Текст книги "Поэтика за чайным столом и другие разборы"

Автор книги: Александр Жолковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 57 страниц)

А что происходит на семантическом уровне? Три первых подлежащих – это мужские названия профессий, затем следует характеристика женщины по месту жительства (охтенка), а завершает список название природного явления (и возвращается мужской род). Смысловое разнообразие дополняется морфологическим (суффиксов ―ец, ―чик, ―енка и нулевого – в слове снег), а также ритмическим: за ямбическим словом (купец) идут два амфибрахических (извозчик, разносчик), затем дактилическое (охтенка) и, наконец, односложное снег.

Сказуемые тоже, при всем своем сходстве (все они – глаголы ед. числа несов. вида наст. времени), являют картину тщательно организованного развития. Первые два (встает и идет) складываются в последовательное – как бы эстафетное – развертывание единого процесса, и в картину вписывается ход времени. В 3-м предложении время подано еще отчетливее – медлительностью глагола тянется; заодно меняется способ передвижения (это уже не ходьба, а езда на лошади). Далее временная напряженность движения, напротив, увеличивается (спешит), а возврат к пешей ходьбе компенсируется детализацией картины (кувшин, хруст снега). На фоне четырех очень сходных глаголов (встает, идет, спешит, хрустит – действительный залог, ямбичность) выделяется наглядная «вялость» глагола тянется – единственного трехсложного (дактилического) сказуемого и единственной возвратной формы.

Элементарное, казалось бы, перечисление примет рабочего утра развертывается, благодаря применению принципов единства и варьирования, в цельную, движущуюся, наглядную и законченную картинку.

4

Но вернемся к домику и обратимся к другой его стороне – выходящей не на магистральную Вашингтон, а на тенистую поперечную Челси. Тем, что она тоже обозрима и являет миру еще одну грань архитектурной композиции, дом, естественно, обязан своему угловому положению. У него как бы два фасада, уже самим своим соотношением воплощающие центральную установку на вырастание и единство в разнообразии.

Второй фасад тоже обрамлен двумя деревьями, но он явно крупнее, и ясно, что он – главный, хотя это приглушено выходом на второстепенную улицу и отсутствием входной двери. По горизонтали тут уже не три, а шесть крупных компонентов (с шестью разными скатами крыши) – произведение нечетной тройки и четной двойки. По краям два слепых компонента: слева – боковая сторона малого фасада, справа – гараж (то есть тоже своего рода дверь – как на правом краю малого фасада). Все шесть блоков, особенно четыре средних, – разной ширины и высоты, с разными рельефами, а также размером и формами крыш.

Высота здания еще более варьирована, чем на малом фасаде. Этажей уже явно не меньше трех, все три башни разновысокие и по горизонтали расположенные не просто: две левые соседствуют друг с другом непосредственно, тогда как правая, более низкая, отделена еще более низким переходным фрагментом; гараж на крайнем правом фланге еще ниже. Доминирует надо всем средняя башня, смещенная влево от центра симметрии (золотое сечение?), самая высокая и широкая и архитектурно отличная от всего остального: с числом створок кратным пяти и с балконом, посаженным на эркер, дополнительно обогащающим рельеф этого фасада. Все здание как бы собирается под ее купол, образуя схематически единый контур типа пирамиды, но сделано это опять-таки без нажима: главная башня помещена не в центре фасада, но и не на углу всего здания.

Если вглядеться внимательно, здесь задействованы почти все числа из первого десятка: единица, двойка, тройка, четверка, пятерка, шестерка, восьмерка, девятка (= переплет 3 х 3 за балконом) и десятка, – нет только магической семерки. Если добавить различия формы и размера створок и их комбинаций, то получается мощный разброс вариантов, венчаемый уникальными соотношениями главной башни. Но все это выстроено из стандартных компонентов.

