Текст книги "Стратегия обмана. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Антонина Ванина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 73 страниц)

   На вокзал Болоньи Алекс прибыла рано утром. Дождавшись, когда откроется касса, она с трудом купила билет до Рима, который должен был отправиться только вечером. Алекс подумывала провести день в городе, посмотреть на достопримечательности и всё в таком роде, но передумала. Настроение было не то, чтобы нацелиться на восприятие новых впечатлений, к тому же на улице стояла такая жара, что уходить из зала ожидания, где работал кондиционер, совсем не хотелось. До поезда оставалось десять часов. Алекс прошла вдоль и поперек весь вокзал, заглянула во все закутки, куда можно было пройти, но скука никуда не делась.

   Она не могла выбросить и головы тревожный вопрос – что ей хочет предложить Родерик? Убить премьер– министра? А какие слова ей придумать, чтобы послать его и управление подальше? А что с ней сделают, когда она это скажет? Убьют как человека, который слишком много знает и не может просто так уйти в отставку? Может так и будет лучше, может и вправду пора уйти из террора. Раньше её держала только борьба за свободу Ольстера, но если сами лидеры ВИРА перестали понимать смысл борьбы и теперь больше боятся, чем делают, разве можно добиться хоть чего-то от британских властей?

   По сути, она может уйти из ВИРА, пропасть, затеряться из поля зрения и начать действовать самостоятельно, не оглядываясь ни на чьи приказы. Вот только у борца-одиночки нет ресурсов, что есть у ВИРА. Создать свою парамилитаристскую католическую группировку? И что хорошего? В Ольстере таких группировок уже три, и все готовы друг друга перестрелять. Размежевание не идет на пользу борьбе, только усложняет её. Надо не выяснять отношения друг с другом, а единым фронтом идти против правительства. Ведь так хочется, чтобы хоть кто-то ответил перед законом за расстрел мирного марша, что учинили восемь лет назад в Кровавое воскресенье. Но правительство еще тогда сказало, что никого наказывать не будет. Так стоит ли жить с таким правительством, которое даёт добро войскам на убийство простых ирландцев?

   Обуреваемая этими мыслями, Алекс вышла на улицу покурить. Стоило ей только чиркнуть зажигалкой, как стекла полетели в спину, и невероятно мощной ударной волной Алекс опрокинуло на землю. Страшный грохот позади и крики людей, заставили Алекс встать на ноги и обернуться. Лицо обдало жаром и строительной пылью. Кашляя и закрывая лицо рукавом, Алекс смотрела, как из клубов дыма проглядывают очертания огромного разрушенного здания, что ещё пять секунд назад было вокзалом. А потом она увидела десятки окровавленных людей и прохожих, что бежали им на помощь.

   Последующие часы стали одними из самых страшных в жизни Алекс. Такого она не видела со времён войны. От мощного взрыва рухнул потолок в зале ожидания, и пассажиров накрыло кусками бетона. Если б Алекс не вышла покурить, то сейчас из завала пытались бы вытащить её. Но волей случая вышло иначе и теперь она, давясь кашлем от не осевшей пыли, пыталась помочь раненым, чем могла – вынесла на руках четырёхлетнюю девочку, подняла на ноги и вывела двух женщин и одного молодого парня. Дальше разбирали завалы и пытались извлечь из них людей полицейские, пожарные и простые мужчины-горожане. Алекс же пыталась оказать первую медицинскую помощь тем, кого вывели из вокзала, и за кем не успела приехать машина скорой помощи.

   На площади перед вокзалом лежали десятки тел, которым помощь уже была ни к чему. Женщины и мужчины всех возрастов, дети, совсем маленькие лет трёх-шести – и все они мертвы. Их грузили в автобус и тут же увозили подальше от площади, где оставались сотни живых, но раненых.

