Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 62 страниц)

– Идите, – напутствовала баронесса, – отвечайте, и смелее!

– Дайте мне эту ветку вербены, баронесса, – попросил Мирабо, – она будет моим талисманом.

– Будьте острожны, дорогой граф: вербена – спутница поминок!

– Ничего, давайте! Венец мученика не будет лишним, когда идешь на бой!

– Надобно признать, что трудно быть глупее, чем было Национальное собрание вчера, – заметила баронесса де Сталь.

– Ах, баронесса, – возразил Мирабо, – зачем уточнять день?

Он взял у нее из рук ветку вербены, которую она отдала ему, несомненно, в благодарность за остроту, и галантно раскланялся. Затем он поднялся по лестнице на террасу Фейянов, а оттуда прошел в Национальное собрание.

Барнав спускался с трибуны под единодушные аплодисменты всех собравшихся; он произнес одну из тех путаных речей, что удовлетворяют представителей сразу всех партий.

– Едва Мирабо появился на трибуне, как на него обрушился шквал криков и оскорблений.

Он властным жестом поднял руку, подождал и, воспользовавшись минутным затишьем, какие случаются во время бурь или народных волнений, прокричал:

– Я знал, что от Капитолия до Тарпейской скалы не так уж далеко!

Таково уж величие гения: эти слова заставили замолчать даже самых горячих.

С той минуты как Мирабо завоевал тишину, победа наполовину была за ним. Он потребовал, чтобы королю было дано право инициативы в военных вопросах; это было чересчур, и ему отказали. После этого завязалась борьба вокруг поправок к законопроекту. Главная атака была отражена, однако следовало попробовать отбить территорию частичными атаками, и он пять раз поднимался на трибуну.

Барнав говорил два часа. Мирабо неоднократно брал слово и проговорил три часа. Наконец он добился следующего: король имеет право проводить подготовку к войне, руководить вооруженными силами по своему усмотрению; он вносит предложение о начале войны в Национальное собрание, а оно не принимает окончательного решения без санкции короля.

Чего бы только не сумел добиться Мирабо, если бы не эта бесплатная брошюрка, которую сначала распространял неизвестный разносчик, а потом г-н де Босир и которая, как мы уже сказали, называлась: "Великая измена господина де Мирабо"!

Когда Мирабо выходил после заседания, его едва не разорвали в клочья.

Зато Барнава народ триумфально нес на руках.

Бедный Барнав! Недалек тот день, когда настанет твоя очередь услышать крики:

– Великая измена господина Барнава!

XXXII
ЭЛИКСИР ЖИЗНИ

Мирабо вышел с заседания с гордым видом, высоко подняв голову. Пока мощный атлет смотрел опасности в лицо, он думал только об опасности, забыв о своих убывавших силах.

С ним происходило то же, что с маршалом Саксонским во время битвы при Фонтенуа: измотанный, больной, он день напролет не слезал с коня и был самым сильным и отважным воином в своей армии. Однако как только англичане были разбиты, как только раздался последний пушечный выстрел в честь бегства английской армии, он без сил упал на поле битвы, где только что одержал победу.

Вот то же самое происходило и с Мирабо.

Возвратившись к себе, он лег на пол на диванные подушки прямо среди цветов.

У Мирабо были две страсти: женщины и цветы.

С тех пор как началась сессия Собрания, его здоровье заметно пошатнулось. Несмотря на крепкое сложение, он столько выстрадал и физически и душевно во время заключений и преследований, что давно уже не мог похвастаться безупречным здоровьем.

Пока человек молод, все органы подчиняются его воле и готовы повиноваться по первому же приказанию мозга; они действуют, если можно так выразиться, одновременно, не противясь ни единому желанию своего повелителя. Однако, по мере того как человек достигает зрелого возраста, каждый орган, подобно слуге, который хотя еще и не вышел из повиновения, но уже испорчен долгой службой, позволяет себе, так сказать, некоторые замечания, и урезонить его теперь удается не без борьбы и труда.

