Текст книги "Поэтика за чайным столом и другие разборы"

Автор книги: Александр Жолковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 57 страниц)

1. Словарь и грамматика

Простота реализована в ЛИ, прежде всего, на лексическом уровне. Здесь нет ни иностранных слов (типа vin gai, vin triste, homo sapiens), ни варваризмов à la Северянин (типа трюмо, какао, жалюзи; единственное заимствование, секрет, – давно уже часть повседневного лексикона), ни выисканных терминологических раритетов, архаизмов и диалектизмов (типа доведь, крепкие тьме, большак, лопатки [гороха]), нуждающихся в подстрочных авторских пояснениях. Даже слова с возвышенно-спиритуальной семантикой (крест, секрет, разгадка, основы, истины, равносилен, прозреть) подчеркнуто элементарны, а нарочито простецкая лексика (сор, вытрясть) не выходит за пределы разговорной нормы.

На редкость прост, особенно по сравнению с ранними стихами, и синтаксис. Все предложения – простые или сложносочиненные, но не сложноподчиненные. Вершинами «подчиненности» являются сравнительный оборот как воздух и деепричастный оборот не засоряясь, относящийся к репертуару простого предложения и выражающий именно отказ от всего лишнего. Еще одно осложнение, но опять-таки в границах простого синтаксиса, – употребление инфинитивов, однажды в 1-й строке, а затем четырежды в III строфе. Это тоже пример совмещения крайностей, причем не только простоты и сложности, но также статики и динамики^[83].

Дело в том, что текст ЛИ построен как система статичных тождеств. Все сказуемые – именные: каждое состоит из опущенной связки [есть], выражающей факт предикации, и именной части – существительного или прилагательного (крест, прекрасна, секрет, равносилен, слышен, легко, хитрость), несущего сам смысловой предикат. Инфинитивная конструкция Любить [есть] крест сразу задает компромисс между динамичным глагольным началом и статичным именным. В роли подлежащего выступает главный лирический глагол стихотворения, но и он выступает в несовершенном виде и в неопределенной форме, функционально близкой к отглагольному имени и означающей не действие или событие, а состояние субъекта.

В последующих строках I строфы статичность и обобщенность закрепляются, а во II строфе начинается динамизирующее оживание – наступает весна, все шелестит, шуршит, обновляется. Однако и эта динамизация упакована в формат именного сказуемого с пассивной, несов. вида причастной формой (слышен), и в неподвижные, хотя исходно предикатные существительные (шелест, шорох, новостей). Во второй половине строфы движение прекращается и возвращаются панхронные истины.

В III строфе мотив пробуждения подхватывается вновь. Текст насыщается глаголами, каковые, оставаясь инфинитивами и подлежащими, решительно активизируются. Во-первых, они выступают теперь преимущественно в формах сов. вида, обозначая направленные к цели процессы и даже одно действие (проснуться и прозреть; вытрясть). Во-вторых, инфинитивы перемещаются из начальной позиции (которую любить занимало в I) в конечную – под логическим акцентом и рифмой.

Но после этого всплеска активности, которую инфинитивность одновременно и сдерживает, и гипостазирует, провозглашая новой программой жизни^[84], наступает успокоение. Его вносят сначала две неличные формы несовершенного вида, проецирующие во вновь панхронное будущее то истинное состояние, которое, будучи достигнуто (жить), потребует лишь поддержания (не засоряясь). Полное панхронное успокоение знаменуется (в последней строке стихотворения) возвратом элементарного простого предложения с опущенной связкой.

Переплетение простоты и сложности проявляется и в том, как синтаксическое разрастание обходится независимыми предложениями, не прибегая к гипотаксису – использованию придаточных^[85].

I строфа содержит трехчленное союзное сочинение (с союзами А и И), причем 3-е предложение по длине равно сумме двух первых, давая классическое суммирование (1 + 1 + 2).

