Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 62 страниц)
ПИТУ-ИНТЕНДАНТ
Появление доктора Реналя было весьма кстати для Питу.
Доктор подошел к больной, сразу отметив про себя, как она изменилась всего за сутки.
Катрин улыбнулась доктору и протянула ему руку.
– Ах, дорогая Катрин! Если бы мне не доставляло удовольствия прикосновение к вашей прелестной ручке, – сказал он, – я даже не стал бы щупать пульс. Могу поспорить, что у нас будет не более семидесяти пяти ударов в минуту.
– Мне действительно гораздо лучше, доктор: вашим предписаниям я обязана настоящим чудом!
– Моим предписаниям… Хм-хм! Я не прочь, как вы понимаете, дитя мое, приписать себе успех вашего выздоровления. Однако, как бы ни был я тщеславен, я не могу не отдать должное и моему ученику Питу.
Подняв глаза к небу, он продолжал:
– О природа, природа! Всемогущая Церера, таинственная Исида, сколько тайн ты еще приберегаешь для того, кто сумеет изучить тебя!
Повернувшись к двери, он пригласил:
– Ну, входите же, суровый отец, встревоженная мать! Взгляните на нашу милую больную! Чтобы окончательно поправиться, ей нужны лишь ваша любовь и ваши ласки!
Отец и мать прибежали на зов доктора. Папаша Бийо так и не смог стереть с лица последние следы подозрительности, а мамаша Бийо сияла от радости.
Пока они входили в комнату, Питу, кивнув в ответ на многозначительный взгляд Катрин, направился к выходу.
Оставим Катрин – теперь, когда письмо Изидора покоится у нее на груди, ей не придется прикладывать ни лед к голове, ни горчицу к ногам. Итак, оставим Катрин в окружении заботливых родителей, пусть она поправляется, питаясь своими надеждами, а мы последуем за Питу, только что с удивительной простотой исполнившим одну из самых трудных христианских заповедей: самоотречение и любовь к ближнему.
Мы погрешили бы против истины, утверждая, что славный малый покидал Катрин в веселом расположении духа. Мы можем лишь утверждать, что он оставил ее с чувством исполненного долга. Хотя он сам не сознавал величия своего поступка, внутренний голос, живущий в каждом из нас, радостно твердил ему, что это было доброе и святое дело, если и не с точки зрения морали – несомненно осуждавшей связь Катрин с виконтом де Шарни, то есть простой крестьянки со знатным вельможей, – то с точки зрения человечности.
В те времена, о каких мы рассказываем, слово "человечность" было в большом ходу. Питу, не раз его употреблявший, сам не понимая смысла этого слова, только что претворил его в жизнь, не зная, что сделал это.
Он совершил то, что ему следовало бы предпринять из хитрости, если бы он этого не сделал по доброте души.
Из соперника г-на де Шарни – а это было для Питу совершенно невыносимо, – он превратился в наперсника Катрин.
Да и Катрин, вместо того чтобы помыкать им, грубо с ним обойтись, выставить за дверь, как это было после первого его путешествия в Париж, теперь была с ним ласкова, нежна и называла на "ты".
Став наперсником Катрин, он добился того, о чем не мог и мечтать, пока был соперником Шарни, не говоря уже о том, чего он мог добиться в будущем, по мере того как грядущие события делали бы его все более необходимым для очаровательной крестьянки, ибо только ему она могла доверить самые сокровенные свои мысли.
Чтобы обеспечить себе на будущее эту нежную дружбу, Питу прежде всего отнес г-же Коломбе неразборчиво написанную Катрин доверенность, данную ему, Питу, на получение всех приходящих на ее имя писем.
К этой письменной доверенности Питу прибавил еще устное обещание Катрин выдать работникам фермы Пислё к празднику святого Мартина угощение, состоящее из пряников и леденцов.
За доверенность и обещание, ограждавшие и совесть и интересы тетушки Коломбы, та согласилась каждое утро забирать с почты и передавать Питу письма для Катрин.
Все уладив, Питу отправился в деревню, потому что в городе, как высокопарно именовали Виллер-Котре его жители, делать ему больше было нечего.
