Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 62 страниц)

III
СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Вечером того дня, когда г-н Луи де Буйе имел честь быть принятым сначала королевой, а затем королем, между пятью и шестью часами, на четвертом, последнем этаже ветхого, маленького, грязного и темного домишки на Еврейской улице проходила сцена, которую мы просим разрешения показать нашим читателям.

Итак, мы встретим их у въезда на мост Менял, когда они выйдут либо из кареты, либо из фиакра, в зависимости от того, имеется ли у них шесть тысяч ливров в год на кучера, пару лошадей и карету или они предпочитают ежедневно выкладывать по тридцать су за скромный экипаж с номером. Мы пройдем вместе с ними по мосту Менял, выйдем на Скорняжную улицу, затем свернем на Еврейскую, где и остановимся против третьей двери слева.

Мы отлично понимаем, что вид этой двери не слишком привлекателен: жильцы дома не дают себе труда запирать ее, полагая, что им ничуть не грозят ночные поползновения господ грабителей из Сите. Однако, как мы уже сказали, нас интересуют люди, проживающие в мансарде этого дома, а так как они не станут к нам спускаться, давайте, дорогой читатель или же возлюбленная читательница, наберемся смелости и поднимемся к ним сами.

Постарайтесь, насколько это возможно, шагать твердо, дабы не поскользнуться в липкой грязи, покрывающей пол узкого темного коридора, куда мы с вами только что ступили. Потуже завернемся в плащи, чтобы случайно не задеть стену сырой и осклизлой лестницы, извивающейся в глубине коридора наподобие плохо пригнанных друг к другу кусков змеи; поднесем к лицу флакон с уксусом или надушенный платок, чтобы самое нежное и наиболее благородное из наших чувств – обоняние – избежало, насколько это возможно, воздействия перенасыщенного азотом воздуха, поглощаемого здесь одновременно и ртом, и носом, и глазами. Мы остановимся на площадке четвертого этажа, напротив двери, на которой невинная рука юного художника начертила мелом фигурки, – на первый взгляд их можно было бы принять за кабалистические знаки, однако на самом деле это всего-навсего неудачные попытки продолжить высокое искусство Леонардо да Винчи, Рафаэля и Микеланджело.

Подойдя к двери, заглянем с вашего позволения в замочную скважину, чтобы вы, дорогой читатель или возлюбленная читательница, могли узнать (если, конечно, у вас хорошая память) персонажей, которых сейчас увидите. Если вы не узнаете их по внешнему виду, приложите ухо к двери и прислушайтесь. И если только вы читали нашу книгу "Ожерелье королевы", слух непременно придет на помощь зрению: наши чувства имеют обыкновение друг друга дополнять.

Начнем с рассказа о том, что видно через замочную скважину.

Убранство комнаты свидетельствует о нищете ее обитателей, а также о том, что в ней живут три человека: мужчина, женщина и ребенок.

Мужчине сорок пять лет, однако он выглядит на все пятьдесят пять; женщине – тридцать четыре года, но она кажется сорокалетней; ребенку пять лет, столько же ему и дашь: у него еще не было времени состариться.

Мужчина одет в старого образца форму сержанта французской гвардии; эта форма была почитаема с 14 июля, то есть с того самого дня, когда французские гвардейцы примкнули к своему народу и вступили в перестрелку с немцами г-на де Ламбеска и швейцарцами г-на де Безанваля.

Человек этот держит в руке полную колоду карт, начиная с тузов, двоек, троек и четверок каждой масти вплоть до короля. Он уже в сотый, в тысячный, в десятитысячный раз пытается отыскать беспроигрышный мартингал. Кусок картона, на котором больше проколов булавкой, чем звезд на небе, покоится у него под рукой.

Мы сказали "покоится", однако поспешим оговориться: "покоится" не совсем подходящее слово для этого куска картона, потому что игрок – а перед нами, безусловно, игрок – беспрестанно терзает его, заглядывая в него каждые пять минут.

