Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 62 страниц)

Он не знал, что, сообщая г-же де Шарни о семи-восьми-дневной отлучке, Изидор намеревался отправиться в Виллер-Котре; он не знал, что шесть дней тому назад Катрин разрешилась мальчиком; что она этой ночью покинула домик у Клуисова камня, а утром уже была в Париже вместе с Изидором; что она вскрикнула и отпрянула в глубь кареты при виде его и Бийо у ворот Сен-Дени. Вот почему у него не было причин для печали, когда он работал на Марсовом поле; когда встречался с г-ном Майяром, г-ном Байи, г-ном Эли и г-ном Юленом; когда отплясывал фарандолу вместе с актрисой Оперы и монашкой-бернардин-кой; когда Лафайет узнал его и удостоил рукопожатия; наконец, когда увидел иллюминацию, фейерверки и то, что теперь было вместо Бастилии; когда сел за этот стол, на котором лежали хлеб, колбаса и стояли две бутылки вина.

Единственное, что могло огорчить Питу на этом празднике, – это печаль Бийо.

VIII
СВИДАНИЕ

В начале предыдущей главы читатели видели, что Питу, стремясь не только поддержать собственную веселость, но и развеять тоску Бийо, решил заставить его разговориться.

– А скажите, папаша Бийо, – помолчав, собравшись с мыслями и запасшись словами, словно стрелок – патронами перед боем, заговорил Питу, – кто бы, черт побери, мог подумать, что с того времени, как ровно год и два дня тому назад мадемуазель Катрин дала мне луидор, перерезала ножом связавшую мне руки веревку… вот здесь, смотрите… кто бы мог предсказать, что за это время произойдет столько событий?

– Никто, – ответил Бийо; Питу не заметил, как зловеще сверкнули глаза фермера, когда было упомянуто имя Катрин.

Питу ждал, не прибавит ли Бийо еще что-нибудь к тому единственному слову, которое тот проговорил в ответ на длинную тираду, показавшуюся самому Питу довольно удачной.

Видя, что Бийо молчит, Питу, как тот стрелок, с которым мы его недавно сравнили, снова зарядил свое ружье и выстрелил снова.

– А скажите, папаша Бийо, – продолжал он, – кто мог бы предвидеть, когда вы скакали за мной по равнине Эрменонвиля; когда вы едва не загнали Малыша, да и меня тоже; когда вы меня все-таки догнали; когда назвали свое имя, посадили меня на круп, сменили коня в Даммартене, чтобы как можно скорее быть в Париже; когда мы прибыли в Париж, чтобы посмотреть, как горит застава; когда в Ла-Виллете мы наткнулись на кайзерню; когда встретили процессию, кричавшую: "Да здравствует господин Неккер!" и "Да здравствует герцог Орлеанский!"; когда вы имели честь нести носилки, на которых стояли бюсты этих двух великих людей, пока я пытался спасти жизнь Марго; когда гусары Королевского немецкого полка встретили нас выстрелами на Вандомской площади и бюст господина Неккера упал вам на голову; когда мы спаслись, убегая по улице Сент-Оноре с криками: "К оружию! Наших братьев убивают!" – кто мог бы нам сказать, что мы возьмем Бастилию?

– Никто, – столь же лаконично, как и в первый раз, ответил фермер.

"Дьявольщина! – подосадовал про себя Пипу, тщетно надеявшийся и так и не услышавший продолжения. – Кажется, он нарочно молчит!.. Ладно, выстрелим в третий раз".

А вслух он проговорил:

– Скажите-ка, папаша Бийо, кто мог подумать, когда мы штурмовали Бастилию, что год спустя день в день после этого штурма я стану капитаном, вы – федератом и мы будем ужинать вместе под деревьями, посаженными на том самом месте, где стояла Бастилия? Ну кто бы мог подумать?!

– Никто, – повторил Бийо еще более мрачно, чем прежде.

Питу признал себя побежденным, потому что не знал, как заставить фермера заговорить, однако его утешила мысль о том, что он-то, Питу, не отказывался от права говорить в одиночку.

