Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 62 страниц)
Под ледяным дождем, под резкими порывами ветра, в свете редких лучей не солнца даже, а просто дневного света, сочившегося с небес сквозь рваные облака, федераты входили в необъятный цирк через три пролета триумфальной арки; вслед за авангардом, если можно так выразиться, около двадцати пяти тысяч парижских выборщиков развернулись двумя полукругами и обступили цирк; за ним встали представители Коммуны и, наконец, члены Национального собрания.
Для каждого из прибывавших было предусмотрено свое место на галереях, примыкавших к Военной школе, и потому толпа текла ровно и спокойно, вскипая лишь, подобно волне, перед скалой – алтарем отечества – и обтекая его с обеих сторон, а потом смыкаясь вновь и уже касаясь головой галерей, тогда как хвост огромной змеи еще завивался своим последним кольцом у триумфальной арки.
За выборщиками, представителями Коммуны и членами Национального собрания следовали, замыкая шествие, федераты, военные депутации и национальные гвардейцы.
Каждый департамент нес свое отличительное знамя; однако эти знамена связывал между собой, охватывал, делал национальными огромный пояс трехцветных знамен, свидетельствовавший в глазах и сердцах присутствовавших о том, что существуют лишь два слова, с которыми народы – Божьи работники – свершают великие деяния: "Отечество" и "Единство".
В это время председатель Национального собрания сел в свое кресло, король – в свое, королева заняла место на трибуне.
Увы! Бедная королева! Двор ее имел жалкий вид. Ее лучшие подруги испугались и покинули ее. Возможно, если бы стало известно, что благодаря Мирабо король получил двадцать пять миллионов, кто-нибудь из них и вернулся бы; но они об этом не знали.
Что же до того, кого Мария Антуанетта тщетно искала глазами, то ей было известно, что его не завлечь ни золотом, ни могуществом.
В отсутствие графа де Шарни ей хотелось видеть рядом с собой хоть одно дружеское и преданное лицо.
Она спросила, где виконт Изидор де Шарни и отчего в то время, когда у королевской власти так мало сторонников в окружающей их необъятной толпе, истинных защитников не видно ни вокруг короля, ни у ног королевы.
Никто не знал, где находится Изидор де Шарни; а если бы кто-нибудь и сказал королеве, что в это самое время он перевозил свою возлюбленную, простую крестьянку, в скромный домик, построенный на склоне холма Бельвю, королева бы, верно, пожала плечами от жалости, если бы, разумеется, это сообщение не заставило ее сердце сжаться от зависти.
Кто знает, может быть, наследница цезарей отдала бы трон и корону, согласилась бы стать безвестной крестьянкой, дочерью простого фермера, лишь бы Оливье продолжал любить ее так же, как Изидор любил Катрин.
Возможно, именно об этом размышляла она в ту минуту, когда Мирабо, поймав один из ее загадочных взглядов, блеснувший то ли небесным лучом, то ли грозовой молнией, громко воскликнул:
– О чем же, интересно, думает сейчас наша волшебница?
Если бы Калиостро слышал его вопрос, он вероятно, ответил бы так: "Она думает о роковой машине, которую я показал ей в замке Таверне в графине с водой и которую она узнала однажды вечером в Тюильри на рисунке доктора Жильбера". И великий пророк, столь редко ошибавшийся, на сей раз оказался бы не прав.
Она думала о том, что Шарни нет с ней рядом и что его любовь угасла.
А кругом раздавался грохот пятисот барабанов и шум двух тысяч музыкальных инструментов, почти полностью заглушаемых криками: "Да здравствует король! Да здравствует закон! Да здравствует нация!"
Вдруг воцарилась глубокая тишина.
Король восседал на троне, как и председатель Национального собрания.
Двести священников в белоснежных стихарях подходили к алтарю; впереди всех выступал епископ Отёнский – г-н де Талейран, покровитель всех дающих присягу: прошлых, настоящих и будущих.
Он поднялся, хромая, по ступеням алтаря, словно Мефистофель, поджидающий Фауста; тому было суждено появиться 13 вандемьера.
Месса, отслуженная епископом Отёнским! Мы забыли назвать ее в числе дурных предзнаменований.
