Текст книги "Поэтика за чайным столом и другие разборы"

Автор книги: Александр Жолковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 57 страниц)

 наконец, кульминационное сочетание страсти с чем-то противоположным: ревнивым взглядом на другого – непреодолимостью любовной неволи.

Два лаконичных шедевра пушкинской любовной лирики, написанные в одном и том же 1829 г., являют пример поразительного разнообразия в рамках не менее поразительного единства.

167

Логически – и в большинстве других языков – это простое одинарное отрицание: Nothing torments my despair… Другое дело, что отрицалось в 6-й строке нечто отрицательное (мучения и тревога), в свою очередь, направленное на отрицание отрицательного состояния (унынья), чем структурно готовилось финальное отрицание отрицания.

168

Впервые: Звезда. 2013. № 2. С. 223–234.

За замечания я благодарен Михаилу Безродному, Н. А. Богомолову, А. С. Немзеру, Ладе Пановой, Олегу Проскурину и Ф. Б. Успенскому.

169

Ср. школьный акростих, совмещающий анальность, цветы и игру с запахом: Жасмин хорошенький цветочек, Он пахнет очень хорошо. Понюхай-ка его, дружочек, А рвать не надобно его!

Об истории слова незабудки в русском языке и о его позитивных поэтических коннотациях см.: Виноградов 1994.

170

См.: Прутков 1965: 426; цитаты далее (без постраничных ссылок) – по этому изданию.

171

О сознательности игры с деепричастиями свидетельствуют и другие устарелые их употребления:

– И прямо, кажется, к предмету я отнесся; И, поэтичнее его развить хотев… («Безвыходное положение»).

– Призванью своему по гроб не изменя… («К Толпе»).

– Некогда маршал де Басомпьер, задумав угостить в будущий четверток ближайших сродников своих, кухарь сего вельможи пришел от того в немалую мыслей расстройку («Лучшее средство в таком случае»; «Гисторические материалы»).

– Две молодые Италийские благородные девки, в зелени на прекрасной долине сидевши, помимо их проходил седой, но непомерно прыткий старик («Ответ одного италийского старца», Там же).

– Всем ведомый англицкий вельможа Кучерстон, заказав опытному каретнику небольшую двуколку <…> сей каретник не преминул оную к нему во двор представить <…> [Н]апоследок, острый пред тем разум имев, мозгу своего от повторенных ударов, конечно, лишился («Недогадливый упрямец», Там же).

172

Указание на Крылова как объект пародирования есть в «Биографических сведениях о Козьме Пруткове»:

Он тотчас же возревновал славе И. А. Крылова, тем более, что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1-й степени. В таком настроении он написал три басни: «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки».

Под сурдинку «Ворона и лисица» проходит и в примечании к пьесе «Черепослов, сиречь Френолог», косвенно – через французскую песенку – отсылающем к прототипу крыловской басни – «Le Corbeau et le Renard» Лафонтена:

Читатель, я пробовал петь эти куплеты на голос: «Un jour maitre corbeau»; – выходит отлично. Испытай. Примечание Козьмы Пруткова.

Кстати, лафонтеновский текст начинается: Maitre Corbeau, sur un arbre perché, Tenait en son bec un fromage. Maître Renard, par l’odeur alléché… – без инверсии подлежащего.

173

Количественное разрастание текста сопровождается синтаксическим усложнением – появляются: обращение (Читатель!), императивы (заключи, лечи), причастный оборот (помещенные…), разветвленный гипотаксис (придаточное условия с коль, придаточное цели со чтоб и сравнительный оборот с как). Преемственную связь с повествовательной частью обеспечивает деепричастный оборот (откинув…).

174

Это общий принцип искусства – воплощение абстрактного в конкретном, наиболее наглядным проявлением чего является басня; недаром именно на ней основал свою теорию словесности А. А. Потебня (повлиявший на А. Белого и его учение о символе).

175

«Забывание» о запятках и незабудках спроецировано и в фонетику: консонантный комплекс Н-З-Б/П-Д/Т-К, эффектно разыгранный в начальных строках, полностью исчезает из морали (после программных слов об откидывании).

176

В каламбурном противоречии, к тому же, с буквальным смыслом слова незабудки!

177

Ср., кстати, школьную вариацию на Крылова: Ворона перднула во все свое е…., Сыр выпал, с ним была плутовка такова.

