Текст книги "Шипы в сердце. Том первый (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)
Гулять днем у меня совсем нет настроения. Поэтому спускаюсь в спортзал и убиваюсь на дорожке битых два часа, пока усталость в теле и горящие суставы не разбавляют оставленное Авдеевым взведенное, но не разряженное желание. Только после этого возвращаюсь в номер и еще полчаса торчу в прохладном душе, воображая себя героем романа, который пытается справиться со стояком. Только мой «стояк» в голове.
Весь оставшийся день слоняюсь по номеру, как тигр в клетке. Огромные окна с видом на Центральный парк больше не радуют – они давят, напоминая о том, какой он большой, этот город, и какая я в нем маленькая, потерянная, ждущая своего хозяина.
Хозяина, господи. Докатилась, Крис.
Пытаюсь занять себя делом – вылет в Майами завтра рано утром, значит, нужно собрать вещи. Его и свои. Достаю из шкафа его дорожную сумку – дорогущую, кожаную, от какого-то бренда, название которого я даже выговорить не смогу. Раскладываю на кровати авдеевские рубашки, костюмы, футболки, джинсы. Каждая вещь пахнет им, и я, как последняя идиотка, утыкаюсь носом в кашемировый свитер, пытаясь вдохнуть и удержать в себе его запах.
Пишу ему сообщение, стараясь придать голосу (точнее, буквам) максимум сарказма:
Я: Вадим Александрович, это ничего, что я сложу ваши монаршие тряпки для поездки в теплые края? А то вдруг они неприкосновенны.
Подумав секунду, вспоминаю его утренний «урок», раздеваюсь, падаю сверху на весь его разложенный на кровати дорогущий гардероб, делаю пару голых селфи и скидываю вдогонку. Хочу, чтобы в эту минуту сидел на каких-то своих жутко важных переговорах или типа того, посмотрел – и у него встал. И ему было так же больно, как мне все чертово утро!
Ответ приходит почти сразу, и я даже вздрагиваю от неожиданности.
Хентай: Барби, выебу же как сидорову козу.
Я вдруг дико краснею.
Переворачиваюсь на живот, подтягиваю под себя его рубашку, жадно втягиваю запах.
Пялюсь на экран телефона, который снова оживает.
Хентай: Раком поставлю – и выебу.
Хентай: Пищать у меня будешь.
Хентай: Пиздец хочу тебя, мелкая.
Хентай: Все, не отвлекай.
Я со стоном переворачиваюсь обратно на спину, прижимаю теплый телефон к дрожащему животу и пытаюсь справиться с дрожью.
Складываю основную часть его вещей (стараюсь не слишком часто представлять, как он будет выглядеть в коротких льняных шортах где-нибудь на пляже), принимаюсь за свои. В Нью-Йорк я прилетела с маленькой спортивной сумкой, но день шопинга превратил ее в два чемодана (которые я тоже предусмотрительно купила). На это уходит пара часов.
Еще пару часов трачу на то, чтобы составить маршрут нашего вечера. Не тот, который показывают туристам. А тот, который знаю только я. Места, где я когда-то чувствовала себя живой. Или хотя бы пыталась. Хочу удивить свое Грёбаное Величество. Хочу увидеть на его лице еще что-то, кроме этой вечной снисходительной усмешки хозяина жизни. Хочу, чтобы он хоть на пару часов забыл о своих миллионах и сделках. Хочу, чтобы он увидел меня – не Барби, не игрушку, а Кристину. Ту, которая когда-то выживала в этом городе, не имея за душой ни гроша.
Ближе к пяти я начинаю собираться. Душ. Легкий макияж – только тушь на ресницы и немного блеска на губы. Волосы оставляю распущенными – пусть делают, что хотят. Сегодня я не буду наряжаться в дорогие платья и туфли на шпильках. Сегодня будет другой образ. Мой.
Натягиваю любимые, чуть потертые джинсы, которые идеально сидят на заднице. Ту самую толстовку с кричащей надписью «AMERICAN LUXURY», удобные кеды.
Вадим приходит почти вовремя, всего на каких-то жалких десять минут позже обещанных пяти. Я встречаю его у двери, стараясь выглядеть максимально непринужденно, хотя внутри все вибрирует от напряжения.
– Вижу, ты уже готова показать мне трущобы и притоны. – Он усмехается, скользит по мне взглядом. – Я полагаю, мне надо соответствовать?
