Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"

Автор книги: Александр Дюма

– Разумеется, слышу, – нахмурившись, ответил король.

– А вы, брат? – спросила она у месье.

– Слышу не хуже короля.

– Ну и что вы на это скажете? Ведь это, как я понимаю, предложение.

– Несомненно, – подтвердил месье, – несомненно!

И, обернувшись к Изидору, он промолвил:

– Ну-ка, виконт, пропойте нам эту песенку еще разок!

Изидор повторил:

– Я сказал, что стоит королю сказать слово, подать знак, и, благодаря мерам, предусмотренным господином де Фаврасом, он будет через двадцать четыре часа в безопасности в Пероне.

– Ах, брат, разве не соблазнительно то, что предлагает вам виконт?! – воскликнул месье.

Король стремительно повернулся к брату и, пристально глядя на него, спросил:

– А вы поедете со мной?

Месье изменился в лице. Щеки его затряслись; он никак не мог взять себя в руки.

– Я? – переспросил он.

– Да, вы, брат мой, – повторил Людовик XVI. – Вы уговариваете меня покинуть Париж, и потому я вас спрашиваю: вы поедете со мной?

– Но… – пролепетал месье. – Меня не предупредили, я не готов…

– Как же это вас не предупредили, если именно вы снабжали деньгами маркиза де Фавраса? – поинтересовался король. – Не готовы, говорите? Да вы же по минутам знаете, в каком состоянии находится заговор!

– Заговор! – побледнев, повторил месье.

– Ну, разумеется, заговор… Ведь это же заговор, заговор настолько реальный, что, если он будет раскрыт, маркиза де Фавраса схватят, препроводят в Шатле и приговорят к смерти, – если, конечно, вы с помощью ходатайств и денег не спасете его, как мы спасли господина де Безанваля.

– Но если королю удалось спасти господина де Безанваля, то он может точно так же спасти и господина де Фавраса.

– Нет, ибо то, что я мог сделать для одного, я, вероятно, не смогу повторить для другого. Потом, господин де Безанваль был моим человеком, точно так же как маркиз де Фаврас – ваш. Будем спасать каждый своего, брат, вот тогда мы оба исполним наш долг.

С этими словами король поднялся.

Королева удержала его за полу кафтана.

– Государь, вы можете согласиться или отказаться, – заметила она, – но вы не можете оставить господина де Фавраса без ответа.

– Я?

– Да! Что виконту де Шарни следует передать маркизу от имени короля?

– Пусть он передаст, – отвечал Людовик XVI, высвобождая полу своего кафтана из рук королевы, – что король не может позволить, чтобы его похитили.

И он отошел.

– Это означает, – продолжал месье, – что, если маркиз де Фаврас похитит короля, не имея на то позволения, ему будут за это только благодарны, лишь бы это удалось сделать. Кто не выигрывает, тот просто глупец, а в политике глупость наказывается вдвойне!

– Господин виконт, – произнесла королева, – сегодня же вечером, сию же минуту отправляйтесь к маркизу де Фаврасу и передайте ему слово в слово ответ короля: "Король не может позволить, чтобы его похитили". Если он не поймет ответ короля, вы ему растолкуете. Идите!

Виконт, не без основания принявший ответ короля и совет королевы как их общее согласие, взял шляпу, торопливо вышел, сел в фиакр и крикнул кучеру:

– Королевская площадь, дом двадцать один!

Встав из-за карточного стола, король направился к группе молодых людей, чей веселый смех привлек его внимание, когда он входил в гостиную.

При его приближении наступила глубокая тишина.

– Неужели, господа, судьба короля столь печальна, – спросил Людовик XVI, – что он навевает своим появлением тоску?

– Государь… – смутились придворные.

– Вы так веселились и так громко смеялись, когда мы с королевой пришли!

Покачав головой, он продолжал:

– Несчастны короли, в чьем присутствии подданные не смеют веселиться!