Возвращение Питу в Арамон было целым событием. Его поспешный отъезд в столицу вызвал немало толков: ведь после того, что случилось, когда присланный из Парижа адъютант Лафайета доставил приказ о захвате склада оружия у аббата Фортье, у арамонцев не осталось сомнений в политической значимости Питу. Одни говорили, что его вызвал в Париж доктор Жильбер, другие полагали, что он был вызван генералом Лафайетом, третьи – справедливости ради следует заметить, что таких было меньше всего, – поговаривали, что его вызвал сам король!
Хотя Питу не знал о слухах, распространившихся в его отсутствие и еще более повысивших значение его персоны, он тем не менее возвратился в родную деревню с таким гордым видом, что все были просто восхищены тем, с каким достоинством он держится.
Чтобы оценить человека по заслугам, надо увидеть его на родной почве. Питу был школяром, которого мы видели во дворе аббата Фортье, потом – работником на ферме г-на Бийо, и вот теперь, уже взрослый, он стал настоящим гражданином и командующим национальной гвардией Арамона.
Не стоит также забывать, что помимо пяти или шести луидоров, принадлежавших лично ему, он, как помнит читатель, принес двадцать пять луидоров, отсчитанных щедрой рукой доктора Жильбера на обмундирование и вооружение национальной гвардии Арамона.
Не успел он вернуться домой, как к нему зашел барабанщик. Питу приказал ему объявить, что на следующий день, то есть в воскресенье, в полдень, на главной площади Арамона назначается официальный, с полной выкладкой, смотр гвардии.
С этой минуты ни у кого не осталось сомнений, что Питу собирается сделать арамонской национальной гвардии сообщение от имени правительства.
Многие заходили побеседовать с Питу, чтобы выведать раньше других какую-нибудь тайну. Однако едва разговор заходил о политике, как он замолкал.
Питу одинаково добросовестно относился и к общественным обязанностям, и к личным своим делам. Вечером он отправился расставить силки и навестить папашу Клуиса, что никак не помешало ему в семь часов утра быть у метра Дюлоруа, портного, перед тем забросив домой трех кроликов и одного зайца, а также справившись у тетушки Коломбы, есть ли письма для Катрин.
Писем не было, и Питу опечалился, представив себе, как огорчится бедная выздоравливающая.
Что касается посещения г-на Дюлоруа, то оно имело целью выяснить, не согласится ли он взять подряд на обмундирование для национальной гвардии Арамона и какую цену за это запросит.
Метр Дюлоруа задал принятые в подобных обстоятельствах вопросы о росте клиентов, на которые Питу отвечал, положив перед ним поименный список из тридцати трех человек: офицеров, унтер-офицеров и солдат, то есть весь личный состав национальной гвардии Арамона.
Так как все эти люди были метру Дюлоруа известны, он прикинул с пером и карандашом в руке размер и рост для каждого из них и объявил, что возьмется поставить тридцать три мундира и тридцать три пары кюлотов не меньше, чем за тридцать три луидора; кроме того, при такой цене Питу не приходится рассчитывать, что сукно будет совершенно новое.
Питу запротестовал: он слышал от самого г-на де Лафайета, что тот приказал одеть три миллиона человек, представлявших национальную гвардию Франции, из расчета двадцати пяти ливров на человека, что составляло семьдесят пять миллионов.
Метр Дюлоруа ответил, что, имея на руках такую сумму и сэкономив на мелочах, можно вывернуться, когда речь идет о большом заказе. Однако все, что может сделать он – и это его последнее слово, – так это одеть национальную гвардию Арамона на двадцать два франка за комплект, да и то, учитывая необходимые предварительные расходы, он может вести дело при оплате вперед.
Питу достал из кармана горсть золотых монет и заявил, что с этим задержки не будет, однако он ограничен в средствах, и потому, если метр Дюлоруа отказывается сшить тридцать три мундира и тридцать три пары кюлотов за двадцать пять луидоров, то Питу придется обратиться к метру Блиньи, собрату и сопернику метра Дюлоруа, кому он первоначально отдал предпочтение, учитывая его дружеские отношения с тетушкой Анжеликой.