Возвращаясь к аналогии с поэзией, риторической основой всех таких построений служит фигура «Проведение через разное» (о которой мы много писали с покойным Ю. К. Щегловым). В самом общем виде суть ее в том, что единая тема (любовь, смерть, победа, дом полной чашей) воплощается в серию самых разных манифестаций. Иногда тема проецируется на основные сферы бытия (земля – вода – небо – подземный мир; прошлое – настоящее – будущее; природа – эмоции – социальная сфера), в других случаях ее решение ограничивается более скромным кругом проекций, но неизменной остается установка на создание чувства полноты, всеохватности, владения неким целым.

5

В качестве литературной параллели к этой двусоставной конструкции можно было бы рассмотреть сочетание рассмотренных выше строк из «Онегина» с последующими:

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас.

Говоря коротко, тема рабочего утра получает здесь дальнейшее развитие, и разнообразие возрастает по всем линиям. Увеличивается длина фрагмента и составляющих его предложений; напрягается рифмовка (четыре строки с охватной рифмой плюс завершающее двустишие); появляются переносы (так называемые анжамбманы, например: …не раз / уж отворял…); вдобавок к настоящему времени и несовершенному виду глаголов привлекаются прошедшее время и совершенный вид. Наконец, вся строфа увенчивается эффектным иностранным словом васисдас – забавным французским (из немецкого) названием русской форточки (нем. Was ist das? значит Что это такое?), возвращая нас к теме окон и вообще архитектуры.

6

То, что два фасада вместе являют особо убедительную картину все новых и новых вариаций на единую тему прочно фундированного гармоничного вырастания, – частный случай действия фигуры «Проведение через разное». На микроуровне дизайн реализован однотипностью мельчайших компонентов, а на макроуровне – подведением двух основных фасадов и всего эклектичного многообразия составляющих их разновысоких архитектурных блоков под карабкающуюся все выше систему крыш.

Вот для сравнения типовой коммерческий дизайн современного дворца во французском стиле, опирающийся на многовековую традицию http://www.dreamhomedesignusa.com/Castles.htm.

Мой домик, конечно, скромнее, однако общий абрис – тот же, собирающий в хорошо эшелонированном движении вверх множество разных, но сходных башенок, крыльев, беседок и т. п.

P. S. Кстати, о том, насколько мой домик – «мой». Мечтая побывать в нем, я в один прекрасный день написал его владельцам почтительное письмо на университетском бланке о своем восхищении его архитектурой и желании ознакомиться с ним изнутри, а если можно, то и расспросить их о нем, его истории и т. п. Ответа не было.

Но однажды, проезжая мимо, я увидел всю семью – мужа, жену и двоих детей – на газоне перед домом и заговорил с ними, упомянув о своем письме. Тоном, не допускающим возражений, хозяин отказал мне по всем пунктам – васисдаса не отворил. Я утерся, удовлетворившись осознанием, что тем самым домик, в сущности, лишний раз продемонстрировал свою глубинную сущность – быть крепостью своего владельца: My home is my castle.

7

Написав и опубликовав вышеизложенное, я, однако, не изжил, как это бывает, своего интереса к предмету, тем более что мои свидания с ним невольно продолжались, поскольку он стоит на пути наших регулярных велосипедных прогулок. Продолжалось и мое всматривание в него, немного ревнивое, подобное повторному вчитыванию в раз и навсегда проанализированный текст (стихотворение Мандельштама, рассказ Зощенко, инвариантный мотив Пастернака…) – с подспудной тревогой, что он может вдруг оказаться неадекватным моему описанию, выскользнуть из рук, удивить чем-то непредвиденным, удрать, как по аналогичному поводу выразился Пушкин, со мной какую-нибудь штуку.

Долгое время ничего такого не происходило. Домик стоял на месте, описание висело на сайте и четко рисовалось моему мысленному взору, так что, проезжая мимо, я безмятежно наслаждался видом домика, стройностью описания и их соответствием друг другу.