– Обязательно, Вадим Александрович, – отвечаю ему в тон, пропуская мимо ушей его «трущобы и притоны». – Сегодня у нас программа «почувствуй себя обычным человеком». Это тебе не на сноуборде понтоваться – это настоящий экстрим.
Он тихо смеется, просит дать ему полчаса на душ и «наряд на вечеринку года».
И как только он уходит, мой телефон пикает входящим.
Я даже не сразу понимаю, кто такая «Марина-Ноготочки», и почему она вдруг спрашивает, какая погода в Нью-Йорке. Даже хочу удалить и заблокировать, в первую минуту решив, что просто ошиблись номером.
А потом доходит.
Так оглушительно, что ноги подкашиваются и я только чудом успеваю уронить свое обмякшее от страха тело на диван. Судорожно хватаю воздух, дергаюсь от внезапного звука из душа, но потом понимаю, что это был просто какой-то мой личный фантом – оттуда разносится только мерный шум воды.
Проверяю сообщение еще раз, но его смысл не меняется.
Гельдман откуда-то знает, что я в Нью-Йорке.
Хотя «откуда» – понятно. Его «крыса» хорошо делает свою работу.
И пока я соображаю, что ответить – и отвечать ли вообще – он присылает следующее.
«Ты же держишь ушки-на-макушке, девочка? И не планируешь вернуться ко мне с пустыми руками? Я бы очень расстроился»
Я быстро удаляю сообщения, так ничего и не ответив, потому что Вадим выходит из душа и сворачивает в спальню.
Пока прислушиваюсь к его шагам, мысленно уговариваю себя пойти ва-банк и все ему рассказать. Сначала про «крысу» – он должен знать. А потом, когда он начнет задавать логичные вопросы…
Но так и не успеваю придумать подходящую для своего армагеддона фразу, потому что выходит Вадим, и я на мгновение забываю, как дышать.
Буквально.
Воздух застревает где-то в легких, а я просто стою и пялюсь на него, как последняя идиотка.
Никаких дорогих костюмов и идеально сидящих рубашек. На нем – обычные, чуть выцветшие джинсы, простая черная футболка, которая обтягивает его мощный торс так, что видно каждый мускул, и короткая кожаная куртка. На голове – черная бейсболка, козырек которой чуть прикрывает глаза, делая его взгляд еще более пронзительным и опасным.
Твою мать. Блядь. Господи, просто… за что?!
Он выглядит… иначе. Совсем иначе. Не как Вадим Авдеев, владелец многомиллионной империи. А как… просто мой Тай. Тот, который может быть жестким, безжалостным, но одновременно – до одури сексуальным и притягательным в своей этой неприкрытой, почти первобытной мужественности. И реально выглядит как какой-то дерзкий пацан. И от этого – еще более желанный.
Я чувствую, как у меня перехватывает дыхание, как сердце начинает колотиться где-то в горле.
Ты пропала, Крис. Окончательно. Бесповоротно.
Потому что этот Тай, в кожаной куртке и бейсболке, нравится мне до дрожи в коленях, до помутнения в мозгах, до желания забиться под эту куртку и никогда оттуда не вылезать.
– Что-то ты притихла, коза, – он усмехается, видя мое ошарашенное лицо. – Я, типа, перестарался с «соответствием»? Или твой «настоящий Нью-Йорк» не готов к такому брутальному вторжению?
Я сглатываю, пытаясь вернуть себе дар речи.
Подступаю на шаг.
Завожу руки за спину, чтобы не поддаться слишком сильному соблазну обнять его, забить на собственный план и потащить в постель. Или, нет, до постели дальше, чем до дивана.
– Распиздяйство тебе к лицу, Тай, – говорю совершенно промокшим от желания голосом. Слова застревают в горле. Ладно, к черту. – Ты просто… просто охуенный, Тай. Вот так. Напомни мне сначала зайти в магазин хозтоваров.
Он подходит ближе, закидывает руки мне на плечи, наклоняется к моему лицу – как обычно, сгибаясь почти вдвое – и вопросительно ждет расшифровку.
– Купим пару мешков для строительного мусора, – пытаюсь справиться с дыханием, но теперь, когда его лицо буквально у меня перед носом, это уже даже не задача со звездочкой, а нерешаемая теорема Ферма. – Вырежу в них дырки и запакую тебя.
