Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 62 страниц)
И последние ряды тех, кто следовал за головой злосчастного Франсуа, заслышав эти крики, развернулись и бросились за Мирабо; до входа в архиепископство он дошел в сопровождении огромной вопящей толпы.
Это в самом деле был Мирабо. По пути на заседание Собрания он встретил Жильбера и передал ему записку, которую перед тем написал за стойкой в винной лавке и предполагал послать доктору домой.
XXVIВЫГОДА, КОТОРУЮ МОЖНО ПОЛУЧИТЬ ОТ ОТРУБЛЕННОЙ ГОЛОВЫ
Жильбер торопливо пробежал глазами записку, которую сунул ему Мирабо, потом еще раз внимательно ее перечитал, положил в карман кафтана и, подозвав фиакр, приказал отвезти его в Тюильри.
Прибыв туда, он обнаружил, что все ворота заперты, а стража усилена по приказу генерала де Лафайета: узнав, что в Париже начались беспорядки, тот прежде всего позаботился о безопасности короля и королевы, а затем отправился к месту предполагаемых волнений.
Жильбера узнал привратник у входа с улицы Эшель и пропустил во дворец.
Едва увидев Жильбера, г-жа Кампан, получившая приказание королевы, пошла ему навстречу и немедленно проводила к ее величеству. Вебер по приказанию королевы снова отправился узнать, что происходит.
При виде Жильбера королева вскрикнула.
Сюртук и жабо доктора были в некоторых местах порваны во время борьбы, которую ему пришлось выдержать, отстаивая несчастного Франсуа; рубашка была испачкана кровью.
– Ваше величество, – обратился Жильбер к королеве, – прошу меня простить за то, что я явился к вам в таком виде: но я и так против воли задержался и не хотел заставлять вас ждать еще дольше.
– А что с этим несчастным, господин Жильбер?
– Мертв, ваше величество! Он был убит, растерзан в клочья.
– В чем же его вина?
– Он невиновен, ваше величество.
– Ах, сударь, вот плоды вашей революции! Перевешав знатных господ, чиновников, гвардейцев, они взялись друг за друга; неужели нет никакой возможности наказать убийц?
– Мы постараемся это сделать, ваше величество; но лучше было бы предупредить новые убийства, нежели наказывать убийц.
– Как же этого добиться, Боже мой?! И король и я только этого и желаем.
– Ваше величество, все эти несчастья происходят от глубокого недоверия народа к представителям власти: поставьте во главе правительства людей, пользующихся доверием народа, и ничего подобного никогда не повторится.
– О да, да! Господина де Мирабо и господина де Лафайета, не так ли?
– Я думал, что королева послала за мной, желая сообщить, что она добилась от короля согласия на предложенную мною комбинацию.
– Прежде всего, доктор, вы впадаете в серьезное заблуждение, что, впрочем, происходит не с вами одним, – возразила Мария Антуанетта. – Вы думаете, что я имею влияние на короля? Вы полагаете, что король следует моим советам? Ошибаетесь: если кто и имеет на короля влияние, так это мадам Елизавета, а не я; а доказательством этому служит то обстоятельство, что еще вчера он отправил с поручением одного из моих приближенных, господина де Шарни, а я даже не знаю, ни куда, ни с какой целью тот поехал.
– Однако если бы королева соблаговолила преодолеть свое отвращение к господину де Мирабо, я ручаюсь, что король согласился бы сделать то, что я предлагаю.
– Уж не собираетесь ли вы, господин Жильбер, уверить меня в том, – с живостью спросила Мария Антуанетта, – что мое отвращение не имеет оснований?
– В политике, ваше величество, не должно быть ни симпатий, ни антипатий; она должна опираться либо на принципы, либо на комбинации интересов, и я должен заметить вашему величеству, что, к стыду человечества, комбинации интересов несравненно надежнее отношений, основанных на соблюдении принципов.
– Доктор! Неужели вы всерьез полагаете, что я должна довериться тому человеку, которому мы обязаны событиями пятого и шестого октября, и заключить договор с оратором, публично оскорблявшим меня с трибуны?