Негативные обонятельные коннотации пяток и кишечных газов совмещены в пословице-загадке (отраженной у Даля): Метит в пятки, а попадает в нос.

178

Каламбурно осмысляют иногда пук стихов у Вяземского («Спасителя рожденьем…», 1814; «Того-сего», 1824), Пушкина («К сестре», 1817) и Дельвига («К Шульгину», 1817), отсылающий к строке В подарок пук стихов из послания Жуковского «К Батюшкову» (1812). Но текстуальными или документальными свидетельствами (кроме озорной репутации арзамасцев) это как будто не подтверждается – в отличие от таких ясных случаев (благодаря каламбуру и на соседнем глаголе), как в строках (предположительно Д. Д. Минаева; источник не установлен – А. Ж.): Бегут все, вас завидя издали, С тех пор как «пук стихов» вы издали.

179

Последней рифмы, но не последнего слова: заключительная строчка (Зовет Кондуктор… Ах!..) остается незарифмованной ввиду смерти автора.

180

Употребленная оба раза винительная (= именительная) форма этих двух лексем – единственная, благодаря нулевому окончанию, общая у них; остальные различаются местом ударения.

181

Ее любителем был А. К. Толстой, самый знаменитый из авторов Козьмы Пруткова (но не «Незабудок», написанных Александром Жемчужниковым):

Погодите вы, злодеи! Всех повешу за [муде] я!

(«Бунт в Ватикане»; Толстой 2004: 267).

Таирова поймали! Отечество, ликуй! Конец твоей печали – Ему отрежут нос!.. С осанкой благородной, Бродя средь наших стен, Таиров <…> Показывал нам [хрен? член?] <…> И вот велит он тайно Подсматривать везде, Не узрят ли случайно Хоть чьи-либо [муде] <…> «Скажите, вы ль тот дерзкий, – Все вместе вопиют, – Который дамам мерзкий Показывает [уд]?» <…> «Его без телескопа не узрят никогда, Затем, что он не [жопа], Прощайте, господа».

(«Ода на поимку Таирова»; Там же: 298–302).

У Толстого часты и другие непристойные мотивы: целый сюжет с обнажением задницы («Сон Попова»), еще один вокруг кастрации (с упоминанием мозолей; «Бунт в Ватикане») и серия дефекационных (и иных) непристойностей в «Мудрости жизни», содержащей целую строфу о газах:

Жилься докрасна в запоре, А поноса вспять не нудь. Замарав штаны малиной Иль продрав их назади, Их сымать не смей в гостиной… Если кто невольным звуком Огласит твой кабинет, Ты не вскакивай со стуком, Восклицая: «Много лет!». От стола коль отлучиться Повелит тебе нужда, Перед дамами хвалиться Ты не должен никогда. Коль сосед болит утробой, Ты его не осуждай, Но болящему без злобы Корша ведомость подай… Всем девицам будь отрада, Рви в саду для них плоды, Не показывай им зада Без особенной нужды… Также было б очень гадко Перст в кулак себе совать Под предлогом, что загадка Им дается отгадать.

(Там же: 294–298)

О ловленной рифмовке (стихотворных «обманках») в школьном фольклоре см.: Лурье 1998: 531–533; небольшую антологию стихов с так называемыми «скользкими» рифмами см.: Борисов 1994: 140–146.

182

Надо сказать, что их литературный esprit mal tourné не составлял исключения среди современников. Ср.:

– Теперь, о Клио, понимаю, Как их [е…] / С тоскою в сердце прилагаю Здесь 2 рубли («М. Н. Лонгинову»).

– В ней, покуда чин стяжаешь, Изумя Европу, Рожу калом измараешь А не то, что [жопу] («Не толкуй об обезьяне…»).

– Понятен зов твой сердобольный И для отцов и для детей: С базара – храм искусств угольный, Ты с переулка – дом б[….] («Понятен зов твой сердобольный…»).

– Да, у нас на месте лобном, На народной площади, Калачи так славно сдобны, Что наешься и – [перди] («Автору стихов „Безыменному критику“…»)

[Фет 1959: 515, 522, 534, 505]

Cр., кстати, дефекационное снижение незабудок: Запою я песню звездам, Вспомню лилий, незабудок, А потом замечу кстати, Что расстроил я желудок («От германского поэта…»; 1865; Минаев 1947: 96; отзвук Пруткова?).

