Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 62 страниц)
ГРЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Эти два часа не прошли бесцельно.
Едва секретарь удалился, как вошли два человека с мрачными лицами, в одежде, наводящей на мысль о виселице.
Фаврас понял, что имеет дело с вестниками смерти, составлявшими авангард палача.
– Следуйте за нами! – приказал один из них.
Маркиз поклонился в знак согласия.
Указав рукой на одежду, ожидавшую его на стуле, он спросил:
– Вы дадите мне время одеться?
– Пожалуйста, – ответил один из подручных палача.
Фаврас подошел к столу, где были разложены различные предметы туалета из его несессера, и, глядя в небольшое зеркальце, прислоненное к стене, застегнул воротник рубашки, поправил жабо и завязал галстук изысканнейшим узлом.
Затем он надел камзол и кафтан.
– Следует ли мне взять с собой шляпу, господа? – спросил узник.
– Это ни к чему, – ответил тот же подручный.
Другой подручный палача все время молчал и не сводил с осужденного глаз, чем заинтересовал его.
Маркизу показалось, что он едва заметно ему подмигнул.
Однако все произошло так быстро и неожиданно, что Фаврас остался в сомнении: не почудилось ли?
И потом, что мог ему сказать этот человек?
Он перестал об этом думать и, дружески помахав тюремщику Луи рукой, промолвил:
– Ну что же, господа, ступайте вперед, я готов следовать за вами.
За дверью уже ждал судебный исполнитель.
Он встал впереди, потом – маркиз, а за ними – оба подручных палача.
Мрачная процессия двинулась на первый этаж.
За первой дверью ее ожидал взвод национальных гвардейцев.
Судебный исполнитель, чувствуя поддержку, обратился к осужденному:
– Сударь, отдайте мне ваш крест Святого Людовика.
– Я полагал, что приговорен к смерти, а не к лишению наград.
– Таков приказ, сударь, – пояснил судебный исполнитель.
Фаврас снял орден и, не желая отдавать его в руки судейского, протянул его старшему сержанту, командовавшему взводом национальных гвардейцев.
– Хорошо, – согласился судебный исполнитель, не настаивая на том, чтобы крест был передан лично ему, – а теперь следуйте за мной.
Поднявшись ступеней на двадцать, процессия остановилась перед дубовой дверью, обитой железом; это была одна из тех дверей, при взгляде на которую у осужденного кровь стынет в жилах: такие двери (их бывает две или три) обычно ведут в склеп и человек не знает, что его ждет за ними, но догадывается, что будет нечто ужасное.
Дверь распахнулась.
Маркизу даже не дали времени войти – его втолкнули.
Дверь сейчас же захлопнулась, словно под давлением чьей-то железной руки.
Фаврас оказался в камере пыток.
– Ну, господа, – слегка побледнев, сказал он, – когда вы ведете человека в такое место, надобно, черт побери, предупреждать его!
Не успел он договорить, как два вошедших вслед за ним человека набросились на него, сорвали с него кафтан и камзол, развязали любовно завязанный им галстук и связали за спиной руки.
Однако, исполняя эту обязанность наравне со своим товарищем, тот помощник палача, кто, как показалось маркизу, подмигнул ему в камере, теперь шепнул ему на ухо:
– Хотите, чтобы вас спасли? Еще есть время!
Это предложение вызвало на губах осужденного улыбку: он помнил о величии своей миссии.
Он едва заметно покачал головой.
Дыба была уже наготове. И осужденного вздернули на эту дыбу.
Подошел палач, неся в фартуке дубовые клинья и зажав в руке железный молоток.
Маркиз сам протянул ему свою изящную ногу в шелковом чулке, обутую в башмак с красным каблуком.
Судебный исполнитель поднял руку.
– Довольно! – сказал он. – Двор освобождает осужденного от пыток.
– A-а, кажется, двор боится, что я заговорю, – отозвался Фаврас, – впрочем, моя признательность от этого ничуть не меньше. Я взойду на виселицу на своих ногах, что немаловажно; а теперь, господа, вы знаете, что я в полном вашем распоряжении.
