Текст книги "Стратегия обмана. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Антонина Ванина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 73 страниц)

   – По-моему, это вы всегда косо смотрели на меня.

   – Я? – неумело изобразила удивление Манола.

   – Вы, сестра Мануэла. Не знаю, что вы за мной подозреваете, но поверьте, я не возношу традиционных иудейских молитв и имя Христа не хулю. Жизнь между исламским и христианским миром научила меня терпимости и вниманию. А к вам и вашему брату я всегда относился с уважением, хотя бы в силу ваших почтенных лет.

   Улыбка на лице монахине заметно потеплела, и Сарваш решил, что самое время спросить о главном:

   – Так отец Матео ушёл в монастырь по своей воле?

   – Да, – тут же погрустнев, кивнула она, – не смог больше смотреть на поругание веры.

   – Он уехал за пределы Италии?

   Монахиня кивнула и тут же спросила:

   – А не надо было?

   – Напротив. В сложившейся обстановке, думаю, чем отец Матео дальше от неусыпного ока архиепископа Марцинкуса, тем лучше.

   – Вы про того банкира?

   – Прошу вас, сестра Мануэла, не надо оскорблять профессию банкира, причисляя к ней таких людей как архиепископ. Он умеет выпутываться из, казалось бы, безысходных ситуаций, но его методы явно выходят за грань десяти заповедей. Поэтому я и хотел предупредить отца Матео быть осторожнее.

   – Не волнуйтесь, Господь его не оставит, особенно теперь, когда он покинул этот богопротивный Град.

   – Это вы о Ватикане? Неужели из-за одной единственной синагоги всё так резко стало плохо?

   – Если бы. Папа ездит в Индию, ездит в Африку, и везде идёт не в христианскую общину, а к местным язычникам, чтобы участвовать в их колдовских ритуалах. Он осквернил себя, когда позволил приложить к своему лбу прах и участвовал в жертвенном подношении даров языческим идолам. Он тогда сказал, что семена веры заложены во всяком веровании, и Церковь должна идти к нему навстречу. Мой брат был миссионером и ходил на встречу с азиатскими язычниками, но он приносил с собой Слово Божие, а не уносил обратно идолопоклонство в душе, чтоб распространять его среди христиан.

   – Это всего лишь политика, сестра Мануэла, политика мультикультурализма. Не стоит придавать слишком уж глубокий смысл поступкам Иоанна Павла II. Он всего лишь хочет нравиться всем народам и общинам, и потому спешит им угодить.

   Манола только грустно покачала головой.

   – Вы не христианин, вы не понимаете....

   – Увы, – развел руками Сарваш.

   – Вы хотите узнать адрес Тео? – внезапно спросила она, и Сарваш понял, что монахиня над ним смилостивилась, раз решилась выдать столь секретную для неё информацию.

   – Нет, – всё же ответил он, – раз отец Матео принял решение уйти в монастырь, думаю, не стоит его беспокоить. Я ведь человек сугубо мирской, и все мои интересы сосредоточены исключительно здесь.

   Покинув дом, где жила Манола, Сарваш отправился в аэропорт. Только пройдя регистрацию на рейс до Лондона, он вспомнил о комиссионных, что достались ему после изъятия из банка сокровищ П-2, и пожалел, что не предложил их Маноле. Может, она нашла бы применение этим деньгам, например, вложила бы их в строительство детского приюта или школы, ведь монахиня всегда была привязана к детям.

   Но время было упущено. Перед посадкой Сарваш приобрел в киоске пару свежих номеров газет. Только в салоне он принялся за чтение и успел пожалеть, что покидает Италию – на первой полосе красовалась фотография Микеле Синдоны и заголовок с исчерпывающим слово "мёртв".