Мирабо был как раз в таком возрасте. Чтобы его органы продолжали ему служить с живостью, к какой он привык, ему приходилось сердиться, показывать характер, и только его злость приводила этих утомленных и больных слуг в чувство.

На сей раз он почувствовал в себе нечто более серьезное, чем обыкновенное недомогание, и только слабо возражал лакею, предлагавшему сходить за врачом; в это время доктор Жильбер позвонил в дверь и его проводили к Мирабо.

Тот подал доктору руку и притянул его к себе на подушки, где лежал среди зелени и цветов.

– Знаете, дорогой граф, – заговорил Жильбер, – я решил перед возвращением к себе зайти вас поздравить. Вы обещали мне одержать победу, а сами добились большего: вы можете праздновать настоящий триумф.

– Да, однако, как видите, этот триумф, эта победа – победа в духе Пирра. Еще одна такая победа, доктор, и я погиб!

Жильбер пристально взглянул на Мирабо.

– Да, вы в самом деле больны, – заметил он.

Мирабо пожал плечами:

– Будь на моем месте кто-нибудь другой, он бы уже сто раз умер. У меня два секретаря, так оба уже выбились из сил, особенно Пеленк, в чьи обязанности входит переписка моих черновиков, а у меня ужасный почерк! Но я без него как без рук, потому что он один разбирает мои каракули и понимает мои мысли… Так вот Пеленк уже три дня не встает с постели. Доктор! Назовите мне нечто такое, что, не скажу, вернет меня к жизни, но что даст мне силы, пока я жив.

– На что вы можете жаловаться! – воскликнул Жильбер, пощупав пульс больного. – Таким, как вы, никакие советы не нужны. Попробуйте-ка посоветовать отдых такому человеку, кто черпает свои силы исключительно в движении, а воздержание – гению, который только в излишествах и может развиваться! Как я могу посоветовать вам унести отсюда все эти цветы и зелень, источающие днем кислород, а ночью – углерод? Ведь вы привыкли к цветам и будете страдать без них. Как я вам могу посоветовать поступить с женщинами так же, как с цветами, и удалить их от себя, особенно ночью? Вы мне ответите, что легче умереть… Так что живите, дорогой граф, как вы привыкли. Единственное, о чем я вас попрошу: постарайтесь окружать себя цветами без запаха и, если возможно, избегайте страстной любви.

– О, на этот счет, дорогой доктор, все обстоит именно так, как вам хочется, – отвечал Мирабо. – Страстная любовь мне не удалась, и у меня нет охоты пробовать еще раз. Три года тюрьмы, смертный приговор, самоубийство любимой женщины из-за другого мужчины вылечили меня от подобных страстей. Как я вам рассказывал, я на минуту возмечтал было о великой любви, имея перед глазами пример Елизаветы и Эссекса, Анны Австрийской и Мазарини, Екатерины Второй и Потемкина, однако это была всего лишь мечта. Ну еще бы! Я один-единственный раз виделся с женщиной, ради которой воюю, и вряд ли когда-нибудь увижу ее вновь… Знаете, Жильбер, нет более мучительной пытки, как чувствовать в себе способность совершить нечто грандиозное, когда кажется, что в твоих руках – судьба королевства, триумф друзей, гибель врагов, но по злой воле случая, из-за рокового стечения обстоятельств все это от вас ускользает. Тем, кто заставляет меня так страшно искупать безумства моей юности, тоже придется искупить многое. Почему же они мне не доверяют? За исключением двух-трех случаев, когда я был вынужден на крайности, когда я не мог не нанести удара хотя бы затем, чтобы показать, на что я способен, разве я не принадлежал им всецело, с начала и до конца? Разве я не выступал за абсолютное вето, когда господин Неккер ограничился лишь отлагательным вето? Разве я не выступал против этой ночи четвертого августа, в которой, кстати сказать, я не участвовал и которая лишила знать привилегий? Разве я не выступал против Декларации прав человека? И не потому, что я надеялся что-нибудь из нее выбросить. Просто я полагал, что еще не настало время ее провозглашать. Ну а сегодня, наконец, сегодня разве я не сделал для них то, на что они не смели и надеяться? Разве, пусть в ущерб своей чести, популярности, жизни, я не добился большего, чем мог бы добиться ради них министр или даже принц? И когда я думаю – хорошенько поразмыслите о том, что я вам сейчас скажу, великий философ, потому что я буду говорить о том, от чего, возможно, зависит падение монархии, – когда я думаю, что должен считать для себя великой милостью (столь великой, что она была мне оказана всего однажды) встречу с королевой; когда я думаю, что, если бы мой отец не умер накануне взятия Бастилии, если бы приличие не помешало мне показаться на людях через день после его смерти, в тот самый день, когда Лафайет был назначен командующим национальной гвардии, а Байи – мэром Парижа, на месте Байи был бы я! О, тогда все было бы иначе! Король оказался бы вынужден немедленно вступить со мной в сношения; я сумел бы внушить ему мысли о том, как нужно управлять городом, в сердце которого вызрела революция; я завоевал бы его доверие; я склонил бы его к решительным защитным мерам, прежде чем зло успело бы укорениться; а вместо этого я – рядовой депутат, человек подозрительный, вызывающий зависть, страх, ненависть, и меня удалили от короля, оклеветали в глазах королевы! Можете ли вы мне поверить, доктор, что, увидев меня в Сен-Клу, она побледнела? Ну, разумеется: разве ее не убедили в том, что именно я виноват в пятом и шестом октября? Вот так за этот год я сделал бы все, что мне помешали сделать, а теперь… боюсь, что теперь для здоровья монархии, как и для моего собственного, уже слишком поздно.