– А потом отнесешь меня на мусорку? – подшучивает Авдеев, прекрасно понимая, что единственное, что я готова сейчас выбросить – свои очередные насквозь промокшие трусы.
– Прости, Авдеев, но это единственный пришедший мне на ум способ как выпустить тебя из дома в таком виде и не сойти с ума от того, что в этом городе живет примерно… четыре с половиной миллиона женщин.
Кажется, я только что завуалировано призналась ему в любви.
Глава тридцать восьмая: Барби
Мы выходим из отеля, и я чувствую себя так, будто собираюсь прыгнуть с парашютом без инструктора. Рука Вадима в моей – теплая, сильная, и это единственное, что удерживает меня от желания развернуться и сбежать обратно в стерильную роскошь нашего номера. Но я сама это затеяла. Сама напросилась.
– Ну что, мой бесстрашный гид по нью-йоркским трущобам, куда мы сначала? Насладимся ароматами канализации или сразу окунемся в романтику крысиных бегов? – его голос сочится сарказмом, но в глазах – живой интерес.
И это подстегивает.
– Сначала, Вадим Александрович, мы познаем все прелести общественного транспорта, – заявляю я, стараясь придать голосу ответный оттенок иронии.
Тащу его в сторону ближайшего спуска в метро, игнорируя удивленные взгляды редких прохожих, которые, видимо, нечасто видят такую, спускающуюся в подземку «шпалу». Вадим останавливается у входа, как вкопанный, и с сомнением смотрит на темный зев лестницы.
– Метро? Крис, ты серьезно? Я думал, мы хотя бы на такси доедем до твоих «секретных» мест. Я в этих ваших подземных лабиринтах последний раз был… хрен вспомню, короче.
– Вот и исправим это досадное упущение в твоей биографии. – Победоносно ухмыляюсь. – Не бойся, Тай, я буду держать тебя за ручку. И вообще, это часть погружения. Хочешь настоящий Нью-Йорк – получай его со всеми кишками.
– Мои «кишки» сейчас больше озабочены тем, как бы не набить очередную шишку о потолок в этом подземелье, – ворчит он, но все же позволяет утянуть себя вниз по ступенькам. – С моим ростом, Барби, метро – это всегда лотерея. Либо я выхожу оттуда с новым сотрясением, либо – со свернутой шеей.
– Ой, да ладно тебе, великан, – я смеюсь, проталкивая его к турникетам. – Не такой уж ты и высокий. Просто потолки здесь для обычных людей, а не для баскетбольной сборной. Будешь вести себя хорошо – куплю тебе каску. Розовую. С ушками.
Он что-то бурчит про «маленьких злобных гномов», но послушно проходит через турникет, когда я прикладываю свою старую, еще действующую MetroCard. Запах метро ударяет в нос – смесь металла, пыли, чего-то неуловимо-затхлого и… энергии. Этот запах я не спутаю ни с чем. Он такой же неотъемлемый атрибут Нью-Йорка, как желтые такси и небоскребы.
На платформе довольно людно, но не так, чтобы совсем уж толкаться. Мы ждем поезд, и я украдкой наблюдаю за Вадимом. Он выглядит… странно органично в этой обстановке. Бейсболка, надвинутая на глаза, кожаная куртка, джинсы. Никакого пафоса, никакой надменности. Просто мужчина, ждущий поезд. И от этого он становится еще более, блин, притягательным.
Подходит поезд, шипя и громыхая. Двери разъезжаются, и мы втискиваемся в вагон. Мне удается занять сидячее место у окна, а Вадим остается стоять, возвышаясь надо мной, как скала. Он действительно слишком высокий для этого места и ему правда неудобно. И когда он, чуть согнувшись, чтобы не приложиться головой о поручень, устраивается поудобнее, его предплечье ложится на верхнюю перекладину прямо над моей головой. Футболка натягивается на его груди, а потом, когда он чуть расслабляется и выпрямляется, задирается спереди, обнажая полоску идеально рельефного живота. Несколько кубиков пресса, смуглая кожа, темная дорожка волос, исчезающая под поясом джинсов.
Я пялюсь на этот участок его тела, словно загипнотизированная. Чувствую, как во рту пересыхает, а низ живота начинает тянуть знакомой, сладкой болью.