Но вот однажды, окинув свой домик привычным любовным взглядом ( см. фото на с. 697–698), я вдруг заметил в нем нечто новое, ранее не виденное. С правой (от наблюдателя) стороны отсутствовала башня, подобная самой высокой центральной и более низкой левой. То есть в натуре она, конечно, отсутствовала и раньше, но в глаза мне это бросилось только теперь. Потому что в описании она наличествовала – эта часть здания все равно была названа башней, только низкой, в полном согласии с моей идеей «единства в разнообразии», ср. выше:

Высота здания еще более варьирована, чем на малом фасаде. Этажей уже явно не меньше трех, все три башни разновысокие и по горизонтали расположенные не просто: две левые соседствуют друг с другом непосредственно, тогда как правая, более низкая, отделена еще более низким переходным фрагментом; гараж на крайнем правом фланге еще ниже.

Вглядевшись теперь заново, я понял, что был, конечно, неправ, но не совсем. Разумеется, назвать эту секцию башней было натяжкой, ввиду отсутствия типично башенного сужения крыши кверху. Тем не менее основание башни, подобное, хотя и не тождественное, двум другим таким основаниям (в центре и слева), было налицо. Как и характерная разновысокость: эта «башня» была ниже двух других, но выше ясно прочерченной линии, отделявшей первый этаж от второго.

Что бесспорно отсутствовало, это собственно башенка, пирамидальный шатер, венчающий основание. Соответственно вставал вопрос, имеет ли место просто еще одно различие, укладывающееся в общую схему единства в разнообразии, или радикальное нарушение, опровергающее схему. Радикальное тем более, что это единственный плоский участок крыши, – у всех остальных секций, даже у гаража, крыша наклонная, со скатами.

Тот факт, что до недавнего времени я этого «нарушения» в упор не видел, говорил в пользу его соответствия схеме, но теперь, когда я его заметил, оно стало представляться мне совершенно недопустимым зиянием, оскорбляющим как мой благодарный взор рядового зрителя, так и мое честолюбие аналитика. Мобилизовав все эмоциональные ресурсы первого и интеллектуальные второго, я сделал неожиданное открытие.

Ну, открытие, может быть, слишком смелое слово, пусть будет не открытие, а гипотеза. Я предположил, что крыша над моей сомнительной башней была-таки запланирована архитектором в виде канонического четырехскатного шатра, однако по каким-то причинам (скорее всего, финансовым) возведена не была, – домик остался немного недостроенным. Но если на минуту представить себе на наличной прямоугольной секции недостающую треуголку, то она идеально впишется в разновысокий рисунок фасада: правая башня станет гораздо более похожей на левую башню, но будет по-прежнему ниже ее.

…И волки железного анализа сыты, и овцы неуловимой реальности целы. А главное, достроенный мной домик стал теперь еще более моим.

P.P. S. Год назад (в 2013 г.) домик был выставлен на продажу, я смог (в качестве потенциального покупателя) побывать внутри, а потом и узнать у риелтора, что он был в конце концов продан за пару миллионов долларов, уплаченных наличными (!), т. е. какими-то мафиози, не исключено, что русскими.

Фото Лады Пановой

Правильные ниточки^[771]

(Филологический этюд)

1

В своем прекрасном далеке – башне слоновой кости с видом на Тихий океан – новые анекдоты я узнаю по Интернету^[772]. Один, поразивший своим эстетическим блеском, поступил из беседы Вероники Боде с историками и филологами (М. Мельниченко, А. Архиповой и М. Алексеевским) о «Политических анекдотах как проявлении общественного мнения» на радиостанции «Свобода» 8 апреля 2012 г.^[773]

Дискуссия все время возвращалась к проблеме: как возникают новые анекдоты, кто их сочиняет и каким образом получается, что даже самые животрепещущие из них в действительности воспроизводят сюжетные схемы, детали и даже словечки из анекдотов прошлого. Вопрос это насущный и для теории литературы. Дело в том, что опора на готовые структуры, вплоть до откровенного ремейка, не отменяет личного авторства. И чем совершеннее новейшее изделие, тем, может быть, больше оснований подозревать руку мастера, хотя бы и анонимного?

