Текст книги "Шипы в сердце. Том первый (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)
Глава тридцать первая: Барби
Свет пробивается сквозь жалюзи полосами, ложится на пол, на край кровати, на плечо Вадима. Он спит на спине, с раскинутыми руками, и ему определенно тесно – моя кровать куда меньше той, в которой, наверняка, он привык просыпаться. Но он не жаловался. Ни разу. Просто притянул меня ближе, когда мы рухнули после секса и обнял так, что сначала я провалилась в тепло и его невыносимо вкусный запах, а потом – в глубокий сон.
Спокойный и глубокий, впервые за неделю после того, как он умотал в Амстердам.
В этом сне за мной не гонялось прошлое в ужасной маске маньяка, не пытались догнать воспоминания, от которых я до сих пор трусливо улепётываю со всех ног. Я просто спала и чувствовала себя в полной безопасности, потому что рядом было его дыхание и когда вдруг начинала ворочаться – крепкие мужские руки инстинктивно сильнее заворачивались вокруг меня, притягивали, вжимали в свое тело. И если бы вдруг меня разбудили посреди ночи и спросили, как выглядит самая правильная вещь на свете – я бы сказала: «Вот так».
И сейчас я просто лежу и смотрю на спящего Авдеева. Не двигаясь. Боясь лишний раз вздохнуть, потому что могу сделать это слишком громко. Он абсолютно охуенно красивый. Даже сейчас, с растрепанными волосами, которые так любят мои пальцы, что в какой бы позе мы не трахались – я все равно нахожу возможность запустить их в авдеевские темные пряди. И с немного отросшей щетиной, и этой легкой морщинкой между бровей. Вадим спит тихо. Почти беззвучно. У него чуть приоткрыты губы, и я почему-то думаю, какой наверняка глупой и по-идиотски влюбленной в эту минуту выгляжу со стороны. И что, если вдруг он прямо сейчас откроет глаза – ему хватит одной секунды, чтобы все про меня понять.
Я веду себя как последняя дура, ровно как те героини в сериалах, которые всегда вызывали у меня только ядовитый смех, потому что их любовь казалась просто смешной и нелепой. А сейчас сама веду себя так же, и уже несколько минут уговариваю себя перестать залипать в глупые мечты. Не придумывать себе, что он не просто остался на ночь, а как будто он – мой. Хотя он никому не принадлежит до конца. Даже себе, кажется. И во всей его сложной жизни для глупой Барби место есть разве что в постели. Ну или на столе, который мы вчера чуть не развалили.
От воспоминаний о том, как мы набросились друг на друга, как только переступили порог моей маленькой квартирки, ломит между бедрами, но это такая охуенно приятная боль, что я непроизвольно опускаю пальцы под одеяло и трогаю себя там, надавливаю немного сильнее и закатываю глаза. Я хочу упиваться сладким послевкусие ночи. Мое Грёбаное Величество не просто меня трахал – он будто знал, что мне нужно и как. Где коснуться, как сжать, когда замедлиться. И сейчас мое тело каждой долбаной клеткой как будто откликается просто на воспоминания.
Я подаюсь импульсу, осторожно наклоняюсь носом к месту у него на шее под ухом, втягиваю сумасшедше приятный запах – его собственный, на котором легкая вуаль парфюма – просто как маленький штрих к главному «блюду». Ноги моментально сводит, во рту потоп от слюны. Хочется забраться сверху, разбудить его своим телом. Или руками. Или ртом.
Но пока я выбираю способ – в голову врезается вчерашний вечер. Так резко и беспощадно, словно внезапная мигрень без причины.
Гельдман. Его взгляд. Короткий момент, когда он остановился, узнал, и… ничего не сказал, потому что я до сих пор не уверена, было ли его «молодец, девочка» реальным, а не плодом моего истерящего воображения.
Сердце подскакивает к горлу. Паника медленно заползает под кожу, провоцируя новый приступ подступающей к горлу рвоты. Чертова психосоматика.
Но Гельдман меня точно узнал. И если он скажет… Если он скажет Вадиму – что будет? Я не успела ничего объяснить. Не успела даже понять, хочет ли он что-то сделать. Но он знает, чья я дочь, знает, что я «Барр», а не «Таранова», и этого достаточно, чтобы сделать абсолютно правильные выводы. В принципе, этого достаточно, чтобы сдать меня Вадиму с потрохами. «Эй, Авдеев, а ты в курсе, что эта красивая сучка у тебя в койке – дочурка Таранова, которого ты грохнул?»