Вадим достает телефон, что-то быстро набирает, хмуря брови. Сосредоточенный. Деловой. Даже здесь, в этом громыхающем, разрисованном маркерами вагоне метро, умудряется выглядеть так, будто решает судьбы мира. И это абсолютно невероятно сексуально.
Рядом со мной пристраиваются две девицы – типичные американки, громко жующие жвачку и стреляющие глазами по сторонам. Их взгляды почти сразу натыкаются на Вадима. И зависают. Я вижу, как они перешептываются, хихикают, бросают на него откровенно пожирающие взгляды. Одна из них достает телефон и, делая вид, что просто листает ленту, начинает его снимать.
Сучки.
– Oh my God, Becky, look at him, – шепчет одна другой, но достаточно громко, чтобы я услышала. – He’s, like, a total DILF[7]7
DILF (сокр. от «Dad I’d Like to Fuck» – папочка, которого хочется трахнуть; мужской аналог слова МИЛФа)
[Закрыть]. Seriously.
Меня накрывает. Мгновенно. Яростно. Перед глазами буквально красная пелена. Какого хрена эти малолетние сучки на него пялятся?! Какого хрена они его снимают?!
Я так резко встаю, что почти ударяюсь головой о его локоть. Вадим удивленно поднимает на меня взгляд от телефона.
– Крис? Все в порядке?
Но мне не до ответов. Я разворачиваюсь к нему, обвиваю его руками за талию, прижимаюсь всем телом, утыкаясь лицом ему в грудь. Закрываю его от этих похотливых взглядов. Грудь разрывает от иррационального раздражения и злости. Понимаю, что это фигня. Что на него все время кто-то пялится, и в большинстве случаев это происходит, когда меня рядом даже в помине нет, и я абсолютно ничего не могу с этим сделать.
Проклятые «синие кружочки». Они делают мой мозг абсолютно недееспособным, заточенным только на какие-то глупости и, конечно же, секс.
Мой. Никому не отдам.
– Что случилось, коза? – Его голос удивленный, но он без раздумий убирает телефон и обнимает меня свободной рукой, прижимая так крепко, что у меня беззвучно сладко стонет каждая кость в теле.
Я молчу, только сильнее вдыхаю его запах. Засовываю холодную ладонь в задний карман его джинсов, нащупывая там твердую, упругую ягодицу.
Сжимаю ее.
Показательно. Чтобы те сучки видели.
– Крис, – он тихо смеется мне в макушку, его грудь вибрирует от смеха. – Ты сейчас либо порвешь мне карман, либо заставишь кончить прямо здесь.
Я поднимаю голову, смотрю на него снизу вверх. В его глазах – веселье и что-то еще. Что-то теплое, понимающее. Подстрекающее. Он ни черта не помогает.
Не отнимая руки от его задницы, я поворачиваюсь к тем двум американским «умницам» и, глядя прямо на них, медленно, с наслаждением, показываю средний палец. Обеим.
Они ошарашенно замирают, потом быстро отводят взгляды, краснея и что-то бормоча себе под нос.
Вадим уже буквально трясется от плохо сдерживаемого смеха.
Я подтягиваюсь, заглядываю в его глаза, прикрытые тенью козырька бейсболки, и таю. Снова. Как дурацкий стаканчик ванильного мороженого.
– Какая ты у меня ревнивая дикарка, Барби, – Вадим качает головой, но я вижу, что сейчас ему нравится. Чертовски нравится. Его рука на моей талии сжимается крепче, а во взгляде появляется тот самый хищный блеск, от которого у меня моментально слабеют колени. – Впечатлен твоей техникой защиты территории. Особенно той частью, где твоя рука исследует глубины моего заднего кармана. Надеюсь, ты там не кошелек ищешь?
– Ищу доказательства твоей верности, Авдеев, – фыркаю я, но уже не могу сдержать улыбку. Только придаю ей нарочито меньше смысла, чем на самом деле.
– Доказательства… верности? – Он заинтересованно прищуривается.
– Ага, а то вдруг там как раз материализовалась грязная салфетка с номером телефона какой-нибудь «Аманды» у тебя в тылу, пока я героически отбивала лобовую атаку.
Поезд замедляет ход, подъезжая к нашей станции.
– Нам выходить, – говорю я, нехотя отстраняясь от него. Руку из его кармана, правда, не вынимаю. Так спокойнее.