Питу в самом деле был бы доволен, если бы тетушка Анжелика узнала окольным путем, что он, Питу, гребет золото лопатой; а портной, несомненно, в тот же вечер передаст ей то, что он видел: Питу богат, как покойный Крёз.
Угроза передать другому мастеру столь выгодный заказ произвела свое действие, и метр Дюлоруа принял условия Питу, потребовавшего, чтобы ему самому была сшита форма из нового сукна – для него не имело значения, будет ли это сукно толстое или тонкое: он скорее предпочитал толстое – и чтобы в придачу к ней были эполеты.
Это явилось предметом нового, не менее продолжительного и горячего спора, в котором Питу снова одержал победу, благодаря все той же страшной угрозе добиться от метра Блиньи того, в чем ему упорно отказывал метр Дюлоруа.
В конце концов метр Дюлоруа взялся поставить к следующей субботе тридцать один мундир и тридцать одну пару кюлотов для солдат, два мундира и две пары кюлотов для сержанта и лейтенанта, а также мундир и кюлоты для командующего, причем мундир – с эполетами.
В случае опоздания с поставкой стоимость заказа относилась на счет портного: церемония создания федерации Виллер-Котре с прилегавшими к этому главному городу кантона деревнями должна состояться в ближайшее воскресенье, то есть на следующий день после поставки портным обмундирования.
Это условие было принято, как и предыдущие.
В девять часов утра эта великая сделка была завершена.
В половине десятого Питу возвратился в Арамон, предвкушая удовольствие от сюрприза, который он готовил своим землякам.
В одиннадцать часов барабанщик уже бил общий сбор.
В полдень национальная гвардия, в боевом порядке, со свойственной ей точностью, разворачивалась на главной площади деревни.
После часовых маневров славных гвардейцев, заслуживших похвалу своего командующего и приветственные крики женщин, детей и стариков, следивших за этим трогательным зрелищем с неизменным интересом, Питу подозвал к себе сержанта Клода Телье и лейтенанта Дезире Манике, приказав им собрать своих людей и пригласить их от имени его самого, то есть Питу, а также от имени доктора Жильбера, генерала Лафайета и, наконец, от имени самого короля зайти к метру Дюлоруа, портному в Виллер-Котре, который должен сообщить им нечто весьма важное.
Барабанщик подал сигнал к построению. Сержант и лейтенант, осведомленные ничуть не больше своих подчиненных, передали им слова командующего, затем раздался звучный крик Питу: "Разойдись!"
Спустя пять минут тридцать один солдат национальной гвардии Арамона, а также сержант Клод Телье и лейтенант Дезире Манике бежали сломя голову по дороге в Виллер-Котре.
Вечером оба арамонских музыканта пели командующему серенаду, в небе разрывались петарды, ракеты и фейерверки, а подгулявшие крестьяне кричали время от времени:
– Да здравствует Анж Питу! Слава отцу народа!
XXIVГЛАВА, В КОТОРОЙ АББАТ ФОРТЬЕ
ЕЩЕ РАЗ ДОКАЗЫВАЕТ СВОЮ ВРАЖДЕБНОСТЬ ПО ОТНОШЕНИЮ К РЕВОЛЮЦИИ
В следующее воскресенье жители Виллер-Котре были разбужены барабанщиком, с пяти утра выбивавшим сигнал к общему сбору.
По мнению автора, нет ничего бесцеремоннее, как будить таким вот способом население, большая часть которого предпочла бы провести остаток ночи спокойно, воспользовавшись семью часами сна, необходимыми по правилам народной гигиены для того чтобы сохранять бодрость и здоровье.
Но так уж заведено, что во все времена в эпоху революций, когда общество переживает период бурного развития, людям приходится философски относить сон к числу жертв, приносимых отчизне.
Удовлетворенные или недовольные, патриоты или аристократы, жители Виллер-Котре были разбужены в воскресенье 18 октября 1789 года в пять часов утра.
Начало церемонии было назначено лишь на десять часов утра, однако пяти часов едва могло хватить на оставшиеся дела.