II строфа состоит опять из трех независимых предложений, но с зеркальным обращением длины частей (2 + 1 + 1), причем 1-е образовано одним сказуемым (слышен) с двумя однородными подлежащими.

В III строфе 1-е предложение захватывает уже три строки: однородными подлежащими в нем являются все четыре инфинитива, а именным сказуемым – легко (контрастное по смыслу к тяжелый из начальной строки ЛИ). Затем следует подытоживающее предложение длиной в одну строку (схема 3 + 1), своей краткостью вторящее упрощению синтаксиса – отказу от инфинитивных конструкций.

Все эти разрастания и сжатия совершаются строго в рамках целых строф и строк – без анжамбманов, вообще-то частых у Пастернака. Особая «скромная виртуозность» состоит именно в насыщении текста разнообразными риторическими ходами, но без ритмико-синтаксических извилин и хитростей. Некоторые ее аспекты мы уже рассмотрели: работу с простыми и сложносочиненными предложениями разной длины, с однородными подлежащими к одному сказуемому, с именными сказуемыми и инфинитивными подлежащими, со сравнительным и деепричастным оборотами. Других, в частности скрытой сложности/динамичности ряда предикатов, мы коснулись лишь бегло и теперь остановимся на них подробнее.

2. Логика, семантика

Как было сказано, именная часть именного сказуемого представляет собой предикат, то есть некоторое соотнесение понятий. Если же в роли подлежащего выступает глагол (например, любить), связанными оказываются уже два предиката.

Любить иных – тяжелый крест значит, в переводе на язык логической прозы, примерно следующее:

Когда кто-то любит человека (женщину) некоторого типа, это равносильно тому, что любящий берется тяжело страдать (от этого человека / такой любви).

Первый предикат выражен довольно прямо – глаголом, хотя и в непростой, инфинитивной форме, второй – конструкцией Прилагательное + Существительное, то есть синтаксически просто, семантически же и сложнее – ввиду внутренней сложности словосочетания тяжелый крест, и компактнее – благодаря его идиоматичности.

Во 2-й строке ситуация вроде бы упрощается – роль подлежащего берет на себя личное местоимение ты. Но в то же время она усложняется, поскольку к простому именному предикату прекрасна присоединяется определение без извилин, непростое по форме (существительное с предлогом) и нестандартное по смыслу. Формула «быть прекрасным без извилин» ставит в связь друг с другом два очень разнородных предиката и образует словосочетание, гораздо более сложное, нежели привычный тяжелый крест из 1-й строки. Впрочем, этот смелый оборот отчасти подготовлен: предлог без эксплицирует отрицание, подразумевавшееся в семантике слова иных и анонсированное противительным союзом А^[86].

Следующее предложение и прозрачно по своей структуре, и знаменует новый уровень логической сложности. Прозрачность обеспечена лексической синонимией (секрет – разгадка) и синтаксической симметрией (которую слегка нарушает только «лишнее» местоимение твоей в группе подлежащего):

Подлежащее: прелести… секрет (сущ. + несогл. опред. в род. пад.) – Именное сказуемое: [есть] равносилен (кратк. прил.) – Дополнение: разгадке жизни (сущ. + несогл. опред. в род. пад.).

На прозрачность работает также то, что связка [есть], хотя и опять опущенная, как бы проговорена здесь вслух в виде полноценного прилагательного равносилен – сложного слова, делящегося на два корня ровно посредине. А благодаря своей внутренней форме, строящейся на идее равенства, логической эквивалентности, это слово не просто вербализует связку, но и буквально овеществляет ее. Без такой вербализации уравнение выглядело бы короче, но звучало бы тяжелее, косноязычнее, в духе раннего Пастернака, как-нибудь вроде *И прелести твоей секрет – разгадка жизни без усилий.