С выражением глубокой печали Мирабо схватился за грудь.

– Вам плохо, граф? – спросил Жильбер.

– Как в аду! Бывают дни, когда, клянусь честью, мне кажется, что клеветой мою душу терзают так же мучительно, как если бы меня отравили мышьяком… Вы верите в яд Борджа, в перуджийскую aqua toffana и в порошок наследников госпожи Вуазен, доктор? – с улыбкой поинтересовался Мирабо.

– Нет, но я верю в раскаленное лезвие, которое испепеляет ножны, я верю в лампу, от яркого света которой вдребезги разлетается стекло.

Жильбер достал из кармана небольшой хрустальный флакончик, содержавший два наперстка зеленоватой жидкости.

– Давайте-ка проведем опыт, граф, – предложил он.

– Какой? – с любопытством погладывая на флакон, спросил Мирабо.

– Один из моих друзей, которого я хотел бы видеть и в числе ваших, очень образован в области естественных наук и даже, как он утверждает, по части наук оккультных. Он дал мне рецепт этого зелья как сильного противоядия, всеобщей панацеи, почти эликсира жизни. Частенько, когда мною овладевали мрачные мысли, приводящие наших со-седей-англичан к меланхолии, к сплину и даже к смерти, я выпивал всего несколько капель этой жидкости, и, должен признаться, действие всегда оказывалось спасительным и мгновенным. Хотите попробовать?

– Из ваших рук, доктор, я готов принять все что угодно, даже цикуту, не говоря уж об эликсире жизни. Надо с ним что-нибудь делать перед употреблением или нужно пить таким, как он есть?

– Эта жидкость в чистом виде обладает слишком сильным действием. Прикажите лакею принести несколько капель водки или винного спирта в ложке.

– Дьявольщина! Винного спирта или водки, чтобы разбавить ваш напиток! Так это, стало быть, жидкий огонь? Я и не знал, что человек когда-нибудь пил его с тех пор, как Прометей налил его одному из предков человеческого рода. Однако должен вас предупредить, что мой слуга вряд ли отыщет во всем доме шесть капель водки. Я не Питт, я не в этом черпаю свое красноречие.

Однако лакей вернулся несколько минут спустя и принес в ложке требуемые пять-шесть капель водки.

Жильбер разбавил их таким же количеством жидкости из флакона. В ту же секунду смесь приняла цвет абсента, и Мирабо, схватив ложку, проглотил ее содержимое.