У Фета скрытый – на этот раз фаллический – смысл усматривается в слове пучок: «В <…> стихотворении <…> „Язык цветов“ <…> привлекается] внимание <…> к эротическому смыслу тайнописи „пучка“, отчасти каламбурной: Мой пучок блестит росой <…> Я давно хочу с тобой Говорить пахучей рифмой» [Ронен 2005: 230].

183

Рассказывая о происхождении названия знаменитой «Вампуки, невесты африканской, образцовой во всех отношениях оперы» (1909), М. Н. Волконский указал на анекдот о том, как воспитанницы Смольного института, приветствуя принца Ольденбургского, спели ему на мотив из Мейербера: Вам пук, вам пук, вам пук цветов подносим., и одна дама приняла словосочетание вам пук за имя собственное (см. Гнедич 2000: 221–222; гл. 26: «Мои воскресенья <…> Рождение „Вампуки“»).

До наших времен дожила одна из вариаций на эту тему, распевавшаяся (по свидетельству Дмитрия Быкова, электронное письмо от 26.07.12) артекскими пионерами и в XXI в.:

Мы пи-, мы пи-, мы пионеры Юга, Нас ра-, нас ра-, нас радует весна. Нас сы-, нас сы-, нас сытно накормили И вы-, и вы-, и вывели гулять. На са-, на са-, на самом солнцепеке Мы пук, мы пук, мы пук цветов сорвем. Ножо-, ножо-, ножом мы их подрежем И ба-, и ба-, и бабушке снесем.

Ср. также:

Под жо… под жо… Под желтеньким листочком Мы пук… мы пук… Мы пук цветов нарвали, Мы пер… мы пер… Мы перли чемодан.

[Лурье 1998: 535]

В детской субкультуре издавна бытует множество аналогичных песенок с ловленными зачинами.

184

Впервые: Вопросы литературы. 2011. № 6. С. 363–387.

За замечания и подсказки я признателен Михаилу Безродному, Н. А. Богомолову, Л. Г. Пановой, Ф. Б. Успенскому, Роберту Хьюзу и Н. Ю. Чалисовой.

185

Вот примерный полнозначный лексикон ПЗ (56 слов):

я дикое слово неужели разве мама любила желто-серого полу-седого всезнающего змея мальчик Останкине летом танцевавший дачных балах ответом желторотым внушает поэтам отвращение злобу страх полночные споры вкладывал прыть трагические разговоры научился молчать шутить всегда средине рокового земного пути ничтожной причины глядишь заплутался пустыне следов найти пантера прыжками парижский чердак загнала Виргилия плечами одиночество раме правду стекла.

Примерным этот список является потому, что в него не вошли присутствующие, конечно, и в ПТ слова типа как, так, такой, каждый, тот, самый, свой, кто, который, что, весь, только, не, нет, есть, не говоря о союзах и предлогах. Кроме того, некоторые ключевые слова, из числа общих с ПТ (например, я-меня, разве, мальчик / мальчишечья, причина, разговоры / говорить, зеркало / стекло), в ПЗ повторяются, что делает пропорцию еще более внушительной.

Всего в ПЗ 116 вхождений слов; для ПТ система Word дает более 16 000, число же разных полнозначных лексем, конечно, на порядок меньше, ввиду как общих свойств связного текста (закона Ципфа), так и особой установки автора ПТ на неприкрашенность стиля (например, слово доктор повторено 69 раз).

186

Соответствующие комментарии (Н. А. Богомолова и Д. Б. Волчека) см.: Ходасевич 1989: 401–402.

187

В стихах и прозе Ходасевича мама занимает заметное место; ср. в особенности стихотворение «Матери» (1910/1914).

188

О танцах и балах в жизни юного Ходасевича см., в частности, в его очерке «Младенчество» [Ходасевич 1991: 259–262, 267].

189

Лексическая метаморфоза заглавного зеркала в финальное стекло (в рамках зеркального замыкания) соответствует сюжетному движению от ненужных разговоров и споров к апофатическому откровению о последней правде. Такое честное стекло есть у Пушкина: Ей в приданое дано Было зеркальце одно; Свойство зеркальце имело: Говорить оно умело <…> Свет мой, зеркальце! Скажи Да всю правду доложи <…> Ах ты, мерзкое стекло! Это врешь ты мне назло («Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»).