Это произошло как раз в тот момент, когда гроза разразилась с новой силой; можно было подумать, что небеса протестуют против этого лжесвященника, собиравшегося осквернить священное таинство мессы и поднести Всевышнему в качестве дарохранительницы свою душу, которую ему еще не раз суждено было запятнать клятвопреступлениями.
Департаментские стяги и трехцветные флаги будто охватывали алтарь тысячецветным поясом, развевавшимся под порывами юго-западного ветра.
Завершив мессу, г-н де Талейран сошел на несколько ступеней вниз и благословил национальный флаг и стяги восьмидесяти трех департаментов.
Затем началась священная церемония присяги.
Первым присягу приносил Лафайет от имени национальных гвардейцев всего королевства.
Вслед за ним слово взял председатель Национального собрания и поклялся от имени Франции.
Король произнес клятву от своего собственного имени.
Происходило все так: Лафайет спешился, прошел расстояние, отделявшее его от алтаря, поднялся по лестнице, вынул шпагу из ножен, дотронулся ее острием до Евангелия и твердым, уверенным голосом проговорил:
– Мы клянемся вечно хранить верность нации, закону, королю; всеми силами поддерживать конституцию, принятую Национальным собранием и одобренную королем; в соответствии с законами обеспечивать безопасность граждан и их имущества, а также обращение зерна и продовольствия внутри королевства, взимание общественных налогов, какую бы форму они ни принимали; сохранять единство со всеми французами, крепить нерушимые узы братства.
Собравшиеся слушали в глубоком молчании.
Едва он договорил, как разом грянула сотня пушек, подавая этим сигнал соседним департаментам.
В ответ близлежащие укрепленные города полыхнули заревом, сопровождавшимся устрашающим громом – изобретением человека (если бы превосходство оценивалось силой причиняемых бедствий, то этот гром уже давно превзошел бы гром Божий).
Как круги, разбегающиеся по воде от брошенного на середину озера камня, расширяются до тех пор, пока не достигнут берегов, так кольца огня и грохот разрывов все шире охватывали пространство, двигаясь от центра к окраинам, от Парижа – к границам, из сердца Франции – к другим странам.
Потом встал председатель Национального собрания, а вслед за ним и все депутаты. Он сказал:
– Я клянусь хранить верность нации, закону, королю, поддерживать всеми силами конституцию, принятую Национальным собранием и одобренную королем.
Как только он замолчал, вспыхнул такой же огонь, раздался такой же грохот, прокатившийся эхом к окраинам Франции.
Наступила очередь короля.
Он поднялся.
Тише! Слушайте все, как будет клясться в верности нации тот, кто предает ее в глубине души.
Будьте осторожны, государь! Тучи уходят, небо очистилось, появляется солнце.
А солнце – это Божье око! Бог смотрит на вас.
– Я, король французов, – говорит Людовик XVI, – клянусь употреблять всю данную мне государственным законом власть для поддержания конституции, принятой Национальным собранием и одобренной мною, а также клянусь следить за исполнением законов.
О государь, государь! Почему же и на этот раз вы не пожелали принести клятву на алтаре?
Четырнадцатому июля ответит двадцать первое июня, загадку Марсова поля объяснит Варенн.
Однако притворная то была клятва или искренняя ее сопровождали такой же огонь и такой же грохот пушек.
Сотня залпов прогремела точно так же, как в честь Лафайета и председателя Национального собрания, а артиллерия департаментов в третий раз донесла до европейских королей предупреждение: "Будьте осторожны! Франция поднялась! Будьте осторожны, Франция хочет свободы, и, как римский посол, носивший в складках своего плаща мир и войну, Франция готова тряхнуть плащом над миром!"
VIIЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ
Настал час всеобщего ликования.
Мирабо забыл на мгновение о королеве, Бийо забыл о Катрин.
Король удалился, провожаемый единодушными приветственными криками.
Члены Национального собрания вернулись в зал заседаний в сопровождении того же кортежа.
Город Париж вручил ветеранам армии знамя, и было решено, что это знамя должно висеть под сводами Национального собрания как напоминание будущим законодателям о счастливой эпохе, наступление которой только что отпраздновали, а также "как символ, призванный напоминать солдатам, что они подчинены двум властям и не имеют права его разворачивать без взаимного согласия этих двух властей", как рассказывает обо всем этом "История Революции глазами двух друзей свободы".