– Государь! – возразил было г-н де Ламет. – Почтительность…

– Дорогой Шарль, – перебил его король, – когда вы учились в пансионе и по воскресеньям и четвергам я приглашал вас в Версаль, разве вы сдерживали смех, потому что я был рядом? Я только что сказал: "Несчастны короли, в чьем присутствии подданные не смеют веселиться!" Я бы еще сказал так: "Счастливы короли, в чьем присутствии подданные смеются!"

– Государь, – сказал г-н де Кастри, – история, что нас развеселила, покажется вашему величеству, возможно, не очень веселой.

– О чем же вы говорили, господа?

– Государь! – выступил вперед Сюло. – Всему виною я, ваше величество.

– Ах, это вы, господин Сюло! Я прочел последний номер "Деяний Апостолов". Берегитесь, берегитесь!

– Чего, государь? – спросил молодой журналист.

– Вы слишком откровенный роялист: у вас могут быть неприятности с любовником мадемуазель Теруань.

– С господином Популюсом? – со смехом переспросил Сюло.

– Совершенно верно. А что стало с героиней вашей поэмы?

– С мадемуазель Теруань?

– Да… Я давно ничего о ней не слышал.

– Государь, у меня такое впечатление, будто ей кажется, что наша революция идет слишком медленно, и потому она отправилась готовить восстание в Брабанте. Вашему величеству, вероятно, известно, что эта целомудренная амазонка родом из Льежа?

– Нет, я этого не знал… Так это над нею вы сейчас смеялись?

– Нет, государь, над Национальным собранием.

– О-о! В таком случае, господа, вы хорошо сделали, что перестали смеяться, как только я вошел. Я не могу позволить, чтобы в моем доме смеялись над Национальным собранием. Правда, я не дома, а в гостях у принцессы де Ламбаль, – прибавил король, будто сдаваясь, – и потому вы, сохраняя серьезный вид или же совсем тихонечко посмеиваясь, можете мне сказать, что заставило вас так громко смеяться.

– Известно ли королю, какой вопрос обсуждало сегодня Национальное собрание в течение всего заседания?

– Да, и он очень меня заинтересовал. Речь шла о новой машине для казни преступников, не так ли?

– Совершенно верно, государь, о машине, которую преподнес нации господин Гильотен, – ответил Сюло.

– О-о! И вы, господин Сюло, смеетесь над господином Гильотеном, филантропом? Вы что же, забыли, что я тоже филантроп?

– Я, государь, прекрасно понимаю, что филантропы бывают разные. Во главе французской нации стоит, например, филантроп, отменивший пытки на протяжении следствия; этого филантропа мы уважаем, прославляем, даже более того: мы его любим, государь.

Все молодые люди одновременно поклонились.

– Однако есть и другие, – продолжал Сюло. – Будучи врачами, и, следовательно, имея в своем распоряжении тысячи более или менее хитроумных способов лишить больных жизни, они тем не менее ищут средство избавить от жизни и тех, кто чувствует себя хорошо. Вот этих-то, государь, я и прошу отдать мне в руки.

– А что вы собираетесь с ними делать, господин Сюло? Вы их обезглавите "без боли"? – спросил король, намекая на утверждение доктора Гильотена. – Они освободятся от жизни, почувствовав всего лишь "легкую прохладу" на шее?

– Государь, я от души им этого желаю, – ответил Сюло, – но обещать не могу.

– Как это желаете? – переспросил король.

– Да, государь, я очень люблю тех, кто изобретает новые машины и сам их испытывает. Я не слишком оплакиваю метра Обрио, на себе испытавшего крепость стен Бастилии, или мессира Ангеррана де Мариньи, обновившего виселицу Монфокона. К несчастью, я не король; к счастью – не судья. Значит, вполне вероятно, что буду вынужден сдержать обещание, которое я дал многоуважаемому Гильотену и уже начал исполнять.

– А что вы пообещали или, вернее, начали выполнять?

– Мне пришла в голову мысль, государь, что этот великий благодетель человечества должен сам вкусить от своего благодеяния. Завтра в утреннем номере "Деяний Апостолов", который печатают сегодня ночью, состоится крещение. Справедливости ради следует отметить, что дочь господина Гильотена, официально признанную сегодня отцом перед Национальным собранием, зовут мадемуазель Гильотиной.