Мы выходим из вагона, и я чувствую на себе провожающие взгляды тех двух девиц. Ну и пофигу. Главное, что он идет рядом. Мой.
А когда выныриваем из душного подземелья метро на улицу, первое, что бьет по глазам – не архитектура и не заполненные людьми улицы.
Это взрыв.
Розово-красный, плюшево-сердечный, тошнотворно-сладкий взрыв под названием День Святого Валентина.
Я на мгновение застываю, как будто меня окатили ледяной водой с блестками.
Даже телефон достаю, проверяя. Точно, четырнадцатое. Никогда не понимала эту показушную истерику, поэтому даже не отслеживаю ее в календаре.
– Твой «настоящий Нью-Йорк» решил встретить нас парадом сердечек. – Вадим, конечно же, не упускает случая подколоть.
– Хуже, Тай, – морщусь я, кивая на ближайшую витрину, которая выглядит так, будто в нее блеванул единорог. – Кажется, мы угодили в эпицентр всемирного дня «розовых соплей». День Святого, фу-у-у-у, Валентина.
Вокруг – настоящее безумие. Витрины магазинов соревнуются в количестве амурчиков на квадратный метр, из каждого кафе доносится какая-то приторная песенная чушь про любовь, а по тротуарам бродят парочки, обвешанные плюшевыми медведями и воздушными шарами. Уличные торговцы на каждом углу впаривают розы и китайских купидонов, сделанных, похоже, из переработанных мечт обманутых девственниц.
– О, боже, – не могу сдержать язвительный смешок, когда мимо нас проходит девица, с трудом волокущая медведя, который раза в два больше нее самой. – Интересно, она его потом трахать будет или просто как пылесборник использует? Хотя, судя по ее лицу, первый вариант вполне вероятен. Наверное, думает, что чем больше медведь, тем больше любовь. Или член.
Вадим тихо хмыкает рядом, его рука все еще крепко держит мою. Я чувствую, как мужские жесткие пальцы чуть сжимаются, и это единственное, что удерживает меня от желания спустить на эту розовую вакханалию весь свой яд.
– Не будь такой циничной, Барби, – в голосе Авдеева насмешка. – А то еще подумаю, что тебе хочется влиться в ряды счастливых обладательниц игрушек для секса.
Мы пересматриваемся.
Я приоткрываю рот.
– Я про мишку, Барби, – еле сдерживается чтобы не заржать.
– Вот мудак, – «бодаю» его плечом, и нарочно смотрю вниз, чтобы не видел мои покрасневшие щеки.
Мы проходим мимо очередного развала с плюшевыми уродцами. Медведи всех мастей и размеров, какие-то непонятные розовые буклированные кролики, собаки с приклеенными сердцами на задницах.
– Смотри, какая прелесть, – снова язвлю я, тыча пальцем в особенно странного медведя, больше похожего на жертву генетического эксперимента. – Идеальный подарок для бывшей. Чтобы она каждую ночь просыпался в холодном поту.
Вадим останавливается. Я удивленно смотрю, как он отпускает мою руку и, не говоря ни слова, разворачивается, и возвращается к продавцу плюшевого апокалипсиса.
– Простите, – его голос звучит обманчиво-вежливо, – а вот этот, большой, сколько стоит?
Продавец, мужик с лицом человека, который уже давно продал душу дьяволу за партию этих медведей, оживляется.
– Этот, сэр? Отличный выбор! Всего сто пятьдесят долларов! Для такой красивой мисс, как ваша спутница…
Я давлюсь воздухом. Сравнивать меня с этим Франкенштейном – это уже тянет на тяжкое телесное.
– Тай, не смей, – шиплю я, подходя ближе. – Ты же не собираешься…
– А почему нет, Крис? – он намеренно щекочет мои нервы издевательским взглядом. – Отлично впишется в интерьер моей квартиры. Будет напоминать, что даже у таких циничных засранцев, как я, иногда случаются приступы розовой романтики. Или это… ты на меня так действуешь?
Он делает вид, что серьезно рассматривает медведей. Берет одного, потом другого. Взвешивает на руке.
– Вот этот, пожалуй, слишком большой. Стаська не оценит. А вот этот, поменьше… как думаешь, он будет хорошо смотреться на моем диване? Или лучше того, с бантом? Ты же у нас эксперт по всякой милой херне.
