Поэтика за чайным столом и другие разборы

Текст добавлен: 18 сентября 2017, 12:00

Текст книги "Поэтика за чайным столом и другие разборы"

Автор книги: Александр Жолковский

Жанр:

Литературоведение

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 57 страниц)

Назад к карточке книги

• подрыв его полноты и адекватности, начиная с четвертого рефренного повтора; и

• исчезновение и подмена одной из единиц хранения – завершающей список одушевленной «вещи», что безотказно работает на ностальгию (мотивируя мелодраматическое квазивийоновское Где…?).

XII

Еще один освященный традицией тип предметного каталога – список ценностей, предлагаемых/заказываемых в качестве покупки, выкупа, подарка. Как водится в каталогическом дискурсе, списки оглашаются, повторяются и чаще всего отвергаются. Ср. в народной песне «Когда б имел златые горы.»:

«Когда б имел златые

горы

реки

полные вина,

Все отдал бы за

ласки, взоры,

Чтоб ты владела мной одна

<…>

За речи, ласки огневые

награжу

тебя

конем.

Уздечку, хлыстик

золотые

Седельце

шито жемчугом».

Не надо

мне твоей

уздечки,

Не надо мне твово

коня,

Ты пропил

горы

золотые

реки

полные вина».

А вот сцена из баллады «Алина и Альсим» Жуковского (1814):

Однажды, приуныв, Алина

Сидела; вдруг

Купца

к ней вводит армянина

Ее супруг.

«Вот

цепи,

дорогие

шали,

Жемчуг, коралл;

Они лекарство от печали:

Я так слыхал.

На что нам деньги? На веселье.

Кому их жаль?

Купи, что хочешь: ожерелье,

Цепочку, шаль

Или

жемчуг

у армянина;

Вот

кошелек;

Я скоро возвращусь, Алина;

Прости, дружок»

^[731]

В итоге ничего не покупается, а ревнивый муж убивает и жену, и купца (он же – несчастный влюбленный).

Сходный торговый список дважды проходит в некрасовских «Коробейниках» (1861):

Ой, полна, полна коробушка, В короб,

кроме перстенька

Есть и

ситцы

парча

. «Не хочу ходить нарядная

Пожалей, моя зазнобушка, Без сердечного дружка!» (гл. 1)

Молодецкого плеча!

<…>

Ситцы

есть у нас богатые,

Ой! легка, легка коробушка, Есть

миткаль, кумач

плис.

Плеч не режет ремешок! Есть у нас

мыла

пахучие —

всего взяла

зазнобушка По

две гривны

за кусок,

Бирюзовый

перстенек

. Есть

румяна

нелинючие —

Дал ей

ситцу штуку

целую, Молодись за

пятачок

Ленту

алую для кос, Видишь,

камни

самоцветные

Поясок

– рубаху белую В перстеньке как жар горят.

Подпоясать в сенокос – Есть и

любчики

заветные —

Всё поклала ненаглядная Хоть кого приворожат! (гл. 2)

Кстати, как мы помним, один из металитературных списков в «Евгении Онегине» (5, XXII–XXIII) тоже введен под знаком торгового реестра и тоже в основном бракуется.

Иногда и сам заказ начинается с формульного отклонения традиционного списка. Ср. «Аленький цветочек (Сказка ключницы Пелагеи)» С. Т. Аксакова (1858):

Вот и собирается тот купец по своим торговым делам за море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим любезным дочерям:

«Дочери мои милые <…> коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами захотите» <…> Старшая дочь <…> говорит ему первая:

«<…> Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни мехов черного соболя, ни жемчуга бурмицкого, а привези ты мне золотой венец из камениев самоцветных» <…>

«Хорошо, дочь моя милая <…> Работа будет немалая: да для моей казны супротивного нет».

Поклонилась ему в ноги дочь середняя и говорит:

«<…> Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни черных мехов соболя сибирского, ни ожерелья жемчуга бурмицкого, ни золота венца самоцветного, а привези ты мне тувалет [зеркало] из хрусталю восточного» <…>

«Хорошо, дочь моя милая <…>, хорошая и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет <…> Потяжеле твоя работа сестриной, да для моей казны супротивного нет».