Большой помост, наподобие театрального, был подготовлен еще дней за десять до того и высился в центре площади. Однако этот помост, быстрое возведение которого свидетельствовало об усердии плотников, был, так сказать, лишь остовом сооружения.
Оно представляло собой алтарь отечества, и за две недели до торжественного мероприятия аббат Фортье был приглашен для проведения воскресной службы 18 октября на этом алтаре, а не в своей церкви.
Чтобы сооружение было достойным своего двойного назначения – религиозного и общественного, – необходимо было использовать все богатства коммуны.
Мы должны заметить, что для столь торжественного случая каждый щедро предлагал все что мог: тот – ковер, этот – покрывало для алтаря; один – шелковые занавески, другой – картину религиозного содержания.
Но так как в октябре погода неустойчива и редко случалось, чтобы под знаком Скорпиона барометр долго показывал хорошую погоду, то никто и не подумал отнести свои вещи заранее: все ждали, когда наступит назначенный день, чтобы внести свою лепту в общий праздник.
Солнце поднялось в половине седьмого, как и обычно в это время года, обещая яркими и горячими лучами один из прекрасных осенних дней, сравнимых, пожалуй, лишь с не менее погожими днями весны.
С девяти утра алтарь уже был украшен великолепным ковром из Обюсона, покрыт кружевной скатертью и увенчан картиной, изображавшей проповедь Иоанна Крестителя в пустыне; картина была защищена бархатным балдахином с золотыми кольцами, на которых крепились восхитительные парчовые занавески.
Необходимую для службы утварь должна была, разумеется, поставить церковь, и потому об этом никто не беспокоился.
Помимо того, каждый гражданин, как в праздник Тела Господня, обтянул дверь или фасад своего дома тканью: у одних это были простыни, увитые плющом, у других гобелены с изображениями цветов или человеческих фигур.
Все девушки Виллер-Котре и окрестностей должны были одеться в белое, перехватив талию трехцветным поясом, и держать в руках зеленые ветви. В таком виде они и должны были стоять вокруг алтаря отечества.
После службы мужчины должны были дать клятву конституции.
Национальная гвардия Виллер-Котре была поставлена под ружье с восьми часов утра в ожидании гвардейцев из близлежащих деревень и браталась с ними по мере их прибытия.
Надо ли говорить, что из всех отрядов патриотического войска с наибольшим нетерпением ожидалась национальная гвардия Арамона?
Уже распространился слух о том, что благодаря влиянию Питу и истинно королевской щедрости монарха тридцать три гвардейца под предводительством своего командующего прибудут одетыми в форму.
В мастерских метра Дюлоруа всю неделю было многолюдно. Любопытные заглядывали с улицы и заходили внутрь поглазеть на десятерых подмастерьев, выполнявших огромный заказ, какого никто не мог припомнить за всю историю Виллер-Котре.
Последний комплект обмундирования, предназначавшийся для командующего – так как Питу потребовал, чтобы для него форму шили в последнюю очередь, – был готов, как и было условлено, в субботу вечером, за минуту до того, как часы пробили полночь.
Питу, верный данному слову, немедленно и сполна отсчитал г-ну Дюлоруа двадцать пять луидоров.
Все это вызвало немало разговоров в главном городе кантона; неудивительно поэтому, что в вышеозначенный день все с огромным нетерпением поджидали национальную гвардию Арамона.
Ровно в девять в конце улицы Ларньи раздались барабанный бой и звуки флейты. Послышались радостные крики и восхищенные возгласы, а вскоре показался и Питу верхом на своем белом коне, вернее, на коне своего лейтенанта Дезире Манике.
Национальная гвардия Арамона оправдала все ожидания, что, по правде говоря, редко случается с теми, кого долго ждут.
Читатели помнят триумф арамонцев, когда форму им заменяли только одинаковые шапки, а Питу, как предводитель, выделялся лишь каской да саблей простого драгуна.
Вообразите теперь, какой бравый вид должны были иметь тридцать три солдата Питу, одетые в форменные мундиры и оболоты, и как привлекательно выглядел их командующий в кокетливо сдвинутой на ухо маленькой треугольной шляпе, в металлическом нагруднике, с кошачьими лапками на плечах и шпагой в руке.