Вся эта упрощающая техника не заслоняет того факта, что речь ведется о высоких философских материях – о сути красоты и смысле жизни, что в текст вводится предикат из логико-математического словаря (быть равносильным) и что выстраивается двухэтажное уравнение, своего рода силлогизм:

Если секрет Х-а (твоей прелести) равен разгадке Y-а (жизни), то следовательно Х (твоя прелесть) = Y-у (жизни), то есть, Ты = жизнь, что и требовалось доказать (и в той или иной форме утверждается в ЛИ и других стихах «Второго рождения»).

Небезразличен для семантики стихотворения и второй корень сложного слова равносилен: указание на силу, источаемую героиней и гарантирующую спасительный переход от тяжести в начале I строфы к легкости в начале III^[87].

Варьирование простых тождеств продолжается во второй половине II строфы привлечением более многословного оборота: быть из семьи + несогл. опред. в род. пад. мн. ч. (основ). Философские основы (а Пастернак в юные годы занимался философией) упрощаются переводом в домашний план (дело идет к браку, да поэт и вообще пристрастен к именам родства), и вместо абстрактных синонимов (типа число, класс, множество, категория, нередких у Пастернака) появляется семья основ, причем именно таких, как надо, – в отличие от тех иных, которым был дан отвод.

Последняя строка II строфы, сравнивающая смысл любимой с жизненно необходимым, но как бы лишенным свойств воздухом, продолжает развивать апофатическую тему отрицательных достоинств без извилин и замыкается прилагательным бескорыстен, инкорпорировавшим предлог без в виде приставки^[88]. Структурно две заключительные строки II строфы относительно просты, – наступает некоторое синтаксическое затишье перед взлетом, предстоящим в III строфе, за которым последует окончательное успокоение. Финальная строка полностью освобождается от предикатных сложностей в составе подлежащего – им становится обобщенно-неопределенное Все это, местоименно суммирующее серию однородных инфинитивов. А в роли сказуемого опять выступает простейшее сочетание Прилагательное + Существительное (типа начального тяжелый крест), звучащее непритязательно по смыслу и разговорно по стилю.

3. Коннотации

Лейтмотивная тема простоты предстает в характерном повороте «легкости, не-тяжести, не-трудности», под сурдинку звучащем в серии «отрицательных» мотивов, ср.:

– отказ от тяжелого креста;

– избыточность извилин;

– легковесное приравнивание секрета женской прелести разгадке жизни;

– эфемерность шороха снов и других весенних шелестов;

– бестелесность/бескорыстность воздуха;

– непроизвольность утреннего пробуждения;

– подразумеваемая беспроблемность перехода от физического пробуждения к экзистенциальному прозрению;

– чисто механическое выбрасывание сора и последующая превентивная защита от него;

– незначительные масштабы и без того экономящей усилия хитрости.

По сути, рекомендуется не какая-то положительная – потенциально «трудная» – программа действий, а освобождающее избавление от ненужных пут.

«Легкостью» дышит как нарочитая простота текста, так и некоторая его неоднозначность. Неуклюжему обороту без извилин вторят:

• двусмысленный стык легко проснуться, некоторыми читателями осмысляемый как Глагол + Обстоятельство (типа проснуться рано, моментально, без труда), а не как Подлежащее + Сказуемое (типа Проснуться на рассвете – дело нетрудное);

• двусмысленная последовательность не большая хитрость, допускающая интерпретацию как небольшая хитрость, то есть одобрение каких-то маленьких хитростей, тогда как имеется в виду идея – и даже сама языковая формула Невелика премудрость…;

• противоречие между отказом от извилин и приятием хитрости, хотя бы и на чисто словесном уровне.

Однако все эти шероховатости органически соответствуют той вызывающе импровизационной стилистике, которую Пастернак практиковал сначала в усложненно косноязычных формах, а начиная с 1930-х гг. – в духе разговорной свободы от условностей письменной речи^[89].

