Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 62 страниц)

Это была королева. Смертельно бледная, она сжимала в руке листок бумаги.

Однако при виде коленопреклоненного графа, целующего королевское кольцо и надевающего его себе на палец, она изумленно вскрикнула и выронила бумагу.

Шарни поднялся и почтительно поклонился королеве, прошептавшей сквозь зубы:

– Господин де Шарни!.. Господин де Шарни!.. Здесь… у короля… в Тюильри?..

И едва слышно она прибавила:

– И я об этом даже не знала!

В глазах бедной женщины было написано такое страдание, что Шарни, не расслышавший последних ее слов, но догадавшийся об их смысле, шагнул ей навстречу.

– Я только что прибыл, – сообщил он, – и как раз собирался просить у короля разрешения засвидетельствовать вам свое почтение.

На щеках королевы снова заиграл румянец. Она давно не слышала голоса Шарни и той нежной интонации, что он вложил в свои слова.

Она протянула обе руки, подавшись к нему, но почти тотчас прижала одну из них к груди, потому что сердце ее сильно забилось.

Шарни все видел, все понял, хотя эти переживания, для изображения и объяснения которых нам потребовалось полтора десятка строк, заняли не больше времени, чем понадобилось королю, чтобы подобрать в глубине кабинета листок, оброненный королевой и подхваченный сквозняком, когда одновременно открылись окно и дверь.

Король прочитал то, что было написано на этом листке, но ничего не понял.

– Что означают эти три слова "Бежать!.. Бежать!.. Бежать!.." и недописанное имя внизу? – спросил король.

– Государь, – отвечала Мария Антуанетта, – они означают, что господин де Мирабо скончался десять минут назад, а это предсмертный совет, который он дает нам.

– Ваше величество, – заверил ее король, – мы последуем этому совету, потому что он хорош и пришло время привести его в исполнение.

Повернувшись к Шарни, он продолжал:

– Граф, вы можете пройти к королеве и все рассказать ей.

Королева встала, перевела взгляд с короля на Шарни и проговорила:

– Идемте, граф.

Она поторопилась выйти из кабинета, потому что, если бы осталась там дольше хоть на минуту, она не смогла бы сдержать в себе противоречивые чувства, переполнявшие ее сердце.

Шарни в последний раз поклонился королю и последовал за Марией Антуанеттой.

XVIII
ОБЕЩАНИЕ

Королева вошла к себе и упала на диван, знаком приказав Шарни затворить за собой дверь.

К счастью, в будуаре никого не было, потому что незадолго до того Жильбер испросил у королевы позволения поговорить с ней без свидетелей, чтобы сообщить о смерти Мирабо и передать его последний совет.

Едва опустившись на диван, она почувствовала, что ее сердце готово разорваться, и разрыдалась.

Ее слезы были так сильны и искренни, что пробудили в сердце Шарни остатки былых чувств.

Мы говорим "остатки былых чувств", потому что когда страсть, подобная той, чье рождение и расцвет мы наблюдали, перегорела в сердце мужчины, то – если только какой-нибудь страшный удар не превратит ее в ненависть – она никогда не угасает полностью.

Кроме того, Шарни находился в том неловком положении, которое может быть понято лишь тем, кто сам побывал в такой ситуации: в его сердце тлела былая любовь и разгоралась новая.

Он уже любил Андре со всем пылом, на какой было способно его сердце.

Он еще любил королеву со всем состраданием, на какое была способна его душа.

Всякий раз, видя муки этой несчастной любви – муки, причиняемые эгоизмом, – он, если можно так выразиться, чувствовал, как сердце женщины истекает кровью, но всякий раз, понимая, что это результат эгоизма, он не имел сил прощать, как и все, кому былая любовь стала в тягость.

И все же каждый раз, как он оказывался перед искренне страдавшей женщиной, ни в чем его не упрекавшей и ни на что не жаловавшейся, он не мог не отдать должное глубине этого чувства; он вспоминал, сколькими людскими предрассудками, сколькими обязанностями перед обществом пожертвовала ради него эта женщина, и, склоняясь над этой бездной, не мог удержаться, чтобы тоже не уронить слезу сожаления и не бросить слово утешения.