– Ваше величество! Поверьте, что господин де Мирабо не виноват в том, что произошло пятого и шестого октября. Всему виной голод, неурожай, нищета – они послужили причиной событий, развернувшихся днем; а ночью завершила начатое ими дело мощная, таинственная, грозная длань… Может статься, придет такой день, когда мне самому придется защитить вас от нее и сразиться с этой темной силой, преследующей не только вас, но и вообще всех коронованных особ; эта сила угрожает не только французскому трону, но всем земным тронам! Ваше величество! Я имею честь положить свою жизнь к вашим ногам и к ногам короля, и это так же верно, как то, что господин де Мирабо не причастен к тем страшным дням. Как и все другие, он узнал во время заседания Национального собрания (ну, может быть, чуть раньше других депутатов – из переданной ему записки), что народ двинулся на Версаль.
– Будете ли вы также отрицать, что он оскорблял меня с трибуны – это общеизвестно?
– Ваше величество! Господин де Мирабо принадлежит к породе людей, которые знают, чего они стоят, и приходят в отчаяние, когда, понимая, на что они способны и какую помощь могли бы оказать, видят, что короли не желают пользоваться их услугами. Да, чтобы обратить на себя ваше внимание, господин де Мирабо готов пойти даже на оскорбления, потому что он скорее согласится на то, что славная дочь Марии Терезии, королева и женщина, бросит на него гневный взгляд, нежели совсем не удостоит его вниманием.
– Итак, вы полагаете, господин Жильбер, что этот господин согласится перейти на нашу сторону?
– Он всецело принадлежит вам, ваше величество; Мирабо, удалившийся от трона, – это вырвавшийся на свободу конь: стоит ему почувствовать повод и шпоры хозяина, как он сейчас же выезжает на ровную дорогу.
– Но он же принадлежит герцогу Орлеанскому; не может же он принадлежать всем сразу!
– Вот в этом, ваше величество, вы ошибаетесь.
– Разве господин де Мирабо не принадлежит герцогу Орлеанскому? – спросила королева.
– Вот сколь малое отношение он имеет к герцогу Орлеанскому: узнав, что принц, испугавшись угроз генерала де Лафайета, уехал в Англию, он скомкал записку господина де Лозена, сообщавшего ему об этом отъезде, со словами: "Утверждают, что я на стороне этого человека! А я бы не взял его и в лакеи!"
– Ну, это меня с ним несколько примиряет, – попыталась улыбнуться королева, – и если бы я поверила, что на него в самом деле можно положиться…
– Что же тогда?
– …я, возможно, не стала бы столь же решительно, как король, возражать против того, чтобы с ним объединиться.
– Ваше величество! На следующий день после того, как народ привез из Версаля королеву, короля и членов королевской семьи, я встретил господина де Мирабо…
– Опьяненного своим вчерашним триумфом?
– Напуганного грозившими вам опасностями, а также бедами, что вам еще суждено пережить.
– Неужели? Вы в этом уверены? – с сомнением переспросила королева.
– Хотите, я повторю вам его слова?
– Да, вы мне доставите удовольствие.
– Вот они, слово в слово; я постарался их запомнить в надежде, что смогу когда-нибудь повторить их вашему величеству: "Если вы знаете способ заставить короля и королеву вас выслушать, убедите их в том, что Франция погибнет вместе с ними, если королевская семья не покинет Париж. Я подготавливаю план их отъезда. В состоянии ли вы заставить их поверить в то, что они могут на меня положиться?"
Королева задумалась.
– Значит, господин де Мирабо тоже считает, что мы должны уехать из Парижа?
– Так он думал тогда.
– А разве с тех пор он изменил свое мнение?
– Да, если верить записке, что я получил полчаса тому назад.
– От кого эта записка?
– От него.
– Можно ли на нее взглянуть?
– Она предназначена вашему величеству.
Жильбер достал записку из кармана.