Итак, он продолжал, оставив за Бийо право отвечать, если на то будет его воля.

– Подумать только! Ровно год тому назад мы вошли в ратушу, вы схватили господина де Флесселя – бедный господин Флессель, где-то он сейчас? А где Бастилия?! – вы схватили господина де Флесселя за шиворот, приказали ему дать нам порох – я тем временем стоял на часах, – а, помимо пороха, еще и записку к господину де Лонэ; раздав порох, мы оставили господина Марата, отправлявшегося к Дому инвалидов, и двинулись в Бастилию; в Бастилии мы нашли господина Гоншона, "Мирабо народа", как они его называли… Вы знаете, что сталось с господином Гоншоном, папаша Бийо? А? Знаете, что с ним?

На этот раз Бийо ограничился тем, что покачал головой в знак отрицания.

– Не знаете? – продолжал Питу. – И я не знаю. Может быть, то же, что с Бастилией и с господином де Флесселем, что будет со всеми нами, – философски заметил Питу, – pulvis es et in pulverem reverteris[26]26
  Прах ты и в прах возвратишься (лат.).


[Закрыть]. Подумать только! Вы вошли через ворота, которые теперь уже не существуют, и вошли после того, как заставили господина Майяра написать знаменитое сообщение о ларце, которое я должен был зачитать народу, если вы не появитесь. А на том месте, где теперь, в этой огромной яме, похожей на ров, лежат кандалы и цепи, вы встретили господина де Лонэ! Бедняга! Он так и стоит у меня перед глазами в сером кафтане, в треуголке, с красной орденской лентой и тростью-шпагой. Он тоже ушел вслед за господином де Флесселем! Господин де Лонэ показал вам Бастилию сверху донизу, дал вам ее изучить, измерить стены в тридцать футов толщиной у основания и в пятнадцать футов – вверху! Вы поднимались с ним на башни и угрожали ему, если он не одумается, броситься вниз вместе с ним. Как подумаю, что, когда вы спускались, он показал вам пушку, которая десять минут спустя, если бы я не успел спрятаться за углом, едва не отправила меня туда же, где находится бедный господин де Флессель, где теперь и сам бедный господин де Лонэ. Видя все это, вы сказали, будто речь шла о том, чтобы залезть на чердак с сеном, на голубятню или на ветряную мельницу: «Друзья! Давайте возьмем Бастилию!» – и мы ее взяли, эту знаменитую Бастилию, да так ловко взяли, что сегодня сидим на том самом месте, где она раньше стояла, закусываем колбасой и попиваем бургундское; а ведь здесь была башня под названием третья Бертодьера, где находился в заключении господин доктор Жильбер! Как все это странно! Когда я думаю обо всем этом шуме, крике, гаме, беготне… Да, вот, кстати, о шуме, что там такое? Глядите-ка, папаша Бийо, там что-то происходит или кто-то идет… Все бегут, вскакивают со своих мест, пойдемте и тоже посмотрим, да идемте, папаша Бийо, идемте!

Питу приподнял Бийо под руки, и они вместе, Питу – с любопытством, Бийо – с безразличием, пошли в ту сторону, откуда доносился шум.

Причиной его оказалось появление человека, обладавшего редкой способностью вызывать шум повсюду, где он показывался.

Среди общего гула толпы доносились крики "Да здравствует Мирабо!", рвавшиеся из могучей груди тех, кто позже других отказывается от любви к своим кумирам.

Это и в самом деле был Мирабо: он вел под руку даму, а пришел он затем, чтобы посмотреть, что сталось с Бастилией. Едва толпа его узнала, как в ней поднялся шум.

Лицо дамы было скрыто вуалью.

Если бы на месте Мирабо был кто-нибудь другой, его мог бы испугать поднявшийся при его появлении шум, особенно когда наряду с восхвалениями доносились глухие угрозы, такие же сопровождали колесницу римского триумфатора: "Цезарь! Не забывай, что и ты смертен!"

Однако он привык к бурям и, подобно отважной птице во время шторма, не мог жить без громовых раскатов и вспышек молний; он с улыбкой шел через бушевавшую толпу, не теряя присутствия духа, и одним взмахом руки был способен ее обуздать, тогда как его спутница трепетала, ощущая зловещее дыхание его пугающей популярности.