   Оказалось, на следующий день после того как Сарваш побывал на свидании в тюрьме, на завтрак Синдоне подали кофе, он его выпил, закричал "отравили" и упал без сознания. Пока Сарваш ездил в Рим и беседовал с Манолой, Синдона умирал в госпитальной тюрьме. Как показал анализ кофе из чашки, он отравлен цианидом. Вердикт следствия был ещё причудливее, чем предположение Скотланд-Ярда о том, что Роберто Кальви повесился под мостом Чёрных Братьев сам. По мнению итальянских сочинителей-фантастов от следствия, смерть Синдоны – это самоубийство, замаскированное под убийство. Воистину, более закрученного и лицемерного определения и не придумать. Видимо был прав покойный дон Микеле – не все члены П-2 ещё выкорчеваны из государственного организма Италии.

   В другой газете под всё той же новостью об отравлении Синдоны была сделана приписка из нотариально заверенного документа двухлетней давности. И написал его никто иной, как старый знакомый Сарваша Франческо Пацьенца, перед тем как попасть в тюрьму за излишнюю активность в рядах СИСМИ. Оказывается ещё два года назад Пацьенца на пророчествовал, вернее, логически предвидел следующее: "Если Синдона окажется в любой итальянской тюрьме, пусть даже сверх охраняемой, он будет убит. Следствие не даст никаких результатов. Речь пойдет максимум о самоубийстве". Что ж, так оно и вышло. Самоубийство, замаскированное под убийство – вот такой новый вид рукоприкладства, наверное, единственный в своём роде, и он навеки будет связан с именем дона Микеле.

   Стоило Сарвашу добраться до своей лондонской квартиры, как тут же раздался телефонный звонок. Подняв трубку, он услышал голос полковника Кристиана.

   – Сарваш, – судя по интонации, тот был чем-то крайне недоволен. – Вы действительно, в Лондоне?

   – Да. Что-то случилось?

   – Случилось. Приезжайте в Фортвудс и побыстрее. Или мы сами за вами приедем.

   Услышав это, Сарваш понял, что поспешил беспокоиться об отце Матео и его свободе, ибо, судя по голосу полковника, сейчас он сам на волоске от заточения. Только бы понять, за что.

   – Может, всё-таки скажете, к чему мне готовиться?

   – К нескончаемой головной боли, – сурово ответил тот. – Забирайте эту бестолочь Гольдхаген, пока она морально не разложила весь Фортвудс.

   При упоминании имени Александры, сердце забилось быстрее:

   – Так она у вас?

   – Вот именно, – всё так же сурово отвечал полковник. – Забирайте её завтра же утром. Весь оперативный отдел будет вам только благодарен.

   – Конечно. Но что произошло?

   – Это не телефонный разговор. Вы сами заказали её поимку, так что не вздумайте теперь от всего отказываться.

   – Я и не думал.

   – Вот и не надо. Предложение действует в течение двадцати четырёх часов. Советую поторопиться.

   После этого разговора Сарваш понял, что задержаться в Лондоне надолго ему не суждено. Судя по голосу полковника Кристиана, забрать Александру он предлагал не только из Фортвудса, но и из Британии, не меньше.

   1985-1986, Фортвудс

   Когда в оперативный отдел Фортвудса поступила информация, что в женскую тюрьму города Глазго попала альваресса, которая покусала смотрительницу, полковник Кристиан ничего хорошего от этого происшествия не ждал. Когда мобильный отряд забрал кровопийцу, а вслед за ней и травмированную, но живую смотрительницу, он надеялся, что всё обойдется профилактической беседой с альварессой о недопустимости насильственного кровопийства и слезливыми заверениями в ответ, что иного выхода у неё не было.

   Но когда в солнечный день полковник увидел, как вдоль лужайки к новому корпусу ведут женщину с подозрительно знакомыми светлыми кудрями, он пошёл следом. Когда в медлаборатории он смог посмотреть в её изуродованное от истощения лицо, через хлопья отставшей кожи он смог разглядеть знакомое выражение глаз. Сомнений не было, что это Александра Гольдхаген, особенно после того как она сама скрипучим голосом назвала своё имя.

   Пока три недели шла реабилитация, пока шёл сбор информации, как и за что Гольдхаген оказалась в шотландской тюрьме, полковник начал отчетливо понимать, что в ближайшее время Фортвудс она точно не покинет. Своё обещание Сарвашу десятилетней давности он не забыл. Но обстоятельства складывались не лучшим образом для исполнения договора, и виновата в этом была, прежде всего, сама Гольдхаген. Но не последнюю роль в набирающем обороты скандале играл относительно молодой и не в меру амбициозный Ричард Темпл – глава международного отдела, пришедший на смену Джорджу Сессилу.