Но употребление стекла в качестве синонима зеркала может восходить (у знатока поэзии XVIII в.) к «Письму о пользе стекла…» Ломоносова (1752), где среди прочих ценных изделий из этого материала фигурирует и зеркало. Ломоносовское «стекло» иногда применяется для искусного приукрашивания реальности (например, в виде бисера для дам), но преобладают в «Письме…» строки о его служении истине, ср.:

Из чистого Стекла мы пьем вино и пиво И видим в нем пример бесхитростных сердец: Кого льзя видеть сквозь, тот подлинно не льстец. Стекло в напитках нам не может скрыть примесу; И чиста совесть рвет притворств гнилу завесу <…> Астроном весь свой век в бесплодном был труде, Запутан циклами, пока восстал Коперник, Презритель зависти и варварству соперник <…> Он циклы истинной Системой растерзал И правду точностью явлений доказал. Потом Гу-гении, Кеплеры и Невтоны, Преломленных лучей в Стекле познав законы, Разумной подлинно уверили весь свет, Коперник что учил, сомнения в том нет <…> Стекло приводит нас чрез Оптику к сему, Прогнав глубокую неведения тьму! <…> Тогда о истине Стекло уверит нас…

190

Сюда можно добавить и слово желторотым, которое не только лексически и семантически перекликается с автопортретом лирического «я» (в свое время тоже демонстрировавшего мальчишечью прыть, а ныне желто-серого), но и подключается к метаязыковому мотивному ряду своим корнем рот-.

191

Разве появляется уже в предыдущей главе V: Разве не очевидно всем, кроме меня, что я умираю, и вопрос только в числе недель, дней – сейчас, может быть.

192

Это соотнесение намечено Е. Сошкиным (simon_mag) в блоге http://m-bezrodnyj.livejournal.com/186345.html.

193

У Блока курсивом, в нашей цитате – прямым полужирным шрифтом.

В файле – полужирным в цитате – прим. верст.

194

К потенциальной перекличке СИИ с «Обломовым» ср. сходство имен Илья Ильич и Иван Ильич.

195

Она была опубликована Ходасевичем трижды: в сборнике «Феникс» (Кн. 1. М.: Костры, 1922. С. 122–136, с датой 13/XII-1921), в берлинском журнале «Эпопея» (№ 3. Декабрь. С. 34–56; номер вышел в 1923 г.) и в парижской газете «Возрождение» (1935. № 3571. 14 марта). См. об этом комментарий Дж. Мальмстада и Р. Хьюза: Ходасевич 1990: 522. По-видимому, он придавал этой статье большое значение.

196

Привожу текст 1935 г. (цит. по: Ходасевич 1991: 458), который лишь незначительно отличается от соответствующего места в предыдущих вариантах (ср.: Ходасевич 1990: 332–333).

197

Впервые: Золотое руно. 1906. № 3. С. 137–138 (подпись Сигурд); см.: Ходасевич 1990: 21–22, 489.

Кстати, задолго до первой «Книги отражений» Анненский написал статью «Гончаров и его Обломов» (1892) [Анненский 1979: 251–269], где среди прочих аргументов в пользу идентификации с Обломовым его автора, а потому и читателя, упоминается приведенный эпизод: «Я много раз читал Обломова, и чем больше вчитывался в него, тем сам Обломов становился мне симпатичнее [ибо а]втор, по-моему, изображал человека ему симпатичного <…> Обломов эгоист <…> по наивному убеждению, что он человек особой породы <…> Люди должны его беречь, уважать, любить и все за него делать; это право его рождения, которое он наивно смешивает с правом личности. Вспомните разговор с Захаром и упреки за то, что тот сравнил его с „другими“» [Там же. С. 267–268; курсив мой. – А. Ж.].

198

Из последних работ см.: Kirilcuk 2002; Postoutenko 2002 (и в обеих – литературу вопроса). Об эволюции ходасевичевского лирического «я» см.: Miller 1981.

199

А также петрарковского, – см. появившуюся уже после журнальной публикации данной работы статью Панова 2012а.