Король не смог сдержать улыбку.

– А так как ни свадьбы, ни крестин не бывает без песен, – вмешался Шарль Ламет, – господин Сюло сочинил в честь своей крестницы две песни.

– Неужели целых две?! – удивился король.

– Государь, – отвечал Сюло, – надобно же удовлетворить все вкусы!

– А на какую музыку вы положили свои песни? Я не вижу ничего более подходящего, чем "De profundis"[15]15
  «Из глубин» (лат.).


[Закрыть].

– Ну что вы, государь! Ваше величество забывает, с какой радостью все будут готовы подставить свою шею дочери господина Гильотена… да ведь к ней будет очередь! Нет, государь, одна из моих песенок поется на чрезвычайно модный в наши дни мотив менуэта Экзоде; другую можно петь на любой мотив, как попурри.

– А можно заранее вкусить вашей поэзии, господин Сюло? – спросил король.

Сюло поклонился.

– Я не являюсь членом Национального собрания, – заметил он, – чтобы пытаться ограничивать власть короля; нет, я верный слуга вашего величества, и мое мнение таково: король может требовать все, чего ему хочется.

– В таком случае я вас слушаю.

– Государь, я повинуюсь, – ответил Сюло.

И он вполголоса запел на мотив менуэта Экзоде, как мы уже говорили, вот какую песню:

 
Гильотен, медик странный,
От политики пьяный И большой патриот,
Заявил всем нежданно:
Вешать, мол, негуманно,
Он к иному зовет:
"Палачи неумелы —
Пусть гуляют без дела И не мучат людей!
Утверждаю я смело:
Обезглавливать тело Я сумел бы нежней".
Вопрошают газеты:
Уж не зависть ли это?!
Кто добрее – палач Или враг его, врач,
Жрец, слуга Гиппократа?
Под его лезвие Попадешь – и твоё Будет тело разъято!
Гильотен – новый Брут,
И суров его суд —
Всех казнить без боязни!
Шапелье и Барнав Заявили: «Он прав!» —
Знатоки быстрой казни.
Горд собой, вдохновен,
Гуманист Гильотен Одарил нас машиной,
Убивающей нас,
И ее в добрый час Назовут гильотиной!
 

Молодые люди засмеялись еще громче. Королю было совсем не весело, но Сюло был одним из самых преданных ему людей, и потому он не хотел, чтобы окружавшие заметили его печаль: сам не понимая отчего, король почувствовал, как у него сжалось сердце.

– Дорогой господин Сюло! – сказал король. – Вы нам говорили о двух песнях; крестного отца мы послушали, давайте перейдем к крестной матери.

– Государь! – отвечал Сюло. – Крестная мать сейчас будет иметь честь вам представиться. Итак, вот она – на мотив песни "Париж верен королю":

 
Гильотен умен,
Целеустремлен:
Забывая сон,
Ближних любит он,
Мыслью увлечен Предложить закон,
Словно Цицерон.
Три-четыре слова —
Речь его готова,
Сдержанно-сурова,
Как когда-то Рим.
Но какие фразы!
Завопили сразу Дурачков пять-шесть:
«В этом что-то есть!»
"Быть мудры, господа, должны вы,
Прошу вас выслушать меня:
Мы будем к людям справедливы,
Всех одинаково казня.
Сограждан я могу утешить:
Жестокостей не будет впредь,
Ведь так бесчеловечно вешать,
И так мучительно висеть!
В палаче не вижу проку:
Справедлив ли будет тот,
Кто от гнева слеп, жестоко Брата топором убьет?!
В палаче не вижу проку!
Но я в беде вас не покину.
Я, изучив немало книг,
Такую изобрел машину,
Что головы лишает вмиг.
Не рад ли будет осужденный Окончить свой последний путь Без боли, не издав ни стона И глазом не успев моргнуть?
Не будет лишней маяты —
Падет на шею с высоты Внезапно лезвие тяжелое —
И уравняются все головы".
Слава нашей гильотине!
Ей виват!
Голова уже в корзине —
То-то, брат!
Гильотина любит,
Гильотина рубит.
Что может быть честней, народ?!
Всех уравняет эшафот![16]16
  Перевод Ю.Денисова.