   – Её обвиняют в терроризме, – настойчиво повторял Темпл, когда полковник пришёл в его кабинет для доверительной беседы, которая, к слову, не получалась. – Покушение на премьер-министра Тэтчер, это куда серьёзнее, чем укушенная в загривок тюремщица.

   – Я читал протоколы допросов, – настаивал полковник, – Гольдхаген за собой вину не признала.

   – Зато она признала принадлежность к ИРА. Это уже о многом говорит.

   – А вы читали тот самый протокол, где она обвиняет службу безопасности премьер-министра в сговоре с ВИРА в организации теракта в Брайтоне?

   – Это бред и отговорки, – тут же заключил Темпл.

   – Да? А, по-моему, это прелюбопытная версия. Интереснее той, что в ИРА засланы альвары, которые самоотверженно борются за отделение Северной Ирландии от Британии, исключительно из чувства мести Фортвудсу.

   – Вы забываетесь, полковник, – с каменным лицом изрёк глава международного отдела. – Вы британский подданный и служите королеве уже 123 года.

   – Я может и британский подданный, – так же с неудовольствием отвечал полковник, – однако и вы не забывайте, что Фортвудс наднационален и занимается вопросами альваризма, а не европейской политикой.

   – Мы служим королеве, а ИРА шесть лет назад, если не помните, убила её родственника лорда Маунтбаттена.

   – И при чём тут Гольдхаген?

   – Когда придёт в себя, допросим и узнаем. Но это не отменяет её былых подвигов.

   – О чём вы?

   – Я нашел досье, которое завели на Гольдхаген во время Второй мировой, – с нажимом произнёс Ричард Темпл. – Между прочим, вы его и заводили, и не надо говорить, что уже не помните об этом.

   – Разумеется, я ничего не забываю, – уже с еле скрываемым раздражением произнёс половник. – И что вам не понравилось в этом досье?

   – Гольдхаген же нацистская преступница.

   Полковник не сразу нашёлся со словами, чтобы возразить:

   – С чего вы это взяли Темпл?

   – А разве не в концлагере Берген-Белзен вы тогда нашли Гольдхаген? – и глазах международника блеснули какие-то нехорошие огоньки.

   – В лагере. И что это доказывает? Она могла работать там кем угодно. И позволю вам напомнить, мистер Темпл, что все, кто оказался в том лагере в конце войны, будь то заключенные, обслуживающий персонал или охрана, никто не мог покинуть его периметр из-за режима эпидемии.

   – Концлагерь – самое лучшее место, чтобы пить кровь бесправных евреев.

   – Пресвятая Два Мария, – в бессилии прошептал полковник и изрёк, – не говорите ерунды, Темпл, вы же не едите протухшую еду, так и альвары не пьют кровь больных и умирающих.

   – И за счёт кого же она, по-вашему жила в концлагере?

   – Какой-нибудь поварихи или охранницы. И не уводите разговор в сторону. Какое отношение Берген-Белзен имеет к ИРА?

   – Они прекрасно дополняют друг друга в плане характеристики моральных устоев Гольдхаген, вы не находите?

   Поняв, что Темпл ему не союзник, полковник решил поговорить с Лесли Вильерсом, главой медицинской лаборатории, что занимался реабилитацией Гольдхаген.

   – Что скажешь, Лесли? – без всякой надежды вопросил полковник.

   – Удивительная выдержка, – заключил Вильерс. – Два месяца в одиночной камере, почти полный отказ опорно-двигательной системы, но она держалась до последнего. Я спросил её, почему она так долго ждала. – Тут доктор в растерянности тряхнул головой. – Странно, но Гольдхаген сказала, что ей было очень стыдно и не хотелось до последнего.

   – Чего не хотелось?

   – Кусать в загривок.

   – Больше слушай, – отмахнулся полковник.