   Женщины из соседних домов приносили воду и бинты. Узнав, что Алекс хоть и иностранка, которая не может связать по-итальянски и пары слов, зато владеет навыками медсестры, ей охотно вызвались помогать. Задача вышла не из легких – кому-то требовалось лишь обработать царапины, кому-то была нужна перевязка, а кто-то с бледнеющим лицом лежал на земле, и ему уже невозможно было помочь – внутреннее кровотечение бинтами не остановить. Одна пожилая женщина умерла прямо на руках Алекс.

   Всё закончилось только глубоким вечером. Живых и мёртвых увезли с площади, поезд на Рим был отменён. От усталости и напряжения Алекс буквально колотило и шатало. Еле держась на ногах, она побрела по улице, в сути не зная, куда и зачем идёт. Наткнувшись на сквер, она отыскала скамейку, и сев, дала волю чувствам, горько расплакавшись. В последний раз она плакала ... она даже не сразу припомнила когда, кажется в войну, когда погиб весь батальон и она бродила по полю, где оторванные конечности и изуродованные тела сослуживцев перемешало со снегом. А тут простые пассажиры, которые ни с кем не воевали, просто собирались ехать в отпуск, и их тела теперь покрыты крошевом бетона. А еще дети, совсем маленькие, и их матери, которые выли от горя, упав перед их бездыханными телами. Все эти картины стояли перед глазами и не желали пропадать. В эту ночь к Алекс пришло раскаяние и переосмысление. Так больше жить нельзя. Настало время для перемен.

   Когда настало утро, Алекс побрела на автовокзал и купила билет до Рима. Добравшись до квартиры, адрес которой ей был продиктован, первым кого встретила Алекс, оказался Родерик:

   – Где ты, чёрт возьми, была? – подавляя гнев, вопрошал он, – я жду тебя здесь уже два дня.

   Алекс даже не стала отвечать на его выпад. Закрыв дверь, она спокойно развернулась к Родерику и сделала резкий выпад кулаком ему в живот. Недовольство на лице Родерика тут же пропало и сменилось болью.

   – А ты, мать твою, почему не сказал? – почти прорычала она.

   – Что?... – прохрипел он, сгибаясь пополам. – Что... надо было... сказать?

   – Что заминирован вокал в Болонье. Только не надо сказок, что ты не знал, что кто-то готовит теракт. Вокзал разнесло к чертовой матери, как будто туда принесли сорок килограмм гелигнита. Зачем это было нужно? Кого вы этим хотели запугать?

   – Я, правда, не знаю... это не мое направление... вокзалом занимались другие люди.

   – Значит, ты все-таки знал, – заключила Алекс, и как только Родерик выпрямился, ударила его коленом в пах.

   Войдя в комнату, она тут же уселась на диван и закурила. Когда туда же доковылял еле дышащий Родерик, она отрешённо произнесла:

   – Даже никто ответственности на себя не взял. Что это за теракт, если никто не признаётся, что его совершил? Тогда зачем он нужен, ради чего?

   – А тебе не всё ли равно? – сипло отозвался Родерик. – Коммунисты, фашисты... Каждый додумает версию на свой вкус.

   Он осторожно опустился на диван поодаль от Алекс, а она продолжала гневно смотреть на него:

   – Ты хоть представляешь, что значит оказаться там? Хоть чуть-чуть представляешь, что я сейчас чувствую?

   – Ты что, была Болонье? – наконец, спросил Родерик.

   – Да! – гаркнула Алекс.

   – Вот чёрт, – только и сказал он на это известие. – Я думал, ты полетишь самолетом? Почему ты поехала поездом?

   – Это всё, что тебя сейчас волнует? – сверкая глазами и трясясь от плохо подавляемого гнева, спросила Алекс. – А то, что после того, как за моей спиной рухнул вокзал, после того как я выносила раненых, после того как они умирали у меня на глазах, тебе не приходит в голову, что больше я не смогу взять в руку не то что взрывчатку, даже электронный будильник, потому что он будет напоминать мне таймер и трехлетнюю девочку, которой размозжило все тело бетонной плитой? У неё осколки ребер торчали наружу. Ты можешь себе это представить?