Я стою, как вкопанная. Он издевается. Натурально, блядь, издевается. Он же видит, чувствует, как меня коробит от всей этой показушной мишуры, от этих дурацких медведей, от этого шариков, цветов, долбаных единорогов. Как… где-то там, глубоко внутри, за семью слоями цинизма и сарказма, сидит маленькая Кристина, которая когда-то тоже мечтала о большом плюшевом медведе и принце на белом коне. И как за эти мечты ее так жестоко наебала жизнь.
– Авдеев, не смей покупать одного из этих монстров… – начинаю я, но слова застревают в горле.
Потому что он смотрит на меня. Так, как умеет смотреть только он. Внимательно. Пронзительно. Без усилий – через все мои заборы и каменные стены, заглядывая в самую душу. Но на этот раз там ни капли насмешки. Только какое-то странное, непонятное мне тепло.
– А может, ты просто хочешь, чтобы я подарил его тебе, Барби, ммм? – спрашивает без нажима, как будто дает простор для любого моего ответа, хотя прекрасно знает, что ответ может быть только один.
Да какого черта, в самом деле?!
Понятия не имею, что на меня находит. Злость, обида, какая-то детская упертость. Я разворачиваюсь, подхожу к горе этих плюшевых созданий, и не глядя тычу пальцем в первого попавшегося. Какого-то нелепого, огромного, почти в половину моего роста, серого зайца с длиннющими ушами и глупой мордой.
– Вот этого! – выпаливаю. – Хочу вот этого! И если ты сейчас скажешь, что он слишком большой или слишком уродливый, я тебе его…
Вадим смотрит на меня, потом на зайца, потом снова на меня.
И вдруг начинает ржать. Громко. От души. Так, что рот растягивается почти до ушей, а на щеках появляются самые сексуальные, самые невозможные, самые любимые в мире ямочки.
У меня перехватывает дыхание.
– Отличный выбор, Барби, – говорит, справившись с первым приступом, но все еще посмеиваясь между слов. – Видишь, не так уж и сложно.
Он подходит к продавцу, который все это время наблюдал за нашей сценой с открытым ртом, расплачивается за моего нелепого зайца, и тот с готовностью сует игрушку ему в руки. Вадим, недолго думая, перекидывает плюшевое чудовище мне. Я едва успеваю его поймать и тут же прижимаю к себе как спасательный круг.
– Держи своего боевого товарища, – говорит Авдеев, и его рука ложится мне на плечо, притягивая к себе максимально близко.
Мы идем дальше по улице: я – с огромным серым зайцем в обнимку, он – в обнимку со мной.
И… почему-то хорошо. И пахнет этот плюшевый уродец как будто слаще самого вкусного ванильного мороженного, которое только можно купить за деньги. И праздник больше не кажется таким уж дурацким.
– Ты же говорил, что не любишь все эти… цветы, романтику, – бурчу я, утыкаясь носом в мягкую заячью шерсть из плюша. Голос звучит глухо, но я знаю, что он все равно услышит.
Он же сам говорил, что у него нет времени на «конфетно-букетный период».
Вадим молчит несколько секунд. Потом просто пожимает плечами, его рука на моем плече чуть сжимается.
– Не рассчитывай, что я буду делать так каждый день, – но голос у него звучит мягко, игриво. – И да, я пошутил насчет того, что это можно привезти ко мне в квартиру.
– Поздно, считай, он уже там.
Февральский Нью-Йорк сегодня решил немного сжалиться – солнце хоть и не греет по-настоящему, но светит ярко, заставляя снег, оставшийся на обочинах после недавнего снегопада, искриться, как рассыпанные драгоценности. Ветер, правда, пронизывающий, такой, что забирается под одежду и заставляет ежиться.
– Не замерзла, Барби? – голос Вадима раздается прямо над ухом, и я чувствую, как он чуть сильнее прижимает меня к себе. – А то твой ушастый уродец выглядит так, будто ему самому не помешал бы шарф.
– Мы с ним стойкие оловянные солдатики, – фыркаю я, но все равно благодарно придвигаюсь к нему плотнее. – И вообще, это ты виноват. Зачем было покупать это чудовище? Теперь придется таскаться с ним весь вечер.
