Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 62 страниц)
ЗАСАДА НА ВОЛКА
За ивами, стоявшими на пригорке шагах в двадцати-двадцати пяти от окна Катрин, проходил ров, а на глубине семи или восьми футов в нем журчала вода.
Этот ручеек, извивавшийся вместе с дорогой, скрывался то там, то здесь в тени ив, похожих на те, за которыми прятался Питу; они напоминали в темноте карликов с растрепанными огромными головами на чахлом теле.
В крайнем из этих деревьев, дуплистом от старости, Питу оставлял каждое утро письма для Катрин, а та забирала их, улучив минутку, когда отец отправлялся из дому в какую-нибудь другую сторону.
И Питу и Катрин действовали с такой осторожностью, что тайна не могла открыться с их стороны. Это была чистая случайность, что пастух с фермы встретил утром на дороге Изидора и, не придавая этому значения, рассказал о возвращении виконта. Встреча пастуха с виконтом в пять часов утра показалась Бийо крайне подозрительной. Со времени своего возвращения из Парижа, со времени болезни Катрин, с той поры, как доктор Реналь запретил ему входить в комнату больной, пока она бредила, он уверился в том, что виконт де Шарни был возлюбленным его дочери. Будучи убежден, что виконт де Шарни никогда не женится на Катрин, он не видел в этой связи ничего, кроме бесчестья. Вот почему он решил смыть позор дочери кровью.
Поэтому описанные нами подробности, которые могли бы показаться несведущему человеку незначительными, представлялись Катрин столь страшными, а когда она поделилась своими соображениями с Питу, он вполне разделил с ней ее опасения.
Мы видели, что, догадываясь о намерениях отца, Катрин предприняла попытку противостоять им, предупредив Изидора о грозившей ему опасности. К счастью, ее остановил Питу, потому что вместо Изидора она встретила бы на своем пути отца, Она слишком хорошо знала ужасный характер отца: было совершенно бессмысленно пытаться его уговорить. Это лишь ускорило бы развязку, только и всего: она бы вызвала бурю вместо того, чтобы ее отвести.
Она же стремилась к тому, чтобы помешать столкновению между возлюбленным и отцом.
Ах, как горячо она в этот момент желала, чтобы отсутствие возлюбленного, из-за которого она чуть было не лишилась жизни, продлилось бы еще хоть немного! Как благословила бы она голос, который бы ей сказал: "Он уехал!" – даже если бы голос прибавил: "Навсегда!"
Питу понимал это так же хорошо, как Катрин; вот почему он предложил девушке себя в качестве посредника. Придет ли виконт пешком или прискачет верхом, Питу надеялся увидеть или услышать его вовремя, броситься ему навстречу, в двух словах обрисовать положение и уговорить бежать, пообещав ему на следующий день передать от Катрин весточку.
Питу так крепко прижимался к иве, словно сроднился с деревьями, среди которых прятался, призвав на помощь все чувства, служившие ему ночью и на открытом месте, и в лесу, чтобы разглядеть тень или уловить малейший звук.
Вдруг ему почудились шаги; они раздались у него за спиной со стороны леса. Человек шел неровно, спотыкаясь о борозды. Шаги показались Питу чересчур тяжелыми для молодого элегантного виконта. Он медленно и неслышно обошел вокруг дерева и в тридцати шагах от себя разглядел фермера с ружьем на плече.
Как и предвидел Питу, Бийо подстерегал Изидора на перекрестке Бур-Фонтен; однако, видя, что на тропинке никто так и не появился, он подумал, что ошибся, и теперь возвращался в засаду, как он и замышлял, под окно к Катрин, убежденный в том, что именно через это окно виконт де Шарни попытается к ней пробраться.
На беду, случай пожелал, чтобы Бийо выбрал для засады те же ивы, среди которых прятался Питу.
Питу разгадал намерения фермера. Ему не приходилось оспаривать место. Он скатился с пригорка и исчез во рву, спрятав голову среди размытых водой корней той ивы, к которой привалился плечом Бийо.
К счастью, был довольно сильный ветер, иначе Бийо непременно бы услышал, как отчаянно стучит сердце Питу.