Про ниточки рассказал один из участников программы, сотрудник Государственного республиканского центра русского фольклора Михаил Алексеевский. Вообще-то фольклористика изучает массовые объекты, занимается не индивидуальными текстами, а выявлением типов и анекдоты рассматривает на общих основаниях, объективно, научно, не охотясь лишь за перлами. Но, как выяснилось, и фольклористы любить умеют.

В. Боде: Ваш любимый политический анекдот?

М. Алексеевский: Конечно, глава государства – это главный источник притяжения новых сюжетов. Но <…> про Медведева сравнительно мало существует анекдотов, по сравнению с Путиным <…> Если и есть, то какие-то однотипные шутки про айфон. Но один анекдот мне очень нравится, впрочем, там тоже есть Путин.

Медведев готовится к важному выступлению перед депутатами Госдумы. Помощник внимательно его оглядывает и говорит: «Ой, Дмитрий Анатольевич, у вас тут к рукаву ниточка прилипла. Ой, и к другому рукаву тоже, подождите, сейчас я уберу». Голос Путина сверху: «Не надо их трогать, это правильные ниточки»^[774].

Мне этот анекдот тоже очень понравился, настолько, что захотелось его разобрать, понять, чем он так особенно хорош. Растолковывать анекдоты считается занудством, но я все-таки ему предамся – по старой литературоведческой привычке и в тайной надежде пролить свет на проблему авторства.

2

Текст, действительно, отточен до предела: всего 44 слова, и каждое на месте, не знаешь, с какого начать. А может, наоборот, с тех, которые блистают в тексте своим отсутствием? Ведь самые главные слова в нем как раз не проговорены, хотя прочитываются однозначно: марионетка, кукловод, дергать за. Случайно ли это?

Конечно, нет. Благодаря умолчаниям анекдот работает как загадка, нетрудная, но тем вернее вовлекающая аудиторию в соавторское участие. Такое вовлечение – один из универсальных приемов искусства, мыслящего не лозунгами, а образами («Где мы были, мы не скажем, а что делали – покажем»). Разгадка же не требует особых усилий потому, что опирается на множество готовых ассоциаций:

• на традиционное в мировом политическом дискурсе представление о марионеточных правителях (в частности, на российской почве – о Николае II как марионетке Распутина и императрицы);

• на образ вождя (Сталина, Путина), пренебрежительно распоряжающегося своими подручными («ишаками», «овощами» и т. п.)^[775];

• на анекдоты о позднесоветских лидерах (Брежневе, Черненко) как несложных автоматах;

• и, наконец, на недавний немецкий видеоклип «Putins Puppenkiste» с Путиным-кукловодом и Медведевым-марионеткой^[776].

Заодно фигура умолчания воспроизводит характерную черту тандема – атмосферу лукавого недоговаривания, неназывания вещей своими именами. В финале персонажи вроде бы и узнают, в каком спектакле участвуют, но… как бы и нет: ключевые слова не произнесены, и можно по-прежнему оставаться в неведении. Как говорится в старом анекдоте, опять эта проклятая неопределенность!

Зато другой центральный мотив – «вертикаль власти» – частый в анекдотах о Путине, не только наглядно разыгран, но и прямо прописан в тексте: Голос Путина сверху. Собственно, он осторожно намечен уже в начале – и тем, что к выступлению не где-нибудь, а в Думе, готовится не кто иной, как сам президент, и тем, как вокруг него суетится сдувающий пылинки подчиненный. В финале же тема вертикали звучит в полный голос, – в то время как Медведеву слово вообще не предоставляется.