Но тут же противоречу сама себе, потому что чуть сильнее прижимаю его к себе, уводя из-под удара прущего на нас здорового мужика. Это самая не симпатичная плюшевая игрушка на свете, но она самая лучшая.
– Ты сама его выбрала, коза, – говорит Вадим. – Я предлагал более компактные варианты. Там были мишки, которые на ключи цепляются.
– Мишки – это банально, Тай. А вот кролик – это концептуально. Особенно в День Святого Валентина. Символ безудержного размножения на фоне всеобщей любви.
Он снова смеется, и этот его смех – низкий, чуть хрипловатый – отзывается во мне какой-то странной, почти забытой теплотой.
Мы сворачиваем с оживленной улицы, и я веду его к тому, что считаю настоящим искусством этого города. Не вылизанные галереи Челси, где каждый чих стоит тысячу долларов, а живые, дышащие стены Бруклина. Bushwick Collective[8]8
Коллекция Бушвик (Bushwick Collective) – известное собрание уличного искусства, которое можно увидеть в районе Бушвик в Бруклине, Нью-Йорк. Это место, где художники со всего мира ежегодно оставляют свои работы, создавая уникальную атмосферу в этом районе
[Закрыть].
Даже Вадим, которого, казалось, уже ничем не удивить, на мгновение замирает, когда перед нами открывается это буйство красок и форм. Огромные, во всю стену, муралы, яркие, дерзкие, иногда – откровенно провокационные. Портреты, абстракции, какие-то фантастические существа, политические лозунги, переплетенные с невероятной красоты узорами.
– Ну, как тебе, Ваше Величество? – спрашиваю я, глядя на него с неприкрытым вызовом. – Не слишком… э-э-э… народно для твоего утонченного вкуса?
Он медленно поворачивает голову, изучает стены, останавливается на деталях. Я вижу, как в его глазах появляется интерес. Не тот вежливый, чуть снисходительный интерес, с которым он рассматривал скульптуры на дорогущем аукционе. А настоящий, живой.
– Мне нравится, – наконец, выдает вердикт. – В этом есть энергия. И яйца. Побольше, чем у многих «признанных» мастеров, чьи картины продаются за миллионы.
Я довольно улыбаюсь, достаю телефон и начинаю фотографировать. Не себя на фоне. А сами работы. Детали. Фактуру стен. Игру света и тени. Вадим стоит рядом, засунув руки в карманы своей кожанки, и наблюдает. Не за мной. За тем, как я смотрю. И это почему-то смущает больше, чем если бы он пялился на мою задницу.
В отличие от меня, он к телефону даже не прикасается, не просит щелкнуть его на фоне граффити. Просто смотрит. И его молчаливое внимание, его сосредоточенный взгляд – почему-то дороже всех комплиментов.
Февральский ветер становится злее и начинает пробирать до костей. Мой нос и щеки уже давно покраснели, а пальцы, даже в перчатках, начинают замерзать.
– Кажется, мой гид скоро превратится в ледяную скульптуру. – Вадим становится рядом, берет мои ладони в свои – контраст в размерах в очередной раз меня впечатляет – растирает. Потом точно так же трет щеки, дует на покалывающий от холода нос.
Вопросительно ждет какого-то сигнала, что я отогрелась, а у меня язык к нёбу прилип, как родной, и ком в горле от того, что он делает это как будто даже с… нежностью. Или это мое больное воображение просто очень этого хочет? Увидеть сигнал – хотя бы крохотный – что я стала ему небезразлична, что я могу рассказать всю правду, прямо сейчас, и он не вышвырнет меня из своей жизни.
Но я поскорее рублю в зародыше эти наивные мечты.
Вместо этого подаюсь вперед, стараясь одной рукой свести полы его куртки, потому что пока я тут пытаюсь не превратиться в кубик льда, он вообще как будто не чувствует этот резкий промозглый ветер и горячий как печка.
– Предлагаю найти место, где тебя нужно отогреть, – Авдеев прижимает меня ближе и я буквально за секунды оттаиваю у него в руках, – а меня – накормить. Желательно чем-то, что не напоминает собачатину.
– Есть у меня на примете одно местечко, – стараюсь не пускать сопли в его футболку. – Белые скатерти и официантов во фраках не обещаю, но гарантирую лучшую пиццу в твоей жизни.
Он позволяет снова вести.