Неосторожная женщина, как Семела, пожелала увидеть Юпитера, и вот теперь молния была готова ее истребить.

– Господин де Мирабо! – воскликнул Питу. – Неужто это господин де Мирабо, тот самый Мирабо, который служит знати? Помните, папаша Бийо, когда мы вот здесь, почти на этом самом месте увидели господина Гоншона, Мирабо народа, я вам сказал: "Не знаю, каков Мирабо знати, но наш Мирабо, на мой вкус, здорово уродлив". Ну так теперь, знаете ли, я видел их обоих, и оба они мне кажутся одинаковыми уродами. Впрочем, это не важно, это не помешает нам воздать должное великому человеку!

Питу вскочил на стул, со стула – на стол, подхватил свою треуголку на острие шпаги и закричал:

– Да здравствует господин де Мирабо!

Бийо не проявил ни симпатии, ни антипатии к Мирабо. Он лишь скрестил руки на мощной груди и глухо проворчал:

– Говорят, он предает интересы народа.

– Ба! Да это говорили обо всех великих людях древности, от Аристида до Цицерона, – возразил Питу.

И он еще громче и пронзительнее, чем в первый раз, крикнул:

– Да здравствует Мирабо!

Тем временем прославленный оратор исчез из виду, унеся с собою людской водоворот, крики, суету.

– Все равно я очень доволен, что видел господина де Мирабо… – спрыгнув со стола, заявил Питу. – Давайте допьем вторую бутылку и доедим колбасу, папаша Бийо.

Он подтолкнул фермера к столу, где их дожидались остатки ужина, почти целиком съеденного Питу. Тут они заметили, что к их столу приставлен третий стул, и на нем, словно ожидая их, сидит какой-то человек.

Питу взглянул на Бийо, тот посмотрел на незнакомца.

День этот был необычным и, значит, допускал между согражданами некоторую фамильярность. Однако, по мнению Питу, который не успел допить вторую бутылку вина и доесть свою колбасу, эта выходка была столь же непростительной, как появление незнакомого игрока рядом с шевалье де Грамоном.

Но человек, которого Гамильтон называет "толстячком", просил прощения у шевалье де Грамона за "непростительную фамильярность", тогда как незнакомец и не думал извиняться ни перед Бийо, ни перед Питу, а, напротив, разглядывал их с насмешливым видом, похоже вообще ему присущим.

Разумеется, Бийо был не в том настроении, чтобы оставить подобное поведение без объяснений; он стремительно приблизился к незнакомцу; однако, прежде чем фермер успел открыть рот или двинуть рукой, незнакомец подал ему масонский знак, и Бийо на него ответил.

Они не были знакомы, это верно, но они были братьями.

И потом, на незнакомце был такой же костюм федерата, как и на Бийо; правда, по некоторым отличиям в костюме фермер предположил, что перед ним один из тех иноземцев, которые днем сопровождали Анахарсиса Клоотса, представлявшего на празднике депутацию рода человеческого.

После того как незнакомец и Бийо обменялись условным знаком, Бийо и Питу заняли свои места.

Бийо даже кивнул в качестве приветствия, а Питу дружелюбно улыбнулся.

Однако оба они не сводили с незнакомца вопрошающих глаз, и потому он заговорил первым.

– Вы меня не знаете, братья, – начал он, – но я вас знаю.

Бийо пристально взглянул на него, а Питу, более экспансивный, воскликнул:

– Ба! Неужто знаете?

– Я знаю тебя, капитан Питу, – проговорил в ответ иноземец, – я знаю тебя, фермер Бийо.

– Верно, – удивился Питу.

– Что за мрачный вид, Бийо? – продолжал тот. – Неужели оттого, что тебе, победителю Бастилии, куда ты вошел первым, забыли повесить на грудь медаль четырнадцатого июля и воздать сегодня такие же почести, как господам Майяру, Эли и Юлену?

Бийо презрительно ухмыльнулся.