На женщине старое шелковое платье. Нищета ее тем ужаснее, что в облике женщины проглядывают приметы былой роскоши. Ее волосы забраны кверху медным, когда-то позолоченным гребнем; руки безупречно чисты и благодаря этому сохранили или, вернее, приобрели аристократический вид. Ее ногти (когда-то г-н барон де Таверне, с присущим ему грубым реализмом, называл их коготками) тщательно ухожены и остро отточены; выцветшие, а в некоторых местах сношенные до дыр домашние туфли, что в прежние времена были расшиты золотом и шелком, надеты на ее ногах, едва скрытых тем, что осталось от ажурных чулок.

У нее, как мы уже сказали, лицо женщины лет тридцати четырех-тридцати пяти; если бы его искусно обработать по тогдашней моде, оно могло бы позволить своей хозяйке вновь стать двадцатидевятилетней (за этот возраст, по мнению аббата Делиля, женщины яростно цепляются еще лет пять, а иногда и все десять лет спустя после того, как его минуют). Однако, за неимением румян и белил, оно лишено возможности скрыть страдания и нищету – третье и четвертое крыло времени, – и потому, напротив, старит хозяйку лет на пять.

Но, как бы то ни было, ее внешность заставляет задуматься: спрашиваешь себя, когда, в каком раззолоченном дворце, в какой запряженной шестеркой карете, в какой придворной толчее ты видел сияющий облик, бледным отражением которого было это лицо? Вряд ли найдется ответ на этот вопрос, потому что даже самому смелому уму не под силу преодолеть разделяющее их расстояние.

Ребенку лет пять, как мы уже сказали; у него кудрявые, как у херувима, волосы; его щеки похожи на красные яблочки; от матери он унаследовал бесовские глаза, от отца – сладострастный рот, а лень и капризы – от них обоих.

Одетый в сильно поношенный бархатный костюмчик алого цвета, он ест хлеб, намазанный вареньем, которое куплено в лавчонке на углу улицы, и выдергивает нитки из старого трехцветного пояса с украшенной медными шариками бахромой, лежащего в старой фетровой шляпе жемчужно-серого цвета.

В комнате горит единственная свеча, с которой давно не снимали нагар; пустая бутылка служит подсвечником; хорошо освещен лишь мужчина с картами, а вся комната тонет в полумраке.

Как мы и предсказывали, осмотр ничего нам не дал, и потому давайте послушаем, о чем говорят эти люди.

Первым тишину нарушает ребенок; он бросает через плечо свой хлеб, и тот летит к кровати, точнее будет сказать, к тюфяку, лежащему прямо на полу.

– Мама! – говорит он. – Я больше не хочу хлеба с вареньем… Тьфу!

– Чего же ты хочешь, Туссен?

– Я хочу красного леденца!

– Ты слышишь, Босир? – спрашивает женщина.

И хотя Босир, увлеченный своими подсчетами, ничего не отвечает, она не унимается.

– Ты слышишь, что говорит бедный мальчик? – повторяет она громче.

То же молчание в ответ.

Тогда она поднимает ногу, снимает туфлю и швыряет ее в лицо мужчине.

– Эй, Босир! – кричит она.

– Ну, что такое? – спрашивает тот с видимым неудовольствием.

– А то, что Туссен просит леденца, потому что ему, бедняжечке, надоело варенье.

– Завтра получит.

– А я хочу сегодня, хочу сейчас, хочу сию минуту! – хнычет ребенок, и его слезы грозят перерасти в настоящую бурю.

– Туссен, дружочек, – говорит отец, – советую тебе оставить нас в покое, или ты будешь иметь дело с папой.

Ребенок громко вскрикивает, однако скорее из каприза, нежели от страха.

– Только попробуй тронуть ребенка, пьяница, и будешь иметь дело со мной! – шипит мать, грозя Босиру ухоженной рукою, которая благодаря тому, что хозяйка заботливо подпиливала ногти, могла при случае превратиться в когтистую лапку.

– Да какой черт его трогает, этого ребенка?! Ты прекрасно знаешь, что я только так говорю, госпожа Олива, и что если мне и случается время от времени задеть мать, то уж ребенка-то я и пальцем ни разу не тронул… Ну, поцелуй же беднягу Босира – через неделю он будет богат, как король. Подойди же ко мне, дорогая Николь.

– Когда станешь богат, как король, мой милый, тогда и будем обниматься, а пока – не-е-ет!