Но к чести замечательного характера нашего героя следует заметить, что Питу не столько беспокоила угрожавшая лично ему опасность, сколько приводила в отчаяние невозможность исполнить данное Катрин обещание.
Что она подумает о Питу, если г-н Шарни придет и с ним случится несчастье?
Вероятно, подумает, что он ее предал.
Питу предпочел бы скорее умереть, чем допустить мысль о том, что Катрин поверит в его предательство.
Но ему не оставалось ничего иного, как затаиться: малейший шорох мог его выдать.
Так прошло четверть часа; ничто не нарушало ночного покоя. Питу тешил себя надеждой, что виконт задержится, а Бийо надоест ждать, и, усомнившись в том, что виконт вообще придет, фермер вернется домой.
Вдруг Питу, чье ухо в силу обстоятельств оказалось прижатым к земле, услышал конский топот. Если это был действительно конь, он, должно быть, скакал по той самой тропинке, что вела из леса.
Вскоре у него не осталось сомнений; конь пересек дорогу шагах в шестидесяти от пригорка, где росли ивы, и копыта зацокали по щебенке, а когда подкова ударилась о большой камень, посыпались искры.
Питу увидел, как фермер пригнулся у него над головой, вглядываясь в темноту.
Однако ночь была настолько темная, что даже глаза Питу, привыкшие видеть в потемках, различили лишь тень, метнувшуюся через дорогу и исчезнувшую за углом каменной ограды фермы.
Питу ни на минуту не усомнился в том, что это Изидор, но понадеялся на то, что виконт изберет другой путь и не станет пробираться на ферму через окно.
Бийо тоже было так подумал, потому что у него вырвалось что-то вроде проклятия.
Минут десять протекло в пугающей тишине.
Спустя десять минут Питу благодаря своему острому зрению заметил у конца ограды человеческую фигуру.
Привязав коня к дереву, всадник шел теперь пешком.
Темнота была непроницаемая, и у Питу появилась надежда, что Бийо не заметит эту тень или увидит ее слишком поздно.
Он заблуждался, Бийо ее увидел: над головой Питу дважды сухо щелкнули взводимые курки.
Человек, пробиравшийся вдоль стены, безусловно, тоже услышал этот звук, который не мог обмануть слух охотника. Он остановился, вглядываясь в ночную мглу, однако различить что-либо было невозможно.
Во время этой мгновенной остановки Питу увидел, как надо рвом поднялся ствол ружья; однако на таком расстоянии фермер, разумеется, не мог быть уверен в своем выстреле и, видимо, боялся ошибиться. Вскинутый было ствол ружья медленно опустился.
Тень снова заскользила вдоль стены.
Она явно приближалась к окну Катрин.
На сей раз Питу услышал, как забилось сердце Бийо.
Питу спрашивал себя, что он может сделать, как крикнуть, чтобы предупредить несчастного молодого человека, каким образом его спасти.
Но ничего не приходило ему на ум. От отчаяния он вцепился руками в волосы!
Он увидел, как ствол ружья снова поднялся и опять опустился. Жертва была пока слишком далеко.
Прошло с полминуты. За это время молодой человек прошел двадцать шагов, отделявших его от окна.
Подойдя к окошку, он тихонько стукнул три раза с равными промежутками.
Теперь сомнений не оставалось: это был условный знак любовника, и этот любовник явился к Катрин.
Ружье поднялось в третий раз, а Катрин тем временем, услышав условный стук, приотворила окно.
Питу задыхался; он, если можно так сказать, почувствовал, как сработала в ружье пружина. Раздался щелчок, это камень ударил по кресалу. Вспышка, похожая на молнию, осветила дорогу, однако выстрела не последовало.
Сгорела лишь затравка.
Молодой дворянин понял, какая опасность ему угрожала. Он рванулся было туда, откуда пытались стрелять, однако Катрин схватила его за руку и притянула к себе.
– Несчастный! – прошептала она. – Это же мой отец!.. Он все знает!.. Иди сюда!..
Она с нечеловеческой силой рванула его на себя, помогая ему перелезть через подоконник, и заперла ставень.