– Если ты меня знаешь, брат, – заметил он, – то тебе должно быть известно, что такая безделица не может опечалить сердце, подобное моему.

– Тогда потому, может быть, что, будучи великодушным, ты так и не сумел противостоять убийцам де Лонэ, Фуллона и Бертье?

– Я сделал все мыслимое, чтобы эти преступления предотвратить, – отвечал Бийо. – Мне не раз являлись во сне жертвы этих преступлений, и ни одной из них не пришло в голову меня упрекнуть.

– Может быть, ты мрачен потому, что после ночи с пятого на шестое октября, вернувшись на ферму, ты увидел амбары пустыми, а земли невспаханными?

– Я богат, – возразил Бийо, – что мне потеря одного урожая?

– В таком случае, – продолжал незнакомец, глядя на Бийо в упор, – это оттого, что твоя дочь Катрин…

– Тише! – схватив незнакомца за руку, остановил его фермер, – не будем об этом говорить.

– Почему же не поговорить, – заметил тот, – если я делаю это затем, чтобы помочь тебе в твоем отмщении?

– Раз так, – побледнев и в то же время улыбаясь, отозвался Бийо, – тогда дело другое, давай поговорим.

Питу забыл про еду и питье; он смотрел на незнакомца широко раскрытыми глазами, будто на колдуна.

– Ну а как ты собираешься мстить? – с улыбкой спросил незнакомец. – Отвечай! Неужели по-мелочному, убийством кого-то одного, как ты уже хотел сделать?

Бийо смертельно побледнел; Питу почувствовал охватившую его дрожь.

– Или ты хочешь преследовать целую касту?

– Да, преследовать целую касту, – подтвердил Бийо, – потому что преступление одного – это преступление всех; господин Жильбер, которому я пожаловался, сказал мне: "Бедный Бийо! То, что с тобой происходит, уже тысячу раз происходило с другими отцами! Чем бы занимались аристократы, если бы в юности не похищали молоденьких крестьянок, а в старости не проедали деньги короля!"

– Так тебе сказал Жильбер?

– А вы с ним знакомы?

Незнакомец улыбнулся.

– Я знаю всех людей, как знаю тебя, Бийо – хозяина фермы Пислё, как знаю Питу – командующего национальной гвардией Арамона, как знаю виконта Изидора де Шарни – землевладельца из Бурсонна, как знаю Катрин.

– Я уже просил тебя не произносить этого имени, брат.

– Почему же?

– Потому что Катрин больше нет.

– Что же с нею сталось?

– Она умерла.

– Да нет же, папаша Бийо! – вмешался Питу. – Она не умерла, потому что…

Он уже готов был сказать: "Потому что я знаю, где она, и вижусь с ней каждый день", однако голосом, не допускавшим возражений, Бийо повторил:

– Она умерла!

Питу кивнул: он понял.

Катрин была, возможно, жива для других, но для собственного отца ее не существовало.

– Так! – произнес незнакомец. – Если бы я был Диогеном, я погасил бы фонарь: кажется, я нашел человека.

Он встал и протянул Бийо руку со словами:

– Брат, давай пройдемся, пока этот славный малый допьет вино и доест колбасу.

– С удовольствием, – ответил Бийо, – я начинаю понимать, что ты хочешь мне предложить.

Подав руку незнакомцу, он обратился к Питу:

– Подожди меня здесь, я сейчас вернусь.

– Знаете, папаша Бийо, – заметил Питу, – если вас долго не будет, я могу соскучиться! У меня осталось всего полстакана вина, огрызок колбасы да ломтик хлеба.

– Хорошо, мой славный Питу, – промолвил незнакомец, – твой аппетит известен; сейчас тебе принесут то, что поможет тебе скоротать время, пока нас не будет.

И действительно, не успели незнакомец и Бийо исчезнуть за зелеными насаждениями, как на столе Питу появились новый круг колбасы, новый каравай и третья бутылка вина.

Питу ничего не понимал в том, что произошло на его глазах; к его изумлению примешивалось беспокойство.

Однако и изумление и беспокойство, как, впрочем, и любое другое волнение, только разжигали аппетит Питу.

