Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 62 страниц)

Восславим Господа: он нам отчизну дал!.

– К чему вы клоните, доктор? Не думаете ли вы соблазнить меня видом всеобщей федерации тридцати миллионов бунтовщиков, восставших против королевы и короля?

– Не обманывайте себя, ваше величество! – вскричал Жильбер. – Не народ восстал против королевы и короля, но король и королева восстали против своего народа и продолжают говорить на языке привилегий и королевской власти, когда вокруг них звучит другой язык – язык братства и преданности. Взгляните, ваше величество, на эти импровизированные народные праздники: вы почти всегда заметите, что посреди огромной равнины или на вершине холма стоит алтарь, столь же чистый, как жертвенник Авеля, а на нем младенец, которого все считают своим; ему приносят обеты, его осыпают дарами, омывают слезами – он принадлежит всем. Вот так и Франция, родившаяся вчера Франция, та, о какой я вам говорю, ваше величество, – это младенец на алтаре. А вокруг этого алтаря не города и деревни, а народы и нации. Франция – это Христос, только что родившийся на свет в яслях в окружении обездоленных, явившийся для спасения мира, и все народы радуются его появлению в ожидании, что цари преклонят пред этим младенцем колени и принесут ему дань… Италия, Польша, Ирландия, Испания смотрят на этого только вчера родившегося младенца, – в нем заключено их будущее; они со слезами на глазах протягивают к нему закованные в кандалы руки с криками: "Франция! Франция! Наша свобода – в тебе!" Ваше величество, ваше величество! – продолжал Жильбер. – У вас еще есть время: возьмите это дитя с алтаря и усыновите его!

– Доктор! – возразила королева. – Вы забываете, что у меня есть другие дети, дети моего чрева, и, если я сделаю то, что вы говорите, я лишу их наследства, отдав его чужому ребенку.

– Раз так, ваше величество, – с невыразимой печалью заметил Жильбер, – заверните ваших детей в свою королевскую мантию, в военный плащ Марии Терезии, и бегите с ними из Франции, потому что иначе – вы совершенно правы! – народ растерзает вас и ваших детей. И не теряйте времени даром: торопитесь, ваше величество, торопитесь!

– И вы не воспротивитесь моему отъезду, сударь?

– Отнюдь нет, – ответил Жильбер. – Теперь, когда я знаю истинные ваши намерения, я готов вам помочь уехать, ваше величество.

– Ну и прекрасно, – промолвила королева, – потому что как раз есть один дворянин, который вызвался нам помочь, а если будет нужно, то и умереть за нас!

– Уж не о господине ли де Фаврасе вы говорите, ваше величество? – в ужасе воскликнул Жильбер.

– Откуда вы знаете, как его зовут? Кто вам рассказал о его плане?

– Ах, ваше величество, будьте осторожны! Над ним тоже тяготеет роковое предсказание!

– Оно исходит от того же пророка?

– Да, ваше величество!

– И какая судьба ожидает, по его мнению, маркиза?

– Преждевременная смерть, ужасная, позорная, такая же, о какой вы недавно сами говорили!

– В таком случае вы правы: у нас действительно нет времени, чтобы заставить этого вестника несчастья солгать.

– Вы собираетесь сказать господину де Фавраса, что принимаете его помощь?

– Сейчас мой человек находится у него, господин Жильбер; я жду от него ответа.

Жильбер, напуганный обстоятельствами, в которые он оказался втянут, провел рукой по лбу, чтобы вернуть себе ясность мысли; в комнату вошла г-жа де Ламбаль и шепнула два слова на ухо королеве.

– Пусть войдет, пусть войдет! – вскричала королева. – Доктор все знает. Доктор! – продолжала она. – Ответ маркиза де Фавраса мне принес барон Изидор де Шарни. Завтра королева должна покинуть Париж; послезавтра мы будем за пределами Франции. Идите сюда, виконт, идите… Великий Боже! Что с вами? Почему вы так бледны?

– Госпожа принцесса де Ламбаль сказала мне, что я могу говорить в присутствии доктора Жильбера? – спросил Изидор.