– Надеюсь, ваше величество извинит, что письмо написано на листке из ученической тетрадки и на стойке винной лавки, – предупредил он.
– Это пусть вас не беспокоит: и бумага и пюпитр – все соответствует политике, которая делается в настоящее время.
Королева взяла записку и прочитала:
"Сегодняшнее событие коренным образом все меняет.
От этой отрубленной головы можно получить немалую выгоду.
Национальное собрание испугается и потребует введения закона военного времени.
Господин де Мирабо может поддержать это предложение и поставить вопрос на голосование.
Господин де Мирабо может поддержать ту точку зрения, что единственное спасение – вновь сосредоточить силу в руках исполнительной власти.
Господин де Мирабо может наброситься на господина Неккера по вопросам продовольствия и сместить его.
Если кабинет Неккера будет сменен правительством Мирабо и Лафайета, господин де Мирабо берет всю ответственность на себя".
– Почему здесь нет подписи? – спросила королева.
– Я уже имел честь доложить вашему величеству, что получил записку из рук самого господина де Мирабо.
– И что вы об этом думаете?
– Я полагаю, ваше величество, что господин де Мирабо совершенно прав и что только предлагаемый им альянс может спасти Францию.
– Ну хорошо! Пусть господин де Мирабо передаст мне через вас памятную записку о нынешнем положении и проект кабинета министров; я доведу все это до сведения короля.
– И ваше величество поддержит это?
– Поддержу.
– В таком случае господин де Мирабо, не откладывая, может уже сейчас в качестве залога поддержать введение закона военного времени в силу и потребовать передачи власти исполнительным органам, не так ли?
– Да.
– Можно ли в обмен на это пообещать ему, что в случае скорого падения господина Неккера проект кабинета министров Лафайета и Мирабо не будет отвергнут?
– Мною? Нет. Я готова доказать, что умею жертвовать своим самолюбием ради блага государства. Но, как вам известно, я не могу отвечать за короля.
– Поддержит ли нас месье?
– Я думаю, у месье свои планы, и они вряд ли позволят ему поддержать чужие намерения.
– Имеет ли королева какое-нибудь представление о планах месье?
– Я полагаю, что месье придерживается первоначального мнения господина де Мирабо, то есть что король должен покинуть Париж.
– Позволит ли мне ваше величество сказать господину де Мирабо, что именно королева поручила ему составить памятную записку и проект кабинета министров?
– Я доверяю господину Жильберу самому решить, в какой мере он может быть откровенным с человеком, который вчера был нам другом, а завтра может превратиться во врага.
– О, в этом отношении вы можете на меня положиться, ваше величество; но, так как положение серьезно, мы не должны терять ни минуты; позвольте мне сейчас же отправиться в Национальное собрание: я попытаюсь увидеться с господином де Мирабо сегодня же; если мне удастся это сделать, то через два часа ваше величество будет иметь ответ.
Королева жестом отпустила Жильбера. Тот вышел. Спустя четверть часа он был в Собрании.
Депутаты были взволнованы совершенным у дверей Собрания убийством, к тому же убийством человека, который в определенном смысле был им верным слугой.
Члены Собрания сновали от трибуны к своим скамьям, а от них – в коридор.
Один Мирабо неподвижно сидел на своем месте. Он ждал, не сводя взгляда с трибуны для публики.
Едва он завидел Жильбера, как его львиное лицо словно осветилось изнутри.
Жильбер подал ему знак, на который он ответил кивком. Жильбер вырвал страничку из записной книжки и написал:
"Ваши предложения приняты если и не обеими сторонами, то, по крайней мере, той, которую мы с Вами считаем более влиятельной.
Вас просят составить к завтрашнему дню памятную записку, а сегодня – проект кабинета министров.
Верните исполнительной власти силу, и исполнительная власть будет с Вами считаться".
Он сложил листок в виде письма, написал сверху: "Господину де Мирабо", позвал секретаря и приказал отнести письмо по назначению.