Итак, под действием изумления, а особенно беспокойства Питу испытал непреодолимое желание отдать должное принесенному угощению и набросился на еду с уже знакомым нам рвением. Он был занят ужином, когда Бийо вернулся один, молча подошел к столу и сел напротив Питу. Лицо фермера будто светилось изнутри чувством, похожим на радость.

– Ну, что нового, папаша Бийо? – спросил Питу.

– А то, что завтра ты поедешь домой без меня, Питу.

– А как же вы? – спросил капитан национальной гвардии.

– Я? – переспросил Бийо. – Я остаюсь.

IX
ЛОЖА НА УЛИЦЕ ПЛАТРИЕР

Если наши читатели не возражают, мы перенесемся на неделю вперед после описанных нами событий, чтобы встретиться с некоторыми из наиболее значительных действующих лиц нашей истории, не только сыгравших роль в прошлом, но и тех, кому еще предстоит сыграть роль в будущем. Мы приглашаем читателей последовать вместе с нами к фонтану на улице Платриер, где мы уже встречались с Жильбером в те времена, когда он юношей жил у Руссо и бегал к фонтану, чтобы размочить в воде черствый хлеб. Оказавшись на месте, мы подождем там одного человека – он скоро должен появиться – и последуем за ним. Мы его узнаем, но не по костюму федерата: ведь после того как сто тысяч депутатов, присланных со всей Франции, разъехались по домам, этот костюм привлекал бы к себе слишком пристальное внимание, а наш герой его избегает, – мы узнаем его по уже знакомому платью богатого фермера из окрестностей Парижа.

Автору нет нужды сообщать читателю, что это действующее лицо не кто иной, как Бийо; он идет по улице Сент-Оноре, проходит вдоль решетки Пале-Рояля – возвращение герцога Орлеанского после более чем восьмимесячного лондонского изгнания только что вернуло дворцу все его ночное великолепие, – сворачивает налево на улицу Гренель и уверенно направляется по улице Платриер.

Однако, подойдя к фонтану, где мы его ожидаем, он останавливается, колеблется, и не потому, что ему изменяет решимость, – те, кому он известен, отлично знают, что, если отважный фермер собрался бы в преисподнюю, он шагнул бы туда, не дрогнув, – разумеется, он просто не знает точного адреса.

И действительно, нетрудно заметить, особенно нам, пристально следящим за его шагами, что он разглядывает каждую дверь, как человек, который не хочет допустить оплошности.

Тем не менее, несмотря на этот внимательный осмотр, он прошел уже почти две трети улицы, но так пока и не нашел то, что ищет. Но вот на его пути встретился затор: граждане останавливаются перед группой уличных музыкантов, в центре которой находится человек, распевающий песни на злобу дня; большое любопытство, которое эти песенки вызывают у слушателей, объясняется тем, что один-два куплета представляют собой эпиграммы на известных людей.

Есть среди них одна под названием "Манеж", заставляющая толпу взреветь от радости. Так как Национальное собрание занимает помещение бывшего манежа, то не только различные группировки Собрания приняли названия конских мастей – вороные и белые, рыжие и гнедые, – но и отдельные личности стали именоваться лошадиными кличками: Мирабо зовется Резвым, граф де Клермон-Тоннер – Пугливым, аббата Мори зовут Норовистым, Туре – Громовым, Байи – Счастливчиком.

Бийо приостанавливается и прислушивается к этим скорее вольным, нежели остроумным выпадам. Потом он проскальзывает направо к стене и исчезает в толпе.

По-видимому, в толпе он нашел то, что искал, поскольку, проскользнув с одной стороны, он так и не появляется с другой.

Последуем же за Бийо и посмотрим, что скрывает толпа.

Над низкой дверью – три буквы, написанные красным мелом, символизирующие собою собрание на этот вечер; вне всякого сомнения, они будут стерты на следующее утро.

Этими буквами были L. Р. D.

Дверь эта похожа на вход в подвал. Посетители спускаются по ступеням и идут по темному коридору.