Предвидел ли сам Шапелье, предложивший принять этот декрет, 27 июля, 24 февраля и 2 декабря?
Наступила ночь. С утра праздник начался на Марсовом поле, а к вечеру переместился на площадь Бастилии.
Восемьдесят три дерева – по количеству департаментов – были высажены на месте фундаментов восьми башен крепости. Между деревьями были натянуты веревки с фонариками. Посредине возвышался огромный шест со знаменем; на нем большими буквами было написано: «СВОБОДА». Неподалеку от рва в большую яму, умышленно оставленную незарытой, были сброшены кандалы, цепи, решетки Бастилии и знаменитый барельеф с башенных часов, представлявший рабов в цепях. Кроме того, взгляду присутствовавших открывались распахнутые настежь темницы, пугавшие разверстыми и жутко подсвеченными пастями, впитавшими столько слез и заглушившими столько стонов. Наконец, привлеченные звуками музыки, доносившимися сквозь густую листву, зрители оказывались в бывшем внутреннем дворе, где был организован ярко освещенный бальный зал, а над входом в него красовались слова, являвшие собою не что иное, как осуществившееся предсказание Калиостро:
«ЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ»
За одним из тысячи столов, накрытых вокруг Бастилии под сенью деревьев, повторявших очертания старой крепости почти так же точно, как камешки, высеченные господином архитектором Паллуа, двое мужчин восстанавливали свои силы, истощенные целым днем маршей, контрмаршей и маневров.
Перед ними были огромный круг колбасы, четырехфунтовый хлеб и две бутылки вина.
– По правде сказать, хорошо поесть, когда голоден, и выпить, когда тебя мучает жажда! – опорожнив одним глотком стакан, воскликнул тот из них, кто был помоложе; он был в форме капитана национальной гвардии; другой же, по виду раза в два старше, был в костюме федерата.
Помолчав, молодой человек продолжал:
– А вы что же, папаша Бийо, не хотите ни есть, ни пить?
– Я уже ел и пил, – отвечал тот, – и хочу я только одного…
– Чего?
– Об этом я тебе скажу, друг мой Питу, когда придет мой час сесть за стол.
Питу не уловил насмешки в ответе Бийо. Тот мало выпил и съел, несмотря на трудный день и "голодную жизнь", как говорил Питу; однако со времени отъезда из Виллер-Котре в Париж и в течение тех пяти дней, вернее, ночей, которые они проработали на Марсовом поле, Бийо все так же мало пил и ел.
Питу знал, что некоторые недомогания, не будучи сами по себе опасными, могут временно лишить аппетита даже самого крепкого человека; всякий раз, видя, как мало ест Бийо, он его вот так же расспрашивал, почему тот не ест; Бийо отвечал, что не голоден, и это вполне удовлетворяло Питу.
Но было нечто такое, что смущало Питу, и дело было вовсе не в умеренности желудка Бийо: всякий человек волен есть мало или вообще ничего не есть. Кроме того, чем меньше съедал Бийо, тем больше доставалось Питу. Его настораживала скупость фермера на слова.
Когда Питу сидел за столом не один, он любил поговорить. Он заметил, что разговоры не только не мешали глотанию, но и помогали пищеварению, и это наблюдение столь глубоко укоренилось в его мозгу, что, когда он ел в одиночестве, он пел.
Если, разумеется, он не был печален.
Однако теперь у Питу не было причины для печали – наоборот!
Его жизнь в Арамоне с некоторых пор снова стала весьма приятной. Питу, как мы видели, любил, вернее, обожал Катрин, и я предлагаю читателю принять это слово в его буквальном смысле. А что нужно итальянцу или испанцу, обожающему Мадонну? Видеть Мадонну, преклонить колени перед Мадонной, молиться Мадонне…
Что делал Питу?
С наступлением ночи он шел к домику у Клуисова камня; он видел Катрин, опускался на колени перед Катрин, молился на Катрин.