   – Чёрт, вот чёрт, – шёпотом повторял Родерик, – Это... это... давай выпьем. Нам надо выпить.

   Он ту же отправился на кухню и принёс два стакана и начатую бутылку виски. После первого стакана, он всё же спросил Алекс:

   – Ты не пострадала?

   Не мигая, она смотрела на Родерика, и как он наливает стакан заново:

   – Пострадала. Тот взрыв убил во мне террориста. Я теперь профнепригодна.

   – Ты... это... – приложившись к стакану, пролепетал Родерик, – Давай выпей.

   – Ты слышал, что я сказала? Я больше не смогу работать.

   – Не руби с плеча, мы что-нибудь придумаем.

   – Что придумаем, Рори? – бесцветным от морального истощения голосом, произнесла она. – Может, ты вернешь к жизни тех людей, которые уже погибли от моих бомб? Потому что я веду им счёт с самого первого дня. Их было пятьдесят четыре. А вчера погибло восемьдесят пять человек, и все их тела я видела собственными глазами, так же близко, как вижу тебя сейчас. Знаешь, как мне было страшно? А их было передо мной аж восемьдесят пять. Как думаешь, если бы я видела своих жертв воочию, хотя бы первые шесть, я бы продолжила, довела их число до пятидесяти четырёх?

   – Слушай, Алекс... – уже заплетающимся языком попытался что-то сказать Родерик.

   – Нет, ты меня послушай, – отрезала она, – ты можешь меня уволить, убить, сдать полиции, но сути этого не изменит – я больше не могу работать, понимаешь ты или нет? После того, что я пережила в Болонье, больше никогда не смогу.

   – Давай... обсудим это завтра. Ты успокоишься, и мы подумаем, как быть. Ты пей, будет легче.

   – Пить? А сам ты отчего так часто прикладываешься к бутылке? Неужто тоже вспоминаешь, сколько человек при твоём посредничестве убили отморозки вроде меня?

   Судя по его реакции, Алекс попала в точку.

   – Надо было раньше начинать свой счёт, – цинично ухмыльнулся Родерик.

   – Да пошёл ты, – процедила Алекс и, встав с места, опрокинула свой стакан на стол и под стенания Родерика ушла в другую комнату.

   Остаток вечера он пил так, будто это у него лично случилось горе, и произошел душевный слом. Через час Родерик начал скрестись в дверь и жалобно просить впустить его, но Алекс не поддалась. В темноте она лежала на кровати и думала, о себе, о Родерике, о работе и о борьбе.

   Раньше, когда она изготовляла бомбы и подкладывала их в здания, она могла сказать – мы всех предупредили, если власти не захотели реагировать, то кровь погибших на их руках. Теперь Алекс не видела смысла в этой оговорке – та кровь на властях и на ней тоже. Кто бы не взорвал вокзал в Болонье, для чего-то же он это сделал, чего-то он этим хотел добиться. Хотя нет, он хотел не только взорвать вокзал, он хотел убить людей и, желательно, побольше. Потому и не было никакого предупреждения о взрыве, потому никого не эвакуировали. А может, предупреждение было, но власти о нём умолчали и стали соучастниками теракта?

   Об этом не хотелось больше думать. Теперь Алекс не знала, что сказать командованию, когда она вернётся в Ольстер. Почему она вдруг не может собирать бомбы, если еще полгода назад могла и даже рвалась это делать?

   Это хуже чем просто стыд, потому что былого не изменить, а не повторять свои ошибки в будущем не получится – соратники по ВИРА просто не дадут ей от этого отказаться. И что теперь делать – неизвестно. И как выпутываться – не понятно.

   А под дверью тихо скулил Родерик, видимо, его карьера в военной разведке тоже пошла не гладко, раз приходится чуть ли не каждый день глушить совесть алкоголем.