Восхищенные крики зрителей провожали гвардейцев вдоль всей улицы Ларньи до площади Фонтен.
Тетушка Анжелика упорно не желала первой узнавать племянника. На нее едва не наехал белый конь Манике, а Питу она словно не видела.
Питу величественно взмахнул шпагой, приветствуя тетушку, и прокричал так, что его было слышно на двадцать шагов вокруг, решив, по-видимому, отомстить ей таким образом:
– Здравствуйте, госпожа Анжелика!
Старая дева, потрясенная его почтительным обращением, отступила на три шага, подняла руки кверху, будто призывая Бога в свидетели, и воскликнула:
– О, несчастный! Успех вскружил ему голову! Уже родную тетку не узнает!
Питу величаво проследовал мимо, не отвечая на ее выходку, и, подъехав к подножию алтаря, занял почетное место, определенное ему как командующему национальной гвардией Арамона – единственной части, обмундированной по всей форме.
Прибыв на место, Питу спешился и поручил своего коня мальчугану, получившему за это шесть бланов от блистательного командующего.
Узнав об этом спустя пять минут, тетушка Анжелика вскричала:
– Ох, несчастный! Он что, миллионер?!
И прибавила вполголоса:
– Напрасно я с ним разругалась: ведь тетки наследуют после племянников…
Питу не слышал ни ее восклицания, ни размышлений вслух: он был на седьмом небе от счастья.
Среди девушек, одетых в белое, перепоясанных трехцветными лентами и с зелеными ветвями в руках, он узнал Катрин.
Она еще была бледна после недавней болезни, однако бледность шла ей более, чем здоровый румянец любой другой девушке.
Глаза ее светились счастьем: еще утром она не без участия Питу обнаружила в дупле ивы письмо!
Как мы уже говорили, бедный Питу успевал делать все.
В семь часов утра он выбрал время, чтобы зайти к тетушке Коломбе; в четверть восьмого опустил письмо в дупло; в восемь был уже в форме и стоял во главе своих тридцати трех солдат.
Он еще не видел Катрин с того дня, как оставил ее на ферме, и, повторяем, она показалась ему такой красивой и счастливой, что, глядя на нее, он забыл обо всем на свете.
Она знаком подозвала его к себе.
Питу огляделся, чтобы убедиться в том, что это относится именно к нему.
Катрин улыбнулась и повторила приглашение.
Ошибки быть не могло.
Он вложил шпагу в ножны, галантно снял шляпу и с обнаженной головой подошел к девушке.
Даже перед г-ном де Лафайетом Питу не стал бы снимать шляпу, а просто поднес бы к ней руку.
– A-а, господин Питу! – обрадовалась Катрин. – Вас не узнать… Боже мой! До чего вам к лицу форма!
Понизив голос до шепота, она продолжала:
– Спасибо, спасибо, мой дорогой Питу! Как вы добры! Я вас очень люблю!
Она взяла руку командующего национальной гвардией и сжала ее.
У Питу все поплыло перед глазами. Он выронил шляпу. Возможно, бедный влюбленный и сам бы рухнул возле нее, если бы в эту саму минуту не раздался сильный шум, а вслед за ним со стороны улицы Суасон не донесся угрожающий гул.
Какова бы ни была причина этого шума, Питу был рад возможности выйти из затруднительного положения.
Он высвободил свою руку, поднял с земли шляпу и бросился к своим людям, крича на бегу: "В ружье!"
Сейчас мы расскажем читателю, что было причиной шума и угрожающего гула.
Всем было известно, что аббат Фортье должен был провести торжественную службу на алтаре отечества, а для этого священные сосуды и другую церковную утварь: крест, хоругви, подсвечники – необходимо было перенести из церкви к новому алтарю, выстроенному на городской площади.
Приказания, касавшиеся этой части церемонии, отдавал мэр города г-н де Лонпре.
Как помнит читатель, г-н де Лонпре уже имел дело с аббатом Фортье, когда Питу с приказом г-на де Лафайета в руке попросил вооруженной поддержки для захвата оружия, укрываемого аббатом.