Кстати, эта ось пространственных координат напрочь отсутствует в другом варианте анекдота:

Сидят Путин и Медведев рядом в театре. Подсаживается к ним дама и подобострастно так говорит: «Ой, Дмитрий Анатольевич, а у вас ниточка на рукаве! Ой, и на этом тоже…» Путин: «Не трогайте. Это нужные ниточки».

Идея дергания за ниточки (да и театр) налицо, но дергаются они уже не сверху, а, видимо, как-то сбоку. Подобострастие дамы могло бы готовить вертикаль, однако мизансцена, в которой Медведев и Путин сидят… рядом, ее смазывает, не давая развернуть противопоставление «верх/низ», подсказываемое и образом марионетки. Акцентируется «фальшивое равноправие» членов тандема, но не «властная вертикаль».

Сюжетно наш анекдот развивается по схеме внезапного, но хорошо подготовленного поворота: от ложной разгадки к истинной, от ниточек как пушинок, пылинок, мусора – к ниточкам как приводным ремням кукловодческой власти. Поворот совершается с так называемой «задержкой в осмыслении». Улики накапливаются, но по инерции продолжают истолковываться в «нестрашном» ключе. Вспоминается вечно путающийся в осмыслении улик доктор Ватсон, а также:

герой сказки Гауфа «Карлик Нос», который, очнувшись заколдованным в носатого карлика, упорно осмысляет все в терминах сна: у него исчезла шея и не поворачивается голова, а он думает, что неповоротлив спросонья; да и потом, уже выйдя на улицу, он продолжает примерять возгласы прохожих об отвратительном карлике не к себе, а к окружающим;

и «Красная Шапочка», которая все любопытствует, зачем у «бабушки» такие большие руки, уши, глаза, рот, зубы…^[777]

Ниточка на одном рукаве, а затем и на другом – минималистский вариант такой конструкции (вообще говоря, можно было бы представить себе фольклорную триаду, с третьей ниточкой, скажем, на воротнике). Но принцип тот же: слепота наивного персонажа (доктора Ватсона, Красной Шапочки, Карлика Носа, Медведева, его референта), а с ним и читателей/слушателей – к нешуточной реальной подоплеке событий.

Эпифания, или финальное узнавание, следует классическим образцам. Внезапно открывающийся глазу (вернее, уху – еще один эффект недоговаривания) «верх» отсылает, как было сказано, к нынешней идее вертикали. Но не только к ней, а ко всей стоящей за ней архетипической организации пространства, с людьми внизу и богами наверху, – как в «Илиаде», «Книге Иова», «Фаусте» и драматических развязках типа deus ex machina, где бог спускается на сцену с колосников на особой машине. Фигура Путина-кукловода прекрасно вписывается в этот театральный реквизит^[778]. Напоминает его заключительная реплика и финалы таких пьес, как «Тартюф» и «Ревизор», где посланец монарха наконец наводит в сюжете порядок (властная иерархия налицо и там, но без пространственной реализации).

Сама же установка на то, чтобы за ошибочно понятыми житейскими мелочами прозреть высший порядок вещей, подана – иронически – в почтенном философском духе. Перед нами, так сказать, мир платоновских идей, просвечивающих сквозь свои бледные земные проявления. В редакции Владимира Соловьева:

Милый друг, иль ты не видишь, Что все видимое нами – Только отблеск, только тени От незримого очами?

Недаром «небесные» коннотации кукловодства – классический образ, ср. рубаи Омара Хайяма:

Мы – послушные куклы в руках у творца! Это сказано мною не ради словца. Нас на сцену из мрака выводит всевышний И швыряет в сундук, доведя до конца.

[Хайам 1975: 49]^[779]

3

Контрапункт «земных мелочей» и «высшего порядка» изящно проведен через языковую ткань нашего анекдота – игрой с двумя лейтмотивными словами, образующими его punch line.