4. Жанр

Стихотворение начинается с риторического отторжения неких иных, которым противопоставляется традиционная адресатка стихотворения во 2-м лице ед. ч. Это ты и его притяжательные формы твоей, твой будут доминировать в двух первых строфах, но начисто исчезнут в обобщающей третьей. Установка на обобщение и выход за узколичные пределы заявляет о себе уже во II строфе: в первой ее половине ты отсутствует и фигурируют лишь типовые весенние перемены, а во второй хотя ты и твой смысл возвращаются, но ты растворяется во множестве правильных основ. Размыванию идентичности ты способствует и принципиально отрицательный способ его характеристики: без, бес-, вы-, не, не^[90].

А в III строфе никакого ты вообще уже нет, как нет и упоминаний о любви, чему вторит преобладание неопределенного наклонения глаголов. Стихотворение как бы выходит на простор общих истин о жизни, оставляя позади признания в любви к конкретной женщине.

В этом свете особый интерес представляет смысл слова иных в 1-й строке. Раньше я никогда не задумывался о его референциальном смысле, а задумавшись теперь, отнес бы к первой жене поэта Евгении Владимировне (Лурье-) Пастернак^[91]. Если это верно, то выражение иных звучит, с одной стороны, как смягчающий неловкость эвфемизм (дескать, речь не о ней одной), а с другой – как грубоватый, советского типа пренебрежительный жест (Иным невдомек…). Но в свете генерализующей риторики ЛИ в целом, уходящей в финале от упоминаний и об адресатке стихотворения, моя первая реакция представляется более адекватной: речь не только о Е. В. в начале, не только о З. Н. в середине, и даже вообще не о любви в конце.

Можно сказать, что ЛИ осциллирует между двумя излюбленными поэтом жанрами лирического дискурса: стихами про «Ты» – объяснениями в любви, будь то к женщине или рождественской елке, в формате: *Ты – [есть] то-то и то-то…^[92], и стихами про «Это» – определениями неких более абстрактных сущностей в формате: *Это – [есть] то-то и то-то^[93]. По сравнению с обеими группами текстов ЛИ на редкость уравновешенно, свободно от восклицаний, громоздких перечислений и анжамбманов, очень рассудительно и аксиоматично в изложении своей системы уравнений. А подключая к этому в финале инфинитивную серию, оно тяготеет еще и к третьему типично пастернаковскому формату: программе действий в инфинитивах^[94].

5. Фонетика

В разработке пастернаковской темы единства мироздания, варьируемой многообразными манифестациями контакта, важнейшее место занимают аллитерации и парономасии, наглядно демонстрирующие фонетическое сходство, едва ли не тождество разных слов, а значит, и соответствующих объектов. Только естественно, чтобы в стихотворении, лейтмотивом которого является приравнивание различных сущностей по принципу «это – то же, что то»^[95], подобная техника нашла богатое применение. И, действительно, словарь ЛИ в целом, а часто и отдельные строчки образуют некий звуковой континуум, где отдельные слова разнообразно аукаются и как бы переливаются друг в друга. Но при этом стихотворение сохраняет ауру прозрачной ясности, столь отличную от импровизационного хаоса ранних стихов поэта (ср. характерную строчку И хаосом зарослей брызнется).

Набросаем для примера картину аллитераций I строфы:

– 1-я строка: три т, два ударных И;^[96]

– 2-я: два И, два р, два з;

– 3-я: три т, все три ударные – Е, в том числе два после р;

– 4-я: два ра в началах слов, два з, три и, из них два ударных, три н.

В дальнейшем эта тенденция сохраняется, только оркестровка сосредоточивается на других ведущих звуках: на согласном с и гласном о во II строфе и на согласных с, р и ть и гласном е в III.

Но очевидные повторы отдельных звуков не дают представления о возникающей в результате мощной системе аллитерационных связей между словами на всем пространстве текста. Приведем несколько впечатляющих цепочек:

СТ: крест – прелести – шелест – новостей – истин – бескорыстен – вытрясть – хитрость;

СН: прекрасна – весною – снов – новостей – основ – проснуться – словесный;

РЕ: крест – прекрасна – прелести – секрет – прозреть – впредь.