– Вы должны провести час в этом зале, – отвечал судебный исполнитель.
– Это не очень весело, зато поучительно, – заметил маркиз.
И он стал ходить по комнате, рассматривая одно за другим отвратительные орудия, похожие на огромных железных пауков, на гигантских скорпионов.
Казалось, что временами по воле злого рока все они оживали и намертво вцеплялись зубами в живую плоть.
Там были орудия пыток всех видов и времен, начиная с эпохи Филиппа Августа и кончая эпохой Людовика XVI, от крючьев, которыми разрывали иудеев в XIII веке, до колес, на которых ломали кости протестантам в XVII веке.
Фаврас останавливался у каждого из орудий, спрашивал их название.
Его хладнокровие изумило даже палачей, а уж их не так-то легко было удивить.
– Зачем вы все это спрашиваете? – обратился один из них к осужденному.
Тот взглянул на него с тем насмешливым видом, что так хорошо умеют принимать знатные люди.
– Сударь, – отвечал он, – вполне возможно, что я скоро встречусь с Сатаной, и если это произойдет, я был бы не прочь с ним подружиться, рассказав о неведомых ему приспособлениях для истязания жертв.
Узник завершил осмотр как раз в то мгновение, как часы на башне Шатле пробили пять.
Прошло уже два часа с тех пор, как он оставил свою камеру.
Его отвели обратно.
Там он застал ожидавшего его кюре из церкви святого Павла.
Как мог заметить читатель, Фаврас не без пользы провел два часа ожидания: если что и могло надлежащим образом подготовить его к смерти, так это зрелище в камере пыток.
Увидев маркиза, кюре раскрыл ему объятия.
– Святой отец, – сказал Фаврас, – простите, что я могу раскрыть навстречу вам лишь свое сердце; эти господа постарались, чтобы иных возможностей приветствовать вас у меня не было.
И он указал на связанные за спиной руки.
– Не могли бы вы на то время, пока осужденный будет находиться со мной, развязать ему руки? – спросил священник.
– Это не в нашей власти, – ответил судебный исполнитель.
– Святой отец! – продолжал Фаврас, – спросите, не могут ли они связать их спереди, а не за спиной; это было бы весьма кстати, ведь читая приговор, я должен буду держать свечу.
Два помощника палача вопросительно взглянули на судебного исполнителя, и тот кивнул, давая понять, что не видит в этой просьбе ничего предосудительного, после чего маркизу была оказана милость, которой он добивался.
Потом его оставили со священником наедине.
Что произошло во время возвышенной беседы человека мирского с человеком Божьим – этого не знает никто. Снял ли маркиз перед святостью веры печать молчания со своего сердца, оставшегося закрытым перед могуществом правосудия? А его иссушенные иронией глаза пролили хоть одну слезу в ответ на утешения, предлагаемые иным миром, куда ему предстояло вступить? Оплакал ли он любимые существа, которые собирался покинуть в этом мире? Все это так и осталось загадкой для тех, кто вошел в его темницу около трех часов пополудни и увидел, что маркиз улыбается, глаза его сухи, а сердце – на замке.
Они пришли ему объявить, что настал его смертный час.
– Прошу прощения, господа, но вы сами заставили меня ждать, – заметил он, – я давно готов.
Он давно уже был без кафтана и камзола; его разули, сняли с него чулки и поверх того, что на нем было, надели белую рубаху.
На грудь ему повесили дощечку, гласившую: «Заговорщик против государства».
У ворот Шатле его ждала двухколесная повозка, окруженная со всех сторон многочисленной стражей.
В повозке горел факел.
При виде осужденного толпа зарукоплескала.
Приговор стал известен уже с шести часов утра, и толпе казалось, что его слишком долго не приводят в исполнение.
По улицам бегали какие-то люди, попрошайничая у прохожих.
– А по какому случаю вы просите денег? – удивлялись те.
– По случаю казни господина де Фавраса, – отвечали нищие, наживающиеся на смерти.
Маркиз без колебаний шагнул в повозку; он сел с той стороны, где был прикреплен факел, отлично понимая, что факел этот зажжен из-за него.
Священник церкви святого Павла поднялся вслед за ним и сел слева.
Последним поднялся палач, севший сзади.
Это был тот самый господин с печальными и выразительными глазами, которого мы уже видели во дворе Бисетра во время испытания машины г-на Гильотена.
Мы его видели тогда, видим теперь и еще будем иметь случай с ним встретиться. Это истинный герой той эпохи, в которую мы с вами вступаем.
Прежде чем сесть, палач накинул на шею Фавраса веревку, на которой тому суждено было висеть.
Конец веревки палач держал в руках.
В ту минуту как повозка тронулась в путь, в толпе произошло движение. Фаврас взглянул в ту сторону.
Он увидел людей, проталкивавшихся вперед, чтобы лучше видеть повозку.
Неожиданно он против своей воли вздрогнул: в первом ряду он узнал своего ночного посетителя, обещавшего не оставлять его до последней минуты. Тот был в костюме рыночного грузчика; он стоял в окружении пяти или шести спутников – это они раздвинули толпу, пробиваясь вперед.
Осужденный кивнул ему с выражением признательности, но и только.
Повозка покатилась дальше и остановилась перед собором Парижской Богоматери.
Средние двери были распахнуты настежь, и через них в глубине темного храма был виден пылавший свечами главный алтарь.
Любопытных собралось так много, что повозка была вынуждена поминутно останавливаться и продолжала движение лишь после того, как страже удавалось расчистить путь, беспрестанно перегораживаемый людским потоком, перед которым не в силах была устоять слабая цепь солдат.
На паперти солдатам удалось расчистить от зевак небольшое место.
– Вы должны выйти и покаяться, сударь, – приказал палач осужденному.
Фаврас молча подчинился.
Священник вышел из повозки первым, за ним – осужденный, потом – палач, не выпускавший веревку из рук.
Руки маркиза были связаны в запястьях, что не мешало ему шевелить пальцами.
В правую руку ему вложили факел, в левую – приговор.
Осужденный взошел на паперть и встал на колени.
В первом ряду обступившей его толпы он узнал все того же рыночного грузчика и его товарищей, встречавших его при выходе из Шатле.
Казалось, такое упорство его тронуло, но ни один звук так и не сорвался с его губ.
Секретарь суда Шатле уже ждал маркиза.
– Читайте, сударь! – громко приказал он ему, а затем прибавил едва слышно:
– Господин маркиз! Знаете ли вы, что, если вы захотите спастись, вам достаточно шепнуть одно слово?
Осужденный оставил его вопрос без ответа и начал читать приговор.
Он читал громко и ничем не выдавал ни малейшего волнения, а дочитав до конца, обратился к окружавшей его толпе:
– Скоро я предстану перед Господом. Я прощаю тем, кто вопреки своей совести обвинил меня в преступных замыслах. Я любил своего короля и умру, сохранив верность этому чувству. Своей смертью я подаю пример верности, которому, надеюсь, последуют хотя бы несколько благородных сердец. Народ громко требует моей смерти, ему нужна жертва. Да будет так! Я предпочитаю, чтобы роковой выбор пал на меня, нежели на какого-нибудь слабовольного человека, кого незаслуженная казнь повергла бы в отчаяние. Итак, если от меня не требуется ничего другого, кроме того что я уже сделал, продолжим наш путь, господа.
И они двинулись дальше.
От паперти собора Парижской Богоматери до Гревской площади расстояние невелико, однако повозка с осужденным добиралась туда добрый час.
Когда приехали на площадь, Фаврас спросил:
– Нельзя ли мне, господа, зайти на несколько минут в ратушу?
– Вы хотите сделать признания, сын мой? – с живостью спросил священник.