[Закрыть]
 

– Вот вы смеетесь, господа, – заметил король, – а ведь машина господина Гильотена предназначалась для избавления несчастных осужденных от ужасных мучений! Чего ожидает общество, требуя смерти осужденному? Простого уничтожения человека. Если это уничтожение сопровождается мучениями, как при колесовании, четвертовании, то это уже не акт возмездия, а сведение счетов.

– Государь! А кто сказал вашему величеству, – возразил Сюло, – что все мучения кончаются после того, как отрезана голова? Кто сказал, что жизнь не продолжается в обоих этих обрубках и что умирающий не страдает в два раза больше, осознавая свое раздвоение?

– Об этом следовало бы поразмыслить людям знающим, – промолвил король. – Кстати, по-моему, опыт проводился сегодня утром в Бисетре; никто из вас не присутствовал на этих испытаниях?

– Нет, государь! Нет, нет, нет! – почти в один голос насмешливо выкрикнули десятка полтора человек.

– Я там был, государь, – раздался серьезный голос.

Король обернулся и узнал доктора Жильбера, который вошел во время спора и, незаметно приблизившись к присутствующим, молчал до тех пор, пока король не задал свой вопрос.

– A-а, это вы, доктор? – вздрогнув от неожиданности, спросил король. – Вы были там?

– Да, государь.

– И как прошли испытания?

– Прекрасно в первых двух случаях, государь; однако в третий раз, несмотря на то что позвоночник был перебит, голову пришлось отрезать ножом.

Раскрыв рот, с растерянным видом, молодые люди слушали Жильбера.

– Как, государь! Неужели сегодня утром казнили трех человек? – изумился Шарль Ламет, спрашивая, по-видимому, от имени всех присутствующих.

– Да, господа, – ответил король. – Правда, все трое были трупами, которых поставил Отель-Дьё. И каково ваше мнение, господин Жильбер?

– О чем, государь?

– Об инструменте.

– Государь! Это очевидный прогресс по сравнению с другими используемыми в наше время орудиями такого рода; однако произошедшая с третьим трупом неудача доказывает, что эта машина еще требует усовершенствований.

– Как же она устроена? – спросил король, чувствуя, как в нем просыпается механик.

Жильбер попытался растолковать устройство машины, однако из его слов король не смог точно себе представить ее форму.

– Подойдите сюда, доктор! – пригласил он. – Вот здесь на столе есть перья, чернила и бумага… Вы умеете рисовать, я полагаю?

– Да, государь.

– В таком случае, сделайте набросок, я тогда лучше пойму, о чем идет речь.

Молодые дворяне из почтительности не смели без приглашения последовать за королем.

– Подойдите, подойдите, господа! – воскликнул Людовик XVI. – Ведь эти вопросы никого не могут оставить равнодушными.

– Кроме того, – вполголоса заметил Сюло, – как знать, не выпадет ли кому-нибудь из нас честь жениться на мадемуазель Гильотине? Идемте, господа; давайте познакомимся с нашей невестой.

Все последовали за королем и Жильбером и столпились вокруг стола, за который по приглашению короля сел Жильбер, чтобы как можно лучше выполнить рисунок.

Жильбер стал делать набросок на листе бумаги, а Людовик XVI пристально за ним следил.

Все было на месте: и помост, и ведущая на него лестница, и два столба, и рычаг, и окошко для головы, и нож в виде полумесяца.

Не успел он изобразить эту последнюю деталь, как король его остановил.

– Черт возьми! – воскликнул он. – Ничего нет удивительного в том, что испытание не удалось, особенно в третий раз.

– Почему, государь? – удивился Жильбер.

– Это зависит от формы ножа, – пояснил Людовик XVI. – Надобно не иметь ни малейшего представления о механике, чтобы придать предмету, предназначенному рассекать оказывающий сопротивление материал, форму полумесяца.

– А какую форму предложили бы вы, ваше величество?