Я осторожно выбираюсь из постели, чтобы не разбудить Вадима. Натягиваю его рубашку – слишком для меня большую, но почему-то все равно идеально сидящую. Медленно подгибаю рукава, разглядывая в зеркале, как дорогая шелковая ткань обтекает грудь и прикрывает бедра. Как будто я в ней – героиня мелодрамы с обязательным хэппи-эндом, а не фильма ужасов, в котором есть только одна концовка с обязательным кровавым месивом.
На кухню иду босиком. Пол под ступнями прохладный, но сейчас это только на пользу. Холод помогает собраться.
Открываю шкафчики, вытаскиваю все для завтрака – яйца, хлеб, масло, сыр. Привычные движения успокаивают. Я знаю, что делать руками. Но понятия не имею, что делать с едкой тревогой внутри, потому что с каждой минутой она становится все больше и уже почти упирается в диафрагму, как будто пытается сдавить легкие и задушить изнутри.
Может, стоит все бросить? Уехать. Сейчас. Просто исчезнуть. Сменить номер, найти билет – в Париж, в Стамбул, куда угодно. Главное – подальше от… Вадима.
Я отставляю миску, прячу лицо в ладонях и беззвучно смеюсь от того, насколько это глупо. «Подальше от Вадима». Куда, блядь, подальше, если я ношу его внутри как багаж, который слишком ценный, чтобы сдавать под номерок. Если он здесь, в груди, под кожей, в костях. Куда мне бежать, если Авдеев все равно будет на шаг впереди, как моя тень?
Я шмыгаю носом, смазываю дурацкие ванильные сопли и продолжаю взбивать яйца венчиком, как будто это и есть решение.
А может, просто все ему рассказать? Взять и сказать, как есть. Про отца. Про то, что я знаю – он его убил. Про то, что я с ним не просто потому, что захотела быть, а потому, что хотела отомстить. А теперь не знаю, как вырваться. Потому что втянулась. Потому что влюбилась.
Потому что хочу его не из-за прошлого, а вопреки прошлому.
Может быть, он поймет? Может, не захочет прикончить меня сразу?
Сглатываю, выливаю омлет на сковородку и яростно его расколачиваю до кремовых хлопьев. Кого я обманываю? Я боюсь не того, что моя правда превратиться в шесть досок и два метра земли сверху. Это все херня – потому что так я просто исчезну и не будет никакой боли. Я боюсь, что он просто вышвырнет меня в своей фирменной манере: «Иди нахуй, девочка» – и не будет ничего, кроме разрушительного безоговорочного ВСЕ.
Я загнала себя в угол, из которого нет выхода. И самый «идеальный» вариант – это просто подать моему любимому мерзкую правду на красивой тарелке, и ждать, что он просто размажет меня до состояния, когда уже не больно, а просто похуй.
Я слышу шаги за спиной, поворачиваюсь.
Вадим стоит на пороге, немного растрепанный, с хмурым, еще не проснувшимся взглядом, но уже с прищуром. От которого я тоже успела стать зависимой. Он в одних темно-серых боксерах низкой посадки, и я на секунду снова забываю, как дышать, любуясь его роскошным телом и длинными мускулистыми ногами, такими крепкими, что, кажется, у него один квадрицепс больше, чем моя талия. Голова сразу подкидывает воспоминания, как я люблю сидеть сверху, упираться в них ладонями, царапать, когда уже нет сил сдерживаться, но хочется еще капельку растянуть удовольствие.
– Пахнет завтраком. – Голос у него хриплый, чуть ниже обычного. Зевает, тянется, как большой ленивый кот, а потом расслабленно наваливается плечом на край арки. Синий взгляд скользит по мне сверху вниз, нахально и горячо, из-за чего у меня моментально поджимаются пальцы на ногах. – Ты в моей рубашке. Готовишь завтрак. Это даже чересчур киношно, Барби.
Я улыбаюсь. Не потому, что надо, а потому что не могу не улыбнуться. Таю как проклятый зефир. И на секунду забываю обо всем.
– А ты впервые у меня дома, – стараюсь придумать какой-то не очень сопливый ответ. – Получай «все включено».