И девушка, признательная за оказанную ей Питу огромную услугу, не мешала ему в этом. Взгляд ее был обращен в другую сторону, дальше, выше!..
Правда, время от времени в душу славного малого закрадывалась ревность: это случалось, когда Питу приносил с почты письмо от Изидора к Катрин или когда он относил на почту письмо от Катрин к Изидору.
Однако по зрелом размышлении это положение было несравненно лучше того приема, который был ему оказан на ферме после его первого возвращения из Парижа, когда Катрин, признав в Питу демагога, врага благородных и аристократов, выставила его за дверь со словами, что на ферме для него работы нет.
Не подозревая о беременности Катрин, он и не сомневался в том, что так будет длиться вечно.
Разумеется, он покинул Арамон не без сожаления, однако он понимал, что высокое звание обязывало его подавать пример рвения, вот он и отпросился у Катрин, поручив ее заботам папаши Клуиса, и пообещал вернуться как можно скорее.
Таким образом, у Питу за спиной не осталось ничего такого, что могло бы ввергнуть его в печаль.
И в Париже ничто не могло омрачить состояние духа Питу.
Он нашел доктора Жильбера, вручил ему отчет о том, как он использовал его двадцать пять луидоров, и передал слова благодарности от тридцати трех гвардейцев, обмундированных на эти деньги, а доктор Жильбер дал ему еще двадцать пять луидоров, но не только для национальной гвардии, а и на собственные нужды Питу.
Питу, со свойственными ему простотой и добродушием, принял луидоры.
Так как г-н Жильбер был для него богом, он не видел в этом даре ничего плохого.
Когда Бог посылал дождь или солнце, Питу никогда не приходило в голову вооружаться зонтиком для отражения Божьих даров.
Нет, он принимал и то и другое, и, как цветы, как деревья, он всякий раз прекрасно себя чувствовал.
Затем, после минутного размышления, Жильбер поднял красивое задумчивое лицо и сказал:
– Я полагаю, дорогой Питу, у Бийо есть что мне рассказать; не хочешь ли ты, пока я поговорю с Бийо, навестить Себастьена?
– О, с удовольствием, господин Жильбер! – воскликнул Питу, захлопав в ладоши, словно ребенок. – Я и сам этого очень хотел, только не смел просить вас об этом.
Жильбер опять задумался.
Взяв перо, он написал несколько слов и сложил листок в виде письма, адресовав его сыну.
– Вот письмо! – сказал он. – Возьми фиакр и отправляйся к Себастьену; возможно, после получения моего письма он захочет поехать с визитом; проводи его, хорошо, дорогой Питу? И подожди у входа. Может быть, тебе придется ждать его около часу, а может, и дольше. Но я знаю, что ты всегда готов услужить; можешь считать, что оказываешь мне этим большое одолжение, ты ведь не будешь скучать?
– Нет, будьте покойны, – отвечал Питу, – мне никогда не бывает скучно, господин Жильбер. Кстати, я по дороге загляну к булочнику и захвачу у него хлеба, а если мне нечем будет заняться в карете, я поем.
– Прекрасно! – заметил Жильбер. – Только в целях гигиены, – прибавил он с улыбкой, – не стоит есть всухомятку, хлеб надо запивать, дорогой Питу.
– Тогда я к хлебу прикуплю еще свиного паштета и бутылку вина, – пообещал Питу.
– Браво! – воскликнул Жильбер.
Ободренный похвалой, Питу спустился, сел в фиакр, приказал ехать в коллеж Святого Людовика, там спросил Себастьена, гулявшего в саду, и, когда тот вышел к Питу, схватил его в охапку, как Геракл – Телефа, от души расцеловал, потом опустил на землю и вручил ему отцовское письмо.
Себастьен поцеловал письмо с чувством почтительности и в то же время нежной любви, которую он испытывал к отцу; затем, на минуту задумавшись, спросил:
– Питу! Отец тебе не говорил, чтобы ты меня куда-нибудь отвез?
– Да, если тебе захочется туда поехать.
– Да, да! – торопливо проговорил мальчик. – Мне очень этого хочется. Передай отцу, что я согласился с радостью.
– Отлично! – сказал Питу. – Кажется, это такое место, где ты любишь бывать?