Строго говоря, правильные ниточки – не совсем правильное словосочетание. Во всяком случае, к ниточкам, обнаруживаемым на рукавах, не подходит ни одно из словарных значений слова правильный:

1) закономерный: п. смена времен года; 2) соответствующий требованиям, норме: п. счет, глагол, спряжение; 3) соответствующий действительности: п. ответ, вывод, рассуждение; 4) соответствующий потребностям: п. политика, поступок; 5) регулярный, по расписанию: п. движение поездов; 6) удовлетворяющий правилам пропорции; п. нос, черты лица; 7) с равными сторонами и углами (мат.) п. треугольник.

Все эти значения, плавно перетекающие одно в другое, группируются вокруг идеи «соответствия» («правильные для/с точки зрения чего?»), которая к злополучным ниточкам на рукавах никак не применима. Говоря языком литературоведения, это случай «неграмматичности, неувязки», озадачивающей читателя и побуждающей его к более глубокому пониманию текста^[780]. Помещение же в зону грамматической неправильности именно слова правильные – еще один пикантный парадокс, опять-таки наводящий на мысль о личном авторстве текста.

Разрешение этого словесного диссонанса аккомпанирует сюжетной развязке анекдота, более того – подталкивает ее, заставляя вообразить ситуацию с искомым «соответствием». Ею и оказывается не называемое прямо, но однозначно подразумеваемое кукловодство. Применительно к нему сочетание правильные ниточки звучит вполне органично, хотя и немного коряво, а впрочем, в духе близкой Путину идеологической традиции, ср.:

Правильной дорогой идете, товарищи (Ленин, на плакате с указующей рукой);

Себя разглядевши, / в зеркало вправленное, / в рубаху / в чистую – / влазь. / Влажу и думаю: / – Очень правильная / эта, / наша, / советская власть.

(Маяковский, концовка «Рассказа литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру», 1928)

Тут «властная правильность» дается от всей души, у Ленина – лексически нейтрально, у Маяковского – с некоторым метафорическим нажимом, вроде того, который слышится в выражениях типа правильный человек и в выводе Винни-Пуха, что готовящиеся ужалить его пчелы – неправильные и, значит, по принципу «зелен виноград», мед у них тоже неправильный^[781].

А вот та же «властная правильность» под знаком откровенной иронии – в «Голубой книге» Зощенко (1935), эпизоде, где римскому диктатору приносят головы противников, за которые он назначил денежную награду:

Господин Сулла, сидя в кресле в легкой своей тунике и в сандалиях на босу ногу, напевая легкомысленные арийки, просматривал списки осужденных, делая там отметки и птички на полях.

Раб почтительно докладывал: «Там опять явились… с головой» <…> «Зови».

Входит убийца, бережно держа в руках драгоценную ношу <…> «Это что?» <…> «Обыкновенная-с голова. Как велели приказать» <…> «Да этой головы у меня и в списках-то нет. Это чья голова?» <…> «Какая-то, видать, посторонняя голова», – говорит секретарь <…>

«Извиняюсь <…> Бывают, конечно, ошибки, ежели спешка. Возьмите тогда вот эту головку. Вот эта головка, без сомнения, правильная. Она у меня взята у одного сенатора». – «Ну, вот это другое дело, – говорил Сулла, ставя в списках галочку против имени сенатора. – Дайте ему там двенадцать тысяч <…> А эту забирай к черту. Ишь, зря отрезал у кого-то» <…> «Извиняюсь… подвернулся». – «Подвернулся. Это каждый настрижет у прохожих голов – денег не напасешься».

В варианте с подобострастной дамой (и некоторых других) ниточки фигурируют не правильные, а нужные. Идеологический ореол этого слова (и синонимичного ему надо) примерно тот же, ср.:

«Книга – нужная» (хрестоматийная ленинская оценка романа Горького «Мать»); «Это нога у того, у кого надо нога!» (фильм «Берегись автомобиля», реплика следователя [Ефремова], покрывающего таким образом преступника – «своего» человека [Смоктуновского]).