– Вероятно, ответ будет отрицательным, но можно мне для начала зубную щетку?
Авдеев снова зевает, и когда приподнимается на носочках, растягиваясь еще раз, влетает макушкой в верхний край арки. Сухо матерится сквозь зубы, а я заливаюсь смехом, потому что впервые вижу на его красивом лице выражение досады. Такой, почти человеческой. Очень похожей на настоящую.
– Новая щетка рядом с раковиной, Тай.
Он скребет место ушиба и уходит, а я еще пару секунд залипаю на его шикарную спортивную задницу, туго обтянутую боксерами.
Щетку я купила несколько дней назад. Зашла за тюбиком зубной пасты, увидела розовую щетку с единорогом – и просто представила Авдеева с ней во рту. А, представив, уже не смогла вернуть ее на прилавок. Утром специально положила на видное место, жалея только о том, что у меня нет розовой ленточки, чтобы завязать подарочный издевательский бант.
Я выключаю сковородку, накрываю крышкой и крадусь к ванной.
Она у меня маленькая, Вадим занимает почти все свободное пространство, но я все равно протискиваюсь внутрь, и даже умудряюсь сесть на раковину, прямо у него перед носом. Вадим сосредоточенно чистит зубы, пытаясь делать вид, что меня в его поле зрения не существует, пока я пытаюсь делать вид, что голова единорога появилась на его зубной щетке совершенно случайно.
– Погоди! – Я соскальзываю с тумбы, несусь в спальню, хватаю телефон и возвращаюсь уже со включенной камерой. – Все, теперь можешь позировать.
– Дать бы тебе по жопе, коза, – игриво ворчит, не строя рожи нарочно, но в целом абсолютно не сопротивляется, когда делаю пару смешных кадров.
– Это называется «арбузерство», – дразню, показывая ему самый удачный снимок.
Даже со смешной розовой щеткой во рту и зубной пастой на губах, Мое Грёбаное Величество выглядит чертовски сексуально и как концентрат брутальности.
Сердце покалывает.
Если бы у меня в голове осталась хоть капля здравомыслия, я бы удалила их прямо сейчас. Но в моей голове только единороги – такие же сумасшедшие, как и на ручке зубной щетки, которую Вадим аккуратно моет и ставит в стакан. А потом резко подхватывает меня за талию, усаживает на раковину, наклоняется и трется своими колючками об мой висок и щеку, опускаясь ниже к губам.
Целует, притягивая к себе одной рукой, второй упираясь рядом с моим бедром.
Ему всегда приходится очень сильно наклоняться даже для таких простых вещей, даже если я сижу и на возвышенности.
Мои руки сами обвивают его шею – уже знакомо, как будто вместе с охуенным членом между ног, Авдеев вложил в меня еще и парочку вирусов, которые настроили мое тело четко под его хотелки.
На этот раз Вадим целует мягко. Без надрыва, без остервенелости, с которой мы обычно срываем друг с друга остатки контроля. Просто – прижимает ближе, чуть сильнее, чем надо, наклоняет голову, так, чтобы язык мог пройтись по моим губам, и будто проверяет: впущу ли я его так легко.
Впускаю без возражений.
Как-то слишком просто, слишком быстро. Сама подаюсь вперед, отвечаю – ярко, сладко, как будто впервые. А может, потому что он сейчас не требует, а предлагает. Как будто оставляет выбор за мной – куда хочу пойти я сама?
Крепкие мужские пальцы соскальзывают мне на бедро, сжимают. Я раскрываюсь, подаю свой рот – и он целует чуть дольше, глубже, так, будто на этот поцелуй у нас есть все утро и даже чуть больше.
– Барби… – шепчет почти в губы. – Не заставляй меня снова тебя трахать. Я хочу кофе.
Я фыркаю, отталкиваю его, и мы смеемся. Оба. Так легко, будто на пару секунд вся эта внешняя жизнь перестала существовать. Я разворачиваюсь и иду обратно на кухню. Вадим идет следом, при этом лениво гладит мою спину сквозь рубашку – просто чтобы трогать, без определенного контекста.
Пока я ставлю на стол тарелки со скремблом и тостами, Вадим делает кофе. У меня здесь совсем мало места, поэтому мы все время натыкаемся друг на друга, хотя на секунду мне даже кажется, что он нарочно становится так, чтобы я задевала его то рукой, то бедрами. Он хмурится, когда пробует кофе. Моя кофемашина халтурит и варит очень некрепкий, но Авдеев не жалуется.
– Почему ты не пользуешься машиной? – спрашивает между «подходами» к яичным хлопьям. Синий взгляд становится чуть внимательнее.
Я застываю, делая вид, что не поняла.
– Игорь сказал, что ты не вызывала его с прошлой недели. В чем дело, Крис?
Он смотрит спокойно, но я все равно чувствую, как внутри стягивается что-то тугое. Потому что на самом деле я просто дулась. Не хотела. Просто вожжа под хвост попала. Называется: «На зло маме отморожу уши».
Вслух я все это не говорю, но все и так очевидно.
Вадим вздыхает, медленно откладывает вилку.
– Не делай так больше.
Я поднимаю на него взгляд. Виноватый.
– Машина и водитель – не потому, что я хочу показать, где твое место или контролировать. А потому что это твой комфорт. И твоя безопасность. А это, Крис, – моя зона ответственности.
Слова простые, но я чувствую, как внутри начинает плавиться моя так ни хрена толком и не выстроенная заново противоавдеевская защита.
– Ладно, – киваю. – Не буду.
Он снова возвращается к завтраку, откусывает кусочек тоста, а потом бросает в меня тот самый «о, боже, я уже потекла!» прищур.
– Сейчас будет какой-то пиздец… – бурчу, поднимая брови.
– Поедешь ко мне на конюшни? Сегодня.
– На конюшни? – чувствую себя тупой, переспрашивая ровно то, что он сказал.
– Ага.
– А если я боюсь лошадей?
– Будешь смотреть на них из-за моей спины, Барби.
Я немного подвисаю, наблюдая, как он спокойно грызет тост и ждет мой ответ. Как будто и правда хочет провести этот день вдвоем. Не только в кровати.
И черт, от этого у меня внутри опять что-то тает. Так что я делаю единственное, что могу – киваю и прячу взгляд над чашкой с кофе.
– Только не мечтай, что я сяду верхом.
– Ну, это совсем не обязательно, коза, – уголки его губ чуть приподнимаются, черти в глазах разжигают ритуальное пламя под вертелом, на который насажено мое сердце. – Для этого у тебя есть я.
– Вот же самовлюбленный мудак, – стреляю в него глазами, мысленно радуясь тому, что у меня обычный стол, а не новомодная прозрачная столешница, и Тай по крайней мере не видит мои плотно прилипшие друг к другу колени.
После завтрака мы собираемся ускоренными темпами.
Я смеюсь, когда ловлю в зеркале в прихожей наше отражение – он в брюках и немного помятой рубашке, которую я вернула с большой неохотой, и я – в мешковатом спортивном костюме на флисе с принтом в виде брутальной Минни Маус.
Пока едем, он разговаривает по телефону, я листаю ленту, и украдкой читаю сообщения от Дэна – он интересуется, как дела, без нажима, но с подтекстом, что лучше бы мне ответить и не вынуждать его проверять. Я отвечаю парой подчеркнуто «звонких» сообщений, даю понять, что скоро буду в норме, надеясь растянуть это «скоро» как можно на дольше. И ненавижу себя за то, что пишу это, сидя рядом с Авдеевым, буквально – на расстоянии касания.
Мы едем около часа, потому что минимум треть времени стоим в пробках.
Вадим, несмотря на утро субботы, много разговаривает о делах: названия, цифры, его сухие четкие реплики. В третий раз слышу фамилию «Дёмин», но теперь уже плюс-минус в контексте. Если бы можно было заткнуть уши, чтобы не слышать и не вникать – я бы так и сделала. Что угодно, лишь бы не понимать, что речь идет об, очевидно, очень крупной сделке, где счет идет и близко не на такие цифры, как раньше. Что-то связанное с логистикой, «золотой маршрут», который позволит Вадиму взять под контроль основные артерии грузоперевозок в Европе. И тот нидерландский транспортный хаб – это только вершина айсберга, потому что большая часть уже так или иначе у него в руках. Дальше – правильная спайка, сведение под одну структуру. Загадочный Дёмин, насколько я понимаю, как раз по этой части.
Слава богу, к тому времени, как мы подъезжаем к огороженной территории – она огромная, какая-то вообще бесконечная! – Вадим не успевает перейти к деталям. Сбрасывает, обещает перезвонить и помогает мне выйти.
Свежий воздух пьянит.
Пока идем по дорожке, навстречу спешит мужчина в годах, здоровается.
Они заводят разговор о каких-то ремонтных переделках, я, секунду помедлив, пытаюсь отойти, но Вадим перехватывает мою ладонь, сплетает наши пальцы. Сжимает, продолжая обсуждать манеж и какого-то, блин, кабана-хулигана.
А я просто иду рядом и таращусь на наши руки.
И сжимаю сильнее, чтобы убедиться, что не сплю – мы правда держимся за руки, боже. Совсем как обычная парочка. И мне от этого мурлыкать хочется, как сытой кошке на хозяйских коленях. Но просто иду тихонечко рядом, замечая – и от этого щемит в горле – что Вадим нарочно идет чуть медленнее, чтобы мне не пришлось бежать за его семимильным шагом.
– Я пойду переоденусь, – кивает на большой двухэтажный дом в стороне основной территории, – а Николай пока найдет тебе нормальную обувь.
Я рассеянно киваю.
– А как вас по имени отчеству? – спрашиваю улыбчивого мужчину, который, пока мы идем к хозяйственной застройке, показывает, где тут что: манежи, длинное здание конюшен, вольеры для животных, бассейны – их здесь несколько.
– Николай Викторович, но можно просто Николай, – он довольно простой, но явно знает формат поведения с гостями собственника. – У вас какой размер, Кристина Сергеевна? Тридцать шесть?
Киваю.
Он ненадолго скрывается в пристройке рядом с домом для работников, и возвращается с парой резиновых сапог симпатичного не яркого красного цвета. Переобуваюсь, делаю пару шагов и довольно улыбаюсь – так и правда удобнее.
– Чаю хотите? Маша как раз заварила, со смородиной и клюквой.
– Хочу. – Несмотря на полный кайф от природы, на улице все-таки конец января. И даже с оглядкой на аномальное для этого времени года тепло, у меня все равно немного мерзнут пальцы.
Николай Викторович снова уходит, а я тем временем прогуливаюсь до вольеров. Здесь много свободного места – животным явно есть где размяться, а в павильоне с птицами (хотя я вижу здесь только сову) столько пространства, что при желании, могла бы полетать и я.
Мое внимание привлекает самый крайний вольер – как будто немного в стороне остальных. Пока иду к нему, меня догоняет смотритель, вручает чашку с душистым чаем, об которую я с наслаждением грею ладони. Пока идем – рассказывает, что животных привозят на адаптацию после ветеринарной клиники, чтобы они окрепли и могли вернуться в дикую природу. Со слов Николая Викторовича, Вадим делает это все просто потому, что может и хочет, никак не афишируя «в массы» и для картинки благородного меценатства.
И все это настолько не ввяжется с образом бессердечной, убившей моего отца скотины, что я списываю этот маленький рассинхрон на ошибку в матрице. Меня он ведь тоже пока не обижает.
– А что там? – спрашиваю смотрителя, когда мы уже почти подходим к последнему вольеру, а оттуда до сих пор не раздается ни звука.
– Каракал.
Мы становимся напротив, я пытаюсь смотреться в глубину, потому что места здесь действительно много, а животное, судя по всему, забилось в самый угол. Через секунду нахожу ее взглядом – свернувшуюся клубком, низко прижавшую морду к подстилке из сена и с ушами, заложенными назад в типичном выражении злости любой кошки. Каркала замечает нас и начинает громко шипеть, обнажая длинные белоснежные клыки.
– Эй, привет… – Я присаживаюсь на корточки, почему-то решив, что если буду одного с ним «роста», животное перестанет видеть во мне опасность.
– Ее недавно привезли, – рассказывает Николай Викторович. – Забрали у одного садиста: держал экзотических животных в собачьих клетках, измывался. Я бы его сам в ту клетку посадил хоть на денек.
Теперь я и правда вижу на морде шипящего каракала глубокие борозды от шрамов.
И она выглядит очень худой, хотя о ней здесь наверняка хорошо заботятся. Под коричнево-рыжей шкурой еще проступают ребра, лапы кажутся тоньше обычного, хотя я понятия не имею, какими в норме должны быть лапы каракалов, потому что буквально впервые вижу его вживую.