И все же сквозь ее слезы каждый раз звучали упреки, а в рыданиях слышались жалобы, и тогда он вспоминал, как требовательна эта любовь, как сильно стремление этой женщины к абсолютной власти, как велик деспотизм королевы, дававшей о себе знать даже в выражении нежности, в любовных признаниях; он становился нетерпим к ее требовательности, восставал против ее деспотизма, вступал в борьбу с ее волей, противопоставляя всему этому нежное невозмутимое лицо Андре, и отдавал предпочтение холодной статуе, как он себе ее представлял, перед королевой – воплощением страстности, готовой метать взглядом молнии, сгорая от любви, гордыни или ревности.

На сей раз королева плакала и не говорила ни слова.

Она более восьми месяцев не видела Шарни. Верный данному королю слову, граф все это время скрывал свое местонахождение. Вот почему королева ничего не знала о близком ей человеке, столь близком, что последние два-три года ей казалось, что разлучить их может только смерть.

Но, как видели читатели, Шарни уехал, ни слова не сказав ей о том, куда он направляется. Единственным для нее утешением было то, что он находился на королевской службе; вот почему она говорила себе так: "Служа королю, он служит и мне; значит, он поневоле будет думать обо мне, даже если захочет меня забыть".

Безусловно, это было слабым утешением: она привыкла владеть его помыслами, а не ждать, пока он случайно о ней вспомнит. Вот почему, когда она увидела Шарни в ту минуту, когда меньше всего этого ожидала, когда она снова застала его у короля почти на том же месте, что и в день его отъезда, в ее душе ожили страдания, к ней вернулись терзавшие ее сердце мысли, к горлу подкатили слезы, жёгшие ей глаза во время продолжительного отсутствия графа; все это разом неожиданно нахлынуло на нее, вызвав румянец на щеках и стеснение в груди от захвативших ее тоски и страдания, хотя она чуть было не сочла их исчезнувшими навсегда.

Она плакала, чтобы выплакаться: слезы задушили бы ее, если бы она от них не освободилась.

Она плакала беззвучно. От радости? От горя?.. Может быть, и от того и от другого: любое сильное душевное движение кончается слезами.

Ни слова не говоря, однако чувствуя, как почтительность в душе его уступает место любви, Шарни подошел к королеве, отвел руку, которой она закрывала лицо, и, прижавшись губами к этой руке, прошептал:

– Ваше величество, я счастлив и горд сообщить вам, что с того дня, как я с вами простился, я каждую минуту заботился о вас.

– О Шарни, Шарни! – отвечала королева. – Было время, когда вы, может быть, меньше обо мне заботились, зато думали обо мне значительно больше.

– Ваше величество, – возразил Шарни, – король поручил мне весьма ответственное дело, требовавшее от меня сохранения полной тайны вплоть до того дня, как оно будет выполнено. Это сделано лишь сегодня. Только сегодня я могу с вами увидеться, поговорить, а до этого дня я не мог вам даже написать.

– Вот прекрасный пример преданности, Оливье! – печально промолвила королева. – И я сожалею только об одном: ваша преданность идет в ущерб другому чувству.

– Ваше величество! – воскликнул Шарни. – Раз уж я получил разрешение короля, позвольте рассказать о том, что мне удалось сделать для вашего спасения.

– О Шарни, Шарни! – продолжала королева. – Неужели у вас нет для меня более неотложных слов?

Она с нежностью сжала графу руку, одарив Шарни таким взглядом, за какой он раньше отдал бы жизнь; впрочем, он и сейчас готов был если не отдать ее, то принести в жертву.

Пристально его разглядывая, она увидела, что перед ней не покрытый пылью путешественник, только что вышедший из почтовой кареты, а элегантный придворный, который подчинил свою преданность всем предписаниям этикета.

Строго соответствующий случаю костюм, способный удовлетворить королеву, сколь бы требовательна она ни была, вызвал явное беспокойство у женщины.