Однако пропадает самый парадокс правильности/неправильности. А парадокс этот не только формальный, но и смысловой: правильными объявляются ниточки, принципиально неправильные, действующие как раз вопреки порядку – конституционному. Нужными (Путину) они являются буквально, правильными же лишь иронически^[782].

Остраненность, некоторая, что ли, «насильственность» сочетания правильные ниточки являет интересную языковедческую проблему^[783]. В сегодняшней блогосфере это выражение представлено довольно щедро, как в политическом, так и чисто психологическом контексте:

Кукловоды опять потянули за правильные ниточки своих послушных кукол;

А вообще, реально найти такую девушку, чтобы ей нравился именно ты, – главное правильные кнопочки нажать, правильные ниточки потянуть;

Владимир Познер еще раз доказал, что смотрит прямо в душу человека и умеет находить к ней правильные ниточки.

Обнаруживается возможность такого словоупотребления и для ниточек буквальных – вязальных: «Ниточки все правильные, а вот вышито болгарским крестом в одну нить, исчезла легкость, вышивка получилась довольно плотной, в общем совсем не то, что доктор прописал».

Возникает вопрос: когда именно это выражение стало популярным – до медведевского анекдота или после и, возможно, благодаря ему?

4

Обратимся, однако, к ниточкам как таковым. Сразу же бросается в глаза соответствие уменьшительных ниточек на пиджаке Медведева, ожидающих заботливого устранения, привычному образу одетого с иголочки нанопрезидента, отличающегося (в частности, от Путина) своей безупречно-костюмированной, немного игрушечной светской презентабельностью. Но к этому их роль, конечно, не сводится.

Обе основные функции ниточек – как мелких проявлений беспорядка в начале и орудий высшего порядка в конце – прочно укоренены в лексических и фразеологических свойствах этого слова. Ср., с одной стороны, ауру мелкости, непрочности, последних остатков:

Висеть (повиснуть, держаться) на ниточке; Жизнь висит на нитке, а думает о прибытке; Живой (сухой) нитки не осталось; Промокнуть (проиграться, прожиться, растащить) до (последней) нитки; Разобрать (перебрать) по ниточке – подробно, до мелочей; Вытянуться в нитку – исхудать; Ниточка-иголочка, ти-ти, улети! – нарочито короткая считалка про явно легкие, мелкие предметы.

А с другой – идею порядка, организованности, в частности строгого подчинения, послушания:

Путеводная нить – то, что помогает найти правильный путь; Проходить красной нитью – быть главной темой, содержанием текста; Как по ниточке (нитке) – прямо, ровно, как по линейке; Вытянуть в нитку – поставить ровно в ряд; Вытянуться в нитку – стать ровно в ряд; претерпеть для кого-нибудь все, что угодно; проявить всяческое усердие; Ходить по ниточке (струнке) – трепетать, беспрекословно подчиняться; Таращилась нитка, да игла за собой потянула; Куда иголка, туда и нитка.

Некоторые пословицы могут показаться чуть ли не нарочно созданными для нашего анекдота:

По нитке дойдешь и до клубочка – о розысках; Мужик в кольях, баба в нитках – намек на крутость и хитрость; Сметать дело на живую нитку – небрежно, кое-как; Шито белыми нитками – о деле, в котором неискусно скрыты тайные побуждения.

Букет богатых языковых коннотаций делает структуру анекдота еще более эффектной и органичной – мастерской. Хочется верить, что у этого маленького шедевра есть индивидуальный автор. Но, конечно, если он пожелал остаться, по тем или иным соображениям, неизвестным, его можно понять.