– Никого к себе не подпускает, – объясняет мужчина, пока я пытаюсь издавать какие-то ласковые звуки, чтобы немного ее успокоить и задобрить.
Я замечаю, как из-за моей спины падает длинная тень, оглядываюсь.
Вадим переоделся в простую черную толстовку с капюшоном и спортивные джогеры, которые сидят на его ногах так, что это нужно запретить на законодательном уровне, как «оружие массового поражения женских сердец». И трусов.
Смотритель моментально оставляет нас одних.
– Она красивая, – снова разворачиваюсь к вольеру и кладу ладони на прутья.
– И абсолютно никому больше не верит.
Он становится ближе, почти впритык к моей спине, но не трогает, просто наклоняет голову и дышит мне в макушку.
– Потому что очень сложно доверять, когда однажды тебя вышвыривают из родного дома, сажают на поводок обстоятельств и все, что тебе остается – это либо сдохнуть, либо пытаться выжить в тесной собачьей конуре и питаться объедками. После такого тяжело доверять даже собственному сердцу.
Я снова присаживаюсь, хочу просунуть ладонь внутрь, но Вадим меня останавливает.
– Крис, это не испуганный котенок. Я понимаю, что каждой девочке хочется быть поющей квартетом с дикими животными Спящей красавицей, но это ничего не даст. Этой кошке нужно время, чтобы хотя бы научиться без страха есть.
В подтверждение его слов замечаю лежащий в противоположной стороне вольера сочный кусок мяса. Каракал не проявляет к нему никакого интереса. Единственное, что она кажется вообще способна делать – это без остановки шипеть и угрожающе щурить глаза.
– Можно я буду приезжать к ней? – Прислушиваюсь к словам Авдеева, и возвращаю руки на прутья. Как только делаю это – кошка немного распрямляет уши и нервно облизывает морду. – Просто буду сидеть рядом и никому не помешаю, клянусь. Можно, Тай?
Встаю, поворачиваюсь к нему и закладываю руки за спину, изображая эталон послушания и покорности. И в горле почему-то дерет от одной мысли, что он вдруг скажет «нет» и я буду вынуждена отступить.
– Я буду делать только то, что можно, Тай! Обещаю! Просто буду читать ей и она привыкнет к голосу и…
– Крис, ты можешь приезжать когда захочешь, – он перебивает, даже не дав мне показать, до какой степени я была готова унизиться лишь бы выпросить разрешение. – Я предупрежу.
Выдыхаю и вжимаюсь лбом в его грудь. Становится немножко легче, а когда он прижимает меня одной рукой, втягивая в свое тело как в бесконечную гравитацию, я на мгновение забываю, что должна его бояться и ненавидеть.
Мне безопасно рядом с моим палачом.
Рядом с человеком, которому ничего не стоит разменять чью-то жизнь просто по щелчку пальцев.
Он идеальный смертельно опасный хищник – мой Хентай.
– Ты дрожишь, Барби. – Он обнимает второй рукой, хотя это на мне куртка, а он вообще одет как будто на улице не разгар зимы, а уже вовсю цветет сирень. – Все хорошо? Ничего не хочешь мне рассказать?
Хочу, Мое Грёбаное Величество, очень-очень хочу.
Настолько сильно, что приходится до боли сжимать челюсти, чтобы держать рот закрытым. Потому что это лишь фантом, навеянное ним чувство безопасности, пока он сидит в засаде, прикидываясь сытым и довольным, как будто глупая газель может и правда пастись прямо у него перед мордой.
А, может, он уже все знает и просто играет, с садистским наслаждением наблюдает, как я буду выкручиваться.
– Просто немного замерзла – в городе теплее, да?
И уже даже не пытаюсь анализировать, почему вместо того, чтобы валить от него без оглядки, я только еще крепче обвиваю руки вокруг его талии. Судорожно сжимаю в пальцах теплую ткань, как будто от этого зависит моя жизнь. И даже еще немного сильнее.
– Можем пойти в дом, Крис.
Вместо ответа резко катаю лоб по его груди.
Нет, не хочу, Тай. Давай просто постоим вот так еще немножко, чтобы я снова утопила в любви к тебе весь свой здравый смысл.
Грёбаный Стокгольмский синдром.