У фермера был еще один выстрел. Но юноша и девушка были, несомненно, так тесно прижаты друг у другу, что он боялся, выстрелив в Изидора, убить в дочь.
– Пусть только выйдет! – прошептал фермер. – Уж тут-то я не промахнусь.
Не теряя времени даром, он буравчиком от пороховницы прочистил запал и насыпал новую затравку, чтобы не повторилось чудо, которому Изидор был обязан жизнью.
В течение пяти минут было совершенно тихо. Не было слышно дыхания Питу и фермера, даже сердца их словно перестали стучать.
Вдруг тишину разорвал лай собак, сидевших во дворе фермы на привязи.
Бийо в раздражении топнул ногой, прислушался и снова топнул.
– A-а, она решила выпустить его через сад, – проговорил он. – Это на него собаки лают.
Прыгнув над головой Питу, он очутился на другой стороне рва и, уверенно двигаясь в темноте (местность ведь была ему хорошо знакома), с быстротой молнии исчез за углом.
Он надеялся обогнуть ферму и перехватить Изидора.
Питу понял его маневр. Обладая прекрасным чутьем, он выпрыгнул из канавы, бросился прямо через дорогу, подбежал к окну Катрин, рванул на себя ставень, забрался в пустую комнату, вышел в освещенную лампой кухню, выскочил во двор, побежал по направлению к саду и, очутившись там, разглядел в темноте две тени; одна из них занесла над оградой ногу, а другая стояла под оградой, простирая вперед руки.
Прежде чем спрыгнуть по другую сторону ограды, молодой человек обернулся в последний раз и сказал:
– До свидания, Катрин, помни, что ты моя.
– Да, да, – отозвалась девушка. – Беги же, беги!
– Да, бегите, бегите, господин Изидор! – прокричал Питу. – Бегите!
Было слышно, как молодой человек спрыгнул на землю; конь заржал, узнав, хозяина, и, подгоняемый им, понесся вскачь. Прогремел один выстрел, потом другой.
Заслышав первый выстрел, Катрин закричала и рванулась на помощь Изидору; услышав второй она вздохнула, силы покинули ее, и она упала на руки Питу.
Тот, вытянув шею, прислушивался к удаляющемуся стуку копыт и вскоре убедился в том, что галоп остался прежним.
– Ну вот, – рассудительно проговорил он, – есть надежда. Ночью хорошо не прицелишься, да и рука не так тверда, когда стреляешь в человека, а не в волка или кабана.
Подняв Катрин на руки, он хотел отнести ее в дом.
Но она, призвав на помощь волю, собралась с силами, высвободилась из его объятий и соскользнула на землю, останавливая Питу жестом.
– Куда ты меня ведешь? – спросила она.
– Я хотел вас проводить в вашу комнату, мадемуазель! – удивившись ее вопросу, отвечал Питу.
– Питу, – проговорила Катрин, – у тебя есть такое место, где я могла бы укрыться?
– Если бы такого места у меня не было, я бы его нашел, мадемуазель, – ответил Питу.
– Тогда отведи меня туда, – попросила Катрин.
– А как же ферма?
– Надеюсь, что через пять минут я расстанусь с ней навсегда.
– А ваш отец?..
– Все кончено между мною и человеком, собиравшимся убить моего возлюбленного.
– Но, мадемуазель… – осмелился было возразить Питу.
– Ты отказываешься меня сопровождать, Питу? – спросила Катрин, выпуская руку молодого человека.
– Нет, мадемуазель, Боже сохрани.
– Тогда следуй за мной.
Катрин пошла вперед. Из сада она прошла в огород.
В конце огорода находилась небольшая калитка, выходившая на равнину Ну.
Катрин отворила ее без колебаний, вынула ключ, заперла за собой и Питу на два оборота калитку и бросила ключ в колодец у ограды.
Решительным шагом она пошла через поле, опираясь на руку Питу, и вскоре оба исчезли в долине, раскинувшейся между деревней Пислё и фермой Ну.
Никто не видел, как они ушли, и один Господь знал, где Катрин нашла в ту ночь убежище, обещанное ей Питу.