– Ах, черт подери! Хорошо, что вы меня предупредили, доктор, – заметил он, обратившись к Жильберу, – ну и крепкий напиток! Мне кажется, я проглотил молнию в полном смысле слова.

Жильбер улыбнулся и стал терпеливо ждать.

Некоторое время эти несколько капель пламени словно пожирали Мирабо изнутри; голова его опустилась на грудь, и он прижал руку к желудку. Вдруг он поднял голову.

– Ах, доктор, вы и в самом деле дали мне эликсир жизни! – вскричал он.

Он поднялся; дыхание с шумом рвалось из его груди. Он высоко поднял голову и простер руки.

– Если монархии суждено рухнуть, я чувствую в себе силы ее поддержать! – воскликнул он.

Жильбер улыбнулся.

– Так вам лучше? – спросил он.

– Доктор, скажите мне, где продается это питье, и если за каждую каплю я должен заплатить бриллиантами такой же величины, если мне придется отказаться от всего, кроме удовольствия быть сильным и здоровым, я вам ручаюсь, что у меня тоже будет это жидкое пламя и тогда… тогда я буду считать себя непобедимым.

– Граф! – промолвил Жильбер. – Обещайте мне, что будете принимать это зелье не чаще двух раз в неделю, обращаться только ко мне за новой порцией, и этот флакон – ваш.

– Давайте! – согласился Мирабо. – Я готов обещать все что угодно.

– Пожалуйста, берите, – сказал Жильбер. – Но это еще не все. У вас будут лошади и экипаж, как вы мне сказали?

– Да.

– Так поезжайте пожить в деревню. Цветы, отравляющие воздух в вашей комнате, в саду оказывают благотворное воздействие. Ежедневные поездки в Париж и обратно будут для вас целительны. Выберите, если возможно, дом на возвышенности, в лесу или у реки, в Бельвю, Сен-Жермене или Аржантёе.

– Аржантёй! – вскричал Мирабо. – Туда-то я как раз и послал моего слугу поискать загородный дом. Тейш, ведь вы мне сказали, что нашли кое-что подходящее, не так ли?

– Да, господин граф, – отвечал слуга, присутствовавший при лечении, проведенном только что доктором Жильбером. – Да, прелестный домик, о котором мне говорил Фриц, мой соотечественник. Он там, кажется, жил с хозяином, иностранным банкиром. Теперь дом свободен, и господин граф может занять его, когда пожелает.

– Где находится этот дом?

– Недалеко от Аржантёя. Он называется замок Маре.

– О, я его знаю! – воскликнул Мирабо. – Очень хорошо, Тейш. Когда мой отец с проклятиями выгнал меня из дому, угостив на прощание палкой… Вы знаете, доктор, что мой отец жил в Аржантёе?

– Да.

– Так вот когда он меня выставил вон, мне частенько случалось гулять под стенами этого прекрасного замка и говорить себе, подобно Горацию… прошу прощения, если цитата будет неточной: "О rus, quando te aspiciam?"[22]22
  (О деревня, когда я вновь тебя увижу?" (лат.) – «Сатиры», II, 6.


[Закрыть]

– В таком случае, дорогой граф, настало время осуществить вашу мечту. Поезжайте, побывайте в замке Маре, перевезите вещи… Чем раньше, тем лучше.

Мирабо на минуту задумался, потом обернулся к Жильберу:

– А знаете, дорогой доктор, пожалуй, ваш долг в том, чтобы понаблюдать за больным, которого вы только что вернули к жизни. Сейчас пять часов пополудни, дни еще долгие, на улице прекрасная погода… Давайте сядем в карету и отправимся в Аржантёй.

– Ну что ж, едем в Аржантёй, – согласился Жильбер. – Если уж взял на себя заботу о столь драгоценном здоровье, как ваше, дорогой граф, надо все изучить… Итак, поедем смотреть ваш будущий загородный дом!

Часть третья

I
«ЧЕТЫРЕ СТУПЕНИ – ПРЕДЕЛ РОДСТВА!»

Мирабо еще не успел обзавестись хозяйством, а потому и своего экипажа у него не было. Слуга отправился за фиакром.