– Когда же вы приехали? – спросила она.

– Только что, ваше величество, – отвечал Шарни.

– А откуда?

– Из Монмеди.

– Так вы пересекли полстраны?

– Со вчерашнего утра я проехал девяносто льё.

– Верхом или в экипаже?

– В почтовой карете.

– Каким же образом после столь долгого и утомительного путешествия – простите мои вопросы, Шарни, – вы тщательно вычищены, вылощены, причесаны, не хуже адъютанта генерала Лафайета, только что выпорхнувшего из штаба? Значит ли это, что привезенные вами новости были не так уж важны?

– Напротив, очень важны, ваше величество; однако я подумал, что, если я прибуду во двор Тюильри в почтовой карете, забрызганной грязью и покрытой слоем пыли, то вызову этим любопытство. Король совсем недавно говорил мне, как пристально за вами следят, и, слушая его, я мысленно похвалил себя за осмотрительность, за то, что я пришел пешком и в форме, как простой офицер, явившийся к месту службы после одной-двух недель отсутствия.

Королева судорожно сжала руку Шарни; было заметно, что у нее на языке вертится последний вопрос, но ей тем труднее было его выговорить, что он представлялся ей самой наиболее важным.

Тогда она избрала другой способ для того, чтобы разузнать то, что ее волновало.

– Ах да, я и забыла, – сдавленным голосом прошептала она, – у вас ведь есть в Париже пристанище.

Шарни вздрогнул: только теперь он понял значение всех этих вопросов.

– У меня пристанище в Париже? Где же это, ваше величество?

Королева сделала над собою усилие.

– Да на улице Кок-Эрон, – заметила она. – Ведь именно там живет графиня, не правда ли?

Шарни едва не взвился подобно коню, которому вонзили шпоры в еще свежую рану; однако в голосе королевы было столько неуверенности, столько страдания, что ему стало ее жалко – ее, такую высокомерную, так прекрасно умевшую собой владеть и вдруг забывшуюся до такой степени, чтобы не суметь скрыть свои чувства.

– Ваше величество, – проговорил он с выражением глубокой печали, вызванной, по-видимому, не только страданием королевы, – мне кажется, я уже имел честь вам сообщить перед отъездом, что дом графини де Шарни мне не принадлежит. Я остановился у моего брата виконта Изидора де Шарни, у него я и переоделся.

Королева вскрикнула от радости и стремительно опустилась на колени, прижавшись губами к руке Шарни.

Но он так же быстро взял ее за руки и поднял.

– О ваше величество! – вскричал он, – что вы делаете?

– Я вас благодарю, Оливье, – произнесла королева таким нежным голосом, что Шарни почувствовал, как на глаза его навернулись слезы.

– Вы меня благодарите?! – переспросил он. – Боже мой, да за что же?

– За что?.. И вы еще спрашиваете! – воскликнула королева. – За единственный счастливый миг со времени вашего отъезда! Господи! Я знаю, что ревность – чистое безумие, но безумие, достойное, однако, жалости. Вы ведь тоже когда-то были ревнивы, Шарни; сегодня вы об этом не помните. О мужчины! Когда они ревнуют, им хорошо: они могут сразиться с соперником, убить его или умереть сами; женщины же могут только плакать, хотя знают, что слезы их бесполезны и даже опасны; ведь мы прекрасно понимаем, что наши слезы не приближают к нам того, из-за кого мы их проливаем, а чаще всего еще дальше его от нас отталкивают; но таково безумие любви; видишь пропасть, но, вместо того чтобы отойти от нее, сам туда бросаешься. Еще раз благодарю вас, Оливье; видите, я уже улыбаюсь, я больше не плачу.

Королева в самом деле попыталась улыбнуться; но она словно разучилась радоваться из-за пережитого горя, и потому ее улыбка вышла такой печальной и болезненной, что граф содрогнулся.

– О Господи! – прошептал он. – Неужели возможно, чтобы вы так страдали?

Мария Антуанетта молитвенно сложила руки.

– Слава Всевышнему! – вскричала она. – В тот день, когда он поймет, как я страдаю, он не сможет не любить меня!

Шарни чувствовал, что ступает на скользкий путь, где ему невозможно будет удержаться. Он сделал над собою усилие, как конькобежец, когда он хочет остановиться и потому выгибается назад, рискуя проломить лед, по которому катится.

– Ваше величество! – заговорил он. – Может быть, вы позволите мне поделиться плодами этого долгого отсутствия, рассказав вам о том, что мне удалось для вас сделать?

– Ах, Шарни! – воскликнула в ответ королева. – Я бы предпочла то, о чем недавно вам говорила; впрочем, вы правы; женщине не следует чересчур надолго забывать, что она королева. Говорите, господин посол: женщина получила все, на что она могла рассчитывать, теперь вас слушает королева.

Шарни рассказал обо всем: как его послали к г-ну де Буйе, как граф Луи прибыл в Париж, как он, Шарни, кустик за кустиком изучил дорогу, которую предстояло пройти беглецам, наконец, как он явился к королю и доложил, что осталось лишь осуществить задуманное.

Королева выслушала Шарни с большим вниманием и в то же время с глубокой благодарностью. Ей казалось невозможным, чтобы обычная преданность могла зайти так далеко. Только горячая и беспокойная любовь могла предвидеть все препятствия и придумать способы их преодолеть.

Она выслушала его до конца. Когда он сообщил ей все, что знал, она посмотрела на него с необычайной нежностью и спросила:

– Так вам будет приятно спасти меня, Шарни?

– О, – воскликнул граф, – и вы еще спрашиваете, ваше величество? Да это мечта моего честолюбия, а если дело пройдет успешно, это будет славой всей моей жизни!

– Я бы предпочла, чтобы это было воздаянием за вашу любовь, – печально заметила королева. – Впрочем, это не имеет значения… Итак, вы страстно желаете исполнить великое дело – дело спасения короля, королевы и дофина Франции, не так ли?

– Я жду только вашего согласия, чтобы посвятить этому свою жизнь.

– Да, понимаю, друг мой, – сказала королева, – и ваша преданность должна быть чиста от всякого постороннего чувства, от всякой физической привязанности. Мой супруг, мои дети могут быть спасены только тем, кто без колебаний протянет руку для их спасения, если они споткнутся на том пути, по которому мы отправимся вместе. Я вам вручаю их жизнь и свою, брат мой; но ведь и вы тоже сжалитесь надо мною, хорошо?

– Сжалиться над вами, ваше величество?.. – переспросил Шарни.

– Вы же не хотите, чтобы в эти минуты, когда мне нужны все мои силы, все мое мужество, все присутствие духа, – это безумная, может быть, мысль, но что поделаешь: некоторые люди не смеют ходить ночью из-за страха перед привидениями, а когда наступает день, они не признают существования этих привидений, – вы же не хотите, чтобы все было потеряно из-за неисполненного обещания, нарушенного слова? Вы же не хотите?..

Шарни перебил королеву:

– Ваше величество! Я желаю спасения вашего величества, желаю счастья Франции, желаю удачного завершения начатого мною дела и, признаться, я в отчаянии оттого, что вы требуете от меня за это столь незначительной жертвы: я вам клянусь видеться с госпожой де Шарни только с разрешения вашего величества.

Он с холодной почтительностью поклонился королеве и вышел; она была настолько поражена тем, с каким выражением он это произнес, что даже не попыталась его удержать.

Однако едва за Шарни затворилась дверь, как она заломила руки и горестно воскликнула:

– Ах, мне бы больше хотелось, чтобы он вот так же поклялся не видеться со мной и чтобы он любил меня так же, как любит ее!..

XIX
ЯСНОВИДЕНИЕ

Девятнадцатого июня около восьми часов утра Жильбер большими шагами мерил свою квартиру на улице Сент-Оноре, время от времени проходя к окну и свешиваясь вниз, с нетерпением ожидая кого-то, кто никак не приходил.

Он держал в руке вчетверо сложенный лист бумаги; сквозь бумагу просвечивали буквы и печати. Это был, несомненно, весьма важный документ, потому что два-три раза во время этого томительного ожидания Жильбер его разворачивал, перечитывал и снова складывал.

Заслышав, наконец, шум остановившейся у дверей кареты, он стремительно бросился к окну; однако было слишком поздно: приехавший в карете человек уже вошел в дом.

Впрочем, у Жильбера, видимо, не было сомнений в том, кто приехал, потому что, распахнув дверь в переднюю, он крикнул:

– Бастьен! Отворите господину графу де Шарни, я его жду.

В последний раз развернув бумагу, он стал ее перечитывать, когда вошел Бастьен и, вместо того чтобы доложить о графе де Шарни, громко объявил:

– Господин граф де Калиостро!

В эту минуту Жильбер был мыслями так далек от этого имени, что вздрогнул, словно от удара молнии, предвещавшей скорый громовой раскат.

Он торопливо сложил документ и спрятал его в карман сюртука.

– Господин граф де Калиостро? – переспросил он, не успев оправиться от изумления.

– О Господи! Нуда, я самый, дорогой Жильбер, – сказал граф, – вы ждали не меня, а господина де Шарни; но господин де Шарни занят – я вам чуть позже скажу, чем именно, – и потому сможет здесь быть не раньше чем через полчаса; узнав об этом, я себе сказал: "Раз уж я оказался поблизости, поднимусь-ка я на минутку к доктору Жильберу". Надеюсь, что, хотя вы меня и не ждали, но все-таки примете, не правда ли?

– Дорогой учитель! – ответил Жильбер. – Вы знаете, что в любое время дня и ночи мой дом и мое сердце открыты для вас настежь.

– Благодарю вас, Жильбер. Возможно, наступит такой день, когда и мне представится случай доказать вам свою любовь; когда он придет, я не заставлю вас ждать. А теперь давайте побеседуем.

– О чем? – улыбнулся заинтересованный Жильбер: присутствие Калиостро, как всегда, сулило ему нечто неожиданное.

– О чем? – повторил Калиостро. – О том же, о чем сейчас говорят все: о предстоящем бегстве короля.

Жильбер ощутил, как по всему его телу пробежала дрожь, однако продолжал улыбаться; если он и не мог помешать тому, чтобы капельки пота выступили у корней его волос, то благодаря силе воли хотя бы не позволил себе побледнеть.

– Ну а поскольку тема разговора определилась и он займет некоторое время, – продолжал Калиостро, – я присяду.

И Калиостро в самом деле сел.

Оправившись от изумления, Жильбер, поразмыслив, решил, что если графа привел к нему случай, то в этом случае видна рука судьбы. Калиостро, обычно не имевший от него секретов, пришел, по-видимому, рассказать обо всем, что ему было известно по поводу предполагаемого отъезда короля и королевы, о котором он только что обмолвился.

– Итак, – прибавил Калиостро, видя, что Жильбер ждет, – отъезд намечен на завтра?

– Дорогой учитель! – обратился к нему Жильбер. – Вы знаете, что я имею обыкновение выслушивать вас до конца; даже когда вы ошибаетесь, для меня поучительны и ваши речи, и одно-единственное ваше слово.

– В чем же я до сих пор ошибся, Жильбер? – полюбопытствовал Калиостро. – Может быть, когда я вам предсказал смерть Фавраса, сделав, однако, в решающую минуту все возможное, чтобы ее предотвратить? Или когда я вас предупредил о том, что король сам интригует против Мирабо и Мирабо не будет министром? Или, может быть, когда я вам сказал, что Робеспьер восстановит эшафот, на котором казнили Карла Первого, а Бонапарт восстановит трон Карла Великого? Ну, в последнем утверждении вы не можете меня упрекнуть, потому что времени прошло немного, кое-что принадлежит концу нашего века, а кое-что произойдет в начале следующего. Итак, сегодня, дорогой Жильбер, вы знаете лучше, чем кто бы то ни было, что я прав, когда говорю о готовящемся бегстве короля завтрашней ночью, потому что вы один из тех, кто готовит этот побег.