XXXГЛАВА, В КОТОРОЙ БУРЯ УЖЕ МИНОВАЛА
Бывают в человеческих отношениях бури, подобные природным ураганам: небо хмурится, сверкает молния, гремит гром, земля словно сходит со своей оси; наступает критическая минута, когда кажется, что вот-вот погибнет все живое и неживое; все дрожат, трепещут, взывают к Господу как к единственному источнику доброты и милосердия. Потом мало-помалу приходит успокоение, рассеивается мгла, наступает новый день, вновь восходит солнце, распускаются цветы, оживают деревья, люди возвращаются к своим делам, к удовольствиям, к любви. Жизнь улыбается и поет на обочинах дорог и порогах дверей, и никого уже не заботит, что там, куда ударила молния, царит опустошение.
Так было и на ферме: всю ночь в сердце человека, задумавшего и исполнившего план мести, бушевала страшная гроза. Заметив, что его дочь сбежала, Бийо тщетно искал в темноте ее следы; он звал ее сначала злобно, потом умоляюще, затем с отчаянием, но ответа не было. В это время что-то жизненно важное несомненно было разрушено в его мощном организме. Однако когда эта буря криков и угроз, у которой были, как в природе, и своя молния и свой гром, сменилась тишиной и усталостью; когда собаки, у которых не стало причин для беспокойства, перестали выть; когда дождь с градом смыл следы крови, тянувшиеся, подобно оброненному пояску, с одной стороны фермы; когда время, бесчувственный и молчаливый свидетель всего, что свершается на свете, стряхнуло с трепещущих бронзовых крыльев последние ночные часы, – жизнь возвратилась в привычную колею, ворота проскрипели ржавыми петлями, с фермы вышли работники: одни – отправляясь сеять, другие – боронить, третьи – пахать. Следом за ними появился и Бийо, разъезжавший по равнине во все стороны. И вот наконец наступил день; вся деревня проснулась, и те из жителей, кто плохо спал ночью, с любопытством и беспечностью говорили:
– Ох, и выли же нынче ночью собаки у папаши Бийо! А за фермой два выстрела грохнули…
Вот и все.
Впрочем, нет, мы ошибаемся.
Когда папаша Бийо, как обычно, в девять часов вернулся позавтракать, жена его спросила:
– Скажи-ка, отец, а где Катрин? Ты не знаешь?
– Катрин?.. – через силу отвечал Бийо. – Ей вреден воздух фермы, вот она и отправилась в Солонь к тетке…
– A-а… – откликнулась тетушка Бийо. – И долго она там пробудет, у тетки?
– Пока ей не станет лучше, – ответил фермер.
Мамаша Бийо вздохнула и отодвинула чашку кофе с молоком.
Фермер попытался заставить себя поесть, но на третьем глотке, точно пища душила его, он схватил бутылку бургундского за горлышко, залпом осушил ее и прохрипел:
– Надеюсь, моего коня еще не расседлали?
– Нет, господин Бийо, – робко отвечал ему мальчишка, приходивший каждое утро на ферму с протянутой рукой просить завтрак.
– Хорошо!
Грубо отстранив бедного мальчишку, фермер вскочил на коня и поскакал в поле, а жена, утирая слезы, пошла в тень колпака над очагом, на свое привычное место.
Не стало в доме певчей птички, не стало радующего глаз цветка, в образе юной прелестной девушки оживлявшей старые стены. А в остальном жизнь на ферме обещала уже на следующий день войти в привычную колею.
Питу встретил утро в своем доме в Арамоне, и те, кто вошел к нему в шесть утра, застали его за перепиской набело перед отправкой Жильберу подробного отчета о потраченных на обмундирование двадцати пяти луидорах, подаренных национальной гвардии Арамона доктором. Питу писал при свече, которая, наверно, судя по заострившемуся фитилю, горела давно.