– Она правильно сказала; да, да, говорите. Вы видели маркиза де Фавраса?.. Маркиз готов… Мы принимаем его предложение… Мы уедем из Парижа, из Франции…

– Маркиз де Фаврас арестован час тому назад на улице Борепер и препровожден в Шатле, – сообщил Изидор.

Королева встретилась взглядом с Жильбером, и он прочел в ее глазах отчаяние, смешанное со злобой.

Однако все силы Марии Антуанетты ушли на эту вспышку.

Жильбер подошел к ней и с выражением глубочайшего сожаления проговорил:

– Ваше величество, если я могу хоть чем-то быть вам полезен, можете мною располагать; мои знания, моя преданность, моя жизнь – все у ваших ног.

Королева медленно подняла на доктора глаза и, будто смирившись, произнесла:

– Господин Жильбер, вы так много знаете, вы присутствовали сегодня утром на испытаниях новой машины… Скажите, вы полагаете, что смерть от этой машины действительно так безболезненна, как утверждает ее изобретатель?

Жильбер тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.

В эту минуту месье, уже узнав все, что хотел, потому что слух об аресте маркиза де Фавраса в несколько мгновений облетел весь дворец, спешно приказал подать карету и направился к выходу, нимало не беспокоясь о здоровье королевы и почти не простившись с королем.

Людовик XVI преградил ему путь со словами:

– Брат! Вы не до такой степени, я полагаю, торопитесь к себе в Люксембургский дворец, чтобы у вас не было времени дать мне один совет. Что, по вашему мнению, мне надлежит делать?

– Вы спрашиваете, что бы я сделал, будь я на вашем месте?

– Да.

– Я отрекся бы от господина де Фавраса и принес бы клятву верности конституции.

– Как же я могу клясться конституции, если она еще не завершена?

– Тем лучше, брат мой, – заметил месье, в чьем уклончивом, лживом взгляде отражалась его коварная душа, – вы можете не считать себя обязанным исполнять свою клятву.

Король на мгновение задумался.

– Пусть так, – решил он, – это не помешает мне написать господину де Буйе о том, что наш план остается прежним, что он лишь откладывается. Эта задержка позволит графу де Шарни лучше изучить дорогу, по которой мы поедем.

XIV
ЕГО ВЫСОЧЕСТВО ОТРЕКАЕТСЯ ОТ ФАВРАСА,
А КОРОЛЬ ПРИСЯГАЕТ КОНСТИТУЦИИ

На следующий день после ареста маркиза де Фавраса весь Париж облетел необычный циркуляр:

"Маркиз де Фаврас (проживающий на Королевской площади) был арестован вместе с супругой в ночь с 24 на 25 декабря за то, что собирался поднять тридцать тысяч человек для убийства генерала де Лафайета и мэра города, а затем отрезать подвоз продовольствия в Париж.

Во главе заговора стоял месье, брат короля.

Подписано: Баро".

Можно себе представить, какое волнение вызвал подобный циркуляр в таком легко возбудимом городе, каким был Париж 1790 года!

Пороховой привод не мог бы скорее воспламенить город, чем этот зажигательный документ.

Он обошел всех, и уже через два часа каждый парижанин знал его наизусть.

Вечером 26 декабря члены Коммуны собрались на совет в ратуше; они читали только что принятое постановление следственного комитета, как вдруг секретарь доложил о том, что месье просит его принять.

– Месье?! – переспросил председательствовавший Байи. – Какой месье?

– Месье, брат короля, – пояснил секретарь.

При этих словах члены Коммуны переглянулись. Имя месье уже второй день было у всех на устах.

Не переставая переглядываться, они тем не менее встали.

Байи вопросительно оглядел присутствовавших, и ему показалось, что молчаливый ответ, который он прочитал в их глазах, был единодушным. А потому он приказал:

– Передайте месье, что, хотя мы удивлены оказанной нам честью, мы готовы его принять.

Спустя несколько мгновений месье вошел в зал.

Он пришел один. Лицо его было бледно, а походка, и всегда-то не очень уверенная, в этот вечер была и вовсе нетвердой.

Члены Коммуны работали за огромным подковообразным столом, и перед каждым из них стояла лампа; к счастью для принца, пространство внутри этой подковы было погружено в полумрак.

Это обстоятельство, казалось, не ускользнуло от внимания месье и придало ему уверенности.

Еще робким взглядом он обвел многочисленное собрание, в котором чувствовал если не симпатию, то, по крайней мере, почтительность к себе, и сначала неуверенно, а потом все более твердо произнес:

– Господа! Меня привело к вам желание опровергнуть ужасную клевету. Третьего дня по приказу вашего следственного комитета был арестован господин де Фаврас, а сегодня поползли слухи, что я был с ним тесно связан.

По лицам слушателей пробежали ухмылки; первая часть речи месье была встречена шушуканьем.

Он продолжал:

– Как гражданин города Парижа, я счел своим долгом лично рассказать вам о своем весьма поверхностном знакомстве с господином де Фаврасом.

Нетрудно догадаться, что при этих словах господа члены Коммуны стали слушать с все возраставшим вниманием. Всем непременно хотелось услышать из уст самого месье – думая при этом кому что заблагорассудится, – какие же отношения связывали его королевское высочество с г-ном де Фаврасом.

Граф Прованский продолжал свою речь:

– В тысяча семьсот семьдесят втором году господин де Фаврас поступил на службу в мою швейцарскую гвардию; он вышел в отставку в тысяча семьсот семьдесят пятом; с тех пор я ни разу с ним не разговаривал.

Среди присутствовавших пробежал ропот недоверия; однако Байи одним взглядом подавил готовый было подняться шум, и месье так и не успел понять, с одобрением или с осуждением встречены его слова.

Месье продолжал:

– Я уже несколько месяцев лишен своих постоянных доходов; очень обеспокоенный тем, что в январе мне предстоит произвести значительные выплаты, я пожелал удовлетворить свои потребности, не прибегая к помощи общественной казны. Вот почему я решился на заем; около двух недель назад господин де Ла Шатр указал мне на господина де Фавраса как на человека, способного сделать этот заем, обратившись к одному генуэзскому банкиру. Я дал расписку на два миллиона, необходимые мне для того, чтобы расплатиться с долгами в начале года и оплатить хозяйственные нужды. Дело это исключительно финансовое, и я поручил его моему интенданту. Я не виделся с господином де Фаврасом, не писал к нему, не вступал с ним ни в какие отношения; да, кстати, мне абсолютно неизвестно, что он сделал.[17]17
  Мы приводим слово в слово собственные показания месье. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

Издевательский смех, донесшийся из рядов публики, показал, что далеко не все готовы вот так на слово поверить в столь нелепое утверждение принца: как можно было доверить посреднику, не видя его, два миллиона по переводному векселю, в особенности когда этим посредником оказался один из бывших его гвардейцев.

Месье покраснел и, чтобы поскорее покончить с ложным положением, в какое он себя поставил, торопливо продолжал:

– Однако, господа, как я вчера узнал, в столице распространяется документ следующего содержания…

С этими словами месье прочитал – что было совершенно излишним: у всех эта бумага была либо в руках, либо в памяти, – тот самый документ, который мы только что приводили.

Когда он дошел до слов: "Во главе заговора стоял месье, брат короля", – все члены Коммуны закивали.

Возможно, они хотели этим сказать, что были согласны с мнением, изложенным в документе? А может быть, они просто-напросто хотели показать, что им было известно это обвинение?

Месье продолжал:

– Вы, разумеется, не ожидаете, что я опущусь до того, чтобы оправдываться в столь низком преступлении; но в такое время, когда самая абсурдная клевета может превратить честнейших граждан во врагов революции, я счел своим долгом, господа, перед королем, перед вами, перед самим собой изложить этот вопрос во всех подробностях, чтобы общественное мнение ни на миг не было введено в заблуждение. С того самого дня, когда на втором собрании нотаблей я высказался о главном, еще разделявшем тогда умы деле, я пребываю в убеждении, что готовится великая революция; король с его намерениями, с его добродетелями, с его верховным саном должен встать во главе революции, ибо она только в том случае принесет пользу народу, если будет полезна и монарху; и, наконец, королевская власть должна послужить оплотом национальной свободы, а национальная свобода – основой королевской власти…

Хотя смысл фразы был не совсем ясен, привычка сопровождать аплодисментами определенные сочетания слов привела к тому, что высказывание его высочества было встречено с одобрением.

Месье приободрился, возвысил голос и, обращаясь к членам собрания несколько увереннее, прибавил:

– Пусть кто-нибудь приведет в пример хоть один мой поступок, хотя бы одно высказывание, которое противоречило бы только что изложенным мною принципам или показало бы, что, в каких бы я ни оказывался условиях, я забывал о счастье короля и своего народа; до сих пор я не дал повода к недоверию; я никогда не изменял ни своим чувствам, ни принципам, и не изменю им никогда!

Хотя автор считает себя романистом, он на время присвоил себе права историка, приведя путаную речь его королевского высочества целиком. Даже читателям романов было бы небесполезно узнать, что представлял собою в тридцать пять лет принц, даровавший нам в шестидесятилетием возрасте Хартию, украшенную 14-й статьей.

Приведя речь его королевского высочества, нам не хотелось бы совершить несправедливость по отношению к Байи, и потому мы приводим ответ мэра Парижа.

Байи ответил следующее:

– Ваше высочество! Для представителей Коммуны Парижа большая честь видеть перед собой брата нашего дорогого короля, восстановившего французскую свободу. Вас, августейших братьев объединяют одни и те же чувства. Месье показал себя первым гражданином королевства, проголосовав за третье сословие на втором собрании нотаблей; он был почти единственным, кто поддержал третье сословие, не считая еще нескольких весьма немногочисленных друзей народа, и тем самым добавил достоинство разума к прочим своим правам на уважение нации. Итак, месье стал первым автором идеи гражданского равенства; он лишний раз доказал это сегодня тем, что пришел к представителям Коммуны и, как кажется, хотел бы, чтобы мы оценили его патриотические чувства. Эти чувства заложены в объяснениях, которые месье пожелал дать собранию. Принц идет навстречу общественному мнению; гражданин высоко ценит мнение сограждан, и я от имени собравшихся отдаю дань уважения и признательности чувствам месье, а также тому, что он оказал нам честь своим присутствием, и в особенности тому, какое значение он придает мнению свободных людей.

Месье понял, что, хотя Байи и расхваливает его поведение, оно может быть истолковано по-разному, и потому заговорил с притворно отеческим видом, который он так умело напускал на себя, когда это могло принести ему пользу:

– Господа! Для добродетельного человека было тягостно исполнить такой долг; впрочем, я был вознагражден чувствами, какие мне выразило собрание; мне лишь остается попросить снисхождения к тем, кто меня оскорбил.

Как видит читатель, месье не брал на себя никаких обязательств, как ни к чему не обязывал и собравшихся. Для кого он просил снисхождения? Не для Фавраса, потому что никто не знал, виноват ли тот; к тому же, Фаврас ничем не оскорблял его высочество.

Нет, месье просил снисхождения к анонимному автору циркуляра, обвинявшего его в заговоре; однако автор не нуждался в снисхождении, потому что его имя не было известно.

Историки очень часто обходят подлости принцев молчанием, вот почему приходится нам, романистам, выполнять за них эту обязанность, рискуя превратить роман на протяжении целой главы в вещь столь же скучную, как история.

Само собою разумеется, что, когда мы говорим о незрячих историках или скучных историях, читателю понятно, о каких историках и о каких историях идет речь.

Таким образом, месье частично сам исполнил то, что он посоветовал сделать своему брату Людовику XVI.

Он отрекся от г-на де Фавраса, и, судя по тому, как его расхваливал добродетельный Байи, это ему полностью удалось.

Видимо, учитывая успех месье, король Людовик XVI решил принести клятву верности конституции.

В одно прекрасное утро секретарь доложил председателю Национального собрания (а в тот день эту обязанность исполнял г-н Бюро де Пюзи) – точно так же как секретарь Коммуны докладывал недавно мэру о приходе месье, – что король в сопровождении двух министров и трех офицеров стучится в двери манежа, как незадолго перед тем месье стучался в двери ратуши.

Народные избранники в изумлении переглянулись. Что мог им сказать король, ведь он так давно разошелся с ними?

Людовика XVI пригласили в зал, и председатель уступил ему свое место.

Присутствовавшие на всякий случай прокричали приветствия. Не считая Петиона, Камилла Демулена и Марата, вся Франция по-прежнему была настроена роялистски или думала, что так настроена.

Король почувствовал необходимость лично поздравить Национальное собрание с проделанной работой; он счел своим долгом похвалить прекрасное деление Франции на департаменты; но что король особенно спешил выразить – он просто задыхался от охватившего его чувства, – так это страстную любовь к конституции.

Не будем забывать, что, каких бы взглядов ни придерживался каждый депутат – был он роялистом или конституционалистом, аристократом или патриотом, – ни один из них не представлял себе, куда клонит король, и потому начало речи вызвало некоторое беспокойство, основная ее часть пробудила чувство признательности, а заключительная часть – о, заключительная часть! – привела членов Национального собрания в восторг.

Король не мог удержаться от желания выразить свою любовь к этой малышке – Конституции 1791 года, еще не родившейся… Что же будет, когда она окончательно увидит свет?!

Уж тогда король будет не просто ее любить, дело дойдет до фанатизма!

Мы не приводим речи короля, – черт возьми, она едва умещается на шести страницах! – довольно и того, что мы привели речь месье, занявшую всего одну страницу и тем не менее показавшуюся нам ужасно длинной.

Однако Национальному собранию Людовик XVI не показался чересчур многословным, если депутаты, слушая его, плакали от умиления.

Когда мы говорим, что они плакали, то это не метафора: плакал Барнав, плакал Ламет, плакал Дюпор, плакал Мирабо, плакал Баррер – это был настоящий потоп.

Национальное собрание потеряло голову. Все его члены встали, поднялись люди на трибунах; все тянули руки и клялись в верности еще не существовавшей конституции.

Король вышел. Но Национальное собрание не могло так просто расстаться с ним: депутаты выходят вслед за королем, бросаются ему вдогонку, следуют за ним кортежем, приходят в Тюильри, а там их встречает королева.

Королева! Она, суровая дочь Марии Терезии, далека от того, чтобы прийти в восторг; она, достойная сестра Леопольда, не плачет – она представляет своего сына депутатам нации.

– Господа! – говорит она. – Я разделяю чувства короля, сердцем и душой поддерживаю его поступок, продиктованный любовью к своему народу. Вот мой сын. Я ничего этого не забуду, чтобы как можно раньше научить его в подражание добродетельнейшему из отцов уважать общественную свободу и соблюдать законы, надежнейшей опорой которым он, как я надеюсь, явится сам.

Под действием подобной речи не мог бы остыть только истинный восторг. А восторг депутатов просто раскалился добела. Кто-то предложил принести клятву немедленно, и ее сформулировали не сходя с места; первым ее произнес сам председатель:

– Клянусь в верности нации, закону и королю; клянусь всеми силами поддерживать конституцию, провозглашенную Национальным собранием и принятую королем!

И все члены Национального собрания, за исключением одного, подняли руки и один за другим повторили: "Клянусь!"

Десять дней, последовавшие за этим счастливым событием, обрадовавшим членов Национального собрания, успокоившим Париж и даровавшим мир всей Франции, пронеслись в праздниках, балах, иллюминациях. Со всех сторон только и доносились клятвы; клялись повсюду: на Гревской площади, в ратуше, в церквах, на улицах, в общественных местах; сооружались алтари отечества, к ним водили школьников; те клялись, словно были взрослыми и понимали, что такое клятва.

Национальное собрание заказало "Те Deum"[18]18
  «Тебе, Бога [хвалим]» (лат.).


[Закрыть]; на службе оно присутствовало в полном составе, и там у алтаря, пред лицом Божьим, члены его еще раз принесли клятву.

Однако король не пошел в собор Парижской Богоматери и, следовательно, не произнес клятвы.

Его отсутствие не осталось незамеченным, однако все переживали светлую радость, были доверчивы и удовольствовались первым же объяснением, которое королю вздумалось им представить.

– Отчего же вас не было на "Те Deum"? Почему вы не принесли, как все, клятву на алтаре? – насмешливо спросила королева.

– Потому что я готов солгать, ваше величество, – отвечал Людовик XVI, – однако на клятвопреступление я не способен.

Королева облегченно вздохнула.

До сих пор она, как и все, верила в чистосердечие короля.