Итак, г-н де Лонпре знал, как и все, характер аббата Фортье. Ему было известно, что аббат бывает своевольным и упрямым, а в раздражении может дойти и до исступления.
Он подозревал, что у аббата Фортье остались не самые приятные воспоминания от вмешательства мэра в дело с оружием.
И вот, вместо того чтобы лично отправиться к аббату Фортье и обратиться к нему как представитель гражданской власти к представителю власти духовной, он ограничился тем, что отправил достойному служителю Божьему программу праздника, в которой говорилось:
"Параграф 4. Служба будет проведена на алтаре отечества аббатом Фортье; она начнется в десять часов утра.
Параграф 5. Священные сосуды и другая церковная утварь стараниями аббата Фортье должны быть доставлены из церкви Виллер-Котре к алтарю отечества".
Секретарь мэра из рук в руки передал программу аббату Фортье, тот с насмешливым видом пробежал ее глазами и столь же насмешливо проговорил:
– Прекрасно!
К девяти часам, как мы уже сказали, на алтарь отечества принесли ковер, занавески, скатерть и картину с изображением Иоанна Крестителя, проповедующего в пустыне.
Недоставало лишь подсвечников, дароносицы, креста и другой церковной утвари.
В половине десятого всего этого еще не было на алтаре. Мэр забеспокоился.
Он послал в церковь своего секретаря, чтобы осведомиться, позаботился ли кто-нибудь о том, чтобы доставить церковную утварь.
Секретарь вернулся, сообщив, что церковь крепко заперта.
Ему было приказано бежать к церковному сторожу: ведь именно сторожу, по-видимому, была поручена эта доставка. Секретарь застал сторожа сидящим с вытянутой на табурете ногой и корчившимся от боли.
Бедный переносчик грузов вывихнул себе ногу.
Тогда секретарю приказали бежать к певчим.
У обоих расстроились желудки. Чтобы поправиться, один из них принял рвотное, другой – слабительное. Оба снадобья подействовали чудесным образом, и больные надеялись поправиться на следующий день.
Мэр заподозрил заговор. Он послал своего секретаря к аббату Фортье.
У аббата Фортье с утра случился приступ подагры, и его сестра опасалась, как бы подагра не перекинулась на желудок.
С этого момента у г-на де Лонпре не осталось никаких сомнений: аббат Фортье не только не хотел служить на площади, но, выведя из строя сторожа и певчих и заперев все двери церкви, не давал возможности другому священнику, если бы такой случайно нашелся, отслужить обедню вместо него.
Положение было серьезное.
В те времена еще невозможно было себе представить, чтобы в дни больших торжеств светские власти могли действовать отдельно от власти духовной, чтобы какой-нибудь праздник мог проходить без церковной службы.
А несколько лет спустя стали впадать в другую крайность.
Надобно заметить, что, пока секретарь бегал то к тому, то к другому, он, должно быть, проболтался относительно вывиха церковного сторожа, рвотного, принятого первым певчим, слабительного, принятого вторым, и подагры аббата.
В толпе пробежал глухой ропот.
Стали поговаривать о том, чтобы взломать двери церкви и забрать святые дары и церковную утварь, а также силой притащить аббата Фортье к алтарю отечества.
Господин де Лонпре был человек, в сущности, миролюбивый; ему удалось успокоить первые взрывы возмущения: он вызвался сходить к аббату Фортье для переговоров.
Он пришел на улицу Суасон и стал стучать в дверь уважаемого аббата, столь же тщательно запертую, как двери церкви.
Однако все было напрасно: дверь не отпирали.
Тогда г-н де Лонпре счел необходимым прибегнуть к вмешательству вооруженной силы.
Он отдал приказание предупредить сержанта и бригадира жандармерии.
Оба они находились на главной городской площади. Они поспешили на зов мэра.
За ними следовала толпа любопытных.
Так как не было ни баллисты, ни катапульты, чтобы взломать дверь, было решено послать за слесарем.