5

Вопрос о возможности сочинения анекдотов занимает меня давно. Однажды я спросил у покойного Дмитрия Александровича Пригова, творившего, как известно, во многих жанрах и даже видах искусства, не покушался ли он и на этот. Он ответил, что однажды попробовал сочинить анекдот в известном формате – про Чапаева:

Петька получил квартиру в Москве и пригласил Чапаева на новоселье. Объяснил дорогу: «На метро доедешь до конечной, там один выход, сядешь на 287-й автобус и опять до конечной, а там я тебя встречу». Вот Петька ждет его час, ждет два, Чапаева все нет. Тогда он едет к метро и видит Чапаева, который смотрит на проезжую часть и шепчет: «Двести пятьдесят второй, двести пятьдесят третий…» – «Василий Иваныч!..» – «Не сбивай, Петька, я автобусы считаю! Двести пятьдесят четвертый, двести пятьдесят пятый…»

Дмитрий Александрович утверждал, что через некоторое время этот опус вернулся к нему со стороны, из мира реально бытующего фольклора.

Но публично заявить свои авторские права на этот анекдот^[784] Пригов, насколько мне известно, не пытался. И не из какой-то, полагаю, особой скромности, а просто потому, что анекдот – по самой своей фольклорной природе – индивидуального авторства не предполагает. То есть речь должна идти не о том, сколь велик вклад претендента в окончательный продукт, а о том, существует ли в данной сфере творческой деятельности в данную эпоху институт авторства. Как известно, ни Пушкин, ни Да Понте (либреттист Моцарта), ни Мольер не сочинили сюжета о Дон-Жуане, «На севере диком стоит одиноко…» Лермонтова – вольный перевод из Гейне, а «Камаринская» Глинки – вариация на две народные мелодии, заинтересовавшие его своим нетривиальным сходством. Нам, однако, не приходит в голову ставить авторство этих художников под сомнение.

С анекдотами, былинами и т. д. – наоборот. Даже если предположить, что сказительница оригинально преобразила дошедший до нее текст, фольклористы могут констатировать лишь, от кого они записали данный вариант. Аналогичным образом, даже если некий рассказчик блестяще усовершенствовал анекдот о ниточках (допустим, добавив в услышанный им вариант с подобострастной дамой вертикаль или, как Алексеевский, в варианте с вертикалью заменил нужные ниточки на правильные, см. примеч. 11), а то и вообще сам сочинил его (например, скрестив анекдоты об «овощах», автоматах и автомобиле без руля с модными разговорами о психологических ниточках и публицистическим разоблачением кукловодства), все равно жанр анекдота не позволил бы ему претендовать на авторство. Анекдот – искусство, которое в самом буквальном смысле принадлежит народу^[785].

Варвары у ворот^[786]

Многие сюжеты чисто вербальны. То есть и в них происходят реальные события, но все в общем-то решает игра слов.

Дело в том, что сюжет, как правило, держится на каких-то недоразумениях, ошибках, обманах, тайнах, которые в конце концов раскрываются, и вот это-то, выражаясь по-аристотелевски, узнавание часто состоит в правильном осмыслении слов, поначалу понятых неправильно. Удобным материалом для такой словесной эпифании служит всякого рода специальная – научная, техническая, жаргонная и прочая не всем понятная – лексика. Особенно выигрышно использование иноязычных слов и оборотов и так называемых варваризмов, то есть иностранных заимствований, лишь недавно вошедших в родной язык и еще незнакомых широким слоям населения.

Известный пример провального владения иностранным языком —

анекдот об офицере, который в ответ на вопрос французского монарха, есть ли среди собравшихся кто-нибудь, в совершенстве владеющий французским, хвастливо заявляет: Je, Sire! [ «Я, Ваше Величество!»] (фокус в том, что je «я» в такой конструкции употребить нельзя).

Пример варваризма – анекдот, строящийся на соотнесении непонятного заморского слова с его простецким русским эквивалентом.

Некий необразованный, но состоятельный купец просил знаменитого адвоката Ф. Н. Плевако (1842–1909) принять участие в процессе. Выслушав клиента, Плевако согласился и потребовал аванс. Купец, никогда прежде такого мудреного слова не слышавший, поинтересовался: