная. Она пачкает белоснежную плитку, мои туфли, манжеты моей шелковой рубашки.
Я смотрю на него сверху вниз. На жалкое, скулящее существо на полу.
И ни хуя не чувствую. Ни удовлетворения, ни жалости. Только брезгливость.
Вспоминаю, как когда-то, давно, я точно так же стоял над другим телом. Смотрел и прикидывал, сколько еще оно вывезет, прежде чем мне будет достаточно. Тогда я точно так же ничего не чувствовал. Только холод. И странную, пьянящую легкость безнаказанности.
Что ты мне, блядь, сделаешь, Лёва?
Я наклоняюсь к Гельдману. Беру его за грудки одной рукой, приподнимаю, встряхиваю, как тряпичную куклу. Он смотрит на меня мутными, испуганными глазами.
– Слушай сюда, гнида, – плюю словами прямо ему в лицо. – Ты можешь делать что угодно. Можешь попытаться всплыть. Можешь попытаться сдохнуть прямо сейчас. Мне плевать. Но если ты… – Я делаю паузу, вглядываясь в его расфокусированные рыбьи глаза – … если ты хотя бы пальцем ее тронешь… Если с ее головы упадет хотя бы один волос… я тебя суку найду. Из-под земли достану. И буду тебя убивать – по куску за раз, Лёва. Мучительно. С удовольствием. Любишь попиздеть за старые времена? Помнишь Вадика? Точно хорошо помнишь, Лёва?
Он судорожно кивает, захлебываясь собственной кровью.
Разжимаю пальцы. Позволяю его беспомощной туше тряпкой упасть на пол.
Снимаю пиджак, потом рубашку. Вытираю об нее окровавленные пальцы. Бросаю ему в лицо.
– Убери за собой, – говорю, направляясь к выходу.
Я выхожу из туалета. В холле – все та же музыка, все те же улыбки, все тот же фальшивый блеск.
Никто ничего не заметил, потому что всем тут на всех насрать.
Я иду через зал, замечаю гельдмановскую «псину».
– У тебя проблема, мужик, – бросаю на ходу. – Небольшая. Гельдман упал. В туалете. Кажется, сломал нос, пока ты тут пялишься на силиконовые сиськи.
Глава пятьдесят первая: Барби
Я сижу на жесткой скамейке в белоснежном коридоре и смотрю в окно.
За стеклом – первые числа марта и снегопад. Крупные, ленивые хлопья медленно кружат в сером воздухе, ложатся на голые ветки деревьев, на крыши машин, на асфальт. Тают, едва коснувшись земли, превращаются в грязные, унылые лужи.
Как и мои надежды.
С момента нашего разрыва прошло две недели.
Четырнадцать дней. Триста тридцать шесть часов.
Бесконечность.
Я уже почти не плачу. Не потому, что стало меньше болеть. А потому, что больше нечем – слезы закончились. Внутри – выжженная пустыня. Сухая, потрескавшаяся земля, по которой гуляет колючий ветер. Иногда он приносит с собой обрывки воспоминаний – его смех, поцелуи, насмешливое «Барби». И тогда боль, которая уже стала частью меня, как вторая кожа, вспыхивает с новой силой. Я учусь ее глушить.
Учусь заново дышать. Медленно. Ровно.
Вдох. Выдох.
Три дня назад я была у врача. Сидела в кресле, разглядывала потолок.
Ждала приговор.
Мне сделали УЗИ. Я смотрела на черно-белый экран, на маленькое, пульсирующее пятнышко, и не чувствовала ничего. Абсолютно.
– Пять недель, – сказала врач, хотя сначала я услышала какую-то абракадабру и, кажется, «вы не беременны, что за вздор, тесты тоже могут ошибаться, все три». – Поздравляю, Кристина Сергеевна.
Пять недель.
Я мысленно отматываю время назад.
Не Калифорния. Не наш прощальный, отчаянный секс на огромной кровати с видом на океан. Не та ночь в Нью-Йорке, когда я призналась ему в любви.
Нет.
Я залетела на конюшнях. Как раз в тот день, когда у нас случился первый незащищенный секс, и Вадим рассказал, что детей у него быть не может.
Может, Вадим Александрович.
Я тогда так и не сходила к врачу, хотя у меня была назначена запись. После разговора с Гельдманом, после того как он загнал меня в угол, просто… вылетело из головы. А потом уже торчало: «Ну он же все равно не может, вернемся – тогда и схожу к врачу».
Хотя, какая к черту разница. Если это уже все равно ничего бы не изменило?
Неделю назад курьер принес мне конверт. Толстый, из плотной бумаги, с логотипом «MoneyFlow», с документами на увольнение. Расчетный лист. И круглой суммой компенсации за неиспользованный отпуск (смешно, я проработала два месяца).
Видимо, это была плата за то, что мое Грёбаное Величество так красиво меня поимел и так «изящно» выбросил – целую и невредимую.
Я порвала все это на мелкие кусочки и выбросила в мусорное ведро.
Потом собрала все осколки. Бриллиант, который он надел мне на шею в той беседке у моря, я сняла в тот же вечер, когда он ушел. Пальцы до сих пор помнят холодный, гладкий камень. Я инстинктивно тянусь к шее, но там пусто. Я отправила его обратно, в офис, на его имя. Вместе с картами – розовой и желтой – ни одной из которых так ни разу и не воспользовалась, и ключом от его квартиры в «Престиже».
Маленький, жалкий жест гордости. Как будто это могло что-то изменить.
Вещи я оставила. Все эти платья, туфли, сумки – они висят в шкафу, как призраки другой жизни. С бирками. Я не могу их носить. Не могу даже смотреть на них. Но и выбросить – не поднимается рука. В чем же виновата стильная замшевая «Роу»?
Я не знаю, что мне делать.
Мой план мести, моя цель, все, что двигало мной последние два года – все превратилось в пепел.
Я не хочу ничего.
Нужно искать работу. Как? Где? Куда я пойду?
Этот город беспощадно на меня давит, душит воспоминаниями.
Каждый угол, каждая улица. Даже любимый соленый запах моря теперь сводит с ума.
Нужно уехать. Но куда? У меня никого нет. Ни друзей, ни родных.
Я – одна. Абсолютно одна.
Я смотрю на свои руки, лежащие на коленях. Они дрожат. Мелко, почти незаметно.
Сжимаю их в кулаки, пытаясь унять эту дрожь. В который раз напоминаю себе, что нужно быть сильной, что отсутствие маршрута – не равно отсутствию пути. Что любая боль, даже самая нестерпимая, все равно конечна. И это тоже пройдет – не я первая, не я последняя.
Но если бы можно было разменять всю жизнь на один год с камнем вместо сердца – я бы согласилась. Просто… скажите, где подписаться на этот чудесный бартер?
– Таранова?
Я вздрагиваю. Оглядываюсь.
В дверях кабинета стоит медсестра. Полная, в белом, накрахмаленном халате. Смотрит на меня с легким раздражением.
– Таранова, вы заходить собираетесь?
Не сразу понимаю, что это – ко мне. За два года отвыкла быть Тарановой. Эта фамилия мне теперь как чужая. Как одежда не по размеру.
Медленно встаю. Ноги – ватные, не слушаются.
Прижимаю к груди тонкую папку с временной медицинской картой. Мой приговор.
Подхожу к кабинету. Медсестра смотрит на меня в упор. В ее глазах – смесь усталости и цинизма. Она видела здесь сотни таких, как я. Испуганных, растерянных, сломленных.
– Ну что, – качает головой с легкой насмешкой в голосе, – не передумала, красавица? А то у нас тут каждая вторая в последний момент в слезы бросается.
Я смотрю на нее. На равнодушное лицо, поджатые губы. Потом – на закрытую дверь кабинета. За ней – избавление. От него. От этой боли. От этого будущего, которого у меня теперь уже точно никогда не будет.
Нужно просто сделать шаг. Один шаг. И все закончится.
Медсестра ждет, скрестив руки на груди. Ей все равно. Я для нее – просто еще одна пациентка. Очередная глупая девчонка, которая не умеет предохраняться.
Я медленно, очень медленно, качаю головой.
Нет.
Я не передумала.