   – Да, нет, я не думаю, что это кокетство. Она говорила, что родилась в семье медиков, и сама знает сестринское дело, поэтому нацелено кусала с самое безопасное место. Забавно, но она вспомнила, как когда-то её муж предостерегал её кусать человека за горло, чтобы тот не умер от кровопотери. Интересная у них была семья.

   При упоминании семьи Гольдхаген, полковник насторожился:

   – А про отца она ничего не говорила? Или прадеда?

   – Вы о тех фотографиях? – понял доктор Вильерс, – Нет, я ещё не говорил с ней об этом.

   – Но хоть какие-нибудь биологические пробы ты у неё брал?

   – Я пытался провести ультразвуковое исследование.

   – И как?

   – Я не нашел селезенку, – произнёс доктор чуть ли не со скорбью. – А ещё правую почку и поджелудочную железу. Про бывшую пищеварительную систему я лучше даже не буду пытаться говорить и перечислять, чего там не хватает. А еще нет нижней и средней доли правого легкого. Я вообще не понимаю, как она может при этом курить. Если честно, я в первый раз встречаю такую аномалию.

   – Какую аномалию?

   – Но как же? Столько жизненно важных органов и нет. Простому смертному даже при нынешнем уровне медицины не выжить с такими потерями.

   – Ну, так Гольдхаген и не смертная. Печень то у неё есть?

   – Да.

   – Этого вполне достаточно. Ты хоть спрашивал, где она успела потерять почку с селезенкой?

   – Спрашивал. Она предполагает, что после бомбежки во время Второй мировой. Говорит, что всех, кто был тогда с ней рядом, разбросало по кускам, а сколько времени она сама пролежала без сознания, не знает. Вот это и удивительно, что организм альвара в виду своего бессмертия может функционировать без многих, казалось бы, необходимых органов.

   – Поздравляю вас с открытием, – монотонно произнёс полковник, ибо его эти откровения ничуть не впечатлили.

   – А ещё мы сделали ей рентген, – произнес доктор Вильерс и многозначительно замолчал.

   – И? – потребовал объяснений полковник.

   – Лучше сами посмотрите.

   Когда доктор показал полковнику несколько снимков, тот понял, что так заинтересовала Вильерса. Снимок головы, туловища, ног, рук и везде видны то пули, то осколки от разрывных снарядов.

   – Вот это ваш сердечник, – прокомментировал доктор, показывая на снимок черепа – Деревянная оболочка давно рассосалась, остался только металл.

   Металл испещрил все тело Гольдхаген и мелкими осколками засел глубоко в теле. Как альвару ей это никоим образом не мешало, но очень наглядно демонстрировало, что у восьмидесяти шестилетней альварессы жизнь была не из лёгких.

   – Я показывал Гольдхаген эти снимки, она даже смогла сказать, какую пулю от кого, когда и где получила. Я предложил сделать несколько местных операций и подчистить организм от инородных тел, но она отказалась, говорит, что это на память.

   – Надеюсь, сердечник из-под черепа ты не предлагал ей извлекать? – поинтересовался полковник, не сводя с доктора багровых зрачков. Доктор намёк понял и больше про извлечение пуль не говорил. – Мне интересно другое. Расскажет ли она, как стала альварессой и почему так сильно после этого изменилась?

   – Вы все ещё подозреваете, что шишковидную железу, что извлек у вас доктор Рассел, он вживил ей?

   – Даты совпадают, Лесли, – в задумчивости заметил полковник. – Можно же установить, есть ли между мной и Гольдхаген подобие биологического родства или нет?

   – Попробовать можно, – пожал плечами доктор, – но для этого надо залезть глубоко в подкорку. Я не доктор Рассел, боюсь, не хватит смелости.

   – А любопытства? Признайся, тебе не может быть не интересно узнать какова природа альваризма у Гольдхаген.

   – Я думаю, будет легче спросить её саму.

   Александру Гольдхаген не выпускали из медлаборатории уже три недели в виду необходимости реабилитационных мероприятий. Как только к ней вернулся благоприятный для посторонних глаз облик, её отвели в допросную оперативного отдела, что расположился по соседству.