Со своей трибуны Жильбер увидел, как тот вошел в зал, направился прямо к депутату от Экса и передал ему письмо. Мирабо прочитал его с видом глубочайшего равнодушия, так что даже сидящие рядом с ним люди не могли бы заподозрить, что полученная им только что записка отвечала его самым страстным желаниям; на половинке листа, лежавшего перед ним, он столь же равнодушно набросал несколько строк, небрежно сложил ее и, с показной беззаботностью вручив секретарю, сказал:
– Господину, передавшему для меня записку.
Жильбер торопливо развернул листок.
В нем содержались строки, возможно сулившие Франции другое будущее, если бы предлагаемый им план мог быть выполнен.
"Я буду говорить.
Завтра я пришлю памятную записку.
Вот требуемый список; два-три имени возможно заменить:
Господин Неккер, первый министр…"
Это имя заставило Жильбера почти усомниться в том, что записку писал Мирабо.
Однако за этим именем, как и за другими, следовали скобки, и потому Жильбер снова стал читать:
"Господин Неккер у первый министр. (Его нужно сделать в такой же степени беспомощным, в какой степени он сам не способен на что бы то ни было, однако при этом надо сохранить его необходимость в глазах короля.)
Архиепископ Бордоский, канцлер. (Посоветовать ему быть разборчивым в тех, кто готовит ему бумаги.)
Герцог де Лианкур, военный министр. (Честен, решителен, лично предан королю, что обеспечит безопасность его величеству.)
Герцог де Ларошфуко, министр двора и города Парижа. (Туре – вместе с ним.)
Граф де Ламарк, морской министр. (Не способен возглавлять военное ведомство, которое необходимо поручить герцогу де Лианкуру. Граф де Ламарк предан, решителен, исполнителен.)
Епископ Отёнский, министр финансов. (Заслужил это место своим предложением насчет духовенства. Лаборд – вместе с ним.)
Граф де Мирабо, член королевского совета, министр без портфеля. (Личная неприязнь сегодня неуместна: правительство должно объявить во всеуслышание, что отныне главными его помощниками будут твердые принципы, непреклонный характер и талант.)
Тарже, мэр Парижа. (В этом ему поможет судейское сословие.)
Лафайет, член совета; маршал Франции, верховный главнокомандующий на то время, которое ему понадобится для преобразования армии.
Господин де Монморен, губернатор, герцог и пэр. (Его долги оплачены.)
Господин де Сегюр (из России), министр иностранных дел.
Господин Мунье, в королевскую библиотеку.
Господин Шапелье, по делам строительства".
Ниже было приписано следующее:
"Партия Лафайета:
министр юстиции – герцог де Ларошфуко;
министр иностранных дел – епископ Отёнский;
министр финансов – Ламбер, Аллер или Клавьер;
морской министр…
Партия королевы:
военный или морской министр – Ламарк;
председатель совета по образованию и общественному воспитанию – аббат Сиейес;
хранитель личной королевской печати…"
Эта приписка свидетельствовала, по-видимому, о том, что Мирабо допускал некоторые изменения в предложенной им комбинации, что не воспрепятствовало бы его намерениям и не помешало бы его планам.[6]6
Эти записи, обнаруженные в бумагах Мирабо после его смерти, были собраны в книге, опубликованной г-ном де Бакуром; она проливает весьма яркий свет на два последних года жизни Мирабо. (Примеч. автора.)
[Закрыть]
Было заметно, что, когда он писал записку, рука его немного дрожала; это доказывало, что, сохраняя равнодушный вид, Мирабо, несомненно, волновался.
Жильбер быстро прочел, вырвал из записной книжки еще один листок и написал несколько строк, после чего передал записку секретарю, которого перед тем попросил подождать. Вот что говорилось в записке:
"Я возвращаюсь к хозяйке квартиры, которую мы хотим снять; я передам ей условия, на которых Вы согласны снять и отремонтировать дом.
Дайте мне знать на квартиру (она находится на улице Сент-Оноре за церковью Успения напротив лавки столяра по имени Дюпле) о результате заседания, как только оно закончится".