– Знаешь, Питу, я там был всего однажды, но буду счастлив туда вернуться.
– В таком случае, – заметил Питу, – осталось только предупредить аббата Берардье, что ты уходишь. У входа нас ждет фиакр; я тебя забираю.
– Чтобы не терять время, дорогой Питу, – сказал юноша, – отнеси аббату записку отца, а я приведу себя в порядок и догоню тебя во дворе.
Питу отнес записку аббату, получил exeat[25]25
Отпуск (лат.).
[Закрыть] и спустился во двор.
Встреча с аббатом Берардье удовлетворила самолюбие Питу; год тому назад в день взятия Бастилии нищий крестьянин в каске, с саблей в руке и, можно сказать, без штанов, наделал шуму в коллеже не столько оружием, которое у него было, сколько одеждой, которой у него не было. Теперь же он предстал перед аббатом в треугольной шляпе, в голубом мундире с белыми отворотами, в кюлотах и с эполетами капитана; теперь он чувствовал в себе уверенность, которую придает нам уважение сограждан; теперь он явился как депутат, прибывший на праздник Федерации, и имел право на оказываемые ему знаки внимания.
И аббат Берардье встретил Питу с должной почтительностью.
Почти в то же время как Питу спускался по лестнице, которая вела из кабинета аббата, Себастьен, имевший отдельную комнату, сбегал вниз по другой лестнице.
Себастьен повзрослел и возмужал. Это был теперь очаровательный юноша лет шестнадцати-семнадцати; лицо его обрамляли великолепные каштановые волосы, а голубые глаза уже горели юношеским огнем, ярким, словно лучи восходящего солнца.
– Вот и я! – не скрывая радости, закричал он, обращаясь к Питу. – Идем!
Питу не сводил с него радостного и вместе с тем изумленного взгляда, так что Себастьену пришлось повторить свое приглашение.
На сей раз Питу последовал за юношей.
Оказавшись у ворот, Питу предупредил Себастьена:
– Я, знаешь ли, понятия не имею, куда мы едем; стало быть, адрес будешь давать ты.
– Не беспокойся, – ответил Себастьен.
Он обратился к кучеру:
– Улица Кок-Эрон, дом номер девять, первые ворота со стороны улицы Платриер.
Этот адрес ничего не говорил Питу, и он молча сел в карету вслед за Себастьеном.
– Дорогой Питу! – предупредил Себастьен. – Если лицо, к которому я еду, находится сейчас у себя, то я пробуду там час, а может быть, и больше.
– Это пусть тебя не беспокоит, Себастьен, – большой рот Питу расплылся в радостной улыбке, – я все предусмотрел. Эй, кучер, остановите!
В это время фиакр проезжал мимо булочной. Кучер придержал лошадей; Питу вышел, купил двухфунтовый хлеб и вернулся в фиакр.
Проехав еще немного, Питу снова приказал кучеру остановиться.
Экипаж остановился у входа в кабачок.
Питу вышел, купил бутылку вина и снова занял свое место рядом с Себастьеном.
Наконец Питу остановил кучера в третий раз. Это было возле мясной лавки.
Питу вышел и купил четверть свиного паштета.
– Ну вот теперь можете не останавливаясь ехать на улицу Кок-Эрон, – удовлетворенно проговорил он, – у меня есть все что нужно.
– Прекрасно! – воскликнул Себастьен. – Я вижу, что тебе есть чем заняться и совершенно спокоен за тебя.
Фиакр выехал на улицу Кок-Эрон и остановился у дома под номером 9.
По мере приближения к этому дому Себастьена все сильнее охватывала дрожь. Он вставал в фиакре, высовывался в окно и беспрестанно подгонял кучера, хотя – это следует отметить к чести возницы и двух его кляч – призывы юноши ни на шаг не ускоряли дела:
– Ну же, кучер, скорее!
Как водится, всякий достигает своей цели: ручеек – речки, речка – большой реки, а река – океана; так и фиакр доехал наконец до места и остановился, как мы уже сказали, у дома под номером 9.
Не ожидая, когда кучер отворит дверцу, Себастьен сам торопливо ее распахнул, в последний раз обнял Питу, спрыгнул на землю и громко позвонил; когда дверь отворилась, он спросил у привратника, дома ли госпожа графиня де Шарни, и, не выслушав ответа, бросился к особняку.