200

Ореол этого размера – преимущественно напевный, с фольклорными и романтическими коннотациями, часто весенними, приподнятыми, и ПЗ скорее идет вразрез с ним. Однако говорной, аналитически раздумчивый тон ПЗ имеет в нем прецеденты. Прежде всего, это интонация, организуемая (квази)анапестическими вопросительными союзами в зачинах строк:

Некрасов: Что ты жадно глядишь на дорогу В стороне от веселых подруг? Знать, забило сердечко тревогу – Все лицо твое вспыхнуло вдруг. И зачем ты бежишь торопливо За промчавшейся тройкой вослед?.. («Тройка»); Что тебе эта скорбь вопиющая, Что тебе этот бедный народ? <…> И к чему?.. Щелкоперов забавою Ты народное благо зовешь <…> Назови мне такую обитель, Я такого угла не видал, Где бы сеятель твой и хранитель, Где бы русский мужик не стонал? <…> Выдь на Волгу: чей стон раздается Над великою русской рекой? <…> Где народ, там и стон… Эх, сердечный! Что же значит твой стон бесконечный? Ты проснешься ль, исполненный сил, Иль, судеб повинуясь закону, Все, что мог, ты уже совершил, – Создал песню, подобную стону, И духовно навеки почил?.. («Размышления у парадного подъезда»); Неужели молчать славянину, Неужели жалеть кулака, Как Бернарди затянет «Лучину», Как пойдет Петипа трепака?.. Нет! где дело идет о народе… («Балет»);

Фет: Почему, как сидишь озаренной, Над работой пробор наклоня, Мне сдается, что круг благовонный Все к тебе приближает меня? Почему светлой речи значенья Я с таким затрудненьем ищу? Почему и простые реченья Словно томную тайну шепчу? Почему как горячее жало Чуть заметно впивается в грудь? Почему мне так воздуху мало, Что хотел бы глубоко вздохнуть? («Почему?»);

Блок: Неужели и страстная дума, Бесконечно земная волна, Затерявшись средь здешнего шума, Не исчерпает жизни до дна? Неужели в холодные сферы С неразгаданной тайной земли Отошли и печали без меры, И любовные сны отошли? («Вечереющий день, догорая…»); Что ж, пора приниматься за дело, За старинное дело свое. Неужели и жизнь отшумела, Отшумела, как платье твое? («Превратила все в шутку сначала…»); Иль опять это – стан половецкий И татарская буйная крепь? Не пожаром ли фески турецкой Забуянила дикая степь? («Новая Америка»);

Анненский: Уж не ты ль и колдуешь, жемчужный, Ты, кому остальные ненужны, Их не твой ли развел и ущерб, На горелом пятне желтосерп, Ты, скиталец небес праздносумый, С иронической думой?.. («Месяц»).

Разрабатывалась в этом размере и тема «я/лицо/маска/смерть», ср.:

Некрасов: От работы и черной и трудной Отцветешь, не успевши расцвесть <…> И в лице твоем, полном движенья, Полном жизни, – появится вдруг Выраженье тупого терпенья И бессмысленный, вечный испуг. И схоронят в сырую могилу, Как пройдешь ты тяжелый свой путь («Тройка»);

Брюсов: Я не знаю других обязательств, Кроме девственной веры в себя. Этой истине нет доказательств, Эту тайну я понял, любя. Бесконечны пути совершенства, О, храни каждый миг бытия! В этом мире одно есть блаженство – Сознавать, что ты выше себя <…> Хорошо, уносясь в безбрежность, За собою видеть себя («Обязательства»); Но боюсь, что в соленом просторе – Только сон, только сон бытия! Я хочу и по смерти и в море Сознавать свое вольное «я»! («К самому себе»);

Белый: Я забыл. Я бежал. Я на воле <…> Одинокое, бедное поле <…> Не страшна ни печаль, ни тоска мне <…> Восхожу в непогоде недоброй Я лицом, просиявшим как день <…> Пусть в колючих, бичующих прутьях Изодрались одежды мои… («В полях», «Я забыл. Я бежал. Я на воле…»); Облечен в лошадиную кожу, Песью челюсть воздев на чело, Ликованьем окрестность встревожу, – Как прошло: всё прошло – отошло <…> В хмурый сумрак оскалены зубы Величавой короны моей («Полевой пророк»);