– Нет, святой отец. Я хотел бы продиктовать завещание. Я слышал, что осужденному, если он был арестован неожиданно, никогда не отказывали в этой милости.
И повозка, вместо того чтобы покатить прямо к виселице, свернула к ратуше.
В толпе послышались крики.
– Он будет делать разоблачения! Он будет делать разоблачения! – неслось со всех сторон.
При этих словах какой-то красивый молодой человек, напоминавший черной одеждой аббата и стоявший на каменной тумбе на углу набережной Пелетье, сильно побледнел.
– О, не бойтесь, господин граф Луи, – послышался рядом с ним насмешливый голос, – осужденный не скажет ни слова о том, что произошло на Королевской площади.
Одетый в черное молодой человек живо обернулся: обращенные к нему слова произнес какой-то рыночный грузчик, но лица его не удавалось увидеть – заканчивая фразу, тот надвинул на глаза широкополую шляпу.
Впрочем, если у красивого молодого человека и оставались опасения, они скоро рассеялись.
Взойдя на крыльцо ратуши, маркиз жестом дал понять, что желает говорить.
В то же мгновение крики стихли, словно порыв ветра, пронесшийся в это время, унес с собой все звуки.
– Господа! – произнес Фаврас. – Я слышу, как все вокруг меня повторяют одно и то же: будто я поднялся в ратушу затем, чтобы сделать разоблачения. Это не так. И если бы среди вас оказался, что вполне возможно, такой человек, кому есть чего опасаться в случае разоблачений, пусть он успокоится: я иду в ратушу, чтобы продиктовать завещание.
И он уверенно шагнул под мрачные своды ратуши, поднялся по лестнице, вошел в комнату, куда обыкновенно приводили осужденных (потому-то она и носила название комнаты разоблачений).
Там его ожидали трое одетых в черное господ; среди них маркиз узнал секретаря суда, обратившегося к нему на паперти собора Парижской Богоматери.
У осужденного были связаны руки, и он не мог писать сам; он стал диктовать завещание.
В свое время много толков вызвало завещание Людовика XVI (как и завещание любого короля). У нас перед глазами документ, оставленный г-ном де Фаврасом, и единственное, что мы можем посоветовать нашим читателям: прочтите и сравните.
Продиктовав текст, маркиз попросил, чтобы ему дали его прочитать и подписать.
Ему развязали руки. Он прочел написанное, исправил три допущенные секретарем орфографические ошибки и подписал в конце каждой страницы: «Маи де Фаврас».
Затем он протянул руки, с тем чтобы ему снова их связали; это сейчас же и сделал палач, ни на шаг не отступавший от осужденного.
Составление завещания заняло более двух часов. Ожидавший с самого утра народ стал терять терпение: многие достойные граждане пришли не позавтракав, рассчитывая пообедать после казни, и теперь сильно проголодались.
В ропоте толпы слышались угрозы, уже не в первый раз звучавшие на этой площади: те же слова раздавались здесь в день убийства де Лонэ, а также в то время, когда повесили Фуллона и выпустили кишки Бертье.
Да и, кроме того, простой люд стал подумывать о том, что осужденному помогли бежать через какую-нибудь потайную дверь.
В этой обстановке кое-кто уже предлагал повесить муниципальных гвардейцев вместо Фавраса и разнести ратушу.
По счастью, около девяти часов вечера осужденный вновь появился на пороге. Солдатам в оцеплении раздали факелы; во всех выходивших на площадь окнах зажгли свет. Только виселица тонула в таинственной и пугающей темноте.
Появление осужденного было встречено дружными криками; в пятидесятитысячной толпе, заполнившей площадь, произошло движение.
Теперь уже было совершенно ясно, что осужденный не только не сбежал, но и не сбежит.
Фаврас огляделся.
На губах его мелькнула характерная для него усмешка, и он пробормотал, обращаясь к самому себе:
– Ни одной кареты! Ах, до чего забывчива знать! К графу де Горну проявили больше любезности, чем ко мне.
– Это потому, что граф де Горн был убийцей, а вы – мученик! – послышался чей-то голос.
Маркиз обернулся и узнал рыночного грузчика, которого он уже дважды встречал на своем пути.
– Прощайте, сударь, – сказал он ему, – надеюсь, что при случае вы дадите свидетельские показания в мою пользу.
И, решительно спустившись по ступеням, маркиз направился к эшафоту.
В ту минуту, как он поставил ногу на нижнюю ступеньку виселицы, кто-то крикнул:
– Прыгай, маркиз!
В ответ раздался торжественный и звучный голос осужденного:
– Граждане! Я умираю невиновным! Помолитесь за меня Богу!
На четвертой ступеньке он опять остановился и столь же решительно и громко, как в первый раз, повторил:
– Граждане! Помогите мне своими молитвами… Я умираю невиновным!
Дойдя до последней, восьмой ступеньки, откуда его должны были столкнуть вниз, он в третий раз проговорил:
– Граждане! Я умираю невиновным: молитесь за меня Богу!
– Так вы все-таки не хотите, чтобы вас спасли? – спросил его один из помощников палача, поднимавшийся вместе с ним по лестнице.
– Спасибо, друг мой, – отвечал маркиз. – Да вознаградит вас Господь за ваши добрые намерения!
Подняв голову и взглянув на палача, казалось ожидавшего приказаний, вместо того чтобы приказывать самому, Фаврас сказал ему:
– Исполняйте свой долг!
Едва он произнес эти слова, как палач толкнул его, и тело маркиза закачалось в воздухе.
Пока огромная толпа шумела и волновалась, упиваясь зрелищем на Гревской площади, пока некоторые любители хлопали в ладоши и кричали "бис", словно после куплета водевиля или оперной арии, одетый в черное молодой человек соскользнул с тумбы, на которой он стоял, рассекая толпу, пробрался к Новому мосту, вскочил в экипаж без гербов и приказал кучеру:
– В Люксембургский дворец, гони во весь опор!
Кучер пустил лошадей галопом.
Действительно, там этот экипаж с большим нетерпением ждали три человека.
То были его высочество граф Прованский и два дворянина его свиты, имена которых мы уже упоминали в этой истории; впрочем, их незачем сейчас повторять.
Возвращение кареты ожидалось с тем большим нетерпением, что они собирались сесть за стол еще в два часа, но беспокойство не позволяло им этого сделать.
Повар тоже был в отчаянии: он уже в третий раз принимался готовить ужин; через десять минут новые блюда будут готовы, а через четверть часа они тоже станут никуда не годны.
Итак, нетерпение ожидавших достигло предела, когда наконец со двора донесся стук колес.
Граф Прованский подбежал к окну, но успел лишь заметить, как кто-то соскочил с подножки кареты и тенью метнулся к входу во дворец.
Граф бросился от окна к двери; однако прежде чем будущий король Франции, не слишком ловкий в беге, успел достичь двери, она распахнулась и на пороге появился одетый в черное молодой человек.
– Ваше высочество! – объявил он. – Все кончено. Господин де Фаврас умер, не произнеся ни единого слова.
– Значит, мы можем спокойно сесть за стол, дорогой Луи.
– Да, ваше высочество… Клянусь честью, это был достойный дворянин!
– Я совершенно с вами согласен, дорогой мой, – подтвердил его королевское высочество. – Мы выпьем на десерт по стаканчику констанцского за упокой его души. Прошу к столу, господа!
Двустворчатая дверь распахнулась, и знатные сотрапезники перешли из гостиной в столовую.
МОНАРХИЯ СПАСЕНА
Через несколько дней после казни, описанной нами во всех подробностях, дабы показать нашим читателям, на какую благодарность королей и принцев могут рассчитывать те, кто жертвует ради них своей жизнью, какой-то господин на коне серой масти в яблоках медленно следовал по подъездной аллее в Сен-Клу.
Неторопливый шаг нельзя было объяснять ни утомлением всадника, ни загнанностью коня – и тот и другой были в пути совсем недолго. Об этом нетрудно было догадаться: пена слетала с губ коня не потому, что всадник его чрезмерно понукал, но, напротив, оттого что он его упрямо сдерживал. Сам всадник – и это становилось понятно с первого взгляда – был дворянин; на его костюме не было ни единого пятнышка, что свидетельствовало о старании, с каким он объезжал на дороге грязь.
Всадник ехал медленно потому, что его занимала какая-то важная мысль, да еще, может быть, потому, что ему необходимо было прибыть к определенному часу, который еще не наступил.
Это был господин лет сорока, с крупной головой и толстыми щеками; у него было некрасивое, но чрезвычайно выразительное лицо, покрытое оспинами. Он легко менялся в лице, его глаза были готовы метнуть молнию, а плотоядный рот – разразиться сарказмом; вот как выглядел человек, призванный, что сразу было заметно, быть на виду и производить много шуму.
Впрочем, казалось, что его уже коснулась одна из тех органических болезней, против которых бессильны даже самые стойкие характеры: лицо его было серо-землистого оттенка, глаза покраснели от утомления, щеки обвисли; он начал полнеть, и эта тучность была нездоровой. Такое впечатление производил человек, которого мы сейчас показываем читателям.
Поднявшись вверх по дороге к дворцу, он без колебаний въехал в ворота и стал разглядывать двор.
Справа между двумя постройками, образовавшими нечто вроде тупика, его ждал человек.
Он подал знак всаднику приблизиться.
За спиной ожидавшего были еще одни открытые ворота; он вошел туда, всадник последовал за ним и оказался в другом дворе.
Там человек остановился (он был одет в кафтан, кюлоты и жилет черного цвета), потом, оглядевшись и видя, что во дворе никого нет, со шляпой в руках направился к всаднику.
Тот подался к нему навстречу: пригнувшись к шее коня, он вполголоса спросил:
– Господин Вебер?
– Господин граф де Мирабо? – спросил тот вместо ответа.
– Он самый, – ответил всадник.
И с легкостью, которую трудно было в нем предположить, он спрыгнул с коня.
– Входите! – торопливо сказал Вебер. – Соблаговолите немного подождать, пока я отведу вашего коня в конюшню.
С этими словами он отворил дверь, ведущую со двора в гостиную, окна и другая дверь которой выходили в парк.
Мирабо вошел в гостиную и, пока Вебер отсутствовал, снял кожаные сапоги, под которыми оказались безупречно чистые шелковые чулки и сверкающие лаковые башмаки.
Вебер, как и обещал, вернулся через несколько минут.
– Прошу вас, господин граф – пригласил он, – королева вас ждет.
– Королева меня ждет?! – отвечал Мирабо. – Неужели я имел несчастье заставить себя ждать? Я полагал, что приехал вовремя.
– Я хотел сказать, что ее величеству не терпится вас увидеть… Прошу, господин граф.
Вебер отворил выходившую в сад дверь, и они пустились в путь по лабиринту дорожек, приведшему их в наиболее уединенное и наиболее высокое место парка.
Там, среди печальных деревьев, тянувших голые ветви, тонул в унылой серой дымке одинокий павильон, называвшийся беседкой.
Решетчатые ставни павильона были плотно закрыты, кроме двух: те были лишь притворены, пропуская, как сквозь башенные бойницы, два луча, едва освещавшие внутреннее убранство.
Впрочем, в очаге ярко пылали дрова, а на камине были зажжены два канделябра.
Вебер пригласил своего спутника в переднюю. Тихонько поскребшись в дверь, он приотворил ее и доложил:
– Господин граф Рикети де Мирабо!
И он посторонился, пропуская графа вперед.
Если бы он прислушался в ту минуту, как граф проходил мимо, он, несомненно, услышал бы, как громко забилось сердце в мощной груди Мирабо.
Услышав о приходе графа, какая-то дама поднялась ему навстречу из самого дальнего угла павильона и нерешительно, почти со страхом шагнула вперед.
Это была королева.
У нее тоже неистово забилось сердце: перед ней стоял ненавистный, опозоренный, роковой человек. Именно его обвиняли в событиях 5 и 6 октября. Именно на него взглянул было с надеждой двор, а потом сам от него и отвернулся. С тех пор граф дал двору почувствовать необходимость снова вступить с ним в сношения: он сделал это с помощью двух великолепных вспышек ярости, похожих на удары молнии и достигавших подлинного величия.
Первым из этих ударов был его выпад против духовенства.
Вторым – речь, в которой он объяснил, как народные представители, депутаты от судебных округов, превратили себя в Национальное собрание.
Королева с первого взгляда (и к своему немалому удивлению) отметила изящество и учтивость приближающегося к ней Мирабо – качества, казалось совершенно несвойственные этой энергической натуре.
Сделав несколько шагов, он почтительно поклонился и замер в ожидании.
Королева первая нарушила молчание и, все еще не в силах справиться с волнением, проговорила:
– Господин де Мирабо! Господин Жильбер уверял нас, что вы готовы перейти на нашу сторону?
Мирабо поклонился в знак согласия.
– Вам было сделано первое предложение, – продолжала королева, – на которое вы ответили проектом министерства?
Мирабо снова поклонился.
– Не наша вина, господин граф, что этот первый проект не удался.
– Охотно верю, ваше величество, – отвечал Мирабо, – в особенности если говорить о вас; вина за это лежит на людях, уверяющих, что они преданы интересам монархии!
– Что вы хотите, господин граф! В этом одна из горестных сторон нашего положения. Короли не могут теперь выбирать не только друзей, но и врагов; они зачастую вынуждены поддерживать пагубные для себя отношения. Мы окружены людьми, которые хотят нас спасти и тем самым губят; их предложение о том, чтобы не избирались в новый состав Национального собрания его нынешние члены – выпад против вас. Хотите, я приведу вам пример того, как они вредят мне? Можете себе представить: один из самых верных моих сторонников, готовый – в этом я абсолютно уверена! – умереть за нас, не поставив нас в известность о своем намерении, привел на наш открытый ужин вдову и детей маркиза де Фавраса, одетых в траур. Первым моим движением при виде всех троих было встать, пойти им навстречу, самой усадить детей человека, столь самоотверженно за нас погибшего, – ибо я, господин граф, не из тех, кто отрекается от своих друзей, – да, усадить его детей между мною и королем!.. Присутствовавшие не сводили с нас глаз. Все ждали, что мы сделаем. И вот я оборачиваюсь… Знаете, кого я увидела у себя за спиной, всего в нескольких шагах от своего кресла? Сантера! Человека предместий!.. Я рухнула в кресло со слезами ярости, не смея поднять глаза на вдову и сирот. Роялисты осудят меня за то, что я не пренебрегла всем этим ради того, чтобы оказать внимание несчастному семейству. Революционеры разозлятся при мысли, что вдова и дети маркиза были мне представлены с моего разрешения. Ах, сударь, сударь, – качая головой, продолжала королева, – гибель неизбежна, когда подвергаешься нападкам талантливых людей, а поддерживают тебя люди хотя и уважаемые, но не имеющие ни малейшего понятия о твоем истинном положении.
И королева со вздохом поднесла к глазам платок.
– Ваше величество! – промолвил Мирабо, тронутый великим горем, которое не пыталось спрятаться от него, а – то ли по искусному расчету королевы, то ли по слабости женщины – представало перед ним в смятении и слезах. – Когда вы говорите о нападках, то, надеюсь, вы не имеете в виду меня, не так ли? Я стал исповедовать монархические принципы еще в ту пору, когда видел лишь слабость двора и еще не знал ни души, ни мыслей августейшей дочери Марии Терезии. Я отстаивал права трона в ту пору, когда вызывал лишь подозрительность и когда во всех моих поступках злорадно выискивали ловушки. Я служил королю, отлично понимая, что от справедливого, но обманутого монарха мне нечего ждать, кроме неблагодарности. На что же я способен теперь, ваше величество, когда доверие удесятерило мою отвагу, когда признательность, внушаемая оказанным мне приемом, обращает мои принципы в настоящий долг? Теперь уже поздно, я знаю, ваше величество, что поздно!.. – сокрушенно покачав головой, продолжал Мирабо. – Монархия, предлагая мне взяться за дело спасения ее, возможно, в действительности предлагает мне погибнуть вместе с нею! Если бы я хорошенько поразмыслил, то вероятно, не испросил бы у вашего величества аудиенции в такое время, когда король передал в Палату пресловутую красную книгу, от которой зависела честь его друзей.
– Ах, сударь! – вскрикнула королева. – Неужели вы верите в то, что король замешан в этом предательстве? Разве вы не знаете, как все произошло на самом деле? У короля потребовали красную книгу, и он передал ее только с тем условием, что комитет сохранит ее в тайне. А комитет ее опубликовал! Это неуважение комитета по отношению к королю, а не предательство, совершенное королем по отношению к своим друзьям.
– Увы, ваше величество, вам известно, что побудило комитет к этой публикации, которую я осуждаю как честный человек и отвергаю как депутат. В то время как король клялся в любви к конституции, у него был постоянный агент в Турине, в логове смертельных врагов этой самой конституции. В тот час, когда он говорил о необходимости денежных реформ и, казалось, принимал те, что предложило ему Национальное собрание, в Трире находились на полном его обеспечении большая и малая конюшни, и подчинялись они принцу де Ламбеску, смертельному врагу всех парижан, изо дня в день требующих повесить его чучело. Графу д’Артуа, принцу де Конде, всем эмигрантам выплачиваются огромные пенсионы вопреки принятому два месяца назад декрету об отмене этих выплат. Правда, король забыл утвердить этот декрет. Что вы хотите, ваше величество! Все эти два месяца мы тщетно пытались понять, куда делись шестьдесят миллионов, и так их и не нашли. Короля просили, умоляли сообщить, куда ушли эти деньги – он отказался отвечать. Тогда комитет счел себя свободным от данного обещания и распорядился опубликовать красную книгу. Зачем король дает оружие, которое может быть столь жестоко повернуто против него?
– Так если бы вам, сударь, была оказана честь стать советником короля, – вскричала королева, – вы не советовали бы ему проявлять слабости, с помощью которых его губят, с помощью которых… о да, будем откровенны… с помощью которых его бесчестят?!
– Если бы на меня, ваше величество, была возложена честь давать советы королю, – отвечал Мирабо, – я стал бы при нем защитником монархической власти, определенной законом, и апостолом свободы, гарантированной монархической властью. У этой свободы, ваше величество, есть три врага: духовенство, знать и парламенты. Эпоха духовенства кончилась, его убило предложение господина де Талейрана. Знать существовала и будет существовать всегда; по моему мнению, с ней необходимо считаться, потому что без знати нет и монархии, однако ее нужно сдерживать, а это возможно лишь в том случае, если народ и королевская власть заключат союз. Но королевская власть никогда не пойдет на это по доброй воле, пока существуют парламенты, потому что в них губительная надежда короля и знати на то, что все вернется к старому порядку. Итак, путем уничтожения власти духовенства и роспуска парламентов оживить исполнительную власть, возродить королевскую власть и помирить ее со свободой – вот в чем заключается моя политика. Если король со мной согласен – пусть он примет такую политику, если он придерживается другого мнения – пусть ее отвергнет.
– Сударь! Сударь! – воскликнула королева, потрясенная могучей силой этого ума, проливающего свет одновременно на прошлое, настоящее и будущее. – Я не знаю, совпадают ли политические взгляды короля с вашими. Но точно знаю, что если бы я имела какую-нибудь власть, то приняла бы ваши предложения. Каким же, по вашему мнению, способом можно достичь этой цели? Объясните мне, господин граф, я готова выслушать вас – не столько с вниманием или интересом, сколько с благодарностью.