Однако, в тот момент как слесарь вставил в замочную скважину отмычку, дверь распахнулась и на пороге появился аббат Фортье.
Он был похож не на Колиньи, спросившего у своих убийц: "Братья! Что вам от меня угодно?" – но скорее на Калхаса, упоминаемого Расином в "Ифигении": взгляд его горел, а "волосы встали дыбом"[20]20
Ж.Расин. «Ифигения», V, 6.
[Закрыть].
– Назад! – крикнул он, угрожающе подняв руку. – Назад, еретики, нечестивцы, гугеноты, вероотступники! Назад, амалекитяне, содомиты, гомореяне! Прочь с крыльца Божьего человека!
В толпе снова раздался сильный гул возмущения, и был он, надо сказать, отнюдь не в пользу аббата Фортье.
– Простите, господин аббат! – мягко проговорил г-н де Лонпре, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно убедительнее. – Мы лишь хотим знать, угодно ли вам отслужить обедню на алтаре отечества?
– Угодно ли мне отслужить обедню на алтаре отечества? – вскричал аббат, впадая в священный гнев, к чему он вообще был склонен. – Угодно ли мне одобрить восстание, неповиновение, неблагодарность? Угодно ли мне просить Бога послать проклятие на добродетель и благословить порок? Вы же не могли на это надеяться, господин мэр! Вам угодно знать, буду ли я служить вашу кощунственную обедню? Так вот: нет, нет и нет! Я отказываюсь служить!
– Ну хорошо, господин аббат! – отвечал мэр. – Вы свободный человек, и никто не вправе вас принуждать.
– Ах, какое счастье, что я свободен! – подхватил аббат. – Какое счастье, что меня не могут принудить?! Ну, признаться, вы чересчур добры, господин мэр!
Он вызывающе захохотал и собрался захлопнуть дверь перед самым носом представителей власти.
Дверь уже готова была, как говорят в народе, показать свой зад собранию, оглушенному подобной дерзостью, как вдруг из толпы вырвался какой-то человек и рванул на себя уже почти закрытую дверь с такой силой, что едва не опрокинул аббата, хоть тот был не из слабых.
Этим человеком оказался Бийо. Он побледнел от ярости и, нахмурив брови, скрежетал зубами.
Как помнят читатели, Бийо был философ, а потому ненавидел священников, называя их длиннорясыми и бездельниками.
Наступила глубокая тишина. Все понимали, что между этими двумя людьми должно произойти нечто страшное.
Однако Бийо, столь яростно распахнувший дверь, заговорил поначалу спокойно, почти ласково:
– Прошу прощения, господин мэр, как это вы сказали?.. – спросил он. – Вы сказали… Повторите-ка, прошу вас… Вы сказали, что, если господин аббат не пожелает отслужить обедню, его никто не сможет заставить силой?
– Да, именно так, – пролепетал бедный г-не де Лонпре, – да, мне кажется, именно так я ему и сказал.
– В таком случае вы допустили серьезную ошибку, господин мэр. А в наше время особенно важно, чтобы ошибки не повторялись.
– Назад, вероотступник! Изыди, нечестивец! Прочь, безбожник! Вон отсюда, еретик! – закричал аббат на Бийо.
– Господин аббат! Не будем оскорблять друг друга или это плохо кончится! – предупредил Бийо. – Я ведь не говорю вам ничего плохого, я рассуждаю. Господин мэр полагает, что вас нельзя принудить отслужить обедню. А я утверждаю, что это вполне возможно.
– Ах ты, манихей! Ах ты, гугенот!.. – не унимался аббат.
– Тихо! – приказал Бийо. – Раз я сказал, я это и докажу.
– Тише! – пронеслось в толпе. – Тише!
– Слышите, господин аббат? – с неизменным спокойствием продолжал Бийо. – Со мной согласны все. Я не умею так хорошо проповедовать, как вы, однако мне кажется, что я говорю более любопытные вещи, раз меня слушают.
Аббату очень хотелось ответить каким-нибудь новым проклятием, однако голос толпы заставил его прислушаться вопреки желанию.
– Говори, говори! – насмешливо пригласил он Бийо. – Посмотрим, что ты скажешь.