В те времена поездка в Аржантёй была целым путешествием; сегодня же туда можно доехать за одиннадцать минут, а лет через десять, вполне вероятно, этот путь можно будет проделать за одиннадцать секунд.

Почему Мирабо выбрал Аржантёй? Да просто потому, что его воспоминания, как он только что сказал доктору, были связаны с этим небольшим городком, а человек испытывает сильное желание продлить отпущенный ему краткий период земного существования, изо всех сил пытаясь задержать его в прошлом, лишь бы не так быстро переходить в будущее.

11 июля 1789 года в Аржантёе умер его отец, маркиз де Мирабо, как и полагалось истинному дворянину, не желавшему пережить взятие Бастилии.

В конце аржантёйского моста Мирабо приказал кучеру остановиться.

– Разве мы уже приехали? – спросил доктор.

– И да и нет. Мы еще не доехали до замка Маре, он находится в четверти льё от Аржантёя… Я забыл предупредить вас, дорогой доктор, что сегодня нам с вами предстоит нанести не просто визит: мы с вами совершим паломничество с тремя остановками.

– Паломничество? – с улыбкой переспросил Жильбер. – К какому же святому?

– К святому Рикети, дорогой доктор. Вы этого святого не знаете. Его канонизировали люди. По правде говоря, я очень сомневаюсь в том, что Господь Бог, даже если предположить, что он следит за всеми глупостями нашей скудной жизни, одобрил бы эту канонизацию. Однако можно быть совершенно уверенным в том, что именно здесь скончался как мученик Рикети, маркиз де Мирабо, Друг людей, не вынесший распущенности и разврата своего недостойного сына Оноре Габриеля Виктора Рикети, графа де Мирабо.

– A-а, да, да, верно, ведь ваш отец умер в Аржантёе, – сказал доктор. – Простите, граф, что я это запамятовал. Но моя забывчивость простительна: я по возвращении из Америки был арестован на пути из Гавра в Париж в первых числах июля и, когда ваш отец скончался, находился в Бастилии. Я вышел оттуда четырнадцатого июля вместе с семью другими пленниками, и, как бы значимо ни было это частное событие, подробности его были заслонены теми необыкновенными событиями, что произошли в том же месяце… А где проживал ваш отец?

В ту самую минуту как Жильбер задавал этот вопрос, Мирабо велел остановиться у решетки дома на набережной, выходившего окнами на реку; от реки его отделяла обсаженная деревьями лужайка шагов в триста шириной.

Увидев, что у ворот остановился чужой, огромный пес пиренейской породы бросился с рычанием к решетке, просунул сквозь прутья голову и попытался вцепиться в него зубами.

– Черт побери! – вскричал Мирабо, отступая при виде грозных белых клыков сторожевой собаки. – Смотрите-ка, доктор! Ничто не изменилось: меня принимают здесь так же, как при жизни отца.

Тем временем на крыльце появился молодой человек; он успокоил пса, подозвал его к себе и подошел к двум незнакомцам.

– Прошу прощения, господа, – обратился он к ним, – хозяева не имеют отношения к тому приему, какой оказывает вам собака. Перед домом, где жил господин маркиз де Мирабо, останавливаются многие гуляющие, а бедный Картуш не понимает того заслуженного интереса, который они питают к жилищу его смиренных хозяев, и вечно рычит… Место, Картуш!

Молодой человек угрожающе взмахнул рукой, и пес с рычанием поплелся к конуре. Забравшись внутрь, он высунул из конуры передние лапы и положил на них оскаленную морду, показывая острые зубы и кроваво-красный язык и сверкая глазами.

Мирабо и Жильбер переглянулись.

– Господа! – продолжал молодой человек. – Теперь за этой решеткой находится лишь хозяин, готовый отворить ее и принять вас, если, конечно, ваше любопытство не ограничится наружным осмотром дома.

Жильбер толкнул Мирабо локтем, давая понять, что он хотел бы осмотреть дом внутри.

Мирабо понял доктора, тем более что его собственное желание совпадало с желанием Жильбера.

– Сударь, вы прочитали наши мысли! – признался он. – Мы хотели осмотреть этот дом, зная, что в нем жил Друг людей.

– Ваше любопытство будет еще больше, господа, – сказал им молодой человек, – когда вы узнаете, что, в то время пока здесь жил отец, его прославленный сын несколько раз оказал этому дому честь своим посещением. Если верить преданию, его здесь не всегда принимали так, как он того заслуживал и как мы приняли бы его теперь, если бы у него вдруг появилось такое же, как у вас, желание, которое я и спешу исполнить, господа.

Молодой человек с поклоном распахнул ворота перед двумя посетителями и пошел вперед.

Однако Картуш не собирался принимать гостей столь же радушно, как молодой человек: с оглушительным лаем он опять выскочил из конуры.

Молодой человек поспешил загородить собой того из гостей, на кого пес, казалось, лаял с особым остервенением.

Но Мирабо отстранил молодого человека рукой.

– Сударь! – заметил он. – Собаки и люди всегда на меня лают. Людям удавалось иногда вцепиться в меня зубами, собакам же – никогда. Кстати, существует мнение, будто человеческий взгляд способен покорить любое животное. Позвольте мне, пожалуйста, провести опыт.

– Сударь! – с живостью возразил молодой человек. – Картуш очень злой, предупреждаю вас…

– Ничего, ничего, сударь, – настаивал Мирабо, – я ежедневно имею дело с более злобным зверьем; не далее чем сегодня я усмирил целую свору.

– Но с той сворой вы можете воевать словом, – возразил Жильбер, – а могущество вашего слова никто не станет отрицать.

– Доктор, мне кажется, вы были сторонником магнетизма?

– Несомненно. И что же?

– В таком случае вы не можете не признавать силу взгляда. Позвольте мне замагнетизировать Картуша.

Мирабо говорил на том языке отваги, что так понятен существам высшего порядка.

– Как вам будет угодно, – согласился Жильбер.

– Ах, сударь, не стоит подвергать себя опасности! – снова предостерег Мирабо молодой человек.

– Да полно! – воскликнул граф.

Молодой человек поклонился в знак смирения и отошел влево, а Жильбер шагнул вправо, как делают секунданты, когда противник собирается стрелять в их подопечного.

Поднявшись на две-три ступени крыльца, молодой человек приготовился остановить Картуша, если слова или взгляда незнакомца окажется недостаточно.

Пес повел головой справа налево, словно желая убедиться, что тот, к кому он испытывал лютую ненависть, остался без всякой помощи. Видя, что тот в одиночестве и без оружия, он не торопясь выполз из конуры, напоминая скорее змею, чем собаку, и вдруг резко бросился вперед, одним прыжком преодолев треть расстояния, отделявшего его от противника.

Мирабо скрестил руки на груди и стал пристально смотреть на пса, вложив в свой взгляд всю ту силу, что превращала его на трибуне в Юпитера Громовержца.

Весь заряд энергии его мощного тела словно переместился в голову. Волосы его поднялись, как грива у льва, и если бы эта сцена происходила не в предзакатный час, а в ночной темноте, то они, вероятно, искрились бы.

Пес замер, глядя на него.

Мирабо наклонился, взял горсть песку и бросил его в морду животного.

Пес взвыл и сделал еще один прыжок; теперь его отделяли от противника всего три-четыре шага. Но тот первым двинулся ему навстречу.

Собака на секунду замерла, словно гранитный пес охотника Кефала; видя, что Мирабо продолжает идти вперед, она почувствовала беспокойство и словно замерла в нерешительности, не зная, проявить ярость или стоит поостеречься; она показала зубы и сверкнула глазами, присев при этом, однако, на задние лапы. Тогда Мирабо поднял руку властным жестом, так часто удававшимся ему на трибуне, когда он убивал своих недругов сарказмом и осыпал их оскорблениями или насмешками. И пес почувствовал себя побежденным: он задрожал всем телом, оглянулся, желая убедиться в том, что путь к отступлению свободен, и опрометью бросился в конуру.

Довольный Мирабо, словно победитель Истмийских игр, гордо поднял голову.

– Ах, доктор! – воскликнул он. – Господин Мирабо-старший был прав, когда говорил, что собаки – кандидаты в род людской. Вы видите, как этот пес зол, как труслив, а сейчас вам предстоит убедиться в том, что он может быть столь же угодлив, как человек.

Он опустил руку и похлопал ею по ноге, приказав:

– Ко мне, Картуш, ко мне!

Пес был в нерешительности, но, увидев, что незнакомец нетерпеливо повторил свой жест, снова высунулся из конуры и пополз, не сводя глаз с Мирабо. Он преодолел таким способом все расстояние, отделявшее его от победителя, а оказавшись у его ног, медленно и робко поднял голову и лизнул ему руку.

– Хорошо! – похвалил его Мирабо. – Место!

Он взмахнул рукой, и пес спрятался в конуре.

Оцепенев от страха, молодой человек стоял на крыльце, застыв в изумлении. Мирабо повернулся к Жильберу.

– Знаете, дорогой доктор, о чем я размышлял, совершая безумство, свидетелем которому вы только что явились?

– Нет, и я надеюсь услышать от вас объяснения: не думаю, чтобы вы проделали все это только из хвастовства.

– Я вспомнил о пресловутой ночи с пятого на шестое октября. Доктор, доктор! Я бы отдал половину оставшихся мне дней ради того, чтобы король Людовик Шестнадцатый увидел, как этот пес сначала бросился на меня, а потом вернулся в конуру, откуда приполз к моим ногам.

Затем он обратился к молодому человеку:

– Надеюсь, сударь, вы простите мне, что я унизил Картуша? Пойдемте взглянем на дом Друга людей, раз уж вы взялись нам все показать.

Молодой человек посторонился, пропуская Мирабо; впрочем, можно было подумать, что гостю не нужен был проводник и что он знал дом лучше, чем кто бы то ни было.

Не останавливаясь в первом этаже, он торопливо стал подниматься по лестнице с железными перилами искусной работы, повторяя:

– Сюда, доктор, сюда.

С присущей ему увлеченностью и привычкой властвовать, свойственной его характеру, Мирабо из зрителя скоро превратился в действующее лицо, а из обычного посетителя – в хозяина дома.

Жильбер последовал за ним.

Тем временем молодой человек позвал своего отца, господина лет пятидесяти-пятидесяти пяти, и сестер, двух юных особ пятнадцати и восемнадцати лет, чтобы рассказать им о том, какого необычного гостя он только что пустил в дом.

Пока он им излагал историю о том, как Мирабо подчинил себе Картуша, граф показал Жильберу рабочий кабинет, спальню и гостиную маркиза; каждая комната пробуждала в душе Мирабо воспоминания, и он, с присущим ему обаянием и увлеченностью, рассказывал одну забавную историю за другой.

Широко раскрыв глаза от удивления, владелец дома и его семейство внимательно слушали этого чичероне, рассказывавшего им историю их собственного дома.

Когда гости осмотрели апартаменты второго этажа, на аржантёйском соборе пробило семь; Мирабо, верно, испугался, что не успеет показать другие комнаты, и поторопил Жильбера спуститься, подав пример тем, что одним прыжком преодолел первые четыре ступени лестницы.

– Сударь! – обратился к нему владелец дома. – Вы знаете столько разных историй из жизни маркиза де Мирабо и его прославленного сына, что, мне кажется, будь на то ваша воля, вы могли бы рассказать об этих четырех ступеньках не менее увлекательную историю, чем все предыдущие.

Мирабо остановился и улыбнулся.

– Да, действительно, я мог бы это сделать, хотя именно об этом случае я собирался умолчать.

– Почему, граф? – спросил доктор.

– Да сами посудите! Выйдя из донжона Венсенского замка, где он провел полтора года, Мирабо, который был вдвое старше блудного сына, но так и не заметил, чтобы кто-нибудь собирался заколоть упитанного тельца для празднования его возвращения, решил потребовать причитающуюся ему по закону часть наследства. Были две причины, по которым Мирабо мог быть плохо принят в родительском доме: во-первых, он вышел из Венсенского замка вопреки воле маркиза; во-вторых, он пришел в родной дом за деньгами. Вот почему маркиз, завершавший в это время отделку какого-то филантропического сочинения, при виде сына вскочил, а в ответ на первые слова, с какими сын успел к нему обратиться, схватился за трость и бросился на него, едва заслышав слово "деньги". Граф знал своего отца, но надеялся, что тридцати семилетний возраст избавит его от угрожавшего ему наказания. Граф вынужден был признать свою ошибку, почувствовав, как удары посыпались ему на плечи.

– Как?! Удары палкой? – переспросил Жильбер.

– Да, настоящие, отличные удары, не такие, как в Комеди Франсез в пьесах Мольера, а самые что ни на есть натуральные, какими можно размозжить голову или перебить руку.

– Что же сделал граф де Мирабо? – спросил Жильбер.

– Черт побери! То же, что сделал Гораций в своем первом бою, – он обратился в бегство. К несчастью, в отличие от Горация, у него не было щита; ибо, вместо того чтобы его бросить, как поступил певец Лидии, он воспользовался бы им, чтобы отразить удары. Итак, не имея щита, он перескочил через эти вот четыре ступеньки так же, как только что сделал я… ну, может быть, еще проворнее. Однако, он сейчас же остановился и, обернувшись, замахнулся своей палкой: "Стойте, сударь! – крикнул он отцу. – Четыре ступени – предел родства!" Это был не очень удачный каламбур, однако он остановил филантропа скорее, чем самый мудрый довод. "Ах, как жаль, что бальи умер! Я в письме к нему повторил бы эту остроту". Мирабо, – продолжал рассказчик, – был слишком хорошим стратегом, чтобы не воспользоваться представившимся для отступления случаем. Он спустился по лестнице почти столь же стремительно, как в начале пути, и, к своему великому огорчению, с тех пор домой не возвращался. Большой мошенник этот граф де Мирабо! Верно, доктор?

– О сударь! – подходя к Мирабо, воскликнул молодой человек, умоляюще сложив руки и будто прося у гостя прощение за то, что не разделяет его мнения. – Скажите лучше, что это великий человек!

Мирабо посмотрел на юношу в упор.

– A-а! Так существуют, стало быть, люди, думающие о Мирабо по-другому?

– Сударь! – отвечал молодой человек. – Рискуя вызвать ваше неудовольствие, осмелюсь утверждать, что я первый из их числа.

– О! Не стоит говорить такие слова в полный голос в этом доме, молодой человек, иначе стены обрушатся вам на голову! – засмеялся Мирабо.

Почтительно попрощавшись со стариком и галантно поклонившись девицам, он пошел через сад, приветливо помахав рукой Картушу; пес ответил ему глухим ворчанием, в котором остаток протеста смешивался с покорностью.

Жильбер последовал за Мирабо. Граф приказал кучеру ехать в город к церкви.

Однако едва они доехали до угла первой улицы, он приказал остановиться и достал из кармана визитную карточку.

– Тейш! – позвал он слугу. – Передайте от меня эту карточку молодому человеку, который иного мнения о господине де Мирабо, нежели я.

Потом он со вздохом прибавил:

– Ах, доктор! Вот этот единственный человек, который еще не читал "Великую измену господина де Мирабо"!

Тейш вернулся.

За ним следом шел молодой человек.

– О господин граф! – в неподдельном восхищении воскликнул он. – Могу ли я просить вас о милости, которой вы удостоили Картуша: поцеловать вашу руку?

Мирабо раскрыл объятия и прижал молодого человека к груди.

– Господин граф! – продолжал тот. – Меня зовут Морне. Если вам когда-нибудь понадобится моя жизнь, вспомните обо мне!

На глаза Мирабо навернулись слезы.

– Доктор! – воскликнул он. – Вот кто идет нам на смену. Клянусь честью, они лучше нас!