Правда, один дровосек рассказывал, что видел, как Питу около двенадцати часов ночи пронес по деревне в руках что-то тяжелое, напоминавшее очертаниями женское тело, а потом спустился под откос и прошел по направлению к хижине папаши Клуиса. Однако это было маловероятно: ведь папаша Лаженес утверждал, что видел, как Питу бежал со всех ног около часу ночи по дороге на Бурсонн, а Манике, живший на краю деревни со стороны Лонпре, сказал, что между двумя и половиной третьего ночи Питу прошел мимо его двери и он ему крикнул: «Здорово, Питу!» – а Питу в ответ прокричал: «Здорово, Манике!»
Стало быть, не приходилось сомневаться в том, что Манике видел Питу между двумя и половиной третьего.
Но чтобы дровосек видел Питу неподалеку от хижины папаши Клуиса несущим на руках, да еще в полночь, нечто тяжелое, похожее на женское тело; чтобы папаша Лаженес видел Питу бегущим сломя голову около часу ночи по бурсоннской дороге; чтобы Манике поздоровался с Питу, проходящим перед его домом между двумя и половиной третьего?.. Мы потеряли Питу из виду, когда он находился вместе с Катрин между половиной одиннадцатого и одиннадцатью часами ночи в оврагах, отделяющих деревню Пислё от фермы Ну. Чтобы добраться до Клуисова камня, Питу должен был пройти около полутора льё, потом вернуться в Бурсонн, то есть отшагать еще два льё, затем пойти назад из Бурсонна к папаше Клуису и, наконец, вернуться от папаши Клуиса домой. Можно предположить, что, оставив Катрин в надежном месте, он пошел справиться о виконте и уже потом, доложив Катрин о виконте, отправился домой. Таким образом, между одиннадцатью и половиной третьего ночи он, видимо, отшагал примерно восемь или девять льё. Невозможно предположить, что на такое способны даже королевские скороходы, о ком в народе поговаривали, что им для скорости удаляют селезенку; однако этот трюк, если взять все в целом, не очень-то удивил бы тех, кому хоть раз довелось убедиться в способностях быстроногого Питу.
Но, так как Питу никому не открыл тайн этой ночи, на протяжении которой он проявил свою способность повсюду побывать, то, кроме Дезире Манике, на чье приветствие он ответил, никто больше – ни дровосек, ни папаша Лаженес – не осмелился бы утверждать под присягой, что не тень, а именно Питу они видели на тропинке, ведущей к папаше Клуису, а также на бурсоннской дороге.
Так или иначе, а на следующее утро в шесть часов, когда Бийо садился на лошадь с намерением объехать поля, Питу был дома и, не подавая признаков усталости или беспокойства, проверял счета портного Дюлоруа, присовокупляя к ним в качестве вещественных доказательств расписки тридцати трех своих подчиненных.
Еще один уже знакомый нам персонаж плохо спал в эту ночь.
Это был доктор Реналь.
В час ночи его разбудил нетерпеливый звонок лакея виконта де Шарни.
Доктор отпер дверь сам, как это всегда случалось, если звонили ночью.
Лакей виконта пришел за ним, потому что с его хозяином случилось несчастье.
Он держал в руке повод другой оседланной лошади, чтобы доктор Реналь не медлил ни секунды.
Доктор оделся в одно мгновение, сел верхом на коня и пустил его вскачь вслед за конем лакея, поехавшего вперед как курьер.
Что же за несчастье произошло? Об этом он узнает, приехав в замок. Ему было предложено захватить с собой хирургические инструменты.
Как оказалось, виконт был ранен в левый бок, а вторая пуля задела правое плечо. Похоже было на то, что обе пули были одного калибра – двадцать четвертого.
Однако виконт не пожелал изложить подробности случившегося.
Первая рана – в бок – была серьезной, но особого опасения не вызывала: пуля прошла через ткани, не задев важных органов.
Другой раной можно было и вовсе не заниматься.
Когда доктор закончил перевязку, молодой человек протянул ему двадцать пять луидоров – за молчание.
– Если вам угодно, чтобы я держал все это в тайне, заплатите мне как за обычный визит, то есть пистоль, – сказал славный доктор.
Приняв луидор, он вернул виконту четырнадцать ливров сдачи; как виконт ни упрашивал доктора взять большую сумму, уговорить его оказалось невозможно.
Доктор Реналь предупредил, что у него на ближайшее время намечены три совершенно неотложных визита и, стало быть, он зайдет к виконту только через день, а потом – еще через день.