– Сейчас увидите, господин аббат, – отвечал Бийо.
– Говори же, я тебя слушаю.
– И правильно делаете.
Он покосился на аббата, словно желая убедиться в том, что тот не станет ему мешать.
– А говорю я очень простую вещь: коль скоро человек получает жалованье, он обязан делать то, за что ему платят деньги.
– A-а, знаю я, куда ты клонишь! – перебил его аббат.
– Друзья мои! – все так же ласково продолжал Бийо, обращаясь к нескольким сотням зрителей этой сцены. – Что вам больше нравится: слушать ругательства господина аббата или прислушаться к моим рассуждениям?
– Говорите, господин Бийо, говорите! Мы слушаем. Тише, аббат, тише!
На сей раз Бийо не удержался и взглянул на аббата, после чего продолжал:
– Итак, я сказал, что, если кто-нибудь получает жалованье, он обязан исполнять то, за что получает деньги. Вот, к примеру, господин секретарь мэрии. Ему платят за то, что он ведет делопроизводство, разносит послания господина мэра, доставляет ответы тех, кому эти послания адресованы. Господин мэр отправил его к вам, господин аббат, с программой праздника. Секретарю же не пришло в голову сказать на это: "Господин мэр! Я не желаю нести программу праздника господину Фортье!" Не так ли, господин секретарь, ведь вы и не подумали так ответить?
– Нет, господин Бийо, – наивно отвечал секретарь. – Клянусь честью, не подумал!
– Слышите, господин аббат?! – воскликнул Бийо.
– Богохульник! – вскричал аббат.
– Тише, тише! – закричали присутствовавшие.
Бийо продолжал:
– Вот господин сержант жандармерии. Он получает жалованье за то, что наводит порядок там, где этот самый порядок нарушается или может быть нарушен. Когда господин мэр подумал, что вы, господин аббат, можете нарушить порядок и призвал господина сержанта на помощь, господин сержант не счел себя вправе ответить: "Господин мэр! Как хотите, так и восстанавливайте этот порядок, только без меня!" Ведь вы же не сочли себя вправе так ответить, господин сержант?
– Нет, черт возьми! Я выполнял свой долг, вот я и пришел, – просто ответил сержант.
– Слышите, господин аббат?! – воскликнул Бийо.
Тот заскрежетал зубами.
– Погодите! – продолжал Бийо. – Вот наш славный слесарь. Как явствует из самого слова "слесарь", его дело – изготавливать, отпирать и запирать замки. Только что господин мэр послал за ним, чтобы отпереть вашу дверь. Ему ни на минуту не пришла в голову мысль ответить господину мэру: "Я не хочу отпирать дверь господина Фортье". Не правда ли, Пикар? Ведь не было у тебя такой мысли?
– Да нет же! – отвечал слесарь. – Я взял отмычки и вот пришел сюда. Пускай каждый добросовестно делает свое дело, и все будет хорошо.
– Слышите, господин аббат? – вскричал Бийо.
Аббат собрался возразить, однако Бийо жестом остановил его.
– Так почему, скажите на милость, вы, избранный для того чтобы подавать пример, – продолжал он, – вы один не исполняете свой долг, когда все другие его исполняют?
– Браво, Бийо! Правильно! – единодушно подхватили присутствовавшие.
– Мало того, что вы единственный не исполняете долг, – заметил Бийо, – вы единственный подаете пример беспорядка и зла.
– Ну вот что! – заявил аббат Фортье, понимая, что настала пора защищаться. – Церковь независима, Церковь никому не подчиняется, Церковь сама знает, что ей делать!
– Зло именно в том и заключается, – заметил Бийо, – что вы представляете некую власть в стране, некую обособленную силу в государстве. Вы француз или иноземец? Гражданин вы или нет? Если вы не гражданин, не француз, а пруссак, англичанин или австрияк, если вам платят господин Питт, господин Кобург или господин фон Кауниц, то подчиняйтесь господину Питту, господину Кобургу или господину фон Кауницу… Но если вы считаете себя французом и гражданином, если вам платит нация, извольте нации и подчиняться!