   Полковник вошёл в комнату и сел за стол напротив блондинки, молча накручивающей на палец и без того пружинообразную прядь. Слишком обыденный даже кокетливый жест для женщины. Но вот её хмурое лицо и недобрый взгляд придавали Гольдхаген не самое дружелюбное выражение.

   – О, старый знакомый, – наконец произнесла она с мрачной интонацией. – Что-то ты мне когда-то говорил про питие крови без насилия. Ну, извини – обстоятельства, не удержалась.

   – Они волнуют меня меньше всего.

   – Да ну? А где я тогда нахожусь? Что это за, мать его, бункер без окон? Альварская тюрьма? А что это за доктор Менгеле? Почему он постоянно что-то вливает мне в вены, а потом выкачивает из меня кровь?

   – Берёт на анализ, – настойчиво поправил её полковник. – И не надо обижать доктора Вильерса грубыми словами. Он хороший специалист и куда добрее своих предшественников.

   – Ну, спасибо, что кожу не сдирает заживо, – буркнула она.

   – Может, о другом поговорим? – предложил полковник. – Всё-таки давно не виделись, почти десять лет. Как твои дела, как жизнь? Много ли изменилось?

   – А сам как думаешь?

   – Нечего огрызаться. Я же не знаю, что считать исходной точкой. В полиции говорят, что ты с группой единомышленников задумала и осуществила подрыв отеля в Брайтоне.

   – Наглая ложь.

   – Хорошо, допустим. Но в ВИРА ты состоишь?

   – Да, – вот так просто и без запинки произнесла она. – я Алистрина Конолл, боец повстанческой армии за свободу Ольстера от британской оккупации.

   Полковник только тяжело вздохнул, предвкушая, что на это признание потом скажет Ричард Темпл, когда прослушает запись этого допроса.

   – Нет больше никакой Алистрины Конолл, – произнёс полковник, – она умерла в тюрьме от истощения, напоследок спятила от голода и напала на охранницу, после чего печень не выдержала чужой крови и отказала.

   – Что за ахинея? – скривилась Гольдхаген.

   – Не ахинея, а заключение о смерти. Или ты хочешь вернуться обратно в тюрьму Глазго, досиживать срок?

   – У меня нет никакого срока. Суда не было, доказательств нет. Меня оболгали.

   – Кто?

   – Следствие.

   – Если твоё место жительство по всем документам в Белфасте, то, что ты делала в Глазго?

   – Приехала погулять в парке.

   Чувствуя, что беседа не заладилась, полковник решил сменить тактику.

   – А я ведь знал твоего отца. – Заметив, как изменился прищур её глаз, полковник понял, что на правильном пути. – И знал твою двоюродную тетю Иду Бильрот. И твоего прадеда профессора Книпхофа тоже.

   – Откуда ты мог их знать? – с недоверием спросила она.

   – В 1895 году они приезжали в Лондон по приглашению моего работодателя. Я имел честь пообщаться с каждым из них. Между прочим, ты очень похожа на свою тетю Иду, вернее была похожа, когда была юной девушкой. – Видя как меняется её выражение лица со снисходительного на настороженное, полковник решил её дожать. – И сестра твоя тоже была похожа и на неё, и на тебя. Кстати, где она теперь?

   – Как вы все задолбали, – вздохнула Гольдхаген, – нет у меня никакой сестры.

   – Кто-то еще спрашивал тебя о ней?

   – Да, моя персональная жертва Ицхак Сарваш. Понятия не имею, он-то откуда это взял.

   – От меня.

   И полковник показал Гольдхаген старые фотографии, которые купил в Мюнхене у принципиальной хранительницы университетского архива. Гольдхаген долго разглядывала те три карточки, прежде чем уже дрогнувшим голосом спросить?

   – Откуда они у тебя? Они были в нашем семейном альбоме, в Мюнхене.

   – Мне сказали, альбом реквизировал университет, когда ты или твоя сестра съехала с квартиры, и она пустовала.

   – Всё растащили, уроды, – не без раздражения выдала она и тут же прибавила. – хотя, правильно сделали. Иначе бы всё сгорело после бомбежки. От дома-то ничего не осталось.