– Раз я тебе говорю, что миллион у меня почти в кармане, выдай мне аванс, это принесет нам счастье: булочник поверит нам в долг.

– Человек, который ворочает миллионами, просит в долг у булочника четырехфунтовый хлеб?!

– Хочу леденца! – с угрозой в голосе закричал ребенок.

– Эй, миллионер, дай ребенку леденец!

Босир поднес было руку к карману, однако она на полпути замерла в воздухе.

– Ты сама знаешь, что вчера я отдал тебе последние двадцать четыре су.

– Раз у тебя есть деньги, мама, – обратился мальчик к женщине, которую почтенный г-н де Босир называл то Олива, то Николь, – дай мне одно су, я пойду за леденцом.

– Вот тебе два су, скверный мальчишка! Будь осторожен, не упади на лестнице!

– Спасибо, мамочка! – прыгая от радости, закричал ребенок и протянул руку.

– Подойди, я надену тебе пояс и шляпу, постреленок! Не хватало еще, чтобы соседи говорили, будто господин де Босир разрешает сыну бегать по улицам нагишом; правда, ему это безразлично, он ведь бессердечный! А я со стыда готова сгореть!

Мальчику очень хотелось, не думая о том, что скажут соседи о законном наследнике семейства Босиров, поскорее отделаться от шляпы и пояса; он не видел в них никакого проку с тех пор, как они пообносились и не могли больше новизной и блеском вызвать восхищение у других мальчишек. Однако пояс и шляпа были непременным условием для получения монеты в два су, и потому, несмотря на строптивый характер, юному хвастунишке пришлось смириться.

Дабы утешиться он, выходя, покрутил монеткой в десять сантимов перед носом отца, но тот, погрузившись в расчеты, лишь рассеянно улыбнулся в ответ на его милую выходку.

Вслед за этим с лестницы донеслись его осторожные, хотя и торопливые шаги: лакомка спешил вон из дома.

Женщина провожала сына глазами до тех пор, пока он не скрылся за дверью, потом перевела взгляд с сына на отца и, помолчав с минуту, вновь заговорила:

– Вот что, господин де Босир! Не пора ли вам взяться за ум и найти выход из унизительного положения, в котором мы оказались? В противном случае я прибегну к собственным средствам.

Она произнесла последние слова с жеманством, словно женщина, которой ее зеркало сказало поутру: "Будь покойна: с таким личиком ты с голоду не умрешь!"

– Ты же видишь, милая Николь, – отвечал г-н де Босир, – что я этим занят.

– Да, тасуешь карты и делаешь проколы на своих картонках!..

– Я же тебе сказал, что нашел его!

– Кого?

– Мартингал.

– Опять все сначала! Господин де Босир, предупреждаю вас, что я постараюсь вспомнить кого-нибудь из своих прежних знакомых, кто мог бы отправить вас как сумасшедшего в Шарантон.

– Да я же тебе говорю, что это верный способ разбогатеть!

– Ах, если бы господин де Ришелье был жив!.. – пробормотала вполголоса молодая женщина.

– Что ты говоришь?

– Если бы господин кардинал де Роган не разорился!..

– Ну и что же?

– Если бы госпожа де Ламотт не сбежала!..

– И что было бы?

– Уж я нашла бы средства, и мне не пришлось бы делить нищету с таким вот старым солдафоном.

И царственным жестом мадемуазель Николь Леге, она же госпожа Олива, презрительно указала на Босира.

– Да говорю тебе, – убежденно повторил тот, – что завтра мы будем богаты!

– У нас будут миллионы?

– Миллионы!

– Господин де Босир! Покажите мне первые десять луидоров из ваших миллионов, и я поверю в остальное.

– Вы их увидите сегодня же вечером, эти первые десять луидоров; именно эту сумму мне обещали.

– И ты отдашь их мне, милый Босир? – с живостью откликнулась Николь.

– Я дам тебе пять луидоров, чтобы ты купила себе шелковое платье, а малышу – бархатный костюмчик. А на пять других монет…

– Что же?

– … я добуду тебе обещанный миллион.

– Опять собираешься играть, несчастный?

– Я тебе уже сказал, что нашел беспроигрышный мартингал!..

– Да, да, это родной брат того, с помощью которого ты растратил шестьдесят тысяч ливров, остававшихся у тебя после португальского дела.