Блок: Все гляжусь в мое зеркало сонное… <…> Вон лицо мое – злое, влюбленное! Ах, как мне надоело оно! <…> Запевания низкого голоса, Снежно-белые руки мои, Мои тонкие рыжие волосы, – Как давно они стали ничьи! («Петербургские сумерки снежные…»); Ты стоишь под метелицей дикой, Роковая, родная страна <…> Твоего мне не видно лица. Только ль страшный простор пред очами, Непонятная ширь без конца? <…> Там прикинешься ты богомольной, Там старушкой прикинешься ты <…> Нет, не старческий лик и не постный Под московским платочком цветным! <…> На пустынном просторе, на диком Ты все та, что была, и не та, Новым ты обернулась мне ликом, И другая волнует мечта… («Новая Америка»).

Естественно связывающиеся с этим комплексом мотивы ностальгии по ушедшей молодости также налицо в АнЗжм (примеров не привожу).

Любопытным свидетельством устойчивости кластера, созданного в ПЗ (если не его прямого влияния), представляются два стихотворения позднего Заболоцкого:

Облетают последние маки <…> И природа в болезненном мраке Не похожа сама на себя. По пустынной и голой аллее Шелестя облетевшей листвой, Отчего ты, себя не жалея, С непокрытой бредешь головой? <…> Ну, а что же с тобой приключилось, Что с душой приключилось твоей? Как посмел ты красавицу эту, Драгоценную душу твою, Отпустить, чтоб скиталась по свету, Чтоб погибла в далеком краю? <…> Нет на свете печальней измены, Чем измена себе самому («Облетают последние маки…», 1952); Разве ты объяснишь мне – откуда Эти странные образы дум? <…> Мысль, возникшая в муках творенья, Разорвет мою грудь пополам <…> Мотылек у свечи умирает, Чтобы вечно пылала свеча! («Разве ты объяснишь мне – откуда…», 1957).

О семантике анапестов Ходасевича см. специальную работу: Федотов 2010.

201

В корпусе стихотворений, написанных АнЗжм, 5-строчные строфы, в частности AbAAb, – редкость. Среди них «Пчелы» Фета (1854; есть сходства с ПЗ): Пропаду от тоски я и лени, Одинокая жизнь не мила, Сердце ноет, слабеют колени, В каждый гвоздик душистой сирени, Распевая, вползает пчела… и далее: Дай хоть выйду я в чистое поле Иль совсем потеряюсь в лесу…; и «Пляски осенние» Блока (1905; 5-строчная строфа только первая, сходства с ПЗ тоже есть): Волновать меня снова и снова – В этом тайная воля твоя, Радость ждет сокровенного слова, И уж ткань золотая готова, Чтоб душа засмеялась моя и далее: С нами, к нам – легкокрылая младость <…> И откуда плывет Тишина?

У Анненского есть АнЗмм со строфой ababa в конце «Тринадцати строк» (опубл. 1910; после двух обычных строф abab): Я люблю только ночь и цветы В хрустале, где дробятся огни, Потому что утехой мечты В хрустале умирают они… Потому что – цветы это ты (с ПЗ ср. строки: Так неволя тогда мне тяжка, Так я помню, что был молодым).

У самого Ходасевича АнЗжм встречается, помимо ПЗ, всего трижды; это: «Кольца» (1907; с мотивом молчания), «Авиатору» (1914; с разговорным вопросом: Что тебе до заоблачной ясности?) и «Бедные рифмы» (1926; с мотивом так: И ни разу по пледу и миру Кулаком не ударить вот так, – О, в таком непреложном законе, В заповедном смиренье таком…). А в двух стихотворениях применены четверостишия AbbA: «На грибном рынке» (1917) и «Сквозь уютное солнце апреля…» (1937).

202

Это целая тема, принципиально роднящая позднего Ходасевича с Толстым и требующая серьезной разработки.

203

Ср. мотив «дикого» в двух стихотворениях, тематически перекликающихся с ПЗ (и его подтекстами), – в «Балладе» (1921): О, косная, нищая скудость Безвыходной жизни моей! Кому мне поведать, как жалко Себя и всех этих вещей? <…> Бессвязные, страстные речи! Нельзя в них понять ничего, Но звуки правдивее смысла И слово сильнее всего <…> Я сам над собой вырастаю <…> И вижу большими глазами – Глазами, быть может, змеи, – Как пению дикому внемлют Несчастные вещи мои; и в «Петербурге» (1926): Один лишь я полуживым соблазном Средь озабоченных ходил <…> И каждый стих гоня сквозь прозу, Вывихивая каждую строку, Привил-таки классическую розу К советскому дичку. (Кстати, слова о прогоне стиха сквозь прозу соблазнительно истолковать и в смысле программной опоры на прозаические тексты типа СИИ.)