Цепи, как легко видеть, пересекаются и даже накладываются, иногда образуя мощные кластеры, например, КРСТ: крест – секрет – бескорыстен. Основную же сеть перекличек составляют более разреженные наложения, с одним-двумя общими звуками, иногда в разном порядке, а иногда с озвончением/оглушением, так что создается ощущение не броского приравнивания, а некоего размытого единства.

Примером может служить серия сочетаний з с последующим переменным согласным (в, г, н, д, р, с): извилин – разгадке – жизни – воздух – прозреть – из сердца, после которой в первый и единственный раз в стихотворении з появляется, наконец, отдельно, без сопутствующего согласного: не засоряясь.

А предыдущее сочетание з с ближайшим к нему звуком с (в из сердца) звучит как подытоживающее богатую систему параллелей между этими комбинациями з + согласный и многочисленными комбинациями с + согласный.

Это перетекание з в с начинается в рифмовке I строфы, где извилин рифмуется с равносилен, несмотря на предшествующие рифменному слову два з-слова: разгадке жизни, но с опорой на прекрасна и прелести секрет; эффектно подано оно и в начале III строфы: парой проснуться – прозреть, где в сходном морфологическом и фонетическом контексте с(н) как бы переходит в з(р).

Особый слой «плетения словес» образует продергивание через весь текст звука н, интересное и в плане семантической интерпретации. Обилием употреблений согласный н обязан ряду факторов:

• своей роли суффикса прилагательных (прекрасна, словесный, равно-^[97]), что в кратких формах ставит его в исход слова (слышен) и потому иногда под рифму (равносилен, бескорыстен);

• своей роли основного согласного отрицательной частицы (не засоряясь, не большая) и противительного местоимения (иных);

• своему присутствию в немалом числе полнозначных слов (извилин, жизни, весною, новостей, истин, снов, основ, проснуться).

Все вместе это способствует кристаллизации вокруг н семантического ореола, ассоциирующего «приравнивающую прилагательность» (= функцию именных сказуемых) с отрицательностью и с кластером «без извилин – жизнь – весна – новости – сны/пробуждение – основы – истины – незасоренность».

Стоит подчеркнуть, что на фоне ранних стихов Пастернака эта парономастика выглядит скорее скромно. Она проведена достаточно осторожно и в значительной мере гасится простотой и прозрачностью других аспектов структуры.

6. Рифмовка

На первый взгляд, рифменная структура ЛИ более или менее проста. Перед нами три четверостишия 4-стопного ямба с перекрестной рифмовкой мж. Рифмы иногда точные (снов/основ; прозреть/впредь), иногда не совсем (крест/секрет), часто глубокие и богатые ([шоро]х снов/[таки]х основ; вытрясть/хитрость).

Отклонения от этой простоты тоже в значительной мере традиционны для Пастернака и состоят в придании разным рифменным парам сходств между собой, что повышает единство рифменного репертуара.

Рифмы I строфы подвержены этому слабо (разве что с/з представлено во всех четырех): они задают почти полное исходное различие между парами, но задним числом будут вовлечены в процесс взаимного оплодотворения.

Рифмы II строфы объединены общими звуками с и н, причем с наследуется из большинства рифм I строфы, а н – из ее четных рифм; кроме того, четные рифмы (истин/бескорыстен) наследуют т из нечетных рифм I строфы (крест/секрет); наследуются из I строфы и грамматические соотношения внутри четных рифм извилин/равносилен и истин/бескорыстен (сущ. ж. р. в род. пад. мн. ч. / кратк. прил. муж. р. ед. ч. в им. пад.), что работает на общую симметрию конструкций и поддерживает пропорцию секрет прелести = разгадка жизни.

В III строфе общая часть всех рифменных слов образует кластер з/с, р, ть, который подхватывает рифменный материал тех или иных рифм из предыдущих строф (ср. прозреть/впредь с крест/секрет, а вытрясть/хитрость с истин/бескорыстен).