– Нечестно заработанные деньги не приносят счастья, – нравоучительно заметил Босир, – а я всегда думал, что мы несчастливы потому, что именно так я и добыл те деньги.

– Можно подумать, что эти ты получишь по наследству. Что у тебя был дядюшка, который умер в Америке или в Индии и завещал тебе десять луидоров?

– Эти десять луидоров, мадемуазель Николь Леге, – с видом превосходства заметил Босир, – эти десять луидоров – вы слышите? – будут заработаны не только честно, но и в определенном смысле благородно! Речь идет о деле, в котором заинтересован не только я, но и вся французская знать.

– А вы знатного происхождения, господин Босир? – насмешливо молвила Николь.

– Скажите лучше: де Босир, мадемуазель Леге, де Босир! – подчеркнул он, – так записано в свидетельстве о рождении вашего сына, составленном в ризнице церкви святого Павла и подписанном вашим покорным слугой, Жаном Батистом Туссеном де Босиром, в тот самый день, когда я дал ребенку свое имя…

– Подумаешь: осчастливил!.. – прошептала Николь.

– … и состояние! – напыщенно прибавил Босир.

– Если Господь не смилостивится и не пошлет ему ничего другого, – покачав головой, возразила Николь, – бедному мальчику придется жить подаянием, а умереть в приюте.

– По правде говоря, мадемуазель Николь, – с досадой сказал Босир, – это нестерпимо: вы всегда всем недовольны!

– Да не терпите! – вскричала Николь, давая волю долго сдерживаемой злобе. – Господи, да кто вас просит терпеть! Я, слава Богу, никому не навязываюсь и ребенка своего не навязываю. Да я хоть сегодня же вечером уйду и попытаю счастья в другом месте!

Николь встала и пошла к двери.

Босир бросился ей наперерез и, раскинув руки в стороны, преградил путь.

– Да говорят же тебе, злючка, – промолвил он, – что это счастье…

– Что? – перебила его Николь.

– …наступит сегодня вечером. Говорят же тебе, что даже если мои расчеты ошибочны, – а это совершенно невероятно, – я проиграю пять луидоров, только и всего.

– Бывают минуты, когда пять луидоров – целое состояние, слышите, господин мот?! Впрочем, вам этого не понять, ведь вы уже проиграли золотой слиток размером с этот дом.

– Это лишний раз доказывает мои достоинства, Николь: если я проиграл это золото, значит, мне было что проигрывать, а раз я мог заработать деньги раньше, стало быть, я и еще могу заработать; Бог всегда на стороне… ловких людей.

– Ну да, надейся, как же!..

– Мадемуазель Николь, уж не безбожница ли вы, случайно?

Николь пожала плечами.

– Может, вы последовательница учения господина де Вольтера, отрицающего роль Провидения?..

– Босир, вы дурак! – отрезала Николь.

– Это было бы неудивительно, ведь вы низкого происхождения. Должен вас предупредить, что эти идеи не пользуются популярностью в моем общественном кругу и не соответствуют моим политическим воззрениям.

– Господин де Босир, вы наглец, – прошипела Николь.

– У меня есть вера, слышите? И если кто-нибудь сказал бы мне: "Твой сын, Жан Батист Туссен де Босир, спустившийся, чтобы купить леденец за два су, поднимается сейчас, неся в руке кошелек, набитый золотыми", – я бы ему ответил: "Вполне возможно, на все воля Божья".

И Босир с благодушным видом поднял к небу глаза.

– Босир, вы глупец, – заметила Николь.

Не успела он договорить, как с лестницы донесся голосок маленького Туссена:

– Папа! Мама!

Босир и Николь насторожились, слыша голос ненаглядного отпрыска.

– Папа! Мама! – раздавалось все ближе.

– Что случилось? – вскричала Николь, распахивая дверь с истинно материнской заботой. – Иди сюда, детка, иди!

– Папа! Мама! – не унимался мальчик; его голос по-прежнему приближался, подобно голосу чревовещателя, делающего вид, что открывает крышку погреба.

– Я не удивлюсь, – прошептал Босир, уловив в криках мальчика радостные нотки, – если чудо в самом деле свершилось и малыш нашел кошелек, о котором я только что говорил.