– Да очень просто: треугольника.

Жильбер стал исправлять рисунок.

– Нет, нет, не так, – возразил король. – Дайте перо.

– Прошу вас, государь, – произнес Жильбер. – Вот перо и стул.

– Погодите, погодите, – говорил Людовик XVI во власти своей любви к механике. – Этот нож надо скосить, вот так… и так… и я ручаюсь, что вы сможете отрубить хоть двадцать пять голов подряд: нож ни разу не откажет!

Не успел он договорить, как позади него раздался душераздирающий, мучительный крик ужаса.

Он стремительно обернулся и увидел королеву: она была бледна, взволнованна и едва держалась на ногах. Покачнувшись, королева без чувств упала на руки Жильберу.

Подталкиваемая, как и другие, любопытством, она подошла к столу и, наклонившись над королем в ту самую минуту, как он исправлял главную деталь, узнала отвратительную машину, показанную ей Калиостро двадцать лет назад в замке Таверне-Мезон-Руж.

При виде этой машины она смогла только издать страшный крик; казалось, жизнь покинула Марию Антуанетту, будто она стала жертвой роковой машины, и, как мы уже сказали, королева упала без чувств на руки Жильберу.

Понятно, что после этого прием пришлось прервать.

Хотя никто не понял причины обморока королевы, факт оставался фактом: увидев рисунок Жильбера, подправленный королем, королева вскрикнула и упала без чувств.

Слух об этом пробежал по группам присутствовавших, после чего все те, что не были членами семьи или ближайшими ее друзьями, почли за долг удалиться.

Жильбер оказал королеве первую помощь.

Принцесса де Ламбаль не пожелала, чтобы Марию Антуанетту уносили в королевские покои. Да это было бы и нелегко: принцесса де Ламбаль жила в павильоне Флоры, а королева – в павильоне Марсан; пришлось бы идти через весь дворец.

Августейшую больную уложили на кушетку в спальне принцессы, а та, с присущим всем женщинам чутьем угадав, что в случившемся есть какая-то мрачная тайна, удалила всех, даже короля, и встала у изголовья королевы, с нежной заботой взглядывая на нее и ожидая, когда благодаря заботам доктора Жильбера она очнется.

Изредка она односложно спрашивала доктора, скоро ли королева придет в себя; а тот, будучи не в силах привести королеву в чувство, успокаивал принцессу обычными в таких случаях словами.

Удар, потрясший нервную систему королевы, был столь сильным, что в течение нескольких минут не помогали ни нюхательные соли, ни натирание висков уксусом; наконец едва заметное шевеление пальцев указало на то, что чувствительность возвращается. Королева медленно повела головой из стороны в сторону, как в страшном сне, потом вздохнула и открыла глаза.

Однако можно было заметить, что жизнь возвратилась к ней раньше, чем разум; королева некоторое время блуждающим взглядом оглядывала комнату, не понимая, где она находится и что с ней произошло. Но вдруг все ее тело охватила дрожь, она едва слышно вскрикнула и прижала руку к глазам, словно для того, чтобы избавиться от страшного видения.

К ней возвращалась память.

Впрочем, кризис миновал. Жильбер понимал, что причина его кроется в чисто моральной сфере, и не знал, чем медицина могла бы помочь; он собрался было удалиться, однако едва он отступил на шаг, как королева, будто угадав его намерение, схватила его за руку и голосом, таким же нервным, как это движение, произнесла:

– Останьтесь!

Жильбер в удивлении замер. Он знал, сколь мало симпатии испытывает к нему королева; но, с другой стороны, он не раз замечал, что оказывает на королеву странное, почти магнетическое воздействие.

– Я к услугам вашего величества, – сказал он. – Однако полагаю, что было бы нелишним успокоить короля, а также всех тех, кто остался в гостиной, и если ваше величество позволит…

– Тереза! – обратилась королева к принцессе де Ламбаль. – Скажи королю, что я пришла в себя, и проследи, чтобы мне никто не мешал, мне надо поговорить с доктором Жильбером.