Во второй свой визит доктор застал виконта уже на ногах: надев перевязь, поддерживавшую повязку на ране, он мог уже на следующий день сесть на коня, словно ничего не случилось; таким образом, никто, кроме его доверенного лакея, не знал о происшествии.
Приехав в третий раз, доктор Реналь не застал своего больного. Вот почему он пожелал принять за этот сорвавшийся визит лишь полпистоля.
Доктор Реналь принадлежал к числу тех редких врачей, которые достойны иметь в своей гостиной знаменитую гравюру "Гиппократ, отвергающий дары Артаксеркса".
XXXI«ВЕЛИКАЯ ИЗМЕНА ГОСПОДИНА ДЕ МИРАБО»
Читатель помнит последние слова Мирабо, обращенные к королеве в ту минуту, когда он покидал ее в Сен-Клу и она пожаловала ему для поцелуя руку.
"Этот поцелуй, ваше величество, спасет монархию!" – воскликнул тогда Мирабо.
Мирабо должен был исполнить обещание, данное Прометеем Юноне, когда она была близка к потере трона.
Мирабо вступил в борьбу, веря в собственные силы, не думая о том, что после стольких неосторожных шагов и трех неудавшихся заговоров его втягивали в обреченную на провал битву.
Вероятно, Мирабо – и это было бы более осмотрительно – мог бы еще некоторое время бороться не снимая маски. Однако уже через день после оказанного ему королевой приема, направляясь в Национальное собрание, он увидел на площади кучки людей и услышал странные выкрики.
Он подошел к столпившимся и поинтересовался, из-за чего этот шум.
Собравшиеся передавали из рук в руки какие-то брошюрки.
Время от времени чей-то голос кричал:
– "Великая измена господина де Мирабо"! "Великая измена господина де Мирабо"!
– О! – удивился он, доставая из кармана монету. – Кажется, это имеет отношение ко мне… Друг мой, почем "Великая измена господина де Мирабо"? – обратился он к разносчику брошюр, тысячи экземпляров которых были уложены в корзины, навьюченные на осла; тот размеренно шел туда, куда разносчику хотелось переместить свою лавчонку.
Разносчик взглянул Мирабо прямо в лицо.
– Господин граф, я раздаю ее бесплатно.
Шепотом он прибавил:
– Брошюра отпечатана тиражом в сто тысяч!
Мирабо в задумчивости отошел в сторону.
Бесплатная брошюра! Что бы это значило?
И торговец знает его в лицо!..
Несомненно, брошюра была одним из глупых или злобных пасквилей, какие тысячами ходили тогда по рукам.
Излишняя ненависть или чрезмерная глупость обезвреживали ее, лишая ее смысла.
Мирабо взглянул на первую страницу и побледнел.
Там был представлен перечень долгов Мирабо, и – странная вещь! – этот перечень был абсолютно точен: двести восемь тысяч франков!
Под этим перечнем стояла дата того дня, когда эта сумма была выплачена различным кредиторам Мирабо духовником королевы г-ном де Фонтанжем.
Затем следовала сумма, в которой выражалось его ежемесячное жалованье при дворе: шесть тысяч франков.
И наконец далее шел пересказ его разговора с королевой.
В это невозможно было поверить; неизвестный памфлетист не ошибся ни в единой цифре; можно даже было сказать, что он не солгал ни в едином слове.
Какой страшный, таинственный, располагающий неслыханными тайнами враг взялся преследовать его, Мирабов в его лице – монархию!
Мирабо показалось, что ему знакомо лицо разносчика, заговорившего с ним и назвавшего его "господином графом".
Он пошел назад.
Осел был на прежнем месте с корзинами, на три четверти опустевшими, но прежний разносчик исчез; на его месте был другой.
Этот был Мирабо совершенно незнаком.
Однако он распространял брошюры с не меньшим усердием.
В это время случай привел на площадь доктора Жильбера, почти ежедневно принимавшего участие в заседаниях Национального собрания, особенно когда обсуждались достаточно важные вопросы.