Мы опять ныряем в метро, и на этот раз я уже не так остро реагирую на окружающую действительность. Заяц сидит у меня на коленях, и его глупая морда почему-то вызывает у меня улыбку. Вадим стоит рядом, все так же возвышаясь надо мной, и я чувствую себя под его защитой, даже в этом громыхающем, переполненном вагоне.
Joe's Pizza на Кармин-стрит встречает нас шумом, запахом расплавленного сыра и какой-то невероятной, почти домашней атмосферой. Маленькое, тесное помещение, простые столы, фотографии знаменитостей на стенах. И, само собой, очередь. К счастью, движется она быстро.
– Здесь, Тай, делают историю, – говорю я, когда мы наконец добираемся до прилавка. – И лучшую пепперони в этом городе.
Мы берем два огромных куска пиццы на тонком тесте, с пузырящейся моцареллой и острыми кружочками салями, и две колы в бумажных стаканчиках. Находим свободный столик у окна. Заяц устраивается на соседнем стуле, вызывая улыбки у окружающих.
– Ну, и как тебе, ценитель высокой кухни? – спрашиваю, с наслаждением откусывая первый кусок. Сыр тянется, соус пачкает подбородок, но мне абсолютно пофигу. Это настоящий оргазм. Гастрономический.
Вадим смотрит на меня, потом на свой кусок пиццы. Усмехается.
– Не ПП, определенно, – говорит, откусывая внушительный кусок, – но… вкусно.
Мы едим молча, наслаждаясь вкусом и моментом. Я смотрю на него – на то, как он сосредоточенно жует, как чуть хмурит брови, как уголок его губ пачкается соусом. И в этот момент он кажется мне таким… обычным.
Таким настоящим.
Родным до боли.
«Брось меня», – вертится на языке самое правильное, что я могу сказать в этот момент, но я проглатываю его, наивно веря, что вкус расплавленной моцареллы заглушит послевкусие.
Нихуя.
– Расскажешь о своей семье, коза? – спрашивает неожиданно без подготовки, когда мы уже почти доели. Голос у него тихий, почти серьезный.
Я замираю с куском пиццы на полпути ко рту. Вопрос застает меня врасплох. Сердце пропускает удар, потом начинает колотиться где-то в горле. Семья. Он никогда раньше не спрашивал. Никогда не интересовался моим прошлым. Почему сейчас? Что изменилось?
Паника холодной змеей начинает обвивать мои внутренности.
Он что-то знает? Гельдман? Дэн?
– А что… что именно ты хочешь знать? – стараюсь, чтобы голос не дрожал, но получается хреново.
– Все, что сама посчитаешь нужным рассказать. – Авдеев смотрит на меня спокойно, но я чувствую, что этот взгляд пробирает меня насквозь. – Родители, братья, сестры… Как ты жила до того, как решила покорить Нью-Йорк.
Я откладываю недоеденный кусок пиццы. Аппетит пропал. Мгновенно.
Что я могу ему рассказать?
Правду? Ту самую, которая похоронит меня под обломками его ярости и моего предательства?
Ложь? Но врать ему в глаза, после всего, что между нами было… я не смогу. Не сейчас.
Приходится выбирать что-то среднее. Полуправду. Ту самую, которая, как известно, хуже любой лжи.
– У меня никого нет, Тай, – начинаю я, тщательно подбирая слова. – Маму я почти не помню. Она умерла, когда я была совсем маленькой. Отец воспитывал меня один. Он был… бизнесменом. Ничего такого, но я ни в чем не нуждалась. Когда мне было семь, отец женился во второй раз.
Я стараюсь не слишком сильно пялиться на его реакцию, чтобы случайно не выдать свою нервозность. И уже ругаю себя за то, что упомянула Викторию – кажется, теперь у него на руках все карты, чтобы сложить два и два.
Или он уже и так все знает, а эти вопросы – просто извращенная игра, чтобы проверить, как далеко я смогу зайти?
Я замолкаю, не зная, как продолжать. Рассказать ему о том, как этот «бизнесмен» любил свою единственную дочь, как баловал ее, как читал ей сказки на ночь и на ее пятилетие у нее был маленький пони, наряженный как единорог? Или о том, что однажды я видела, как он размахивает руками над скорченной женской фигурой? Или о том, что я больше не понимаю, какой из этих двух – настоящий?