Поклонилась в ноги отцу меньшая дочь и говорит таково слово:

«<…> Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни черных соболей сибирских, ни ожерелья бурмицкого, ни венца самоцветного, ни тувалета хрустального, а привези ты мне аленький цветочек».

Уже старшая сестра начинает с отмены стандартного набора, а каждая следующая добавляет в негативную преамбулу и пожелание предыдущей. Отметим также «заморскость» ценных подарков, предлагаемых отцом и заказываемых сестрами.

Сходный мотив проходит в «Детстве Никиты» А. Н. Толстого (1922), в главке «Елочная коробочка», где гостья привозит материалы для украшения рождественской елки, список которых нарративизируется описанием их применения:

Да: привезла я целый чемодан разной дребедени для елки… Завтра надо заставить детей клеить <…> С большого стола в столовой убрали скатерть. Матушка принесла четыре пары ножниц и стала заваривать крахмал <…>

Мальчики принесли кожаный чемодан Анны Аполлосовны и поставили на стол. Матушка раскрыла его и начала вынимать: листы золотой бумаги, гладкой и с тиснением, листы серебряной, синей, зеленой и оранжевой бумаги, бристольский картон, коробочки со свечками, с елочными подсвечниками, с золотыми рыбками и петушками, коробку с дутыми стеклянными шариками, которые нанизывались на нитку, и коробку с шариками, у которых сверху была серебряная петелька, – с четырех сторон они были вдавлены и другого цвета, затем коробку с хлопушками, пучки золотой и серебряной канители, фонарики с цветными слюдяными окошечками и большую звезду. С каждой новой коробкой дети стонали от восторга.

– Там еще есть хорошие вещи, – сказала матушка <…> – но их мы пока не будем разворачивать. А сейчас давайте клеить.

Комментируя этот эпизод, исследовательница пишет:

В «Детстве Никиты» вообще целые горы ящичков, таинственных коробочек и таинственных вазочек, а также и другие вместилища^[732] <…> Под елкой ожидают завернутые подарки. Отец же присылает из города подарки прямо подводами! Лучший из них слишком велик, чтобы быть завернутым, – это лодка. Она была «завернута» ранее – когда отец сообщал о ней в письме в сознательно неопределенных словах, чтоб подогреть детские ожидания. Читатель <…> сопереживает возникающему на его глазах как бы «культу карго» – сверхценных заморских подарков. Отец <…> задает тут тон – все его приобретения <…> суть <…> бессмысленно-прекрасные <…> заморские подарки – <…> символы «иного царства».

[Толстая 2009]

Мотив подарочного списка имеет почтенную родословную, восходящую опять-таки к «Илиаде» – к песни IX, в которой Агамемнон решает загладить свою вину перед Ахиллом, умилостивив его богатыми дарами (ст. 115–162). Он посылает к нему послов, в их числе Одиссея, и тот дословно передает ему перечень обещаемого Агамемноном (ст. 259–299), каковой Ахилл тем не менее отвергает (ст. 307 сл.). Приведу с сокращениями первое проведение списка – слова Агамемнона (ст. 120–152):

Сам я загладить хочу и

несметные выдать награды

Здесь, перед вами,

дары знаменитые все я исчислю

Десять талантов золота, двадцать лаханей

блестящих;

Семь треножников

новых, не бывших в огне, и

двенадцать

Коней

могучих, победных, стяжавших награды ристаний

<…>

Семь непорочных жен

, рукодельниц искусных, дарую

<…>

Сих ему дам; и при них возвращу я и ту, что похитил,

Брисову дочь

<…>; и притом величайшею клятвой клянуся:

Нет, не всходил я на одр, никогда не сближался я с нею

<…>

Все то получит он ныне; еще же, когда аргивянам

Трою Приама великую боги дадут ниспровергнуть,

Пусть он и

медью и златом корабль обильно наполнит

<…>

Пусть из

троянских жен

изберет по желанию

двадцать

<…>

Три

у меня расцветают в дому благосозданном

дщери:

Хризофемиса, Лаодика,

юная

Ифианасса.

Пусть он,

какую желает

, любезную сердцу,

без вена

В отческий дом отведет; а

приданое

сам я за нею

Славное дам, какого никто не давал за невестой.

Семь

подарю я

градов

, процветающих многонародных:

Град Кардамилу, Энопу

и тучную травами

Геру,

Феры,

любимые небом,

Анфею

с глубокой долиной,

Гроздьем венчанный

Педас и Эпею, град

велелепный.

Здесь представлены многие характерные признаки каталогов:

• метасписочный глагол исчислить;

• числительные;

• топонимы и другие собственные имена;

• корабль;

• виртуальность списка, оборачивающаяся его аннулированием вследствие гордого отказа Ахилла^[733].

На фоне более поздних подарочных перечней, конечно, бросается в глаза щедрое включение в список женщин (будущих рядовых троянских пленниц и даже собственных дочерей Агамемнона), а также целых городов.

XIII

Наряду с транспортными, торговыми и подарочными списками естественным источником литературных каталогов могут служить и другие типовые реестры – расписания поездов, списки пассажиров, библиотечные каталоги (см. выше о круге чтения Татьяны), ресторанные меню, классные журналы и т. д.

Кратко рассмотрим три меню. В «Онегине» (1, XVI) читаем:

Talon

помчался: он уверен,

Что там уж ждет его

Каверин.

Вошел: и пробка в потолок,

Вина

кометы брызнул ток,

Пред ним

roast-beef

окровавленный,

трюфли,

роскошь юных лет,

Французской

кухни лучший цвет,

Стразбурга пирог

нетленный

Меж

сыром Лимбургским

живым

ананасом

золотым.

В этом сравнительно кратком перечне примечателен не только список 6 шикарных предметов потребления, но и набор топонимов (французской, Стразбурга, Лимбургским), личных собственных имен (Talon, Каверин) и варваризмов, включая написанные латиницей (кометы, трюфли; Talon, roast-beef). Список сразу же оживляется элементами событийности (помчался, ждет, вошел, пробка в потолок, брызнул, пред ним), после чего движение сменяется стандартным пространственным разбросом (пред ним, меж) и подспудно возвращается в виде живости лимбургского сыра, то есть то ли его мягкости и способности при разрезании растекаться, то ли покрытости слоем живой пыли – микробов.

На советской почве занятное меню фигурирует в эпизоде посещения Остапом Бендером 2-го дома Старсобеса (под видом пожарного инспектора):

Застенчивый Александр Яковлевич тут же, без промедления, пригласил пожарного инспектора отобедать чем бог послал.

В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки, украинский борщ с мясом первого сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок.

(«Двенадцать стульев», гл. VIII, «Голубой воришка»)

Упоминание о боге, пославшем этот обед (тоже из 6 блюд), иронически подчеркивает форматированность списка и придает ему авторитетность à la гомеровский перечень кораблей, продиктованный, как мы помним, Музами. Качественность обеда контрастирует с предшествующим описанием нищенской диеты обитательниц приюта^[734].

А вот пародийная постсоветская вариация на те же темы – вымышленный совместный обед заглавного героя «Палисандрии» Саши Соколова (1985) с Сэмюелем Беккетом в главе «Книга дерзания».

Закоренелый авангардист, Беккет <…> жил и творил в том же самом шале санаторного типа, где жил и творил автор строк, разве что этажом пониже да в номере поскромней.

«Зовите меня Самюэль», – насупленно рекомендовался он, подойдя ко мне в лобби шале. И добавил:

«А вы – такой-то?» <…>

К той зиме я сделался исключительно славен <…>

«Знаете что, – осмелел Самюэль, – отчего бы нам не отужинать вместе?»

Его предложение было принято <…>

[П]омимо яиц от Амбарцумяна мне за годы послания привелось отведать такую прорву разнообразнейшей кулинарии, что вспомнить, что, где и когда было съедено, не всегда удается. Короче, я не берусь утверждать, чему – кроме скотча и крем-брюле – воздали мы с Беккетом должное «У Кьеркегора» – так называлась ближайшая от нашего шале ресторация. Но, к счастью, могу процитировать все вечернее расписание ее блюд, случайно засушенное в одном альбоме с цветками норвежского коровяка, настои которого весьма хороши как отхаркивающее.

MENU

Forretter:

Klar Suppe med Kød og Melboller…………………………………………………12.50 kr.

Hønsesuppe med Aspares………………………………………………………………13.75 kr.

Hovedretter:

Medisterpølse med Kartofler, sovs og Rødbeder……………………………18.50 kr.

Frikadeller med sovs, Kartofler og Rødkal………………………………………20.50 kr.

Boller i Karry med Ris………………………………………………………………………16.50 kr.

Wienerschnitzel med sovs, Kartofler og Grøntsager…………………………22.50 kr.

Dansk Bøf med Kartofler, sovs, Bønner og Bløde Løg………………………25.00 kr.

Efterretter:

Vanilleis med Chokoladecreme…………………………………………………………8.50 kr.

Fromage med Karamelsauce og Sukater……………………………………………12.50 kr.

2 Pandekager med Hjemmelavet Syltetøj…………………………………………10.50 kr.

Внимательно изучив меню, мы уведомили официантов о принятых нами решениях.

[Соколов 1985: 137]

Вдобавок к беззастенчивому name-droppingy и россыпи варваризмов здесь эффектно сочетание установок одновременно на документальность и на вызывающе эстетское коллекционирование словесной экзотики. Соколов демонстративно вклеил – без изменений и без перевода – попавшее к нему меню на датском языке, владение которым у него (и у подавляющего большинства читателей) не более вероятно, чем встреча его героя, да и его самого, с Беккетом^[735].

Формат школьного списка использован Набоковым «Лолите»:

В одном из томов «Энциклопедии для Юношества» я нашел карту Соединенных Штатов и листок тонкой бумаги с начатым детской рукой абрисом этой карты; а на обратной стороне, против неоконченных очертаний Флориды, оказалась мимеографическая копия классного списка в Рамздэльской гимназии. Это лирическое произведение я уже знаю наизусть.

Анджель, Грация Дункан, Вальтер Смит, Гэзель

Аустин, Флойд Камель, Алиса Тальбот, Эдвин

Байрон, Маргарита Кармин, Роза Тальбот, Эдгар

Биэль, Джэк Кауан, Джон Уэн, Лулл

Биэль, Мэри Кауан, Марион Фальтер, Тэд

Бук, Даниил Кларк, Гордон Фантазия, Стелла

Вилльямс, Ральф Мак-Кристал, Вивиан Флейшман, Моисей

Виндмюллер, Луиза Мак-Ку, Вирджиния Фокс, Джордж

Гавель, Мабель Мак-Фатум, Обрэй Чатфильд, Филлис

Гамильтон, Роза Миранда, Антоний Шерва, Олег

Гейз, Долорес Миранда, Виола Шеридан, Агнеса

Грац, Розалина Найт, Кеннет Шленкер, Лена

Грин, Луцинда Розато, Эмиль

Гудэйль, Дональд Скотт, Дональд

Поэма, сущая поэма! Так странно и сладко было найти эту «Гейз Долорес» (ее!) в живой беседке имен, под почетным караулом роз, стоящую, как сказочная царевна, между двух фрейлин! Стараюсь проанализировать щекотку восторга, которую я почувствовал в становом хребте при виде того имени среди прочих имен. Что тут волнует меня <…>? Нежная анонимность под черным кружевом мантильи («Долорес»)? <…> Или всегда есть наслаждение в кружевной тайне <…>? Вижу Грацию Анджель и ее спелые прыщики; Джинни Мак-Ку и ее отсталую ногу; Кларка, изнуренного онанизмом; Дункана, зловонного шута; Агнесу с ее изгрызанными ногтями; Виолу с угреватым лицом и упругим бюстом; хорошенькую Розалину; темноволосую Розу; очаровательную Стеллу, которая дает себя трогать чужим мужчинам; Вилльямса, задиру и вора; Флейшмана, которого жалею, как всякого изгоя. А вот среди них – она, потерянная в их толпе, сосущая карандаш, ненавидимая наставницами, съедаемая глазами всех мальчишек, направленными на ее волосы и шею, моя Лолита (I, 11).

Этот квази донжуанский список нарочито документален: перечисляемые в его мимеографической копии 40 имен и фамилий даются сначала без каких-либо комментариев, традиционно предваряемые несколькими топонимами и, казалось бы, чисто эмоциональной характеристикой его как лирического произведения, заученного (в соответствии с эпической традицией) наизусть. Но затем Гумберт пускается в текстуальный анализ этой поэмы, ее кружевной тайны и житейских и ономастических особенностей десятка из перечисленных имен/личностей (двенадцати, если считать отдельно 3 варианта имени Лолиты). Соль, однако, состоит в том, что Гумберт – и стоящий за ним автор – дает лишь пошловатые поверхностные разгадки этой тайны, а на самом деле

<…> [с]писок класса Лолиты представляет собой сложно построенный «текст в тексте», изобилующий многими каламбурами, литературными аллюзиями и смысловыми перекличками с основными темами романа <…> Центральное место <…> занимают <…> фамилии, имеющие непосредственное отношение к тайнам самого текста и к его истинному властителю – скрытому автору <…> Целый ряд имен и фамилий в списке имеет устойчивые литературные коннотации <…> [С]писок включает несколько имен и фамилий писателей <…> чьи произведения <…> цитируются <…> в романе <…> [У]поминание о бабочке [Фален, от фр. phalme – мотылек] – знак авторского присутствия в тексте.

[Долинин 1991: 368–370]

Богатейшая индустрия комментариев к списку^[736], спровоцированных Набоковым, но, естественно, им не авторизованных, создает дополнительный контрапункт квазидокументальности самого списка и квазидокументальности веера потенциальных отсылок к литературным реалиям.

XIV

В советской литературе традиционная виртуальность каталогов приобретает новую остроту, диктуемую систематической утратой культурных богатств прошлого и внезапной недоступностью привычных бытовых ценностей. В качестве сравнительно раннего примера списка утрат приведу фрагмент из стихотворения Кузмина «„А это – хулиганская“, – сказала.» (1922), где с пронзительной ностальгией припоминаются дореволюционные реалии^[737]:

И я решил, И деревенский

круг богомолений

Мне было подсказано: <…>

Взять

старую географию

России И тогда

перечислить

(Неожиданно и смело)

(

Всякий перечень гипнотизирует

Преподнести

И уносит воображение в необъятное)

Страницы из «Всего Петербурга»,

Все

губернии, города,

Хотя бы за

1913 год

, —

Села

веси

Торговые дома

Какими сохранила их

Оптовые

особенно:

Русская

память

Кожевенные, шорные

Костромская, Ярославская

Рыбные, колбасные

Нижегородская, Казанская

Мануфактуры, писчебумажные

Владимирская, Московская

Кондитерские, хлебопекарни

, —

Смоленская, Псковская

Какое-то библейское изобилие, —

<…>

Где это?

Второй

волною

Мучная биржа,

Перечислить Сало, лес, веревки, ворвань…

Второй волною Еще, еще поддать…

Перечислить Ярмарки…

там

Хотелось мне

угодников

Нижнем, контракты, другие…

И местные

святыни

Пароходства… Волга!

Каких изображают Подумайте,

Волга!

На старых образах, <…>

Двумя, тремя и четырьмя

рядами. И этим

Молебные

руки

, Самым житейским,

Очи горе́, – Но и самым близким

Китежа звуки

До конца

растерзав,

В зимней заре. Кончить вдруг лирически

Печора, Кремль, леса

Соловки

, Обрывками русского быта

Коневец Корельский

, синий И русской природы:

Саров

Яблочные сады, шубка, луга,

Дрозды, лисицы, отроки, князья

Пчельник, серые широкие глаза,

И только русская

юродивых семья

Оттепель, санки, отцовский дом,

Березовые рощи

да

покосы

кругом. Как бусы, нанизать на нить

Так будет хорошо. И слушателей тем

пронзить

<…>

Список покрывает представительный круг явлений и предметов прошлого. Настойчиво подчеркиваются мотивы:

• памяти о прошлом (старую географию, русская память);

• имперской титулатуры (в виде перечня губерний);

• острого переживания (всякий перечень гипнотизирует, где это? еще, еще поддать, подумайте, Волга! до конца растерзав, кончить… лирически, пронзить);

• числительности (второй волною, второй волною, двумя, тремя, четырьмя рядами, 1913);

• топонимики (17 наименований) и вообще коллекционерского вкуса к наименованиям;

• метасписочности и овеществления списков (4 перечислить, перечень; появляется в тексте и собственно каталог: Страницы из «Всего Петербурга» <…> за 1913 год).

К категории дефицита с точки зрения «бывших» относится и реестр 12 воробьяниновских стульев и предваряющий его в порядке ретардации ряд аналогичных списков, которые материализованы ордерами, хранящимися у архивариуса Коробейникова («Двенадцать стульев»; 1927, гл. XI)^[738]. Характерно и метасловесное внимание к самим экзотическим наименованиям, начиная с алфавитной организации архива.

– Есть буква В, – охотно отозвался Коробейников. – Сейчас. Вм, Вн, Ворицкий <…> Воробьянинов, Ипполит Матвеевич <…>

Рояль «Беккер» <…> вазы китайские, маркированные – четыре, французского завода «Севр», ковров обюссонов – восемь, разных размеров, гобелен «Пастушка», гобелен «Пастух», текинских ковров – два, хоросанских ковров – один, чучело медвежье с блюдом – одно, спальный гарнитур – двенадцать мест, столовый гарнитур – шестнадцать мест, гостиный гарнитур – четырнадцать мест, ореховый, мастера Гамбса работы…

– А кому роздано? <…>

– Это мы сейчас. Чучело медвежье с блюдом – во второй район милиции. Гобелен «Пастух» – в фонд художественных ценностей. Гобелен «Пастушка» – в клуб водников. Ковры обюссон, текинские и хоросан – в Наркомвнешторг. Гарнитур спальный – в союз охотников, гарнитур столовый – в Старгородское отделение Главчая. Гарнитур гостиный ореховый – по частям. Стол круглый и стул один – во 2-й дом собеса, диван с гнутой спинкой – в распоряжение жилотдела (до сих пор в передней стоит, всю обивку промаслили, сволочи), и еще один стул – товарищу Грицацуеву, как инвалиду империалистической войны, по его заявлению и резолюции завжилотделом т. Буркина. Десять стульев в Москву, в музей мебельного мастерства, согласно циркулярного письма Наркомпроса… Вазы китайские, маркированные…

– Хвалю, – сказал Остап ликуя <…> Хорошо бы и на ордера посмотреть <…> [Г]остиным гарнитуром мы, папаша, и ограничимся <…>

– Изволите ли видеть. Все в порядке. Где что стоит – все известно. На корешках все адреса прописаны и собственноручная подпись получателя <…> Может быть, хотите генеральши Поповой гарнитур? Очень хороший. Тоже гамбсовская работа.

Но Остап <…> схватил ордера, засунул их на самое дно бокового кармана, а от генеральшиного гарнитура отказался^[739].

Четырьмя годами позже дефицитный список появляется в стихотворении Мандельштама «Я пью за военные астры.» (1931), продиктованный его инвариантной темой отрезанности от мировых ценностей и склонности к их мечтательному перебиранию:

Я пью за

военные астры

, за все, чем

корили

меня:

За

барскую шубу

, за

астму,

за

желчь петербургского дня

За

музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин

За

розы

в кабине

рольс-ройса

масло парижских картин

Я пью за

бискайские волны

, за

сливок альпийских кувшин,

За рыжую

спесь англичанок

дальних колоний хинин,

Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю одно —

Душистое

асти-спуманте

иль

папского замка вино…

Об «Астрах» я писал^[740], здесь укажу лишь на их каталогические особенности. Поэт пьет за 11 ценностей, для чего выбирает из двух альтернативных вин одно (здесь наконец появляются числительные), причем все или почти все 13 объектов ему, по-видимому, недоступны. Большинство этих объектов – дополнений к глаголам пью/выбираю – это сочетания из двух-трех слов, иногда сложных (рольс-ройс, асти-спуманте), что умножает общую сумму каталогизируемых единиц.

Через весь комплексный список четко проводятся основные типы перечисляемых единиц – как традиционных для каталогического дискурса, так и более или менее специфичных для Мандельштама:

• география и топонимика: Петербург, Савойя, Елисейские Поля, Париж, Бискайский залив, Альпы, Англия, дальние колонии, Авиньон;

• мотив напитков и сильных ощущений в области рта и носа: астма, желчь, бензин, масло, сливки, хинин, душистое, асти-спуманте (то есть пенящееся), вино;

• другие эмоциональные и эстетические стимулы: военные астры, все, чем корили, музыка, розы, картины, спесь;

• пейзажность: петербургский день, сосны, розы, волны, Альпы, замок;

• предметы: шуба, кабина, роллс-ройс, картины, кувшин:

• социальные категории: барство, роллс-ройс, спесь, колонии, папство.

Ностальгическая тема проведена четкой демаркацией границ: сначала исторической (называются дореволюционные ценности – и тут Мандельштам во многом следует за Кузминым), затем географической (следует список зарубежных, западных ценностей), что более или менее прямо задает направление лучниковского списка.

Вакханалии постреволюционного собирания (и систематизирования собранного) предаются многие персонажи романов Вагинова, начиная с «Козлиной песни» (1928). Отчаянной виртуальностью отмечены при этом как их ностальгическая установка на сохранение уходящих ценностей (например, рецептов мировой кулинарии, см. примеч. 36), так и подчеркнутая эфемерность/никчемность некоторых объектов коллекционирования (например, почтовых открыток, сновидений, обрезков ногтей), а иногда и негативное отношение собирателя к его коллекции^[741].

Фиксация Вагинова-прозаика на коллекционерстве (которым он увлекался в жизни) проявлялась не только в насыщении его текстов соответствующими перечнями, но и в его пристрастии к каталогизирующей манере повествования – даже там, где речь не идет о собирании экспонатов. Вот серия примеров в порядке убывающей мотивированности перечислений темой коллекционирования.

Вечерком вина принес и закусочек; долго, склонив головку, говорила Екатерина Ивановна об Александре Петровиче. Какие платья он любил, чтоб она носила, какие руки были у Александра Петровича, какие прекрасные седые волосы, какой он был огромный, как он ходил по комнате и как она, встав на цыпочки, целовала его.

(гл. X, «Некоторые мои герои в 1921–1922 г.»)

Вдоль стены стояли бывшие дамы, предлагая: одна – чайную ложечку с монограммой, другая – порыжевшее, никуда не годное боа, третья – две рюмочки, переливавшие семью цветами, четвертая – тряпичную куколку собственного изделия, пятая – корсет девятисотых годов. Та седая старушка – свои волосы, выпавшие еще в ранней юности и собранные в косичку, эта, сравнительно молодая, – сапоги, довольно поношенные, своего умершего мужа.

(гл. VIII, «Интермедия»)

Сидела мать, женщина задумчивая, бледная, на козлах вырисовывался круп кучера, на коленях у матери лежали цветы или коробка конфет, мальчику было лет семь, любил он балет, любил он лысые головы сидящих впереди и всеобщую натянутость, и нарядность. Он любил смотреть, как мама пудрится перед зеркалом, перед тем как ехать в театр, как застегивает обшитое блестками платье, как она открывает зеркальный створчатый шкаф и душит платок. Он, одетый в белый костюм, обутый в белые лайковые сапожки, ждал, когда мама окончит одеваться, расчешет его локоны и поцелует.

(гл. II, «Детство и юность неизвестного поэта»)

Молодые люди отошли от кладбища и направились наискось, по тропинке, между еще не скошенным пушистым медком, покрытым черными букашками и зеленовато-металлическими жучками и улиточной слизью, тмином, красным и белым клевером и щавелем, к дороге, ведущей в Новый Петергоф, к небьющим фонтанам (будний день), к статуям с сошедшей позолотой, ко дворцу, где у балюстрады ходит взад и вперед инвалид – продавец папирос, бегает босоногий мальчишка, предлагая ириски, и, скрестив ноги, прислонившись к ящику, меланхолически время от времени копает в носу мороженщик.

(гл. XI, «Остров»)

Вагинов как бы видит весь мир сквозь призму каталогизации. Нарративный интерес его прозы при этом вольно или невольно страдает^[742].

Одним из классических прототипов перечня утраченных ценностей можно считать список, предъявляемый Пугачеву Савельичем («Капитанская дочка», гл. IX):

В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги <…> «Это что?» – спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изводишь увидеть», – отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты так мудрено пишешь? – сказал он наконец. – Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»

Молодой малый в капральском мундире проворно подбежал к Пугачеву. «Читай вслух», – сказал самозванец, отдавая ему бумагу. Я чрезвычайно любопытствовал узнать, о чем дядька мой вздумал писать Пугачеву. Обер-секретарь громогласно стал по складам читать следующее:

– «Два халата, миткалевый и шелковый полосатый, на шесть рублей».

– Это что значит? – сказал, нахмурясь, Пугачев.

– Прикажи читать далее, – отвечал спокойно Савельич.

Обер-секретарь продолжал:

– «Мундир из тонкого зеленого сукна на семь рублей. Штаны белые суконные на пять рублей. Двенадцать рубах полотняных голландских с манжетами на десять рублей. Погребец с чайною посудою на два рубля с полтиною…»

– Что за вранье? – прервал Пугачев <…>

– Это, батюшка, изволишь видеть, реестр барскому добру, раскраденному злодеями…

– Какими злодеями? – спросил грозно Пугачев.

– Виноват: обмолвился, – отвечал Савельич. – Злодеи не злодеи, а твои ребята таки пошарили да порастаскали <…> Прикажи уж дочитать.

– Дочитывай, – сказал Пугачев.

Секретарь продолжал:

– «Одеяло ситцевое, другое тафтяное на хлопчатой бумаге четыре рубля. Шуба лисья, крытая алым ратином, 40 рублей. Еще заячий тулупчик, пожалованный твоей милости на постоялом дворе, 15 рублей».

– Это что еще! – вскричал Пугачев, сверкнув огненными глазами <…> Как ты смел лезть ко мне с такими пустяками? – вскричал он, выхватя бумагу из рук секретаря и бросив ее в лицо Савельичу <…> Их обобрали: экая беда? <…> Заячий тулуп! <…> Да знаешь ли ты, что я с тебя живого кожу велю содрать на тулупы?

– Как изволишь, – отвечал Савельич, – а я человек подневольный и за барское добро должен отвечать.

Пугачев был, видно, в припадке великодушия. Он отворотился и отъехал, не сказав более ни слова. Я остался на площади один с Савельичем. Дядька мой держал в руках свой реестр и рассматривал его с видом глубокого сожаления.

Я стал было его бранить за неуместное усердие и не мог удержаться от смеха. «Смейся, сударь, – отвечал Савельич, – смейся; а как придется нам сызнова заводиться всем хозяйством, так посмотрим, смешно ли будет».

Назад к карточке книги "Поэтика за чайным столом и другие разборы"