Дикость, да и одиночество не были для Ходасевича однозначно негативными состояниями. Ср. в «Младенчестве» (1933): «Мы <…> с Цветаевой <…> выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, „дикими“. Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть» [Ходасевич 1991: 255].

А на следующей странице того же автобиографического очерка есть характерный контрапункт таинств детской и возвышенной речи: «…рассказ о первом слове, мною произнесенном. Сестра Женя <…> катала меня, как куклу, в плетеной колясочке на деревянных колесах. В это время вошел котенок. Увидев его, я выпучил глаза, протянул руки и явственно произнес: Кыс, кыс! По преданию, первое слово, сказанное Державиным, было – Бог. Это, конечно, не в пример величественней. Мне остается утешаться лишь тем, что вообще… есть же разность Между Державиным и мной, а еще тем, что <…> выговаривая первое слово, я понимал, что говорю, а Державин – нет» [Там же: 256].

Игру на повышение/понижение с державинским «Богом» можно усмотреть в стихотворении 1921 г., отчасти родственном ПЗ: Смотрю в окно – и презираю. Смотрю в себя – презрен я сам. На землю громы призываю, Не доверяя небесам. Дневным сиянием объятый, Один беззвездный вижу мрак… Так вьется на гряде червяк, Рассечен тяжкою лопатой [Miller 1981: 133].

204

Например:

‘детство’: Грубой жизнью оглушенный <…> Опускаю веки я – И дремлю, чтоб легче минул <…> Шум земного бытия <…> Лучше спать, чем слушать речи <…> Малых правд пустую прю. Всё я знаю, всё я вижу <…> А уж если сны приснятся, То пускай в них повторятся Детства давние года– Снег на дворике московском Иль – в Петровском-Разумовском [ср. Останкино!] Пар над зеркалом пруда («В заседании», 1921);

‘молчание’: Как выскажу моим косноязычьем Всю боль, весь яд? Язык мой стал звериным или птичьим, Уста молчат («Как выскажу моим косноязычьем…», 1921); А под конец узнай, как чудно Всё вдруг по-новому понять, Как упоительно и трудно, Привыкши к слову, – замолчать («Пока душа в порыве юном.», 1924); и мн. др.;

‘ничтожество’: И навсегда уж ей [вознесшейся душе поэта] не надо Того, кто под косым дождем В аллеях Кронверкского сада Бредет в ничтожестве своем («Элегия», 1921);

‘стекло’: Что ж? От озноба и простуды <…> А там, за толстым и огромным Отполированным стеклом <…> На толще чуждого стекла В вагонных окнах отразилась Поверхность моего стола, – И проникая в жизнь чужую, Вдруг с отвращеньем узнаю Отрубленную, неживую, Ночную голову мою («Берлинское», 1923; перекличка с ПЗ отмечена в Miller 1981: 170); Мне лиру ангел подает, Мне мир прозрачен, как стекло («Баллада», 1925).

205

Не имеется, конечно, в виду представлять связь ПЗ с поэзией Анненского исключительно как некий непосредственный отклик на его стихи (и, возможно, на выход в 1923 г. второго издания «Кипарисового ларца»). ПЗ являет одну из кульминаций долгого подспудного отторжения/усвоения/переработки характерных мотивов старшего поэта, в частности его ‘металингвистической рефлексии’ (ср.: В зиянии разверстых гласных Дышу легко и вольно я. Мне чудится в толпе согласных – Льдин взгроможденных толчея («Весенний лепет не разнежит.», 1923); Не ямбом ли четырехстопным, Заветным ямбом, допотопным? О чем, как не о нем самом – О благодатном ямбе том? <…> Таинственна его природа, В нем спит спондей, поет пэон… («Не ямбом ли четырехстопным…», 1930–1938?)) и, главное, ‘проблематизации собственного «я»’, настойчиво и оригинально развивавшейся Ходасевичем вслед за Анненским (иногда даже с использованием той же рифмы бытия/я), ср.:

Мы друг друга окинем Взором чуждым, неслаженным. Самого себя жутко. Я – не я? Вдруг да станется? Вдруг полночная шутка Да навеки протянется? («Ряженые», 1906); Еще томясь в моем бессильном теле, Сквозь грубый слой земного бытия Учись дышать и жить в ином пределе, Где ты – не я. Где, отрешен от помысла земного, Свободен ты… Когда ж в тоске проснусь, Соединимся мы с тобою снова В нерадостный союз <…> Припоминаю я твой вещий сон, Смотрю в окно и вижу серый, скудный Мой небосклон («Сны», 1917); Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно Его назвать перед самим собой <…> И вот – живу, чудесный образ мой Скрыв под личиной низкой и ехидной <…> Нет, ты не прав, я не собой пленен <…> Своим чудесным, божеским началом, Смотря в себя, я сладко потрясен. Когда в стихах, в отображеньи малом, Мне подлинный мой образ обнажен, Все кажется, что я стою, склонен, В вечерний час над водяным зерцалом («Про себя», 1919); Что даже смертью, гордой, своевольной, Не вырвусь я; Что и она – такой же, хоть окольный, Путь бытия («Как выскажу моим косноязычьем…»); Я сам над собой вырастаю, Над мертвым встаю бытием («Баллада», 1921); Грубой жизнью оглушенный <…> Опускаю веки я – И дремлю, чтоб легче минул <…> Шум земного бытия <…> Лучше спать, чем слушать речи <…> Малых правд пустую прю. Все я знаю, все я вижу <…> А уж если сны приснятся, То пускай в них повторятся Детства давние года <…> Пар над зеркалом пруда («В заседании»); Теперь иные дни настали. Лежат морщины возле губ, Мои минуты вздорожали, Я стал умен, суров и скуп. Я много вижу, много знаю, Моя седеет голова <…> Теперь себя я не обижу: Старею, горблюсь… («Стансы», 1922); И лишь порой сквозь это тленье Вдруг умиленно слышу я В нем заключенное биенье Совсем иного бытия («Ни жить, ни петь почти не стоит.», 1922); Иль сон, где некогда единый, – Взрываясь, разлетаюсь я, Как грязь, разбрызганная шиной По чуждым сферам бытия («Весенний лепет не разнежит.»); Мне невозможно быть собой, Мне хочется сойти с ума («Баллада», 1925); ср. также длинное (написанное белым 5-стопным ямбом) стихотворение «Эпизод» (1918) о душе, покидающей тело, по-тютчевски созерцающей его с высоты и возвращающейся в него; повторяющийся мотив «падания в себя» и т. п.

206

Впервые: Новый мир. 2011. № 3. С. 168–179 (краткий вариант, в составе статьи «О темных местах текста. К проблеме реального комментирования»); Звезда. 2011. № 4. С. 232–237 (полностью).

207

Сочетание шел… в очках… звучит особенно странно в речи 1-го лица, для которого очки являются не столько частью одежды, надеваемой по погоде, сколько составной частью его личности; зато в описании внешности человека от 3-го лица упоминание очков совершенно естественно. Так, в первых же строках стихотворения намечается эффект иронического отчуждения автора от лирического «я».

208

Соображения о типологии лирических субъектов Хармса см.: Герасимова 1995.

209

Что касается четвертого члена финальной рифменной схемы – речки, то от размышлений о ее эмблематичности в духе Гераклита и Державина я пока воздержусь; ср., впрочем, ниже соображения о «неподвижной воде»: Ямпольский 1998: 165–168.

210

О понятии поэтического мира как системы инвариантных мотивов см.: Жолковский 2005.

211

Именно четкость формы лежит «в основе игры со здравым смыслом и логикой» (Grob 1994: 76, см. также: Буренина 2004: 46).

212

Впервые: От слов к телу: Сборник статей к 60-летию Юрия Цивьяна / Отв. ред. А. В. Лавров. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 50–71. В настоящем издании восстановлены соображения о бисексуальности Ахматовой и соответствующие ссылки на литературу (см. примеч. 56 и основной текст вокруг него). О проблемах с редакторским произволом (Р. Д. Тименчика) при первой публикации см. Addendum в конце основного текста.