   – Куда ты уехала во время войны?

   – На Восточный фронт.

   Полковника немало удивил такой ответ, ибо он прекрасно знал, что нацисты женщин в армию не призывали.

   – И что ты там делала? – осторожно спросил он.

   – Погибла под Сталинградом, – без всяких эмоций ответила Гольдхаген, всё ещё изучая одну из фотографий. – Ну, наверно в официальных документах должно быть написано так: "Александра Гольдхаген из службы связи испытательного батальона погибла вместе со всем батальоном в Сталинградском котле, когда Красная армия пошла в наступление".

   – И что было потом?

   – Что потом?

   – Когда ты погибла, куда ты пошла?

   Гольдхаген недобро ухмыльнулась.

   – Под землю к этим белобрысым тварям. Знала бы, что им хоть корову загрызть, хоть человека заживо выпить – одно и то же, ни за что в жизни бы не связалась. Кто они такие, ты можешь мне объяснить?

   – Гипогеянцы, такие же альвары, как и мы с тобой, но живущие под землей многие века, потому что отвыкли от солнечного света. А ты знаешь имена тех, кто был под землей с тобой?

   – Ну, разумеется. Нас было десять – пять мужчин и пять женщин – Саватий, Танасис, Игдамнай, Сычай, Ромоло, Калиопи, Лусинэ, Чернава, Амертат.

   – Амертат? – уточнил полковник.

   – Долбаная ведьма, сатанистка, – словно выплюнула Гольдхаген. – Ты что, тоже её знаешь?

   – Немногим альварам выпадает столь тяжёлое испытание, как близкое общение с ней. И сколько времени ты была с той компанией?

   – Год, наверное, потом сбежала наверх.

   – Каким образом? Самостоятельно выбраться из Гипогеи, особенно если находишься там только год, невозможно.

   – А я молила Бога о спасении, и он помог, – потерев шею, сказала она и тут же прибавила. – В тюрьме у меня забрали все личные вещи.

   – Они у нас.

   – Так верните крест, мне без него неуютно в вашем непонятном заведении. Сколько вы меня будете здесь держать? И дайте уже сигареты, я три месяца без них.

   – Ничего, отвыкнешь.

   Видимо отказ дать курево подействовал на женщину не самым лучшим образом, и она пошла в наступление:

   – В чем вы хотите меня обвинить, опять в Брайтоне? Да не взорвала я эту суку Тэтчер, а если бы и замыслила подобное, то довела бы дело до конца, уж поверь. Я знаю своё дело, и промахи допускала редко. Например, когда ты слонялся в метро и помешал мне.

   – А, так это я помешал взорвать тебе бомбу? – и полковник рассмеялся, – ну извини, не знал.

   – Ты ж ни черта не понимаешь, – сощурившись, произнесла она, – ты же жертва британской пропаганды.

   – Мне уже 549 лет, девочка, – сообщил ей полковник – и у меня около двухсот лет выслуги в различных войсках, и что такое война я знаю не из книжек и газетных репортажей. Так что сделай милость, дай мне самому решать, что может быть правдой, а что наветом. За долгие годы я научился разбираться в подобных вопросах.

   – И где ты служил?

   – Первое мое сражение прошло в 1456 году около осажденного Белграда.

   Глаза Гольдхаген заметно округлились:

   – Белграда? Так ты что же, серб?

   – Я секей, и был там в составе венгерских войск Яноша Хуньяди.

   – Да? – произнесла Гольдхаген почти разочаровано, и от былого её интереса не осталось и следа. – А я уже подумала, ты мой брат во Христе, а ты банальный папист.

   – Приятно слышать от мнимой ирландки-католички, – ответил любезностью на любезность полковник.

   – Я не ходила в тамошние церкви, – как бы невзначай заметила она.

   – А я никогда не воевал с ортодоксами. Ты, я так понимаю, принадлежишь к русской Церкви. Доктор Метц, кажется, уезжал жить в те края.

   – Уезжал, – кивнула Гольдхаген.

   – А я во время Крымской войны был на стороне России в Греческом легионе и участвовал в обороне Севастополя.

   Гольдхаген изучающе на него посмотрела и спросила:

   – Воевал с англичанами?

   – Я всегда был верен себе, и потому в первую очередь шёл на ту войну, чтобы воевать против турок и на стороне тех, кто желал освобождения Европы от османского ига.

   Гольдхаген обдумала и эти слова и неожиданно заключила:

   – В доверие ко мне втираешься? В Севастополе ты воевал с англичанами, а после переехал в Лондон, чтобы служить им?

   – Для меня вопрос стоял иначе. И кстати, открой секрет, чем тебе досадили британцы?

   – Ты правильно помянул Крымскую войну – у меня врожденная память предков.

   – И только? – саркастически спросил он.

   – Не только, – посуровела она. – В Первую мировую я своими глазами видела, на что способны англичане на войне. Во Вторую, увидела ещё больше. Но вся глубина их духа, это вонючее дно, мне открылась только в Ольстере.

   – И как ты вообще туда попала, с твоей-то врожденно-приобретенной нелюбовью?

   – Как попала? – переспросила Гольдхаген, и тут же в её глазах загорелся лукавый огонёк. – А давай я тебе всё расскажу. Терять мне вроде бы уже нечего, раз Алистрина Конолл умерла в тюрьме, где сидела за то, чего не совершала. Только учти, рассказ будет длинным, всё-таки это семнадцать лет моей жизни. Но дай мне сигарету, хотя бы одну.

   Больше семи часов полковник слушал историю её жизни и задавал уточняющие вопросы. Когда он покинул допросную комнату, инженер за записывающим пультом выглядел выжатым как лимон – при таких долгих беседах двух никогда не устающих альваров он ещё не присутствовал.

   – Сворачивайся, Фред, – произнёс полковник, – наконец закончили, можешь идти к себе отсыпаться.

   – Хорошо. Сейчас только зарегистрирую запись и сдам международникам...

   – Завтра сдашь, – оборвал его полковник.

   – Но всё равно надо отдать людям Темпла, – вяло запротестовал тот.

   Полковник Кристиан решил внести ясность.

   – Ты хоть немного вслушивался, что она тут говорила?

   – Да, но...

   – Я не уверен, что Темплу тоже стоить слушать это. Иди к себе, Фред, я должен подумать до завтра, что с этим всем делать.

   – Ну, хорошо, – озадаченно кивнул инженер. – Только не тяните, Темпл умеет устраивать проблемы другим.

   – Знаю.

   Полковник ещё долго оставался в приборной и смотрел на стопку кассет, что записал Фред на этом сеансе, и не мог придумать, что же с ними делать. То, что поведала ему Гольдхаген, походило на лихо закрученный шпионский детектив, но полковник был уверен, что она говорила правду – даже женщина не способна придумать такую ложь. Меньше всего полковника заботило её признание, что свою криминальную карьеру она начала с контрабанды – всё-таки почти двадцать лет прошло, и все сроки давности уже истекли. Но то, что Гольдхаген списанный в расход агент РУМО с позывным Кастор-573, означало только одно – Ричард Темпл предпримет всё возможное и невозможное, чтобы не выпустить Гольдхаген из Фортвудса. Потому что она носитель настолько взрывной информации о деятельности американских спецслужб в Европе, какую живым людям знать не положено – в противном случае они становятся мертвецами. А альвара нельзя убить, Гольдхаген можно только надежно упрятать в подвальную тюрьму особняка лет на пятьдесят-сто, как некогда сэр Джеймс закрыл там Мери для устрашения гипогеянцев.

   А Ричард Темпл может пойти и не на такое. Его амбиции не знают границ, а чуть ли ни регентское влияние на сдавшего в последнее время сэра Майлза и вовсе отбивает все оптимистичные мысли.

   Знай Гольдхаген, что на самом деле представляет из себя Фортвудс, знай, что один из его силовых отделов сформирован из отставных британских полицейских, солдат и спецназовцев из САС, с чьими сослуживцами она воевала в Северной Ирландии, а другой сплошь из бывших агентов МИ-6, у которых договор о содействии ЦРУ и прочим спецслужбам США, она ни за что в жизни не стала бы откровенничать с полковником. Гольдхаген явно не глупая женщина, но слишком буквально восприняла информацию, что Алистрина Конолл официально мертва и никого её подвиги больше не интересуют.

   Полковник почувствовал себя провокатором, и теперь смотрел на стопку кассет, размышляя как же их лучше уничтожить. Или не стоит этого делать, ибо последует неприятное служебное расследование, ведь Темпл ждёт отчёта. Может на следующий день позвать Гольдхаген на новый допрос и объяснить за кадром, что ей лучше говорить, а о чём категорически молчать?

   Не придумав ничего лучше, полковник Кристиан забрал кассеты с собой. Жил он на три этажа выше, чем работал. Конечно, в качестве исключения ему как старейшему обитателю Фортвудса предлагали остаться жить в особняке, но полковник отказался и переехал в новый корпус. Во-первых, командиру не полагается отдаляться от своих подчиненных, многие из которых и так живут по четыре человека в комнате, обустроенной под мини-казарму. А второй причиной была возлюбленная Аннет и её дети Мик и Дженни одиннадцати и шестнадцати лет, что жили в квартире напротив.

   Таким образом, полковник Кристиан оставался единственным руководителем отдела, кто жил работал в новом корпусе и таким образом мог беспрепятственно и незаметно вынести компрометирующие материалы из отдела. Делал он это впервые, из-за чего немало нервничал. Оказавшись в квартире, он не смог спокойно вздохнуть – с кассетами нужно было что-то делать, и за ночь ему предстояло придумать, что именно.

   В дверь тихо постучали. Полковник мог узнать этот звук от маленького кулачка среди многих подобных. Это была Аннет. Впустив женщину и закрыв за ней дверь, полковник обнял и поцеловал миниатюрную блондинку, а после подхватил любимую на руки и не спеша понёс её в спальню.

   – Уже уложила детей?

   – Да, – улыбнулась она, обвивая руками его шею.

   – Как у Мика с тестом по математике?

   – Он старался, поэтому получилось лучше, чем неделю назад.

   – Это хорошо. А у Дженни как дела? Младший Харрис опять крутился возле корпуса допоздна?

   Аннет смущенно улыбнулась, когда он опустил её на кровать.

   – Им по шестнадцать лет – беспокойный возраст.

   Полковник прилёг рядом и провел ладонью по волосам Аннет, потом по щеке и губам.

   – В былые годы девушки в шестнадцать уже давно были замужними матерями, и это решало практически все гормональные проблемы.

   Аннет снова смутилась, а потом рассмеялась:

   – Ну, уж нет, я не хочу становиться бабушкой в тридцать пять лет.

   – Ну, рано или поздно всё равно придется.

   Аннет продолжала мило улыбаться, положив голову на грудь полковнику:

   – Хотелось бы всё-таки, чтобы это случилось позже.

   – Не переживай, я приглядываю за младшим Харрисом.

   Они неспешно целовали друг друга, пока Аннет не заметила стопку кассет на прикроватной тумбочке и спросила:

   – Что это?

   Полковник вздохнул и устало облокотился о спинку кровати:

   – Большая проблема.

   И именно в этот самый момент раздался телефонный звонок. Стоило только услышать голос собеседника, как всё приятное вмиг забылось, и настроение полковника стало хуже некуда:

   – Темпл, а ничего, что мой рабочий день закончился, как в прочем и ваш?

   – Ничего, – невозмутимо произнёс глава международного отдела, – обо мне можете не беспокоиться, а вы и так не собирались отходить ко сну. Может, соблаговолите занести мне запись допроса Гольдхаген?

   – А до утра это не может продолжать?

   – Нет, меня просто распирает любопытство, – без всяких эмоций в голосе произнёс Ричард Темпл. – Так я жду вас?

   – Не понимаю, к чему такой интерес. Гольдхаген не сказала ничего интересного.

   – Да? А ваш инженер сказал, что вы о чём-то беседовали семь с половиной часов. Вряд ли это была пустая болтовня.