Королева, жаждавшая действия в надежде заглушить политическими интригами любовную страсть, с нетерпением ожидала возвращения Жильбера, слушая новый доклад Вебера.
Это был рассказ об ужасной развязке страшной сцены, начало которой Вебер видел своими глазами, а только что явился свидетелем и конца этой истории.
Когда королева послала его узнать новости, он едва успел взойти на мост Нотр-Дам, когда с другой стороны этого моста показалось кровавое шествие, а впереди, подобно знамени убийц, возвышалась голова булочника Франсуа, которую ради забавы – так же как недавно завили и напудрили отрубленные головы гвардейцев на Севрском мосту – какой-то убийца-шутник украсил белым колпаком, позаимствованным у одного из собратьев жертвы.
Какая-то молодая женщина, бледная, напуганная, с потным лицом, бежала в сторону ратуши так быстро, насколько ей позволял довольно заметно выступавший живот, однако, не пробежав и трети моста, остановилась как вкопанная.
Эта голова, черты лица которой она еще не могла различить, произвела на нее такое же действие, как щит античного героя.
Но по мере того как голова приближалась, по все более искажающемуся лицу бедной женщины было нетрудно заметить, что она еще не обратилась в камень.
Когда ужасный трофей оказался от нее не более чем в двадцати футах, она закричала, в отчаянии протягивая руки, и как подкошенная без чувств рухнула наземь.
Это была жена Франсуа, она была на пятом месяце беременности.
Когда ее уносили, она оставалась без чувств.
– Боже мой! – прошептала королева. – Какое страшное предупреждение ты посылаешь рабе своей, словно напоминая, что на этой земле есть люди более несчастные, чем она!
В эту минуту, сопровождая Жильбера, вошла г-жа Кампан, сменившая Вебера на страже у двери королевы.
Жильбер увидел, что перед ним не королева, а женщина, супруга и мать, подавленная рассказом, поразившим ее в самое сердце.
Это было как нельзя более кстати, потому что Жильбер – так ему, во всяком случае, казалось – пришел предложить средство, способное положить конец всем этим убийствам.
А королева, вытерев слезы и блестевшие на лбу капельки пота, взяла из рук Жильбера принесенный им список.
Но как ни важна была эта бумага, прежде чем заглянуть в нее, Мария Антуанетта распорядилась:
– Вебер! Если бедняжка не умерла от горя, я приму ее завтра, и если она в самом деле ждет дитя, я буду восприемницей ее ребенка.
– Ах, ваше величество, – вскричал Жильбер, – почему все французы не видят вместе со мной ваши слезы и не слышат ваших слов!
Королева вздрогнула. Это были почти те же самые слова, которые в не менее критической ситуации она уже слышала от Шарни.
Она взглянула на записку Мирабо, но была слишком взволнованна, чтобы сразу на нее ответить.
– Хорошо, доктор, – проговорила она, – оставьте у меня эту записку. Я подумаю и отвечу вам завтра.
Потом, вероятно не задумываясь над тем, что она делает, она протянула Жильберу руку, которую тот с удивлением взял кончиками пальцев и коснулся губами.
Надо признать, что гордая Мария Антуанетта чрезвычайно изменилась, коль скоро согласилась обсуждать состав кабинета министров, куда входили Мирабо и Лафайет, а также позволила доктору Жильберу поцеловать ей руку.
В семь часов вечера лакей без ливреи передал Жильберу следующую записку:
"Заседание было жарким.
Введение закона военного времени принято.
Бюзо и Робеспьер высказались за создание верховного суда.
Я потребовал издания указа о том, что за «преступления против нации» (этот новый термин мы только что придумали) будет судить королевский суд в Шатле.
Я без обиняков заявил, что спасение Франции заключается в сильной королевской власти, и меня поддержали три четверти депутатов.
Сегодня 21 октября. Надеюсь, что после 6 октября королевская власть проделала успешный путь.
Vale et те ата[7]7
Будь здоров и люби меня (лат.).
[Закрыть]".
Подписи не было, но почерк был тот же, каким был написан министерский проект, а также записка, полученная Жильбером утром. Все эти бумаги принадлежали перу одного и того же человека – перу Мирабо.
XXVIIШАТЛЕ
Чтобы объяснить значение победы, одержанной Мирабо, а вместе с ним и королевской властью, представителем которой он взялся выступать, мы должны подробнее рассказать нашим читателям о том, что такое Шатле.
Кстати сказать, среди первых вынесенных там приговоров был и тот, что послужил поводом к одной из самых ужасных сцен, какие когда-либо видела Гревская площадь в течение 1790 года; сцена эта имеет некоторое отношение к нашему рассказу и потому непременно будет в свое время нами описана.
Шатле, уже с XIII века имевший большое историческое значение – ведь там находились суд и тюрьма, – с легкой руки доброго короля Людовика IX получил полное право казнить и миловать, каковым и пользовался на протяжении пяти веков.
Другой король, Филипп Август, был строителем.
Он построил или почти построил собор Парижской Богоматери.
Он основал страноприимные дома святой Троицы, святой Екатерины и детский приют святого Николая Луврского.
Он замостил парижские улицы: они были покрыты грязью и тиной, и, как рассказывает хроника, их смрад не позволял ему подойти к окну.
Справедливости ради следует заметить, что для покрытия этих расходов у него был могучий источник, который его преемники, к сожалению, исчерпали, – евреи.
В 1189 году его охватило безумие эпохи.
Безумием эпохи было желание отобрать Иерусалим у азиатских султанов. Король объединился с Ричардом Львиное Сердце и отправился в святые места.
Однако, чтобы его добрые парижане не теряли напрасно времени и не вздумали от безделья бунтовать, как, например, не раз по его подстрекательству бунтовали не только подданные, но и сыновья Генриха II Английского, он перед отъездом оставил им план и приказал: немедленно приступить к его исполнению, когда он уедет.
План этот предусматривал сооружение новой каменной ограды вокруг Парижа; по замыслу короля это должна была быть настоящая крепостная стена XII века с башнями и воротами.
Это было уже третье кольцо, опоясывавшее Париж.
Как может догадаться читатель, инженеры, взявшиеся за выполнение этой задачи, не приняли во внимание действительные размеры столицы; со времен Гуго Капета она сильно выросла и вскоре должна была выплеснуться за это третье кольцо, как переросла и первые два.
Тогда кольцо растянули и включили в него, принимая в соображение будущее, многочисленные бедные хижины, которым позже суждено было превратиться в часть великого целого.
Эти хижины и деревушки, как бы ни были они бедны, имели каждая свой сеньориальный суд.
Когда все эти сеньориальные суды, как правило вступавшие друг с другом в противоречие, оказались заключенными в одно кольцо, эти противоречия стали еще более ощутимыми, и суды стали так враждовать, что вызвали в странной столице великое замешательство.
В то время венсенский сеньор, кому больше других приходилось терпеть от этих неурядиц, решил положить им конец.
Этим сеньором был Людовик IX.
Как детям, так и взрослым небесполезно было бы узнать, что, когда Людовик IX вершил правосудие под этим знаменитым, известным всем дубом, он судил как сеньор, а не как король.
И потому он издал королевский указ о том, что все дела, рассматривавшиеся этими мелкими сеньориальными судами, могут быть обжалованы в Шатле.
Таким образом Шатле становился всемогущим судебным органом, наделенным высшими полномочиями.
Шатле оставался верховным судом до тех пор, пока парламент не посягнул на королевское правосудие и не объявил, что принимает к обжалованию дела, рассмотренные в Шатле.
И вот Национальное собрание лишило парламенты полномочий.
– Мы их заживо похоронили, – заметил Ламет, выходя с заседания.
И по настоянию Мирабо Шатле не только было возвращено прежнее право, но, кроме того, он был наделен новыми полномочиями.
Это явилось настоящей победой королевской власти, потому что преступления против нации, подпадавшие под закон военного времени, выносили на рассмотрение суда, подведомственного королю.
Первое преступление, переданное на рассмотрение в Шатле, и оказалось тем самым делом, о котором мы рассказывали.
В тот же день как закон был утвержден, двое убийц несчастного Франсуа были повешены на Гревской площади, не подвергаясь другому суду, кроме общественного обвинения, поскольку преступление их было известно всем.
Третьим обвиняемым был вербовщик Флёрд’Эпин (о нем мы уже упоминали); его судили в Шатле обычным порядком: он был разжалован, осужден, отправился той же дорогой, по которой ушли те двое, и вскоре догнал на пути к вечности двух своих товарищей.
Оставалось рассмотреть два дела: откупщика Ожара и главного инспектора швейцарцев Пьера Виктора де Безанваля.
Это были преданные двору люди, и их дела поспешили передать в Шатле.
Ожар был обвинен в том, что предоставил средства, из каких камарилья королевы оплачивала в июле войска, стоявшие на Марсовом поле; Ожар был малоизвестен, его арест не вызвал шума; черни он был безразличен.
Оправдательный приговор Шатле не повлек за собой поэтому никакого скандала.
Оставался Безанваль.
Это было совсем другое дело: его имя было более чем популярно в худшем смысле этого слова.
Именно он командовал швейцарцами у дома Ревельона, в Бастилии и на Марсовом поле. Парижане еще помнили, что Безанваль во всех трех случаях атаковал толпу, и теперь народ не прочь был отыграться.
Двор передал в Шатле четкие указания: король и королева любой ценой требовали отменить смертную казнь Безанваля.
Только эта двойная защита могла его спасти.
Безанваль сам признал себя виновным: после взятия Бастилии он бежал, был арестован на полпути к границе и препровожден в Париж.
Когда его ввели в зал, почти все присутствовавшие встретили его гневными выкриками.
– Безанваля на фонарь! На виселицу Безанваля! – неслось со всех сторон.
– Тихо! – кричали судебные приставы.
Тишину удалось восстановить с большим трудом.
Один из присутствующих, используя минутное затишье, великолепным баритональным басом прокричал:
– Я требую, чтобы его разрубили на тринадцать кусков и разослали по одному в каждый кантон!
Однако, несмотря на тяжесть обвинения, несмотря на враждебность публики, Безанваль был оправдан.
Возмутившись оправдательным приговором, один из находившихся в зале написал четверостишие на клочке бумаги, скатал из него шарик и бросил председателю суда.
Тот подобрал шарик, разгладил листок и прочел следующее:
Вы в силах доказать, что и чума есть благо.
Оправдан Безанваль, Ожара – оправдать.
Легко подчистить лист, но вы-то – не бумага:
Бесчестья вам не смыть, оно на вас опять.[8]8
Перевод Ю.Денисова.
[Закрыть]
Четверостишие было подписано. Это было еще не все: председательствовавший огляделся и стал искать глазами автора.
Автор стихов стоял на скамье и размахивал руками в надежде привлечь внимание председателя.
Однако тот опустил перед ним глаза.
Он не осмелился отдать приказание о его аресте.
Автором четверостишия был Камилл Демулен – тот самый, что в саду Пале-Рояля, взобравшись на стул и размахивая пистолетом, призывал народ к восстанию и символом его выбрал зеленый каштановый лист.
Один из тех, кто торопился вместе со всеми к выходу и кого, судя по платью, можно было принять за простого буржуа из Маре, обратился к своему соседу, положив ему руку на плечо, хотя тот, казалось, принадлежал к более высокому классу общества:
– Ну, господин доктор Жильбер, что вы думаете об этих двух оправдательных приговорах?
Тот, к кому он обращался, вздрогнул, взглянул на собеседника и, узнав его в лицо, как перед тем узнал голос, ответил:
– Это вас, а не меня надо об этом спросить, учитель; ведь вы знаете все: прошлое, настоящее, будущее!..
– Я полагаю, что, после того как этих двух виновных оправдали, остается лишь воскликнуть: "Не повезет невиновному, который окажется третьим!"
– А почему вы решили, что вслед за ними здесь будут судить невиновного и осудят его на смерть? – спросил Жильбер.
– По той простой причине, – с присущей ему иронией отвечал его собеседник, – что в этом мире так уж заведено: хороших людей наказывают вместо плохих.
– Прощайте, учитель, – сказал Жильбер, протягивая руку Калиостро (по нескольким произнесенным словам читатель, без сомнения, узнал великого скептика).
– Почему "прощайте"?
– Потому что я тороплюсь, – с улыбкой объяснил Жильбер.
– На свидание?
– Да.
– С кем? С Мирабо, Лафайетом или королевой?
Жильбер остановился, с тревогой вглядываясь в Калиостро.
– Знаете ли вы, что я вас иногда боюсь? – проговорил он.
– А ведь я, напротив, должен был бы подействовать на вас успокаивающе, – заметил Калиостро.
– Почему?
– Разве я вам не друг?
– Надеюсь, что так.
– Можете быть в этом уверены, а если вам нужно доказательство…
– Что же?
– Пойдемте со мной, и вы получите такое доказательство: я сообщу вам о проводимых вами тайных переговорах такие подробности, о каких не знаете вы сами.
– Послушайте! – воскликнул Жильбер. – Вы, может быть, посмеетесь надо мной, пользуясь в этих целях одним из привычных трюков; но меня это не смущает: обстоятельства сегодняшнего дня столь серьезны, что, если даже сам Сатана предложит мне внести некоторую ясность, я охотно соглашусь. Итак, я готов следовать за вами куда угодно.
– Можете быть совершенно покойны, это рядом, место вам знакомо; впрочем, разрешите, я возьму вон тот свободный фиакр; в таком костюме я не мог воспользоваться своим экипажем.
И он знаком приказал остановиться кучеру фиакра, проезжавшего по противоположной стороне набережной.
Когда фиакр поравнялся с ними, оба собеседника в него сели.
– Куда везти, хозяин? – спросил кучер, обращаясь к Калиостро, словно догадавшись, что, несмотря на его простое платье, именно этот человек везет своего спутника, куда считает нужным.
– Сам знаешь куда, – отвечал Бальзамо, подав кучеру знак вроде масонского.
Кучер изумленно взглянул на Бальзамо.
– Простите, монсеньер, – ответил он знаком на знак, – я вас не узнал.
– Зато я тебя узнал, – уверенно и высокомерно заметил Калиостро, – потому что сколь бы многочисленны ни были мои подданные, я знаю их всех до единого.
Кучер захлопнул дверцу, забрался на козлы и, пустив лошадей вскачь, помчался сквозь лабиринт улиц от Шатле к бульвару Дев Голгофы; оттуда фиакр покатил в сторону Бастилии и остановился на углу улицы Сен-Клод.
Едва фиакр стал, как дверца распахнулась со стремительностью, свидетельствующей о почтительности и усердии кучера.
Калиостро жестом пригласил Жильбера выйти первым. Выходя вслед за ним, он спросил у кучера:
– Тебе нечего мне сообщить?
– У меня есть для вас важные сведения, монсеньер. Если бы мне не посчастливилось с вами встретиться, я явился бы к вам сегодня вечером для доклада.
– Говори.
– То, что я имею сообщить монсеньеру, не должно стать достоянием постороннего.
– Тот, кто нас слышит, не совсем посторонний, – с улыбкой возразил Калиостро.
Жильбер из скромности отошел в сторону.
Однако он не мог запретить себе поглядывать вполглаза и слушать вполуха.
Он увидел горькую улыбку Бальзамо, слушающего доклад кучера.
Тот дважды упомянул имя маркиза де Фавраса. Когда доклад был завершен, Калиостро достал из кармана двойной луидор и хотел дать его кучеру.
Тот отрицательно покачал головой.
– Монсеньеру известно, – возразил он, – что верховная вента запрещает нам брать за доклады деньги.
– А я плачу тебе не за доклад, а за провоз, – отвечал Бальзамо.