   1980-1981, Ватикан

   Вслед за новым папой в Ватикан пришла и новая напасть. Во всяком случае, так считал отец Матео, для которого пост заместителя секретаря конгрегации по делам духовенства был крайне ответственным местом и поводом неусыпно следить за чистотой Церкви.

   Из Великобритании приходили жалобы на приход, где епископ разрешил появляться в церкви растаманам, которые мало того, что почитают покойного императора Эфиопии как истинного Бога и верят, что Иисус был негром, но еще и раскуривают каннабис, благо не в самой церкви, ибо закон это запрещает. Зато епископ умудрился в своём оправдательном письме назвать курение каннабиса религиозным опытом и даже сравнил его с причащением, за что отец Матео передал всю переписку в Инквизицию, то есть в Конгрегацию доктрины веры – пусть там разбираются, что может заменить причастие, а что нет.

   Но не нововведения на периферии стали главной бедой для отца Матео. К подобным интерпретациям он уже давно привык и перестал удивляться даже самым диким выдумкам. Новая проблема появилась в самом Ватикане и называлась она Опус Деи, то есть Дело Божье.

   Ранее об Опус Деи отец Матео знал не много, только то, что эта организация появилась в 1928 году, и основал её Хосе Мария Эскрива де Балагер, священник, которому было явлено откровение свыше. Отец Матео всегда с настороженностью относился к тем, кто говорил об откровениях и небесных знамениях. Ввиду долгого опыта монашества он прекрасно знал, что иной раз прилежному монаху даже дьявол может явиться в облике ангела из желания искусить обманом и отвратить от пути к спасению. В том и состоит смысл искушения, что легко прельстить мыслью об общении с высшими силами. Двадцать два года назад папа Иоанн XXIII тоже говорил, что идея созыва Второго Ватиканского Собора была явлена ему, по его же словам, свыше во время прогулки по саду. Что из этого получилось, отец Матео мог наблюдать каждый день, читая письма приходящие в конгрегацию.

   Сейчас же жалобы на Опус Деи сыпались как из рога изобилия. Если из епархий письма слали обеспокоенные родители, чьих детей без их ведома завлекли в Опус Деи, то в самом Риме доносы несли не кто иной, как иезуиты, и беспокоили их не дети, а мирская деятельность организации.

   Их недовольство отцу Матео было более чем понятно. Иезуиты заподозрили в Опус Деи конкурентов за умы мирян и самого папы. Но было в их опасении нечто такое, что и самого отца Матео не могло оставить равнодушным. Для разъяснения он пригласил в свой кабинет представителя Опус Деи при Ватикане, отца Хавьера.

   – Журналисты пишут множество глупостей о нас, – заранее оправдываясь, начал тот, – и что мы тоталитарная секта, которая забирает имущество приверженцев в свою пользу, и что заставляем людей бичевать себя и носить вериги. А еще иезуиты подливают масла в огонь, – и отец Хавьер картинно вздохнул. – Что поделаешь, но иезуиты слишком много внимания уделяют мирскому, забывая о молитве

   – А вы? – как бы невзначай спросил отец Матео и представитель Опус Деи не растерялся:

   – А мы поддерживаем баланс межу первым и вторым. Что плохого, если человек может попытаться обрести святость, не отрекаясь от мира, а напротив, активно в нём присутствуя, занимаясь будничными и профессиональными делами?

   Задан этот вопрос был явно в расчёте на то, что отец Матео согласится с этим утверждением и дальше разговор пойдет как по накатанной. Но собеседник ошибся.

   – Я монах, отец Хавьер, цистерцианец, – глядя на него в упор, заметил отец Матео.

   – Прекрасно, – даже не смутившись, ответил тот, – значит, вы понимаете, что такое служение миру...

   – Нет, отец Хавьер, не понимаю. Когда-то ища святости я ушёл в монастырь, а не остался в миру.

   – Ваш путь, без сомнения, похвален, но в наши дни не все могут осмелиться на подобный шаг. В конце концов, и вы, избрав путь монаха, приехали в Рим и теперь служите в Ватикане. Разве этим вы не обретаете святость в миру?