При виде очаровательного и хорошо одетого юноши привратник даже не пытался его задержать, так как графиня была у себя; старик лишь запер дверь, после того как убедился, что мальчик пришел один и что никто больше не собирается входить во двор.
Спустя пять минут, когда Питу уже отхватил ножом кусок свиного паштета, зажал в коленях откупоренную бутылку и вгрызся белоснежными зубами в свежий хлеб с хрустящей корочкой, дверца фиакра распахнулась и привратник, обнажив голову, обратился к Питу со следующей речью, которую тот заставил старика повторить дважды:
– Госпожа графиня де Шарни просит господина капитана Питу оказать ей честь пожаловать в дом, чтобы не ждать господина Себастьена в фиакре.
Питу, как мы уже сказали, заставил привратника повторить эти слова, и, так как после второго раза сомнений у него не осталось, он вздохнул, через силу проглотил откушенный хлеб, положил паштет вместе с отрезанным куском обратно в бумагу и поставил бутылку в угол фиакра, позаботившись о том, чтобы ни одна капля не пролилась.
Все еще ошеломленный этим приключением, он последовал за привратником. Его изумление возросло вдвое, когда он увидел в передней ожидавшую его красивую даму. Одной рукой она обнимала Себастьена, а другую протянула Питу со словами:
– Господин Питу, вы привезли ко мне Себастьена и тем доставили огромную радость, на которую я не смела и надеяться, вот почему я хотела поблагодарить вас лично.
Питу смотрел во все глаза; Питу что-то лепетал в ответ; Питу словно не замечал протянутой ему руки.
– Возьми эту руку и поцелуй ее, Питу, – подсказал Себастьен, – моя мать тебе позволяет.
– Твоя мать? – переспросил Питу.
Себастьен кивнул.
– Да, я его мать, – подтвердила Андре, сияя счастливыми глазами. – Я мать, которой вы вернули сына после девяти месяцев разлуки; я видела его лишь однажды, но надеюсь, что вы привезете его ко мне еще не раз и потому не хочу скрывать от вас правду, хотя, если эта тайна откроется, я погибла!
Всякий раз, как кто-либо взывал к сердцу и преданности славного малого, можно было быть совершенно уверенным, что Питу отбросит в то же мгновение и сомнения, и колебания.
– О сударыня! – вскричал он, схватив протянутую графиней де Шарни руку и припав к ней губами. – Будьте покойны, ваша тайна – вот здесь!
Выпрямившись, он с достоинством прижал свою руку к груди.
– А теперь, господин Питу, – продолжала графиня, – мой сын мне сообщил, что вы не обедали; входите в столовую, и, пока я поговорю с Себастьеном, – вы ведь не откажете матери в этом счастье, не так ли? – вам подадут обед и вы наверстаете упущенное время.
Одарив Питу на прощание взглядом, каким она не удостаивала и самых знатных вельмож при дворе Людовика XV или Людовика XVI, она увлекла за собой Себастьена через гостиную прямо в спальню, оставив оглушенного Питу в столовой в ожидании обещанного ею обеда.
Спустя несколько минут обещание было исполнено. Две отбивные, холодный цыпленок и горшочек варенья были расставлены на столе вместе с бутылкой бордо, хрустальным бокалом венецианского стекла, тонкого, словно муслин, и стопкой тарелок китайского фарфора.
Мы не беремся утверждать, что, сколь ни изящна была сервировка, Питу не пожалел о своем двухфунтовом каравае, свином паштете и бутылке вина под зеленым сургучом.
Когда он взялся за цыпленка, проглотив перед тем пару отбивных, дверь в столовую распахнулась и на пороге появился молодой человек, собираясь пройти в гостиную.
Питу поднял голову, молодой дворянин опустил глаза, оба они одновременно узнали друг друга и разом вскрикнули:
– Господин виконт де Шарни!
– Анж Питу!
Питу встал, сердце его сильно билось; при виде молодого человека он вспомнил самые горестные волнения своей жизни.