Это второе обстоятельство подтверждало, по-видимому, первое: внимательно рассмотрев три буквы, Бийо не до конца уверился в том, что избрал верный путь (мы помним, что он не умел читать). И только после того как фермер, спускаясь по лестнице, насчитал восемь ступеней, он решительно двинулся вперед по коридору.

В конце коридора мерцал слабый свет. Какой-то человек читал или делал вид, что читает газету при свете лампы.

Заслышав шаги Бийо, человек встал и, прижав палец к груди, замер.

Бийо согнул палец и приложил его к губам.

Вероятно, это был условный знак, которого ожидал таинственный привратник; он толкнул справа от себя невидимую дверь, и взгляду Бийо открылась крутая узкая лестница, уходившая в подземелье.

Бийо шагнул вперед; дверь за ним сейчас же бесшумно затворилась.

На этот раз Бийо насчитал семнадцать ступеней и, остановившись на последней из них, фермер, несмотря на обет молчания, который он, казалось, на себя наложил, сказал себе вполголоса:

– Вот я и пришел!

В нескольких шагах от него перед дверью покачивался гобелен. Бийо подошел ближе, приподнял гобелен и оказался в большом круглом зале, где уже собралось около пятидесяти человек.

Наши читатели уже спускались в этот подземный зал: лет пятнадцать-шестнадцать тому назад там побывал Руссо.

Как и во времена Руссо, стены были завешаны красными и белыми холстами, на которых были изображены циркуль, наугольник и уровень.

Единственная лампа под сводчатым потолком отбрасывала тусклый свет и освещала только середину зала, а те, кто желал остаться неузнанным, стояли вдоль стен.

Возвышение, куда вели четыре ступеньки, ожидало ораторов или новых членов общества. На нем, ближе к стене, находились стол и кресло, предназначавшиеся для председательствующего.

За несколько минут зал заполнился до отказа. Это были люди самых разных сословий и разного достатка, от простого крестьянина до принца; они приходили поодиночке, точно также как пришел Бийо; одни никого из собравшихся не знали, другие находили знакомых, и потому прибывшие занимали места либо наугад, либо согласно своим симпатиям.

У каждого из этих людей под кафтаном или широким плащом был надет либо фартук каменщика, если это был рядовой член общества, либо перевязь посвященного, если это был одновременно масон и иллюминат, то есть причастный к великому таинству.

Лишь у троих из присутствовавших не было этого последнего знака, а были фартуки каменщиков.

Один из них был Бийо, другой – молодой человек не старше двадцати лет, третий – господин лет сорока двух или чуть меньше, принадлежавший по виду к высшим кругам общества.

Несколько мгновений спустя после того, как этот господин вошел в зал, причем сделал он это столь же скромно, как самый простой член общества, отворилась незаметная дотоле дверь и на пороге появился председатель; на груди его сверкали отличительные знаки и Великого Востока, и Великого Кофты.

Бийо едва слышно вскрикнул от изумления: председателем, перед которым склонялись все головы, оказался не кто иной, как его знакомый федерат с площади Бастилии.

Он медленно поднялся на возвышение и повернулся к собранию.

– Братья! – обратился он к присутствующим. – Сегодня у нас два дела: мне надлежит принять трех новых членов общества, а также сделать отчет о своей работе начиная с первого дня и по сегодняшний день. Работа эта требует все больших усилий, и вы должны знать, достоин ли я по-прежнему вашего доверия, а я хотел бы знать, заслуживаю ли я его. Лишь получая от вас свет и возвращая его вам, я могу продолжать движение по мрачному и страшному пути, на который я ступил. Итак, пусть в зале останутся только верховные члены ордена, и мы приступим к приему трех присутствующих здесь новых членов. После того как эти трое будут приняты в братство или отвергнуты, все члены от первого до последнего продолжат заседание, потому что я хочу сделать отчет не для высшего круга, а перед лицом всех братьев, чтобы услышать их порицание или принять благодарность.

Тем временем распахнулась дверь, расположенная против той, из которой появился председатель. В проеме стало видно глубокое сводчатое помещение, похожее на крипту древней базилики, и собравшиеся молчаливой толпой потекли, подобно процессии призраков, под его аркады, скудно освещаемые редкими медными лампами, света которых хватало ровно настолько, чтобы, как сказал поэт, сделать мрак видимым.

Остались всего три человека. Это были будущие члены братства.

По воле случая они стояли, прислонившись к стене, почти на равном расстоянии друг от друга.

Они с любопытством оглядывали друг друга, ибо лишь теперь поняли, что являются героями этого заседания.

В эту минуту снова отворилась дверь и появился председатель. Теперь в зал вошли один за другим шесть человек в масках. Трое из них остановились по правую, трое других – по левую сторону от кресла председателя.

– Пусть второй и третий кандидаты на минуту выйдут, – приказал председатель. – Никто, кроме верховных членов, не должен знать тайн нашего согласия или отказа принять брата-масона в орден иллюминатов.

Молодой человек и господин аристократической внешности вернулись в коридор.

Бийо остался один.

– Подойди, – пригласил его председатель после небольшой паузы, давая возможность двум другим кандидатам удалиться.

Бийо подошел.

– Твое имя среди непосвященных? – спросил его председатель.

– Франсуа Бийо.

– Твое имя среди избранных?

– Сила.

– Где ты увидел свет?

– В суасонской ложе Друзей Истины.

– Сколько тебе лет?

– Семь.

Бийо подал знак, указывавший на то, что он был в чине мастера масонского ордена.

– Почему ты хочешь подняться еще на одну ступень и быть принятым нами?

– Мне сказали, что эта ступень еще один шаг ко всеобщему свету.

– Есть ли у тебя поручители?

– За меня мог бы поручиться тот, кто сам ко мне подошел и предложил мне вступить в орден.

И Бийо пристально посмотрел на председателя.

– С каким чувством ты вступаешь на избранный тобою путь?

– С ненавистью к сильным мира сего и любовью к равенству.

– Что будет нам порукой этой любви к равенству и этой ненависти к сильным мира сего?

– Слово человека, всегда верного своим обещаниям.

– Кто тебе внушил любовь к равенству?

– Подневольное положение, в котором я оказался от рождения.

– Кто внушил тебе ненависть к сильным мира сего?

– Это моя тайна, и тебе эта тайна известна. Зачем ты хочешь заставить меня в полный голос произнести то, о чем я не решаюсь сказать самому себе?

– Готов ли ты идти сам по пути равенства и увлекать за собой по мере своих сил и возможностей окружающих тебя людей?

– Да.

– Готов ли ты по мере своих сил и возможностей уничтожить любое препятствие, мешающее свободе Франции и раскрепощению мира?

– Да.

– Свободен ли ты от всех прошлых обязательств, а если данное тобою ранее обязательство противоречит теперешним обещаниям, готов ли ты его нарушить?

– Да.

Председатель обвел взглядом шестерых верховных членов в масках.

– Братья, – обратился он к ним, – я сам пригласил его в наши ряды. Огромное несчастье связывает его с нашим делом братскими узами ненависти. Он уже много сделал для революции, многое он еще может сделать. Я готов за него поручиться и отвечаю за его поведение в прошлом, настоящем и будущем.

– Да будет принят! – единодушно проговорили шесть верховных членов братства.

– Ты слышишь? – воскликнул председатель. – Готов ли ты принести клятву?

– Говорите, – сказал Бийо, – я буду за вами повторять.

Председатель, подняв руку, медленно и торжественно произнес:

– Во имя распятого Бога-Сына поклянись разорвать плотские связи, которые еще соединяют тебя с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, близкими, друзьями, любовницами, монархами, благодетелями – с любым существом, которому ты мог обещать свою верность, повиновение или помощь.

Бийо повторил, казалось, даже увереннее самого председателя всю клятву слово в слово.

– Хорошо, – сказал председатель. – С этого момента ты освобождаешься от мнимой клятвы, принесенной родине и законности; поклянись же открыть высшему члену ордена, которому обещаешь повиноваться, то, что ты видел или совершал, читал или слышал, о чем узнал или догадался, а также выведывать или искать то, что, может быть, не сразу откроется твоему взору.

– Клянусь! – повторил Бийо.

– Поклянись, – продолжал председатель, – отдавать должное яду, мечу и огню – это средства быстродействующие, надежные и необходимые, чтобы стереть с лица земли тех, кто стремится обесценить истину или вырвать ее у нас из рук.

– Клянусь! – повторил Бийо.

– Поклянись избегать Неаполя, избегать Рима, избегать Испании, избегать всякой проклятой Богом земли. Поклянись избегать искушения открыть кому бы то ни было то, что сможешь увидеть или услышать на наших собраниях, ибо не успеет гром грянуть, как невидимый и неминуемый меч поразит тебя, где бы ты ни находился.

– Клянусь! – повторил Бийо.

– А теперь, – воскликнул председатель, – живи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Скрытый в тени брат отворил дверь в крипту, где прогуливались в ожидании конца церемонии приема новых членов низшие члены ордена. Председатель подал Бийо знак, тот поклонился и отправился к тем, с кем его только что соединила страшная клятва.

– Второй! – громко позвал председатель, когда за новым посвященным захлопнулась дверь.

Гобелен, скрывавший дверь в коридор, медленно приподнялся, и перед присутствовавшими предстал одетый в черное молодой человек.

Опустив гобелен за собой, он замер на пороге, ожидая дальнейших приказаний.

– Подойди! – приказал председатель.

Молодой человек приблизился.

Как мы уже сказали, ему было не больше лет двадцати – двадцати двух. Нежность и белизна кожи делали его похожим на женщину. Огромный тугой галстук, который в ту эпоху носил он один, подчеркивал его необычайную бледность, не столько свидетельствовавшую о чистоте крови, сколько наводившую на мысль о каком-нибудь тайном и скрываемом недуге. Несмотря на его высокий рост и подвязанный под самым подбородком галстук, шея его казалась сравнительно короткой; у него был низкий лоб, а вся верхняя часть лица была словно приплюснута, потому спереди волосы хотя и были обыкновенной длины, почти скрывали глаза, а сзади доходили до плеч. Кроме того, в его манере держаться чувствовалась какая-то напряженность автомата, из-за чего этот молодой, стоящий на самом пороге жизни человек казался выходцем с того света, посланцем могилы.

Прежде чем начать задавать вопросы, председатель некоторое время пристально в него вглядывался.

Однако его удивленный и вместе с тем любопытный взгляд не смутил молодого человека.

Он терпеливо ждал.

– Твое имя среди непосвященных?

– Антуан Сен-Жюст.

– Твое имя среди избранных?

– Смирение.

– Где ты увидел свет?

– В ланской ложе Человеколюбивых.

– Сколько тебе лет?

– Пять.

Новый кандидат подал условный знак, указывавший, что он является подмастерьем масонского братства.

– Почему ты хочешь подняться еще на одну ступень и быть принятым нами?

– Человеку свойственно стремление к вершинам: наверху воздух чище, а свет – ярче.

– Есть ли у тебя кумир?

– Женевский философ, естественный человек, бессмертный Руссо.

– Есть ли у тебя поручители?

– Да.

– Сколько их?

– Двое.

– Кто они?

– Робеспьер-старший и Робеспьер-младший.

– С каким чувством ты вступаешь на избранный тобою путь?

– С верой.

– Куда этот путь должен привести Францию и весь мир?

– Францию – к свободе, а мир – к освобождению.

– Что ты готов отдать ради того, чтобы Франция и весь мир достигли этой цели?

– Жизнь! Это единственное, чем я владею, потому что свое состояние я уже отдал.

– Итак, ты готов идти сам по пути свободы и увлекать за собой по мере своих сил и возможностей окружающих тебя людей?

– Я пойду по этому пути сам и буду стараться увлечь за собой других.

– Итак, по мере своих сил и возможностей ты уничтожишь любое препятствие на своем пути?

– Уничтожу.

– Свободен ли ты от всех прошлых обязательств, а если данное тобою ранее обязательство противоречит теперешним обещаниям, готов ли ты его нарушить?