Единой колодкой, на которую надеты эти рифменные переклички, служит рифмовка на И в четных – и, значит, заключительных – строках всех строф и на Е в нечетных строках строф I и II. Рифмы на О в нечетных строках II строфы являют таким образом композиционный виток в сторону, с возвращением в финале исходной схемы Е-И-Е-И, по принципу тезис – антитезис – синтез. Синтез состоит в очерченном выше обогащении финальных рифм, особенно четных, звуковым материалом предыдущих строф. Еще одна деталь, которая обращает на себя внимание в рифмах последней строфы – это последовательное смягчение т, унаследованного из предыдущих строф: стихотворение кончается аккордом из четырех рифм с [-ть]^[98].

Длинные неурегулированные цепи неточных рифм – известная черта пастернаковской версификации^[99]. Они могут образовывать непрерывные последовательности или чередоваться с другими рифмами. Многочисленны случаи, когда один и тот же гласный (или согласный) входит в несколько рифменных рядов, образуя серии разных, но «созвучных», рифм, например:

– наигрывай – рви – эпиграфом – любви;

– резоны – резон – газоны – горизонт;

– хорал – молокан – подбирал – облакам;

– по лицу – полосуя – к концу – поцелуях;

– пащенком – берегущей – кипящему – (к) гуще.

В ЛИ такой свободный, иногда до беспорядочности, порыв дисциплинирован рамками правильной трехстрофной композиции, но эффект вольного перетекания нарастает от строфы к строфе. Рифмы на И образуют единую неточную цепь: извилин – равносилен – истин – бескорыстен – вытрясть – хитрость; первую пару со второй связывают И и н, а вторую и третью – И, с, т. Более того, эта цепь аккумулирует и некоторые элементы из первых рифм на Е и тем самым отчасти скрещивается, на уровне согласных, с параллельной цепью: крест/секрет/прозреть/впредь.

7. Анаграммы?

Анаграмматические толкования стихов Пастернака предлагались неоднократно: в одних строках прочитывалась фамилия Брюсов, в других – Бах, в третьих – Скрябин, в четвертых – имя Елена (Виноград), тем более что у Пастернака есть и акростих МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ. Я отдал этому дань в разборе нейгаузовской «Баллады», попытавшись усмотреть в тексте анаграммы имени Гарри. Там же я бегло указал на вероятность аналогичной шифровки во «Второй балладе» (посвященной, в пару к первой, З. Н. Нейгауз) имени Зина – в строках с соответствующими рифмами и аллитерациями (березы и осины – назад – парусина – два сына – жизни ночью длинной…)^[100].

«Оба стихотворения мне страшно понравились», – признавалась Зинаида Николаевна^[101]. Не исключено, что в обращенном к ней немного более позднем ЛИ Пастернак воспользовался отчасти той же аллюзивной рифмовкой (на И) и поставил ее в сильнейшую структурную позицию. Некоторые аргументы в пользу этого были по сути уже изложены выше – при рассмотрении аллитерационных игр с з, с и н и их сочетаниями с другими согласными. Добавлю, что в строке И жить, не засоряясь впредь, рядом стоят глагол жить (отсылающий к разгадке жизни) и последовательность слогов НИ ЗА, то есть, с перестановкой, ЗИНА.

К сожалению, эти увлекательные догадки противоречат явному сдвигу внимания в финальной строфе ЛИ с личностей на общие истины, да и вообще недоказуемы. Вот если бы найти реальное свидетельство – скажем, что в домашнем кругу стихотворение именовалось не иначе, как «Зина»!.. Это был бы всем ключам ключ.

Изнанка «Вакханалии»^[102]

(«Цветы ночные утром спят…»)

1. Тема

Речь пойдет о последнем – восьмом^[103] – отрывке стихотворения/поэмы Пастернака «Вакханалия»:

        Цветы ночные утром спят,

        Не прошибает их поливка,

        Хоть выкати на них ушат.

        В ушах у них два-три обрывка

5      Того, что тридцать раз подряд

        Пел телефонный аппарат.

        Так спят цветы садовых гряд

        В плену своих ночных фантазий.

        Они не помнят безобразья,

10     Творившегося час назад.

        Состав земли не знает грязи.

        Все очищает аромат,

        Который льет без всякой связи

        Десяток роз в стеклянной вазе.

15     Прошло ночное торжество.

        Забыты шутки и проделки.

        На кухне вымыты тарелки.

        Никто не помнит ничего.

1957

Сразу же оговорю заглавие статьи. Слишком велик оказался соблазн вывернуть наизнанку пастернаковскую формулу из написанного сорока годами ранее стихотворения «Нескучный»:

Как всякий факт на всяком бланке,

Так все дознанья хороши

О вакханалиях изнанки

Нескучного любой души.

Отрывок «Цветы ночные утром спят…» (далее – ЦН) действительно образует контрастную заставку ко всему предыдущему тексту, своего рода «вакханалию наоборот», да и образ изнанки – вообще органичный для поэтики Пастернака (ср.: Засребрятся малины листы, Запрокинувшись кверху изнанкой («Все наденут сегодня пальто…»; 1913, 1928); Чернеют сережки берез. Лозняк отливает изнанкой («Пространство»; 1927)) – представлен и в «Вакханалии»:

Мехом вверх, наизнанку Свален ворох одёж («Вакханалия», 5-й фрагмент: «И опять мы в метели…»).

Но, конечно, «изнаночность» ЦН по отношению к собственно вакхическим эпизодам своеобразна, – это не столько диаметральная на-оборотность, сколько почти полная инакость. То есть, если держаться текстильной метафоры, изнанка тут не четкая, как у набивных тканей, а смазанная, почти неразличимая, как у драпировочных.

Подчеркнуто иной является уже сама стиховая фактура. Все предыдущие фрагменты написаны четверостишиями двухстопного анапеста с чередующейся рифмовкой жмжм, а ЦН – четырехстопными ямбами, образующими единый, строфически аморфный период, который открывается и завершается мужскими рифмами.

В сюжетном плане ЦН четко противопоставлено предыдущим сценам своей полной безлюдностью и пространственной ограниченностью – сосредоточением на цветах и предметах обстановки одной квартиры/дачи. Какие-то переклички с основным текстом (где упоминаются цветы: Три корзины сирени, Ледяной цикламен, а затем метафорическая хризантема) и рефлексы недавнего ночного безобразья, оно же торжество, в заключительном отрывке есть, но их немного. Резко отличает ЦН от остальных фрагментов и почти полная бесстрастная статичность, – со стороны цветов не удивительная (хотя Пастернаку, вообще говоря, ничего не стоило бы привести их в движение)^[104].

Этот финальный покой и является доминантой отрывка, производящего, по контрасту с предшествующей вакханалией, впечатление благоухающей чистоты и опрятности, комфортного и безмятежного спокойствия, даже если достигается оно ценой полнейшего беспамятства, отсутствия какого-либо присутствия, приятия ничто. Подобная поэтическая установка в пастернаковском мире «единства и великолепия»^[105] сравнительно редка, но не исключена. ЦН являет лишь крайнее – и очень удачное – воплощение ряда инвариантов Пастернака, взятых в соответствующем повороте.

2. Топос отсутствия у Пастернака

Как упражнение в жанре «стихов про „ничто“»^[106] отрывок венчает целую серию аналогичных пастернаковских пассажей, если не всегда достигающих тотального nihil – забвения, глухоты, беззвучия, игнорирования, немоты, отсутствия, то стремящихся именно к нему. Ср. (в хронологическом порядке сборников):

– Полы подметены, на скатерти – ни крошки, Как детский поцелуй, спокойно дышит стих, И Золушка бежит – во дни удач на дрожках, А сдан последний грош, – и на своих двоих («Пиры»).

– Не поправить дня усильями светилен, Не поднять теням крещенских покрывал. На земле зима, и дым огней бессилен Распрямить дома, полегшие вповал <…> Я один, я спать услал ученика. Никого не ждут. Но – наглухо портьеру. Тротуар в буграх, крыльцо заметено. Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй И уверь меня, что я с тобой – одно («Зимняя ночь»).

– И ни души. Один лишь хрип, Тоскливый лязг и стук ножовый, И сталкивающихся глыб Скрежещущие пережевы («Ледоход»).

– Ужасный! – Капнет и вслушается: Все он ли один на свете <…> Или есть свидетель <…> Полуночь в полях назревает. Ни звука. И нет соглядатаев <…> Все я ли один на свете <…> Или есть свидетель. Но тишь. И листок не шелохнется. Ни признака зги <…> («Плачущий сад»).

– Огромный сад тормошится в зале, Подносит к трюмо кулак, Бежит на качели, ловит, салит, Трясет – и не бьет стекла! («Зеркало»).

– Тишина, ты – лучшее Из всего, что слышал («Звезды летом»).

– Лицо лазури пышет над лицом Недышащей любимицы реки. Подымется, шелохнется ли сом – Оглушены. Не слышат. Далеки. <…> Не свесть концов и не поднять руки <…> («Как у них»).

– Когда я говорю тебе – забудь, усни, мой друг <…> Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым – спи, утешься, До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь <…> Полночным куполом <…> Я говорю – не три их, спи, забудь: все вздор один («Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь…»).

– Не спорить, а спать. Не оспаривать, А спать («Весна была просто тобой…»).

– Есть в опыте больших поэтов Черты естественности той, Что невозможно, их изведав, Не кончить полной немотой («Волны», «Здесь будет все: пережитое…»).

– На даче спят под шум без плоти, Под ровный шум на ровной ноте <…> Спи, быль. Спи жизни ночью длинной. Усни, баллада, спи, былина, Как только в раннем детстве спят <…> («Вторая баллада»).

– Никого не будет в доме, Кроме сумерек. Один Зимний день в сквозном проеме Незадернутых гардин <…> Только крыши, снег и, кроме Крыш и снега, никого («Никого не будет в доме…»).

– Смеркается, и постепенно Луна хоронит все следы Под белой магиею пены И черной магией воды <…> И публика на поплавке Толпится у столба с афишей, Неразличимой вдалеке («Сосны»).

– Но кто мы и откуда, Когда от всех тех лет Остались пересуды, А нас на свете нет? («Свидание»).

– Холодным утром солнце в дымке Стоит столбом огня в дыму. Я тоже, как на скверном снимке, Совсем неотличим ему. Пока оно из мглы не выйдет, Блеснув за прудом на лугу, Меня деревья плохо видят На отдаленном берегу <…> («Заморозки»).

– А на улице вьюга Все смешала в одно, И пробиться друг к другу Никому не дано. В завываньи бурана Потонули: тюрьма, Экскаваторы, краны, Новостройки, дома («Вакханалия»).

Естественным в мире Пастернака способом подачи «отсутствия» является метонимический сдвиг с лирического субъекта и вообще человека на пейзаж или быт, впервые отмеченный в Якобсон 1987 [1935]. Правда, чаще всего человек все-таки присутствует в сцене и лишь опускается из словесного текста, а иногда фигурирует в нем непосредственно, только, скажем, в одиночестве. Но возможно и полное безлюдье, на фоне которого тем более по-человечески активными предстают неодушевленные сущности. Ср.:

• Золушку рядом с подметенными скатертями и без гроша («Пиры»);

• одинокое «я» в центре «Зимней ночи», где все усилия бесплодны, нет больше никого, ученик услан спать, а память призвана не противоречить;

• полное отсутствие людей и агрессивность льдин в «Ледоходе»;

• одиночество, тишь и неподвижность в «Плачущем саде», при явном присутствии «я» и его идентификации с садом по линии одиночества;

• чудесное отсутствие физического воздействия очень динамичного сада на зеркало;