А Изидор ничего не испытал при встрече с Питу; он лишь вспомнил о просьбе Катрин поблагодарить славного малого.
Он не знал, да и не догадывался о глубокой любви Питу к Катрин, той любви, в которой Питу черпал силы для служения любимой девушке. Изидор подошел прямо к Питу; хотя на том были мундир и эполеты капитана, он по привычке видел в нем арамонского крестьянина, охотившегося на Волчьей пустоши, работника на ферме Бийо.
– A-а, это вы, господин Питу, – промолвил он, – очень рад вас видеть; я давно хотел вас поблагодарить за услуги, которые вы нам оказали.
– Господин виконт! – довольно твердо возразил в ответ Питу, хотя почувствовал, как его охватила дрожь, – я оказывал эти услуги мадемуазель Катрин, и только ей.
– Ну да, до того времени пока не узнали, что я ее люблю. А с того времени услуги имеют отношение и ко мне: вы передавали мои письма, выстроили домик рядом с Клуисовым камнем… Должно быть, вы потратились…
Изидор поднес руку к карману, будто испытывая Питу.
Тот его остановил.
– Сударь! – воскликнул он с достоинством, которое иногда с удивлением замечали в нем собеседники. – Я по возможности оказываю услуги, но никогда не беру за это денег! Еще раз вам повторяю, что я оказывал эти услуги мадемуазель Катрин. Мадемуазель Катрин – мой друг. Если она считает себя обязанной, она сама выплатит мне свой долг, вы же ничего мне не должны, потому что я все делал для мадемуазель Катрин и ничего – для вас. Вы, стало быть, ничего мне не должны.
Его слова, а в особенности тон, каким они были произнесены, поразили Изидора.
Возможно, он только теперь обратил внимание на мундир Питу и эполеты капитана.
– Напротив, господин Питу, – продолжал настаивать Изидор, слегка наклонив голову, – я кое-чем вам обязан и должен вам кое-что предложить. Я обязан вас поблагодарить и должен предложить вам свою руку. Надеюсь, вы доставите мне удовольствие принять мою благодарность и окажете честь пожать мою руку.
В ответе Изидора было столько благородства, так величаво протянул он руку, что Питу почувствовал себя побежденным и коснулся протянутой руки.
В эту минуту из гостиной выглянула графиня де Шарни.
– Виконт, – обратилась она к молодому человеку, – вы меня спрашивали; я к вашим услугам.
Изидор поклонился Питу и последовал за графиней в гостиную.
Он собирался было захлопнуть дверь, чтобы остаться с графиней наедине, однако Андре придержала дверь и оставила ее приоткрытой.
Очевидно, это входило в намерения графини.
Итак, Питу мог слышать, о чем говорили в гостиной.
Он заметил, что дверь из гостиной в спальню тоже была отворена; оставаясь незамеченным, Себастьен, как и Питу, мог слышать, о чем будут говорить графиня и виконт.
– Вы спрашивали меня, сударь? – повторила свой вопрос графиня, обращаясь к деверю. – Могу ли я узнать, какой счастливый случай привел вас ко мне?
– Сударыня, – отвечал Изидор, – я получил вчера вести от Оливье. Как и в предыдущих своих письмах, он просит меня передать вам поклон; он еще не знает, когда вернется, и будет счастлив, как он пишет, получить от вас известия – либо в письме, если вы пожелаете передать со мной письмо, либо на словах.
– Сударь, я до сих пор не имела возможности ответить на письмо господина де Шарни, которое получила накануне его отъезда, потому что не знала, где он сейчас. Однако я охотно воспользуюсь вашим посредничеством, чтобы выполнить долг покорной и почтительной супруги. Итак, завтра письмо для господина де Шарни будет готово, если вам будет угодно за ним прислать.
– Можете не торопиться, сударыня, – отвечал Изидор, – я приеду за ним не завтра, а дней через пять-шесть; мне необходимо срочно уехать; не знаю, сколько времени эта поездка займет, но немедленно по возвращении я буду иметь честь выразить вам свое почтение и взять у вас письмо.
Изидор поклонился графине, она ответила на поклон и, по-видимому, проводила деверя через другой выход, потому что на обратном пути ему не пришлось проходить через столовую, где Питу, отдав должное цыпленку, как прежде отдал должное двум отбивным, теперь взялся за горшочек с вареньем.