– Если дело и обстоит именно так, – отвечал Жильбер, – то вы же не ждете, чтобы я вам в этом признался, не так ли?

– А зачем мне нужно ваше признание? Вы ведь знаете: я есмь сущий, но также я есмь всеведущий.

– Но если вы всеведущий, – возразил Жильбер, – то вам должно быть известно, что королева сказала вчера господину де Монморену по поводу отказа мадам Елизаветы участвовать в празднике Всех святых: "Она не хочет ехать с нами в Сен-Жермен-л’Осеруа, и это очень печально; она могла бы ради короля пожертвовать своими убеждениями". Итак, если королева собирается отправиться в воскресенье вместе с королем в церковь Сен-Жермен-л’Осеруа, значит, далеко они нынешней ночью не уедут.

– Да, но мне также известно, – заметил Калиостро, – что один великий философ сказал: "Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли". Господь не был настолько скуп, чтобы наградить этим бесценным даром только одного человека.

– Дорогой учитель! – сказал Жильбер, пытаясь сохранить шутливый тон. – Вы знаете историю о неверном апостоле…

– Который уверовал, когда Христос показал ему свои ноги, руки и бок? Извольте, Жильбер! Королева, привыкшая путешествовать со всеми удобствами и не желающая расставаться со своими привычками во время поездки, хотя она должна занять, если расчеты графа де Шарни верны, всего тридцать пять-тридцать шесть часов, заказала у Деброса на улице Богоматери Побед прелестный несессер из золоченого серебра; предполагается преподнести его в подарок ее сестре, эрцгерцогине Кристине, правительнице Нидерландов. Несессер был готов только вчера утром и вчера же вечером доставлен в Тюильри – вот что я могу сказать о руках. Беглецы приготовили огромную дорожную берлину, вместительную и удобную, где без труда разместятся шесть человек. Ее заказал у Луи, лучшего каретника на Елисейских полях, сам господин де Шарни; он сейчас как раз у мастера и отсчитывает ему сто двадцать пять луидоров, то есть половину всей суммы; вчера карету испытали: запрягли четверкой, проехали на ней почтовый перегон, и она прекрасно выдержала испытание, а господин Изидор де Шарни похвально отозвался об экипаже – вот что касается ног. Ну и, наконец, господин де Монморен, сам не зная, что он подписывает, черкнул свою подпись сегодня утром в паспорте на имя баронессы Корф, двух ее детей, двух камеристок, управляющего и трех лакеев. Баронесса Корф – это госпожа де Турзель, воспитательница детей Франции; двое ее детей – это ее королевское высочество принцесса и монсеньер дофин; две камеристки – это королева и мадам Елизавета; ее управляющий – это король; наконец, трое слуг, переодетых курьерами, которые будут скакать впереди и позади кареты, – это господин Изидор де Шарни, господин де Мальден и господин де Валори; этот паспорт вы держали в руках, когда я прибыл к вам; вы его сложили и, завидев меня, спрятали в карман; бумага составлена в следующих выражениях:

"Именем короля.

Приказываем пропустить г-жу баронессу Корф, двух ее детей, камеристку, управляющего и трех лакеев.

Министр иностранных дел, Монморен".

Вот что касается бока. Хорошо ли я осведомлен, дорогой Жильбер?

– Да, если не считать одного незначительного противоречия между тем, что вы сказали, и тем, что написано в упомянутом паспорте.

– Какое же противоречие?

– Вы говорите, что королева и мадам Елизавета изображают двух камеристок госпожи де Турзель, а я вижу в паспорте только одну камеристку.

– Да, да. Дело в том, что когда экипаж прибудет в Бонди, госпожу де Турзель, уверенную в том, что она едет до Монмеди, попросят выйти. Граф де Шарни, человек преданный, на которого можно положиться, сядет вместо нее, чтобы наблюдать из окна кареты за происходящим, и в случае нужды разрядит оба пистолета, что лежат у него в карманах. Тогда королева станет баронессой Корф, а так как в карете, кроме ее королевского высочества принцессы – а она еще совсем девочка, – останется только мадам Елизавета, то в паспорте ни к чему упоминать о двух камеристках. Не желаете ли услышать о каких-нибудь подробностях? Извольте: подробностей сколько угодно, и я вам их сейчас представлю. Отъезд был назначен на первое июня; господин де Буйе очень на это рассчитывал; по этому поводу он даже написал королю прелюбопытное письмо, в котором приглашает его поторопиться, принимая во внимание то обстоятельство, что войска "разлагаются", как он говорит, день ото дня все более и он ни за что не может поручиться, если солдат приведут к присяге конституции. Итак, – прибавил Калиостро свойственным ему насмешливым тоном, – слово "разлагаются" следует понимать так: армия начинает сознавать, что оказалась перед выбором между монархией, в течение трех веков жертвовавшей народом ради знати, простым солдатом – ради офицера, и конституцией, провозглашающей равенство перед законом, превращающей звания в награду за заслуги и мужество, – и вот эта неблагодарная армия склоняется к конституции. Однако ни берлина, ни несессер еще не были готовы, и первого уехать не удалось, к великому сожалению, принимая во внимание, что с первого июня армия могла еще более разложиться и солдаты присягнули конституции; итак, отъезд был назначен на восьмое. Однако господин де Буйе слишком поздно получил сообщение об этой дате и раньше уже написал, что не готов; тогда дело по взаимному согласию было отложено на двенадцатое; можно было бы уехать и одиннадцатого, но слишком демократически настроенная дама, да еще и любовница господина де Гувьона, адъютанта господина де Лафайета, госпожа де Рошрёль, если вам угодно знать ее имя, дежурила в тот день у дофина, и все опасались, как бы она чего-нибудь не заметила и не выдала, как говаривал бедный господин де Мирабо, это тайное варево, которое короли всегда держат на огне где-нибудь в укромном уголке своего дворца. Двенадцатого король вспомнил, что осталось всего шесть дней до получения квартальной выплаты по цивильному листу, то есть шести миллионов. Дьявольщина! Согласитесь, Жильбер, такая сумма стоила того, чтобы подождать шесть дней! Кроме того, Леопольд, великий любитель потянуть время, Фабий среди монархов, пообещал, наконец, что пятнадцать тысяч австрийцев займут пятнадцатого июня позиции у Арлона. Так вот, как вы понимаете, желания у наших славных королей – хоть отбавляй, но и у них есть свои текущие дела, требующие завершения. Австрия недавно сожрала Льеж и Брабант и переваривает город и провинцию; а Австрия что удав: пока она переваривает, она спит. Екатерина Великая разбила этого ничтожного королька Густава Третьего, которому она, наконец, дала передохнуть, чтобы он успел поехать в Экс, в Савойю, и встретить королеву французскую, когда она будет выходить из кареты; тем временем Екатерина обкусает, сколько успеет, Турцию и высосет косточки Польши: она обожает львиный костный мозг, эта достойная императрица! Философическая Пруссия и филантропическая Англия сейчас меняют кожу, чтобы одна из них могла с достаточным основанием разлечься вдоль берегов Рейна, а другая – на Северном море. Но можете быть спокойны: подобно коням Диомеда, короли вкусили человеческой плоти и теперь не захотят ничего другого, если, разумеется, мы не побеспокоим их во время этой изысканной трапезы. Одним словом, отъезд был отложен на воскресенье девятнадцатого июня, в полночь; восемнадцатого утром была отправлена новая депеша, в которой отъезд переносился на понедельник двадцатого, на то же время, то есть на завтра вечером; это тоже не совсем удобно, так как господин де Буйе уже разослал приказы во все города по пути следования и теперь придется снова их отменять. Берегитесь, дорогой Жильбер! Берегитесь! Все это надоедает солдатам и заставляет население задуматься о происходящем.

– Граф, – признался Жильбер, – не стану с вами хитрить: все, о чем вы сейчас сказали, правда, и я тем более не буду хитрить, что, по моему мнению, королю не следует уезжать или, вернее, покидать Францию. А теперь признайтесь честно: разве, принимая во внимание опасность, грозящую ему лично, королеве и их детям, он должен остаться как король, человек, супруг, отец? Разве он не имеет права бежать?

– Хотите, я кое-что вам скажу, милый мой Жильбер?

Дело в том, что Людовик Шестнадцатый бежит отнюдь не как отец, супруг, человек; он покидает Францию вовсе не из-за событий пятого и шестого октября; нет, по отцовской линии он, если уж все принимать во внимание, Бурбон, а Бурбоны умеют смотреть опасности прямо в лицо; нет, он покидает Францию из-за конституции, состряпанной по образцу американской Национальным собранием, не подумавшим о том, что модель, которую оно взяло за образец, предусмотрена для республики, а если эту конституцию применить в монархическом государстве, то королю нечем будет дышать; нет, он покидает Францию из-за этой нашумевшей истории с "рыцарями кинжала", в которой ваш друг Лафайет вел себя непочтительно по отношению к королевской власти и ее преданным друзьям; нет, он покидает Францию из-за знаменитого дела с Сен-Клу, когда он хотел увериться в своей свободе, а народ ему доказал, что он пленник; нет, дорогой Жильбер, вам, честному, искреннему, преданному конституционному роялисту, верящему в эту сладкую и утешительную утопию – монархию, ограниченную конституцией, – надо знать следующее: короли в подражание Богу, наместниками коего на земле они себя мнят, обладают собственной религией – религией королевской власти; не только они сами, помазанные в Реймсе, святы, но и дворец их священ, и слуги неприкосновенны; их дворец – храм, куда можно войти лишь с молитвой; их слуги – священники, с которыми можно говорить, только преклонив колени; к королям нельзя прикасаться под страхом смерти! К их слугам нельзя прикасаться под угрозой отлучения! Итак, в тот день, когда королю помешали совершить поездку в Сен-Клу, до него посмели дотронуться; в день, когда из Тюильри выдворили "рыцарей кинжала", дотронулись до его слуг; вот чего не стерпел король; вот истинное святотатство; вот почему графа де Шарни вернули из Монмеди; вот почему король, отказавшийся от похищения маркизом де Фаврасом и бегства вместе со своими тетками, согласен завтра бежать с паспортом, подписанным господином де Монмореном (который и не знает, кому он выдал паспорт), под именем Дюрана и в лакейской ливрее, приказав, однако – короли всегда хоть в чем-то остаются королями, – итак, приказав не забыть уложить в чемодан красное расшитое золотом одеяние, которое он носил в Шербуре.

Пока Калиостро говорил, Жильбер не сводил с него пристального взгляда, пытаясь угадать, что было у этого человека на уме.

Однако все было бесполезно: ни один смертный не мог заглянуть за эту насмешливую маску, которой ученик Альтотаса имел обыкновение прикрывать свое лицо.

Тогда Жильбер решился задать свой вопрос прямо:

– Граф, все, что вы сейчас сказали, верно. Признайтесь же, с какой целью вы мне все это говорите? В качестве кого вы здесь: пришли как честный противник, чтобы предупредить о том, что идете в наступление? Пли как друг, чтобы предложить свою помощь?

– Прежде всего, дорогой Жильбер, я пришел как учитель к ученику, – ласково отвечал Калиостро, – чтобы сказать: "Друг! Ты ступил на ложный путь, связав себя с падающей развалиной, с рушащимся зданием, с отмирающим принципом, называемым монархией. Люди, подобные тебе, принадлежат не прошлому и даже не настоящему, а будущему. Брось то, во что ты не веришь, ради того, во что верим мы; не уходи от действительности в погоне за тенью, и если не хочешь стать деятельным солдатом революции, то смотри, как она проходит мимо, и не пытайся ее остановить; Мирабо был гигантом, но и он не выдержал борьбы".