   Последняя фраза была верхом лести, и отец Матео не удержался, чтобы ответить:

   – Я грешен, отец Хавьер, как и мир в котором я вынужден пребывать. Если ваши миряне соблюдают монашеские обеты, то мир не лучшее место, чтобы избежать искушения.

   – Конечно, вы правы, – опустил глаза представитель Опус Деи, – и потому пребывая в миру, так важно напоминать себе, что грех плоти всегда должен быть преодолён.

   – Самобичеванием по субботам? Разве других более здоровых способов в вашей организации не нашли?

   – Я понимаю, в XX веке очень тяжело свыкнуться с мыслью, что кто-то ради спасения души носит вериги. Но разве стоит осуждать этих людей?

   – Осуждать людей не стоит никогда. В былые времена монахи смиряли плоть менее кроваво. Просто им было достаточно спать в ризе на соломе в нетопленной спальне, общей для всей братии, принимать скудную трапезу раз в день, работать от рассвета до заката в поле, а после, превозмогая навалившийся сон и смертельную усталость молиться, молиться, молиться.

   Описав этот свой опыт смертных лет, отец Матео который раз с сожалением подумал, что с тех пор как он стал альваром, его не заботит ни пища, ни сон, ни усталость. Даже самобичевание не оказало бы на него должного воздействия, потому как боль быстро уходит, и раны вмиг затягиваются. Стало быть, Господу не угодно, чтобы он шёл к святости самым лёгким путем усмирения плоти.

   – Вообще-то, – произнёс отец Матео, – я пригласил вас не для обсуждения внутриорганизационных практик и наставлений. Если этим заинтересуется Конгрегация доктрины веры, пусть она этим и занимается. Мне же хочется узнать о другом.

   – Я весь в вашем распоряжении, – добродушно улыбнулся отец Хавьер, – спрашивайте.

   – Сколько человек состоит в вашем ордене?

   – На данный момент 69 784 человека, – с ходу ответил он, – из них 1689 священников, остальные миряне.

   – Очень любопытно, – задумчиво протянул отец Матео, – такая точность. А можете ли вы предоставить списки членов вашего ордена?

   – Боюсь, это невозможно.

   – Почему же?

   – Устав запрещает разглашать имена членов организации.

   – Всего лишь имена и запрещает?

   – Именно.

   Отец Матео на минуту задумался:

   – Помнится, вы говорили, что журналисты выдумывают о вас множество небылиц.

   – Это верно...

   – Тогда спрошу иначе, вы точно уверены, что Опус Деи не тайное общество?

   – Абсолютно уверен.

   – В таком случае ваша уверенность противоречит здравому смыслу, – заключил отец Матео. – Сколько членов Опус Деи служит в Ватикане?

   – Я не могу вам этого сказать.

   – Каков устав Опус Деи?

   – Я не могу этого сказать.

   – В скольких странах действует Опус Деи?

   – Не могу сказать.

   – Тогда я вас не понимаю, – честно признался отец Матео.

   Представитель организации же оставался подчеркнуто спокоен и не выказывал и тени смущения.

   – Хорошо, спрошу о другом. Устав Опус Деи предусматривает полное подчинения мирян старшим руководителям, ведь так?

   – Да. Полагаю, как монах вы знаете, что такое обет послушания.

   – Безусловно. Как миряне вашей организации пополняют казну?

   – Мы никогда не скрывали, что Опус Деи живёт на пожертвования. Да, кто-то отдаёт весь свой заработок, кто-то часть, а кто-то освобождён от этого. Но вы же понимаете, живя в миру, и соблюдая все данные обеты, человек должен отказаться от благ и искушений.

   – Конечно, понимаю. Даже понимаю, почему с вашей имитацией монашеской жизни в условиях мира заработанное отдаётся общине. Я только не могу понять, почему кто-то жертвует всё, кто-то часть, а кто-то ничего? Знаете, в монастыре братия живёт общим трудом, и привилегии ни для кого не назначаются. Почему же у вас иначе?

   – Так ведь и Опус Деи не монашеский орден, – парировал отец Хавьер.

   Спорить тут было трудно, а главное бессмысленно, потому отец Матео спрашивал дальше:

   – Ваши миряне служат в банках?

   – В банках? Конечно, устав ордена не запрещает мирянам работать там, где они могут. Напротив, каждый должен и может обрести святость в простой работе, будь она даже в банке.

   Отцу Матео тут же вспомнился ИРД, епископ Марцинкус, и понятие святости применить к банкиру у него отчего-то не получилось.

   – В связи с вышесказанным хочу уточнить. Если мирянин служит в банке, и должен всецело подчиняться руководителю вашей организации, может ли случиться так, что руководитель будет давать советы или наставления в мирской работе?

   – Мудрый совет никогда не бывает лишним.

   – Тогда значит ли это, что руководство Опус Деи может оказывать через подконтрольных ему мирян влияние на банковскую систему, скажем, Италии?

   – Вы слишком преувеличиваете влияние Опус Деи, – улыбнулся отец Хавьер.

   – Правда? – сверля немигающим взглядом собеседника, произнес отец Матео. – Тогда предоставьте мне список членов организации, которые занимаются банковским делом в Италии, и я лично это проверю.

   – Это невозможно, – уже без улыбки произнёс представитель Опус Деи.

   – Как я понимаю, вы ссылаетесь на секретность списка?

   – Правильно понимаете.

   – Тогда объясните, в чём отличие Опус Деи от тайного общества? Вы знаете, что в Италии запрещено существование объединений, чьи членские списки не предоставлены властям для ознакомления?

   – Но мы же религиозная организация, а не какие-нибудь масоны, – возразил отец Хавьер и нисколько не убедил этим доводом отца Матео. – Поймите и вы нас, об Опус Деи пишут столько неприятного в прессе, разумеется, нашим братьям и сестрам не хотелось бы, чтобы об их принадлежности к организации знали на работе или дома.

   – Ваши миряне стесняются сказать открыто, в какой организации они состоят?

   – Да, им простительно, что они не хотят привлекать к себе излишнее внимание.

   – Однако... – покачал головой отец Матео. – Вы знаете, что христианину даже под угрозой гонений и смерти нельзя скрывать свою веру, ибо это будет отречением перед людьми и поруганием веры?

   – В Опус Деи никто и не отрицает своей приверженности к католицизму, – тут же ответил отец Хавьер.

   – Вообще-то, я рассчитывал, что вы проведёте прямую аналогию от христианства в целом к вашей организации в частности. Хороших вещей никогда не скрывают, отец Хавьер.

   На этом они расстались. Отец Матео еще мог бы спросить отца Хавьера, почему кардинал от их организации водит дружбу с гватемальским диктатором и зачем Опус Деи через четырёх сальвадорских епископов два года назад призывала крестьян забыть о социальной справедливости, смириться с нищетой или уйти из Церкви. Но таких вопросов он не задал – они были слишком личными.

   Разговор с отцом Хавьером только усугубил подозрения отца Матео в отношении Опус Деи. Во-первых, уже не первый месяц он слышал, что епископ Марцинкус крайне озабочен влиянием организации на папу и ужасно недоволен, что опусдеисты посягают на его право единолично распоряжаться финансами Ватикана, и вовсю нашёптывают папе ценные советы. Во-вторых, вся эта напускная секретность со списками членов организации ничего хорошего по сути своей не предвещает. А беспрекословное подчинение мирян своим руководителям, дает этим самым руководителям большое искушение воспользоваться своей тайной властью и через покорных мирян начать, к примеру, внедряться в банковскую систему страны и проводить координированные решения, которые на языке уголовного права называются сговором. А может и политические круги тоже небезынтересны Опус Деи? Кто даст гарантию, что среди её мирян нет депутатов и министров – ведь имён никто никогда не назовет.

   А ведь то же самое характерно для масонских лож – и это самое уничижительное сравнения для католической организации. И это при том, что в этом году папа поставил точку в шестилетней деятельности комиссии епископов, по пересмотру отношения Церкви к масонству – никаких изменений не будет, ибо само масонство за минувшие столетия не изменилось. После Павла VI это решение выглядит очень похвальным для нынешнего папы, вот только почему он в упор не видит, что нечто рядящееся в католические одежды, а по сути ничем не отличимое от масонского объединения, настойчиво лезет в Ватикан и готово побороться с самим епископом Ортинским за право распоряжаться финансовыми ресурсами? Где здесь святость, о которой прожужжал уши отец Хавьер? Это же банальная дележка сфер интересов и влияния, и ничего более. Ведь почему-то пресловутую святость мирян опусдеисты воплощают в больницах и приютах не так охотно как в банках. К чему бы это?

   Так почему всё это видит отец Матео и не понимает папа? Слишком молод? Вряд ли в этом дело. Здесь что-то другое, очень тревожное, со смутными очертаниями, что почти и не разглядеть.

   Когда погиб архиепископ Ромеро, и Манола твердо решила остаться с партизанским движением Сальвадора, отец Матео уже и не пытался её отговаривать. Во-первых, пугать Манолу бесполезно, во-вторых... Во-вторых, он потерял всякую веру в папу, в его христианское сердце. Каждый день отец Матео невольно вспоминал краткие минуты аудиенции, где архиепископ Ромеро показал папе фотографию убитого священника, а тот равнодушно ответил: "он был мятежником".

   Когда погиб сам архиепископ, когда террористы из президентского дворца обстреляли траурную процессию и, убив сорок человек, показали всему миру своё истинное лицо со звериным оскалом, папа отозвался об архиепископе Ромеро все так же равнодушно. "Он умер за ложные идеи", – вот и всё, что сказал об архиепископе Ромеро Иоанн Павел II.

   Этого отец Матео не мог ни понять, ни принять. Теперь ему было горестно и мерзко от того, что он вынужден работать в одном дворе с таким жестоким человеком. Отец Матео снова просил монсеньора Ройбера отпустить его, дать вернуться в монастырь, и снова слышал уговоры остаться и призывы смириться и принять свое служение в Ватикане как испытание веры. Мотивы монсеньора отцу Матео были понятны – он очень привык к помощнику, который помнит всё обо всех и с точностью до минуты и слова, однажды произнесенного. Только альварская абсолютная память и обеспечивала отцу Матео карьеру в Риме. Без неё, а значит и заступничества монсеньора Ройбера, его бы выкинули из Ватикана еще лет восемь назад, когда он начал допытываться у епископа Марцинкуса, каким образом тот продал Католический банк Венето. Павел VI Марцинкусу безгранично доверял. Иоанн Павел II почему-то это доверие так же унаследовал. Непонятно какими путями, но явно не по воле Святого Духа.

   Нынешний папа вообще вызывал в отце Матео одно сплошное непонимание. Иоанн Павел II постоянно был в разъездах. Европа, Азия, Америка – за два года он объездил восемнадцать стран, выступил с речью в ООН – создавалось такое ощущение, что в Ватикане он появлялся крайне редко. Конечно, Павел VI тоже посещал разные страны, но его визиты были пастырскими и не превращались в шоу. А при нынешнем понтифике его визиты оборачиваются ужасно расточительными мероприятиями для стран, его принимающих. Но почему они идут на это? С одной стороны, когда ещё католикам отдаленных стран удастся увидеть папу воочию? Но, с другой, создаётся ощущение, что конкретно этого папу, Кароля Войтылу, пастве просто напросто рекламируют, а заодно и всем любопытствующим. Для последних он не духовный лидер, а политический, поэтому они и идут на "шоу", чтобы увидеть именно его.

   Иоанн Павел II занимается политикой больше, чем нужно понтифику. Такого вмешательства в дела светских властей отец Матео не мог припомнить со времен существования папской области, что простиралась на четверть территории современной Италии.

   С конца прошлого года по указанию папы все европейские нунции начали усиленно наседать на правительства стран, где пребывали, чтобы те отказались от размещения на своих территориях американских ракет. В самих Штатах представители католической Церкви, как миряне, так и клир, начали вести усиленные антивоенные демонстрации, каких не было во времена вьетнамской войны. Президент Рейган, сам недоволен и требует от папы прекратить эту кампанию. Тот, в свою очередь, молчит, и демонстрации продолжаются. Более того, папа отказался поддержать Христианско-демократическую партию Италии на выборах, как делали это все папы до него. Он сделал ставку на социалистов и те победили. Штаты, разумеется, крайне недовольны.

   Папа хотел создать себе образ миротворца. В мире это восприняли с восторгом и интересом, а отец Матео не верил ни одному его слову, потому как знал – политикам верить глупо.

   В преддверии Дня Мира, папа обратился к миру с такой вот речью: "Свобода представляет собой одно из величайших устремлений всех людей, живущих в современном мире. Не обеспечив повсеместно и глубокого признания свободы, человек не сможет достигнуть мира. Не может существовать подлинной свободы как фундамента мира там, где вся полнота власти сосредоточена в руках одного-единственного общественного класса, одной расы или одной группы, или же там, где общее благо отождествляется с интересами одной-единственной партии, которая в свою очередь отождествляет себя с государством".

   Отцу Матео в связи со сказанным было интересно только одно: говоря это, папа вспоминал об архиепископе Ромеро, погибшим за свободу народа Сальвадора от тирании фашистской хунты, которому папа настойчиво предлагал договориться с властями, или же все эти высокопарные речи были обращены исключительно на восток в Кремль? Что-то подсказывало отцу Матео, что последнее.

   Когда в Польше начались забастовки профсоюзов и захват пикетчиками заводов, папа как последовательный антикоммунист посетовал, что польский народ страдает, польскому народу нечего есть, и потому его гнев оправдан. Отец Матео сильно сомневался, что можно сравнить голод нищих, обобранных Сомосой никарагуанцев, и трудоустроенных коммунистическим государством поляков. Однако про первых папа не вспоминал, а "Солидарность" и её борьбу с польскими властями поддерживал. И это очень тревожило отца Матео. При Павле VI с его метаниями и нерешительностью нельзя было и представить, чтобы понтифик в подобной форме публично высказался в поддержку какой-либо политический силы даже в пределах Италии, не говоря уже об иностранном государстве, тем более на Востоке. А тут такая категоричность. А ведь архиепископу Ромеро папа не двусмысленно говорил – договорись с властями. Теперь же он сам поддерживает оппозиционную "Солидарность", которая грозит польской власти неповиновением. Опять Иоанн Павел II проявил себя как политик, то есть, двуличный человек.

   Когда со дня смерти архиепископа Ромеро прошло два года, и в Ватикан прибыл посол из Штатов, то папа принялся порицать его за военную помощь техникой и советниками, которую США оказывают Сальвадору. Папа говорил все то, к чему призывал Картера, партизан и сальвадорскую хунту сам архиепископ Ромеро. Что же это случилось? Прозрение? Раскаяние после страшного убийства главы церкви Сальвадора?

   Когда к папе незадолго до американского посла, с визитом приезжал президент демократического и революционного фронта Сальвадора, папа вспомнил и о Ромеро. Он сказал только: "Глупо отдавать жизнь за какую-либо идеологию", как будто архиепископ кинулся на амбразуру, а не был подло застрелен во время мессы. Вот и всё прозрение – просто двуличный человек, хотя нет – политик.

   Потому-то папа и может, не моргнув и глазом, порицать никарагуанских священников, которые после победы сандинистов участвуют в политическом обустройстве страны и в то же время сам вмешивается во внутренние дела иностранного государства теми же политическими методами.