И вот с вареньем было покончено и горшочек блестел, как хрустальный бокал, из которого Питу только что допил последний глоток бордо, как вдруг на пороге появилась графиня вместе с Себастьеном.
Трудно было узнать строгую мадемуазель де Таверне или важную графиню де Шарни в молодой матери, опиравшейся на руку своего мальчика: глаза ее сияли от счастья, улыбка была несказанно прекрасна; на бледных, впервые омытых сладостными слезами щеках Андре заиграл нежный румянец, удививший даже ее; материнская любовь, составляющая для женщины полжизни, только что вернулась к ней благодаря двум часам, проведенным ею в обществе сына.
Она еще раз осыпала лицо Себастьена поцелуями, потом вручила сына Питу и пожала его грубую ручищу своими белоснежными ручками, похожими на теплый и мягкий мрамор.
Себастьен отвечал на ласки матери с горячностью, которую вкладывал во все, что делал, и которую смогло лишь на миг охладить неосторожное восклицание, вырвавшееся у Андре, когда мальчик заговорил с ней о Жильбере.
Однако в одинокие часы, проведенные им в коллеже Святого Людовика, во время его прогулок в саду милый призрак матери являлся ему вновь, и любовь мало-помалу вернулась в сердце мальчика; вот почему, когда Себастьен получил от Жильбера письмо с разрешением отправиться в сопровождении Питу к матери и провести с ней час-другой, мальчик почувствовал, что исполняются самые сокровенные и горячие его мечты.
Жильбер откладывал встречу сына с матерью из деликатности. Он понимал, что если ему придется сопровождать Себастьена самому, то своим присутствием он наполовину лишит Андре счастья от встречи с сыном, а если бы он мог поручить это дело кому-нибудь, кроме доброго и простодушного Питу, он мог бы тем выдать не ему принадлежавшую тайну.
Питу попрощался с графиней де Шарни, не задавая ей никаких вопросов, не позволив себе любопытных взглядов по сторонам, и пошел прочь, увлекая за собой Себастьена, оборачивавшегося назад и обменивавшегося с матерью прощальными поцелуями. Подойдя к фиакру, Питу нашел там свой хлеб, завернутый в бумагу паштет и бутылку вина в углу.
Итак, со времени его отъезда из Виллер-Котре не случилось еще ничего, что могло бы опечалить Питу.
С того вечера Питу стал работать на Марсовом поле, он приходил туда и на следующий день, и в последующие дни; он получил множество похвал от узнавшего его г-на Майяра и г-на Байи, с которым он там же познакомился; он повстречал г-на Эли и г-на Юлена, бравших вместе с ним Бастилию, и без всякой зависти рассматривал медали в их петлицах, хотя и он и Бийо имели на эту медаль право больше, чем кто бы то ни было. Наконец настал тот славный день, когда он с самого утра занял место с Бийо у ворот Сен-Дени. С трех свисавших из окон веревок он снял окорок, каравай и бутылку вина. Он поднялся к алтарю отечества, где танцевал фарандолу, одной рукой подхватив актрису из Оперы, а другой – монашку-бернардинку. Когда прибыл король, Питу вернулся на свое место; он был доволен, что от его имени присягает Лафайет – для Питу это было большой честью; после принесения присяги, пушечных выстрелов и звуков фанфар, когда Лафайет проезжал на белом коне меж рядов своих дорогих товарищей, он узнал Питу, что привело парня в восторг, и пожал ему руку в числе прочих тридцати или сорока тысяч человек. После этого Питу вместе с Бийо ушел с Марсова поля. По дороге он остановился, чтобы посмотреть праздник, иллюминацию и фейерверк на Елисейских полях. Потом он двинулся вдоль бульваров и, чтобы в этот необычный день не упустить ни единого развлечения, не пошел спать, как поступил бы на его месте всякий, устав от такой ходьбы, а отправился к Бастилии, потому что не ведал, что такое усталость; там он нашел на месте угловой башни свободный столик и приказал принести, как мы уже рассказывали, четырехфунтовый хлеб, две бутылки вина и круг колбасы.