В эту минуту ребенок появился наконец на последней ступеньке лестницы. Он ворвался в комнату, держа во рту леденец, левой рукой прижимая к груди пакет со сладостями и держа на раскрытой ладони вытянутой правой руки луидор, блестевший при тусклом огне свечи, как звезда Альдебаран.

– Боже мой! Боже мой! – вскричала Николь, забыв про открытую дверь. – Что с тобой случилось, мальчик мой любимый?

И она стала осыпать липкие щеки юного Туссена материнскими поцелуями, которым неведома брезгливость, ибо они способны всё очистить.

– Что случилось? – вскричал Босир, ловко завладев монетой и разглядывая ее при свете свечи. – А то случилось, что это настоящий луидор достоинством в двадцать четыре ливра.

Он снова подошел к мальчику и спросил:

– Где ты его нашел, мальчуган? Я поищу, нет ли там еще.

– Я его не нашел, папа, – отвечал мальчик, – мне его дали.

– Как это дали? – воскликнула мать.

– Да, мама, какой-то господин!

Подобно тому, как Босир проявил интерес к луидору, Николь уже была готова осведомиться, где этот господин.

Однако, наученная опытом, она из осторожности промолчала, поскольку знала, как ревнив бывает Босир. И потому она лишь переспросила:

– Какой-то господин?

– Да, мамочка, – отвечал малыш, грызя леденец, – какой-то господин!

– Господин? – в свою очередь повторил Босир.

– Да, папочка. Какой-то господин вошел вслед за мной в лавку и спросил у лавочника: "Скажите, сударь, юного дворянина, которого вы сейчас имеете честь обслуживать, зовут де Босир, не так ли?"

Босир с важностью выпятил грудь; Николь пожала плечами.

– И что ему лавочник ответил, сынок? – спросил Босир.

– Он сказал так: "Не знаю, точно ли он дворянин, а зовут его в самом деле Босиром". – «Он проживает где-то совсем радом?» – спросил этот господин. «Да, в доме налево отсюда, на четвертом этаже, под самой крышей». – «Дайте этому мальчику самых вкусных сладостей, я заплачу», – сказал господин. Потом он повернулся ко мне и прибавил: «Держи, малыш, луидор. Это тебе на конфеты, когда съешь вот эти». И он вложил мне в руку луидор. Лавочник сунул мне пакет под мышку, и я ушел очень довольный… Ой, а где же мой луидор?

Не заметив, как Босир утащил у него монету, мальчик стал повсюду искать свой луидор.

– Растяпа! – воскликнул Босир. – Должно быть, ты его потерял!

– Да нет же, нет! Нет! – повторял мальчик.

Спор этот мог бы куда серьезнее, если бы не последовавшее за тем событие, положившее ему конец.

Пока ребенок, еще продолжавший сомневаться в себе, искал по полу луидор, уже преспокойно лежавший в потайном жилетном кармане Босира; пока Босир восхищался умом юного Туссена, явствовавшим из только что приведенного и, может быть, чуть подправленного нами рассказа мальчика; пока Николь, вполне разделявшая мнение своего любовника о рано развившемся красноречии сына, спрашивала себя, кем же на самом деле мог быть этот даритель конфет и раздаватель луидоров, дверь медленно приотворилась и приятный голос произнес:

– Добрый вечер, мадемуазель Николь! Добрый вечер, господин де Босир! Добрый вечер, юный Туссен!

Все трое разом обернулись на этот голос.

На пороге стоял весьма изящно одетый господин, улыбаясь при виде семейной идиллии.

– Ой, вот тот господин с конфетами! – вскричал юный Туссен.

– Граф де Калиостро! – в один голос воскликнули Николь и Босир.

– У вас прелестное дитя, господин де Босир! – заметил граф. – Должно быть, вы счастливый отец!

IV
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ БУДЕТ ИМЕТЬ
УДОВОЛЬСТВИЕ УБЕДИТЬСЯ, ЧТО ГОСПОДИН ДЕ БОСИР ОСТАЛСЯ ВСЕ ТЕМ ЖЕ

После любезных слов графа наступила тишина. Калиостро вышел на середину комнаты и обвел ее пристальным взглядом, несомненно желая оценить моральное, а в особенности материальное положение его старых знакомых, к которым неожиданно привели графа зловещие и тайные интриги, центром коих он являлся.

Результат осмотра, сделанного столь прозорливым человеком, как граф, не оставлял никаких сомнений.

Даже обыкновенный наблюдатель угадал бы – и это было правдой, – что бедное семейство проживало последние гроши.

Из трех действующих лиц, изумившихся при виде графа, первым нарушил молчание тот из них, чья память хранила воспоминания лишь о событиях этого вечера, и потому его не мучили угрызения совести.

– Ах, сударь, какое несчастье! – пролепетал юный Туссен. – Я потерял свой луидор.

Николь раскрыла было рот, чтобы восстановить истину, однако по некотором размышлении она решила, что ее молчание может, пожалуй, обернуться вторым луидором для мальчика, и этот второй луидор мог бы стать ее добычей.

Она не ошиблась.

– Ты потерял луидор, бедный малыш? – переспросил Калиостро. – Вот тебе еще два; постарайся на этот раз их не потерять.

И, вынув из кошелька (округлость которого зажгла жадностью глаза Босира) два луидора, граф положил их в липкую ладошку мальчика.

– Держи, мама: один – тебе, другой – мне, – сказал тот, подбежав к Николь.

И ребенок поделился с матерью своим сокровищем.

От внимания Калиостро не ускользнуло, что мнимый сержант, не отрываясь, следил глазами за кошельком с той минуты, как граф извлек его и раскрыл, чтобы выпустить оттуда сорок восемь ливров, и до того времени, пока кошелек не вернулся в карман.

Когда кошелек исчез в глубинах кафтана графа, любовник Николь с сожалением вздохнул.

– Ну что, господин де Босир, вы, как всегда, в меланхолии? – спросил Калиостро.

– А вы, господин граф, как всегда, при деньгах?

– Ах, Боже мой! Да ведь вы один из величайших философов, которых я когда-либо знал, и не только в недавние века, но с древнейших времен; вы должны знать аксиому, которая ценилась во все эпохи: "Деньги не приносят счастья". Когда я познакомился с вами, вы были относительно богаты.

– Да, верно, – подтвердил Босир, – у меня было тогда около ста тысяч франков.

– Вполне возможно; однако к тому времени, как я вновь вас нашел, вы уже промотали около сорока тысяч; таким образом, у вас оставалось около шестидесяти тысяч, а это, согласитесь, кругленькая сумма для бывшего унтер-офицера.

Босир вздохнул.

– Что такое шестьдесят тысяч ливров, – заметил он, – в сравнении с суммами, какими располагаете вы?

– Я только хранитель, господин де Босир, и если рассуждать здраво, то мне кажется, что из нас двоих вы были бы святым Мартином, а я – бедняком, и именно вам пришлось бы, спасая меня от холода, отдать половину своего плаща. Дорогой мой господин де Босир, помните ли вы, при каких обстоятельствах мы с вами встретились? У вас тогда было, как я уже сказал, около шестидесяти тысяч ливров в кармане. Были вы счастливее благодаря этим деньгам?

При этом воспоминании Босир издал вздох, более напоминавший стон.

– Отвечайте же! – продолжал настаивать Калиостро. – Согласились бы вы изменить свое теперешнее положение, не имея ничего, кроме жалкого луидора, что вы забрали у юного Туссена?..

– Сударь!.. – перебил его бывший унтер-офицер.

– Не будем ссориться, господин де Босир. Однажды мы с вами поссорились, и вам пришлось идти на улицу за шпагой, вылетевшей через окно, помните?.. Вы помните, не так ли? – продолжал граф, видя что Босир не отвечает. – Иметь хорошую память – это уже кое-что значит. Итак, еще раз спрашиваю вас: согласились бы вы изменить свое теперешнее положение, не имея ничего, кроме жалкого луидора, что вы забрали у юного Туссена (на сей раз это утверждение прошло без препирательств), на то шаткое положение, из которого я имел счастье помочь вам выбраться?

– Да, господин граф, – ответил Босир, – вы правы: я не стал бы ничего менять. Увы, в те времена я был разлучен с моей любимой Николь.

– И кроме того, вас преследовала полиция по поводу вашего португальского дела… Что сталось с этим чертовым делом, господин де Босир? Насколько я помню, это было гнусное дело?!

– Оно провалилось и утонуло в пучине забвения, господин граф, – отвечал Босир.

– Ну, тем лучше, ведь оно, должно быть, причиняло вам немалое беспокойство. Впрочем, советую вам не очень-то рассчитывать на то, что все надежно скрыто в пучине. В полиции есть опытные ныряльщики; в какой бы мутной и глубокой воде ни пришлось им искать, всегда легче выловить гнусное дельце, нежели прекрасную жемчужину.

– Знаете, господин граф, если бы не нищета, в какой мы погрязли…

– …вы были бы счастливы? Вы хотите сказать, что для полноты счастья вам не хватает всего какой-нибудь тысячи луидоров?

Глаза Николь загорелись; глаза Босира метали молнии.

– О да! – вскричал последний. – Если бы у нас была тысяча луидоров, то есть двадцать четыре тысячи ливров, мы могли бы купить на половину этих денег домик, а другую половину обратить в небольшую ренту. Я стал бы землепашцем!

– Как Цинциннат…

– А Николь могла бы полностью посвятить себя воспитанию нашего сына!

– Как Корнелия… Ах, черт побери! Господин де Босир, это стало бы не только примером для других, это было бы чрезвычайно трогательно. Разве вы не надеетесь заработать эти деньги в деле, какое вы ведете в этот момент?

Босир вздрогнул.

– О каком деле вы говорите?

– Я говорю о деле, в котором вы выдаете себя за гвардейского сержанта; я говорю о деле, ради которого вы отправляетесь сегодня вечером на свидание, назначенное под аркадами на Королевской площади.

– О, господин граф! – умоляюще сложив руки, воскликнул тот.

– Что?

– Не губите меня!

– Хорошенькое дело! Да вы бредите! Разве я начальник полиции, чтобы губить вас?

– A-а, я тебе сто раз говорила, что ты ввязываешься в грязное дело! – воскликнула Николь.

– А вы знаете, что это за дело, мадемуазель Леге? – спросил Калиостро.

– Нет, господин граф, однако догадаться нетрудно… когда он что-то от меня скрывает, я могу быть уверена, что дело дрянь!

– Ну, что касается этого дела, дорогая мадемуазель Леге, вы ошибаетесь: оно, напротив, может быть отличным.

– A-а, вот видишь?! – вскричал Босир. – Господин граф – благородный человек, господин граф понимает, что вся знать заинтересована…

– …в том, чтобы оно удалось. Правда и то, что простой народ, напротив, заинтересован в том, чтобы оно провалилось. А теперь послушайте меня, дорогой господин де Босир, – вы, должно быть, понимаете, что совет, который я вам дам, – это совет истинно дружеский – так вот, если вы мне верите, вы не примете ни сторону знати, ни сторону простого народа.

– В чьих же интересах я должен действовать?

– В своих собственных.

– В моих?..

– Ну, разумеется, в твоих! – вмешалась Николь. – Черт побери! Довольно ты думал о других, пора позаботиться и о себе!

– Вы слышите? Она говорит, как святой Иоанн Златоуст. Запомните, господин де Босир, что в любом деле есть хорошие и плохие стороны. То, что хорошо для одних, оборачивается злом для других. Любое дело, каким бы оно ни было, не может быть либо только плохим, либо только хорошим для всех разом. Так вот, вопрос только в том, чтобы оказаться с нужной стороны.

– Ага! А сейчас, кажется, я оказался не с той стороны, так?

– Не совсем так, господин де Босир. Нет, совсем не так. Я бы даже утверждал, что, если вы станете упрямиться – а вы знаете, что я иногда беру на себя смелость прорицать, – так вот, если вы на сей раз заупрямитесь, вы подвергнете риску не только свою честь, не только состояние, но и жизнь… Да, вас, по всей видимости, повесили бы!

– Сударь! – пытаясь изо всех сил сохранить спокойствие и в то же время утирая градом катящийся с него пот, произнес Босир, – дворян не вешают!

– Это правда. Однако для того, чтобы добиться казни через отсечение головы, вам придется представить доказательства, что, возможно, займет много времени, так много, что суду надоест ждать, и он прикажет вас повесить. На это вы мне скажете, что ради великой идеи можно принять любую казнь:

Не плаха, но преступление бесчестит[10]10
  Т.Корнель, «Граф Эссекс», IV, 3.


[Закрыть], – как сказал великий поэт.

– Однако… – все более бледнея, пролепетал Босир.

– Да, однако вы не настолько дорожите своими принципами, чтобы жертвовать ради них жизнью. Понимаю… Дьявольщина! "Живем один лишь раз", – как сказал другой поэт; он не столь велик, как первый, но в данном случае мог бы над ним восторжествовать.

– Господин граф! – выдавил из себя наконец Босир. – За то недолгое время, когда я имел честь с вами общаться, я успел заметить, что вы умеете так говорить о некоторых вещах, что у робкого человека волосы могли бы встать дыбом.

– Черт возьми, это не нарочно! И потом, вы-то не робкого десятка!

– Нет, – произнес Босир, – я далеко не робок. Однако бывают обстоятельства…

– Да, понимаю. Например, когда позади у вас – галеры за воровство, а впереди – виселица за преступление против нации, как назвали бы в наши дни преступление, имеющее целью, если не ошибаюсь, похищение короля.

– Сударь! Сударь! – в ужасе вскричал Босир.

– Несчастный! – воскликнула Олива. – Так на этом похищении ты строил свои золотые мечты?

– И он не так уж ошибался, дорогая мадемуазель. Однако, как я уже имел честь только что вам сказать, в каждом деле есть хорошая и дурная стороны, лицо и изнанка. Господин де Босир имел несчастье взлелеять обманчивую мечту, принять дурную сторону: стоит ему лишь зайти с другой стороны, и все будет хорошо.

– Есть ли у него еще время? – спросила Николь.

– О, разумеется!

– Что я должен делать, господин граф? – спросил Босир.

– Представьте себе одну вещь, дорогой мой… – в задумчивости начал Калиостро.

– Какую?

– Представьте, что ваш заговор провалился. Допустим, что сообщники господина в маске и господина в коричневом плаще арестованы. Предположим – а в наше время все может статься, – итак, предположим, что они приговорены к смерти… Эх, Боже мой! Ведь оправдали Безанваля и Ожара, так что вы сами видите: никакое предположение не будет преувеличением… Итак, предположим, что эти сообщники приговорены к смерти; предположим – прошу вас набраться терпения: следуя от одного предположения к другому, мы постепенно доберемся до сути, – итак, предположим, что вы один из этих сообщников; представьте, что вам на шею уже накинули веревку и что вам говорят в ответ на ваши жалобы – а в подобном положении, как бы мужествен ни был человек, да что там говорить, Господи, – он всегда в большей или в меньшей степени на что-нибудь жалуется, не правда ли?..

– Договаривайте скорее, господин граф, умоляю вас, мне кажется, я уже задыхаюсь…

– Бог мой! Это и неудивительно, ведь я представил вас с веревкой на шее! Так вот вообразите, что в эту минуту вам говорят: "Ах, бедный господин де Босир, дорогой господин де Босир, а ведь вы сами виноваты!.."

– Как так?! – вскричал Босир.

– Вот видите: следуя от предположения к предположению, мы подошли наконец к сути, и вы мне отвечаете так, словно вы уже на виселице.

– Согласен.

– "Как так? – ответил бы вам тот голос. – А вот как: вы не только могли бы избежать этой трагической гибели, зажавшую вас в своих когтях, но и заработать тысячу луидоров; на них вы могли бы купить небольшой домик под сенью зеленых грабов, где вам так хотелось бы зажить вместе с мадемуазель Олива и маленьким Туссеном на пятьсот ливров ренты, которую вы получали бы с двенадцати тысяч ливров, оставшихся у вас после покупки дома… И вы зажили бы счастливым землепашцем, как вы говорите; расхаживали бы себе летом в туфлях, зимой – в сабо. И вот вместо этой прелестной перспективы у нас или, вернее, у вас перед глазами – Гревская площадь, а на ней – две или даже три гадкие виселицы, и самая высокая из них так и тянет к вам руки… Тьфу! Ах, бедный мой господин де Босир, до чего отвратительная перспектива!"