Занятый своими мыслями, он, может быть, и не обратил бы внимания на шум собравшихся, однако Мирабо с обычной своей отвагой пробрался к нему сквозь толпу, взял его за руку и подвел к разносчику брошюр.
Разносчик сделал при виде Жильбера то, что он повторял каждый раз, когда к нему подходили желающие получить брошюру: он протянул ее доктору со словами:
– Гражданин! "Великая измена господина де Мирабо"!
Однако узнав доктора, он замер как околдованный.
Жильбер тоже на него взглянул, с отвращением выронил брошюру и пошел прочь со словами:
– Мерзкое занятие вы себе выбрали, господин Босир!
Взяв Мирабо за руку, он продолжал свой путь к Национальному собранию, переехавшему из архиепископства в манеж.
– Вам знаком этот человек? – спросил у Жильбера Мирабо.
– Да, знаком, насколько можно быть знакомым с такого рода людьми, – отвечал Жильбер. – Это бывший унтер-офицер, игрок, прохвост; за неимением лучшего для себя дела он сделался клеветником.
– Ах, если бы он клеветал… – прошептал Мирабо, прижав руку к тому месту, где раньше было у него сердце, а сейчас остался лишь бумажник с полученными из дворца деньгами.
Помрачнев, великий оратор продолжал путь.
– Как! Неужели вы в настолько малой степени философ, что не найдете в себе сил противостоять подобному удару? – сказал Жильбер.
– Я? – изумленно переспросил Мирабо. – Ах, доктор, вы меня не знаете… Они говорят, что я продался, а следовало бы сказать, что мне заплатили! Ну что ж! Я завтра же куплю особняк, найму карету, лошадей, лакеев; завтра у меня будет свой повар и полон дом гостей. Свалить меня? Да что мне до моей вчерашней популярности и непопулярности сегодняшней? Разве у меня нет будущего?.. Нет, доктор, меня убивает то, что я вряд ли смогу исполнить данное обещание. И в этом вина двора передо мной, а точнее было бы сказать – его измена. Я виделся с королевой, как вы знаете. Мне показалось, что она полностью мне доверяет, и я возмечтал – безумством было мечтать, имея дело с подобной женщиной, – что я могу быть не только министром короля, как Ришелье, но и министром королевы, а вернее сказать, – и от этого мировая политика только выиграла бы, – ее любовником, как Мазарини. А что сделала она? Она в тот же день меня предала – у меня есть тому доказательства – и написала своему агенту в Германии господину Флаксландену: "Передайте моему брату Леопольду, что я последовала его совету. Я воспользовалась услугами господина де Мирабо, однако в моих отношениях с ним не может быть ничего серьезного".
– Вы в этом уверены? – спросил Жильбер.
– Совершенно уверен… Это еще не все: вы знаете, какой вопрос будет сегодня слушаться в Национальном собрании?
– Мне известно, что речь пойдет о войне, однако я плохо осведомлен о причине войны.
– Ах, Боже мой! – воскликнул Мирабо. – Это чрезвычайно просто! Вся Европа разделилась на два лагеря: с одной стороны – Австрия и Россия, с другой – Англия и Пруссия. Всех их объединяет ненависть к революции. России и Австрии нетрудно выразить свою ненависть, потому что они в действительности ее испытывают. А вот либеральной Англии и философски настроенной Пруссии нужно время, чтобы решиться на переход от одного полюса к другому, отречься, отступиться, признать, что они – и это соответствует действительности – противники свободы. Англия к тому же увидела, как Брабант протянул Франции руку; это заставило ее решиться. Наша революция, дорогой доктор, живуча, заразительна; это более чем национальная революция, это революция общечеловеческая. Ирландец Бёрк, ученик иезуитов из Сент-Омера, беспощадный враг господина Питта, недавно написал против Франции манифест, за который с ним звонкой монетой расплатился… сам господин Питт. Англия не ведет войну с Францией… нет, она еще не осмеливается. Однако она уже оставила Бельгию императору Леопольду, а также готова пойти хоть на край света ради того, чтобы поссориться с нашей союзницей Испанией. И вот Людовик Шестнадцатый объявил вчера в Национальном собрании, что вооружает четырнадцать линейных кораблей. Этот вопрос и будет сегодня рассматриваться в Национальном собрании. Кому принадлежит инициатива войны? В этом и состоит вопрос. Король уже потерял министерство внутренних дел, а затем и министерство юстиции. Если он и военное министерство потеряет, что ему остается? С другой стороны – давайте, дорогой доктор, затронем с вами сейчас откровенно вопрос, который еще не осмеливаются обсуждать в Палате, – итак, с другой стороны, король подозрителен. Революция до настоящего времени свершилась лишь в той мере – я больше кого-либо другого способствовал этому, чем горжусь, – революция свершилась лишь в той мере, в какой ей удавалось обезоружить короля. Самое опасное – оставить в руках у короля военное министерство, именно военное. И вот я, верный данному обещанию, буду требовать, чтобы ему оставили эту силу. Пусть это будет мне стоить популярности, жизни, может быть, но я готов поддержать это требование. Я сделаю так, чтобы был принят декрет, по которому король станет победителем: он будет торжествовать. А что в это время делает король? Заставляет хранителя печатей выискивать в парламентских архивах старые формулы протестов против Генеральных штатов, чтобы, видимо, составить тайный протест против Национального собрания. Ах, дорогой Жильбер, вот несчастье: уж слишком многое у нас делается тайно и совсем мало – открыто, публично, с поднятым забралом. Вот почему я, Мирабо, хочу – слышите? – хочу, чтобы все знали, что я на стороне короля и королевы, ибо я действительно на их стороне. Вы говорили, что меня смущает эта направленная против меня гнусность; нет, доктор, она мне поможет: ведь мне, как буре, чтобы разразиться, нужны темные грозовые тучи и встречные ветры. Идемте, доктор, идемте, вы увидите прекрасное заседание, за это я ручаюсь!
Мирабо не лгал. Едва ступив в манеж, он был вынужден проявить мужество. Каждый бросал ему в лицо: "Измена!", кто-то показал ему веревку, еще кто-то – пистолет.
Мирабо пожал плечами и прошел, как Жан Барт, расталкивая локтями тех, кто стоял на его пути.
Вопли преследовали его до самого зала заседаний, все усиливаясь. Едва он появился в зале, как сотни голосов встретили его криками: "A-а, вот он, предатель! Оратор-отступник! Продажный человек!"
Барнав был на трибуне. Он выступал против Мирабо. Мирабо пристально на него посмотрел.
– Да! – вскричал Барнав. – Это тебя называют предателем. Это против тебя я выступаю.
– Ну что ж, – заметил Мирабо, – если ты выступаешь против меня, я могу пока прогуляться в Тюильри и успею вернуться прежде, чем ты закончишь.
Высоко подняв голову, он обвел собравшихся угрожающим взглядом и покинул зал, осыпаемый насмешками" и оскорблениями; он прошел на террасу Фейянов и спустился в сад Тюильри.
Пройдя треть главной аллеи, он увидел группу людей, центром которой была молодая женщина, державшая в руке ветку вербены и вдыхавшая ее аромат.
Слева от женщины было свободное место; Мирабо взял стул и сел с ней рядом. Сейчас же половина из тех, кто ее окружал, поднялись и удалились.
Мирабо проводил их насмешливым взглядом.
Молодая женщина протянула ему руку.
– Ах, баронесса, – промолвил он, – так вы, стало быть, не боитесь заразиться чумой?
– Дорогой граф! – отвечала молодая женщина. – Кое-кто утверждает, что вы склоняетесь на нашу сторону, ну так я вас к нам перетягиваю!
Мирабо улыбнулся; три четверти часа он беседовал с этой женщиной; то была Анна Луиза Жермена Неккер, баронесса де Сталь.
Спустя три четверти часа он вынул часы.
– Баронесса, прошу меня простить! Барнав выступал против меня. Когда я покинул Национальное собрание, он был на трибуне уже около часу. Вот уже три четверти часа я имею честь беседовать с вами; следовательно, мой обвинитель говорит около двух часов. Должно быть, его речь подходит к концу, мне надлежит ему ответить.