Принцесса повиновалась с кроткой покорностью, которая угадывалась не только в характере, но и во внешности ее.

Приподнявшись на локте, королева проводила ее взглядом, выждала, давая ей возможность выполнить поручение; видя, что оно исполнено и благодаря предупредительности принцессы де Ламбаль можно говорить с доктором свободно, повернулась к нему и пристально посмотрела ему в глаза.

– Доктор! – промолвила королева. – Вас не удивляет, что по воле случая вы почти всегда оказываетесь рядом со мной во время нравственных или физических кризисов моей жизни?

– Увы, ваше величество, я не знаю, должен ли я благодарить за это случай или жаловаться на судьбу, – ответил Жильбер.

– Почему, сударь?

– Я слишком хорошо умею читать в чужом сердце и замечаю, что столь почетное для меня общение не зависит ни от вашего желания, ни от вашей воли.

– Я потому и назвала это случаем… Вы знаете, что я люблю откровенность. Однако во время событий последнего времени, заставивших нас действовать сообща, доктор, вы доказали мне настоящую преданность, я вам очень благодарна и никогда этого не забуду.

Жильбер в ответ поклонился.

Королева следила за его движением и выражением его лица.

– Я тоже физиономистка, – заметила она, – знаете, что вы ответили мне сейчас, не проронив ни слова?

– Ваше величество, – промолвил Жильбер, – я был бы в отчаянии, если бы мое молчание показалось вам менее почтительным, чем мои слова.

– Вы мне ответили: "Ну что ж, вы меня поблагодарили, дело сделано, перейдем к другому".

– Во всяком случае мне хотелось, чтобы вы, ваше величество, подвергли мою преданность такому испытанию, какое позволило бы ей проявиться полнее, чем это было до сегодняшнего дня. Вот чем объясняется некоторое нетерпение, подмеченное вами на моем лице.

– Господин Жильбер! – сказала королева, пристально взглянув на доктора, – вы необыкновенный человек, и я должна открыто покаяться: у меня было предубеждение против вас, но теперь его нет.

– Ваше величество, позвольте мне от всей души вас поблагодарить, и не за комплимент, которым вы меня удостоили, но за уверенность, которую вам угодно было в меня вселить.

– Доктор, – продолжала королева, словно то, что она собиралась сказать, само собой вытекало из предыдущих ее слов, – что, по-вашему, со мной произошло?

– Ваше величество, – отвечал Жильбер, – я человек рассудочный, человек науки, и потому соблаговолите облечь ваш вопрос в более точную форму.

– Я спрашиваю вас вот о чем, сударь. Полагаете ли вы, что причиной моего недавнего обморока послужило одно из нервных потрясений, которым несчастные женщины подвержены по причине природной слабости, или вы подозреваете нечто более серьезное?

– Я отвечу вашему величеству так: дочь Марии Терезии, сохранявшая спокойствие и мужество в ночь с пятого на шестое октября, – женщина необыкновенная, и, следовательно, ее не могло взволновать событие, способное подействовать на обыкновенных женщин.

– Вы правы, доктор. Вы верите в предчувствия?

– Наука отвергает явления, противоречащие естественному ходу вещей. Однако иногда случаются события, которые опровергают науку.

– Мне следовало бы спросить так: "Вы верите в предсказания?"

– Я думаю, что высшее милосердие для нашего же собственного блага покрыла будущее мраком неизвестности. Редкий ум, получивший от природы великий дар математической непогрешимости суждений, может путем тщательного изучения прошлого приподнять краешек этого покрывала и как бы сквозь туман увидеть будущее. Такие исключения весьма редки, и с тех пор как религия упразднила роковое предопределение, с тех пор как философия ограничила веру, пророки потеряли три четверти своей магической силы. И тем не менее… – прибавил Жильбер.

– И тем не менее?.. – подхватила королева, видя, что он в задумчивости замолчал.

– Тем не менее, ваше величество, – продолжал он, словно делая над собой усилие, потому что ему приходилось говорить о вещах, которые его разум подвергал сомнению, – есть такой человек…

– Человек?.. – переспросила королева, следившая за каждым словом Жильбера со все возраставшим интересом.

– Да, есть такой человек, которому несколько раз удавалось при помощи неопровержимых фактов разбить все доводы моего разума.

– И этот человек?..

– Я не смею назвать вашему величеству его имя.

– Этот человек – ваш учитель, не так ли, господин Жильбер? Человек всемогущий, бессмертный – божественный Калиостро!

– Ваше величество! Мой единственный и истинный учитель – природа. Калиостро лишь мой спаситель. Однажды я лежал с пулей в груди, потеряв почти всю кровь. Став врачом, после двадцати лет занятий я уверен, что моя рана была смертельной. Он меня вылечил всего за несколько дней благодаря какому-то неизвестному мне бальзаму. Этим и объясняется моя признательность ему, я бы даже сказал – восхищение им.

– И этот человек предсказал вам нечто такое, что потом сбылось?

– Да, его предсказания показались мне странными, невероятными, ваше величество! Уверенность, с какой он шествует в настоящем, заставляет думать, что ему открыто будущее.

– Значит, если бы этот человек взялся вам что-нибудь предсказать, вы бы ему поверили?

– Я, во всяком случае, действовал бы, принимая в расчет его предсказания.

– А если бы он предсказал вам преждевременную смерть, смерть ужасную, позорную, – стали бы вы готовиться к такой смерти?

– Да, ваше величество, однако прежде я попытался бы ее избежать всеми возможными способами, – отвечал Жильбер, пристально глядя на королеву.

– Избежать? Нет, доктор нет! Ясно вижу, что я обречена, – отвечала королева. – Эта революция – бездна, готовая вот-вот поглотить трон. Этот народ – лев, которому суждено меня пожрать.

– Ах, ваше величество! Стоит вам только захотеть, и этот ужасающий вас лев ляжет у ваших ног как агнец.

– Разве вы не видели его в Версале?

– А разве вы не видели его в Тюильри? Это же океан, ваше величество! Он постоянно подтачивает скалу, стоящую у него на пути, до тех пор пока не свалит ее; однако с лодкой, отдавшейся на его волю он умеет быть нежным, словно кормилица.

– Доктор! Между этим народом и мною давно уже все кончено: он меня ненавидит, а я его презираю!

– Это потому, что вы друг друга по-настоящему еще не знаете. Перестаньте быть для него королевой, станьте ему матерью; забудьте, что вы дочь Марии Терезии, нашего старого врага, сестра Иосифа Второго, нашего мнимого друга; станьте француженкой, и вы услышите, как вас будет благословлять этот народ, вы увидите, как он протянет к вам руки, чтобы приласкать.

Мария Антуанетта пожала плечами.

– Да, это мне знакомо… Вчера он благословлял, сегодня ласкает, а завтра задушит тех, кого благословлял и ласкал.

– Это потому, что он чувствует в них сопротивление и ненависть в ответ на свою любовь.

– Да знает ли этот народ, этот разрушитель, что он любит и что ненавидит?! Ведь он разрушает все вокруг, подобно ветру, воде и огню; он капризен, как женщина!

– Да, потому что вы смотрите на него с берега, ваше величество, как путешественник смотрит на прибрежные отвесные скалы; потому что, то набегая, то откатываясь от ваших ног без видимой на то причины, он оставляет на берегу пену и оглушает вас своими жалобами, а вы принимаете их за угрозы; однако смотреть на него нужно иначе: надо понимать, что им руководит Святой Дух, витающий над водами; надо уметь видеть его таким, каким его видит Бог: он уверенно движется вперед, сметая все на своем пути к цели. Вы королева французов, ваше величество, а не знаете, что происходит в этот час во Франции. Поднимите свою вуаль, государыня, вместо того чтобы опускать ее, и вы почувствуете восхищение, а все ваши страхи исчезнут.

– Что же красивого, великолепного, восхитительного я увижу?

– Вы увидите, как из руин старого мира рождается мир новый; вы увидите, как колыбель Франции поплывет, подобно колыбели Моисея, и по водам более широким, чем Нил, чем Средиземное море, чем океан… Спаси тебя Господь, о колыбель! Храни тебя Бог, о Франция!

И хотя Жильбера нельзя было назвать восторженным человеком, он воздел руки и устремил взгляд кверху.

Королева в изумлении смотрела на него, ничего не понимая.

– И куда же эта колыбель должна приплыть? – спросила королева. – Может, в Национальное собрание, это скопище спорщиков, разрушителей, уравнителей? Или новой Францией должна руководить Франция старая? Незавидная мать для столь прелестного младенца, а, господин Жильбер?

– Нет, ваше величество! Приплыть эта колыбель в ближайшие дни, сегодня, может быть, завтра, должна в незнакомую до сей поры землю, что зовется отчизной. Там она найдет крепкую кормилицу – Свободу, способную взрастить крепкий народ.

– Ах, все это красивые слова, – заметила королева. – Я полагаю, что слишком частое употребление их уже убило.

– Нет, ваше величество! Это великие дела! Посмотрите на Францию: все уже разрушено, но ничто еще не построено. Еще нет постоянно действующих муниципалитетов, лишь только что созданы департаменты. Во Франции нет законов, впрочем, она сама составляет сейчас закон. Посмотрите, как она идет твердой поступью, глядя перед собой, прокладывая себе путь из одного мира в другой, переходя по узкому мостику, переброшенному через пропасть. Посмотрите, как она, не дрогнув, ступает на этот мостик, столь же узкий, как мост Магомета… Куда она идет, старая Франция? К единству нации! Все, что до сих пор казалось ей трудным, мучительным, непреодолимым, стало теперь не только возможным, но и легким. Наши провинции были местом, где годами сталкивались самые разнообразные предрассудки, противоположные интересы, сугубо личные воспоминания; ничто, как казалось, не могло бы одержать верх над двадцатью пятью или тридцатью национальностями, отвергавшими общую нацию. Разве старинный Лангедок, древняя Тулуза, старая Бретань согласятся превратиться в Нормандию, Бургундию или Дофине? Нет, ваше величество! Однако все они составят Францию. Почему они так кичились своими правами, своими привилегиями, своим законодательством? Потому что у них не было отчизны. Итак, я уже сказал вам, ваше величество: она явится им, может быть, еще в очень нескором будущем, однако они уже увидели свою бессмертную и богатую мать, встречающую с распростертыми объятиями одиноких, потерянных детей; та, кто их зовет, – это общая для всех мать; они имели глупость считать себя лангедокцами, провансальцами, бретонцами, нормандцами, бургундцами, дофинуазцами… нет, все они ошибались: они были французами!

– Вас послушать, доктор, – насмешливо заговорила королева, – так Франция, старая Франция, старшая дочь Церкви, как начиная с девятого века называют ее папы, существует лишь со вчерашнего дня?

– Вот в этом как раз и состоит чудо, ваше величество: раньше существовала Франция, а сегодня существуют французы, и не просто французы, а братья, притом братья, которые держат друг друга за руки. Ах, Боже мой! Люди не так уж плохи, как принято полагать, ваше величество. Они стремятся друг к другу; чтобы внести в их ряды раскол, чтобы помешать их сближению, понадобилась не одна противная природе выдумка: внутренние таможни, бесчисленные дорожные пошлины, заставы на дорогах, паромы на реках; различие законов, правил, мер, весов; соперничество между провинциями, землями, городами, селениями. В один прекрасный день начинается землетрясение, оно расшатывает трон, разрушает все эти старые стены, все эти преграды. Тогда люди смотрят в небо, подставляя лицо ласковым лучам солнца, оплодотворяющего своим теплом не только землю, но и человеческие сердца; братство прорастает, будто на благословенной ниве, а враги, сами поражаясь тому, что так долго их сотрясала взаимная злоба, идут друг другу навстречу не для боя, а безоружными, идут без команды, без приказа. Под вспенившейся волной исчезают реки и горы, географии больше не существует. Еще можно услышать различные говоры, но язык – один, и общий гимн, который поют тридцать миллионов французов, состоит всего из нескольких слов: