Текст книги "Графиня де Шарни (Части I, II, III)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 62 страниц)

– Да! Да! – подхватило триста голосов.

– В таком случае, – нахмурившись, продолжал Бийо, сверкнув глазами и опустив тяжелую руку аббату на плечо, – именем нации, священник, я требую, чтобы ты выполнил свое назначение миротворца, призвал Бога в помощь, попросил милости у Провидения, милосердия – у Всевышнего для твоих сограждан и во имя твоей родины. Идем! Идем же!

– Браво, Бийо! Да здравствует Бийо! – закричала толпа. – К алтарю, к алтарю, пастырь!

Ободренный этими восклицаниями, фермер мощным рывком вытащил из-под спасительного свода высокой двери священника, возможно первого во Франции, кто столь открыто подал сигнал к контрреволюции.

Аббат Фортье понял, что сопротивление бессмысленно.

– Ну что ж, – сдался он, – остается мученичество… Я готов к мучениям… Я взываю к мучениям! Я требую пыток!

И он в полный голос запел "Libera nos, Domine!"[21]21
  «Избави нас, Господи» (лат.).


[Закрыть]

Вот это-то странное шествие, направлявшееся к главной площади, сопровождавшееся криками и воплями, которое поразило Питу в ту минуту, как он был готов упасть без чувств под влиянием рукопожатия и нежных слов благодарности Катрин.

XXV
ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА

Питу не раз слышал подобный шум во время уличных беспорядков в Париже; ему почудилось, что приближается шайка убийц и ему придется защищать какого-нибудь нового Флесселя, Фуллона или Бертье. Питу крикнул: «В ружье!», бросился к своему отряду из тридцати трех человек и возглавил выступление.

В это время толпа расступилась и он увидел, что Бийо тащит за собой аббата Фортье и что тому не хватает лишь пальмовой ветви для полного сходства с древними христианами, которых толпа волокла за собой в цирк.

Естественным движением Питу было защитить своего бывшего учителя, чья вина была ему еще неизвестна.

– Господин Бийо! – воскликнул он, бросаясь навстречу фермеру.

– Отец! – вскричала Катрин и сделала настолько похожее движение вперед, словно она и Питу повиновались одному режиссеру.

Но достаточно было одного взгляда Бийо, чтобы Питу застыл по одну сторону от него, а Катрин – по другую. В этом человеке было нечто от орла и от льва, он словно воплощал в себе народный дух.

Подойдя к помосту, он выпустил из рук аббата Фортье и, указывая ему пальцем на воздвигнутое сооружение, промолвил:

– Вот он, алтарь отечества – алтарь, до которого ты никак не снисходишь. А я, Бийо, тебе говорю, что ты недостоин служить здесь обедню. Прежде чем подняться по этим священным ступеням, каждый должен спросить себя, испытывает ли он стремление к свободе, преданность отчизне и любовь к человечеству! Священник! Хочешь ли ты свободы для всего мира? Священник! Предан ли ты своей стране? Священник! Любишь ли ты своего ближнего больше самого себя? Тогда смело можешь подняться на этот алтарь и воззвать к Господу. Но если ты как гражданин не чувствуешь себя первым среди всех нас, уступи свое место более достойному, а сам уходи… исчезни… убирайся!..

– Несчастный! – воскликнул аббат, двинувшись прочь и на ходу грозя Бийо пальцем. – Ты сам не знаешь, кому объявляешь войну!

– Да нет, я-то знаю, – возразил Бийо. – Я объявляю войну волкам, лисам и змеям – всем, кто жалит, кусает, терзает в потемках. Что ж, – прибавил он, с силой ударив себя кулаком в грудь, – терзайте, кусайте, жальте – вот я!

Наступила тишина. Толпа расступилась перед убегающим священником и, сомкнувшись вновь, замерла в почтительном восхищении перед сильной личностью, подставлявшей себя под удары страшной силы, зовущейся духовенством и в те времена державшей еще в рабстве почти половину народа.

Не существовало больше ни мэра, ни его помощника, ни муниципального совета. Внимание всех присутствовавших было приковано к Бийо.

К нему подошел г-н де Лонпре.

– А ведь теперь мы остались без священника! – заметил мэр.

– Ну и что? – спросил Бийо.

– Раз у нас нет священника, значит, некому отслужить обедню!

– Подумаешь, какое горе! – воскликнул Бийо (со времени своего первого причастия он всего два раза заходил в церковь: когда венчался и когда крестил дочь).

– Я не говорю, что это большое горе, – продолжал мэр, решивший, что было вполне разумно, не спорить с Бийо, – но чем мы заменим обедню?

– Что ж, я вам, пожалуй, скажу, что у нас будет вместо обедни! – вскричал Бийо, чувствуя настоящее вдохновение. – Поднимитесь вместе со мной на алтарь отечества, господин мэр! И ты, Питу, поднимайся! Вы встанете по правую руку от меня, а ты, Питу, – по левую… Вот так. Чем мы заменим обедню? Слушайте все! – приказал Бийо. – Слушайте Декларацию прав человека – кредо свободы, Евангелие будущего.

Присутствовавшие единодушно зааплодировали: люди эти, освободившиеся только вчера – а вернее было бы сказать, едва сбросившие цепи, – жаждали узнать права, которые были ими отвоеваны, но которыми они еще не воспользовались.

Они с гораздо большей жадностью ожидали именно этих слов, а не тех речей, что аббат Фортье называл словом небесным.

Встав между мэром, представлявшим гражданскую власть, и Питу, представителем вооруженной силы, Бийо простер руку и наизусть, по памяти, – почтенный фермер не знал грамоты, как уже говорилось, – звучно произнес следующие слова (все до единого выслушали их стоя, в полном молчании и обнажив голову):

ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА

Статья 1. «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе».

Статья 2. «Цель всякого политического союза – обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковые – свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению».

Бийо с чувством произнес слова: "сопротивление угнетению", ведь он видел собственными глазами, как рушились перед ним стены Бастилии, и знал, что ничто не может устоять перед силой народной, стоит только народу протянуть руку.

Слова эти вызвали в толпе крики, слившиеся в протяжный рев. Бийо продолжал:

Статья 3. «Источником суверенной власти является нация. Никакие учреждения, ни одна личность не может обладать властью, которая не исходит явно от нации».

Эта последняя фраза слишком живо напомнила слушателям спор, только что имевший место между Бийо и аббатом Фортье, в котором Бийо упомянул об этом самом принципе; вот почему фраза эта не могла остаться незамеченной, и голос Бийо заглушили крики: "Браво!" и аплодисменты.

Бийо подождал, пока стихнут крики и рукоплескания, и продолжал:

Статья 4. «Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому: таким образом, осуществление естественных прав каждого человека ограничено лишь теми пределами, которые обеспечивают другим членам общества пользование теми же правами. Пределы эти могут быть установлены только законом».

Эта статья была не совсем понятна простым слушателям и потому прошла, не вызвав столь же бурного отклика в их сердцах, как другие, несмотря на всю свою значимость.

Статья 5. "Закон, – продолжал Бийо, – имеет право запрещать лишь действия, вредные для общества. Все, что не запрещено законом, то дозволено, и никто не может быть принужден делать то, что не предписано законом".

– Это как же понимать? – спросил голос из толпы. – Раз закон не принуждает к испольщине и отменил десятину, стало быть, священники теперь не могут прийти ко мне на поле за десятиной, а король не заставит меня отрабатывать испольщину?

– Совершенно верно, – отвечал Бийо, – и мы отныне и во веки веков освобождены от этих постыдных притеснений.

– Раз так – да здравствует закон! – прокричал крестьянин.

И все в один голос подхватили: "Да здравствует закон!"

Бийо продолжал:

Статья 6. «Закон есть выражение общей воли».

Он замолчал и торжественно поднял палец.

– Внимательно слушайте, друзья, братья, граждане, люди! – обратился он к толпе и продолжал:

«Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его создании».

Возвысив голос так, чтобы каждое слово было отчетливо слышно присутствовавшим, Бийо проговорил:

«Он должен быть единым для всех, охраняет он или карает».

Бийо продолжал еще громче:

«Все граждане равны перед ним и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностями».

Статья шестая была встречена дружными аплодисментами.

Бийо перешел к другим статьям:

Статья 7. «Никто не может подвергаться обвинению, задержанию или заключению иначе как в случаях, предусмотренных законом и в предписанных им формах. Тот, кто испрашивает, отдает, исполняет или заставляет исполнять основанные на произволе приказы, подлежит наказанию; но каждый гражданин, вызванный или задержанный в силу закона, должен беспрекословно повиноваться: в случае сопротивления он несет ответственность».

Статья 8. «Закон должен устанавливать наказания лишь строго и бесспорно необходимые; никто не может быть наказан иначе, как в силу закона, принятого и обнародованного до совершения правонарушения и надлежаще примененного».

Статья 9. «Поскольку каждый считается невиновным, пока его вина не установлена, то в случаях, когда признается нужным арест, любые излишне суровые меры, не являющиеся необходимыми, должны строжайше пресекаться законом».

Статья 10. «Никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже религиозные, при условии, что их выражение не нарушает общественный порядок, установленный законом».

Статья 11. «Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших правил человека; каждый гражданин поэтому может свободно высказываться, писать, печатать, отвечая лишь за злоупотребление этой свободой в случаях, предусмотренных законом».

Статья 12. «Для гарантии прав человека и гражданина необходима государственная сила; она создается в интересах всех, а не для личной пользы тех, кому она вверена».

Статья 13. «На содержание вооруженной силы и на расходы по управлению необходимы общие взносы; они должны быть равномерно распределены между всеми гражданами сообразно их возможностям».

Статья 14. «Все граждане имеют право устанавливать сами или через своих представителей необходимость государственного обложения, добровольно соглашаться на его взимание, следить за его расходованием и определять его долевой размер, основание, порядок и продолжительность взимания».

Статья 15. «Общество имеет право требовать у любого должностного лица отчета о его деятельности».

Статья 16. «Общество, где не обеспечена гарантия прав и нет разделения властей, не может считаться имеющим конституцию».

Статья 17. «Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, никто не может быть лишен ее иначе как в случае установленной законом явной общественной необходимости и при условии справедливого и предварительного возмещения».

– А теперь, – продолжал Бийо, – вот как осуществляются на деле эти принципы. Слушайте, братья! Слушайте, граждане! Слушайте те, кого эта декларация ваших прав только что сделала свободными! Слушайте!

– Тсс! Тише! Давайте послушаем! – прокричали в толпе десятки голосов.

Бийо продолжал читать наизусть:

«Так как Национальное собрание желает установить французскую конституцию на принципах, которые она только что признала и провозгласила, оно навсегда отменяет такие политические институты, которые ущемляли свободу и равенство прав».

Голос Бийо зазвучал угрожающе.

"Отныне не существует ни дворянства, ни пэрства, – продолжал он, – нет больше ни наследственных, ни сословных различий, ни феодальных порядков, ни вотчинных судов, ни каких бы то ни было вытекающих отсюда званий, назначений, прав; не существует более ни рыцарского ордена, ни какой-либо иной организации подобного толка, ни орденов, для награждения которыми требуются доказательства благородного происхождения или предполагаются наследственные различия и иные признаки превосходства, кроме тех, которые имеют должностные лица, находящиеся при исполнении своих обязанностей.

Отныне не существует ни продажи должностей, ни их наследования; ни одна часть нации, ни одно лицо не могут иметь привилегий – все граждане без исключений имеют равные права.

Отныне не существует ни глав ремесленных гильдий, ни самих гильдий ремесленников, художников и представителей других профессий.

И наконец, закон не признает ни религиозных обетов, ни каких бы то ни было других обязательств, противоречащих естественным правам человека, а также конституции…"

Бийо умолк.

Его выслушали в благоговейном молчании.

Народ впервые с изумлением слышал признание его прав, провозглашенных средь белого дня, при свете солнца, перед лицом Всевышнего, у кого он так долго вымаливал эту естественную хартию, полученную после многовекового рабства, нищеты и страданий!..

Впервые человек, живой человек, на протяжении шести столетий державший на своих плечах здание монархии, по правую руку от которой была знать, а по левую – духовенство; впервые и рабочий, и ремесленник, и землепашец осознал свою силу, свое значение; понял, какое место на земле он занимает и чему равна тень, отбрасываемая им под солнцем, – и все это он узнал не по прихоти своего хозяина, а от одного из себе подобных!

После того как Бийо произнес последние слова: "Закон не признает ни религиозных обетов, ни каких бы то ни было, других обязательств, противоречащих естественным правам человека, а также конституции", а затем провозгласил лозунг настолько еще непривычный, что он казался чуть ли не преступным: "Да здравствует нация!" – он протянул руки и соединил у себя на груди в братском объятии перевязь мэра и эполеты командующего. И несмотря на то что мэр имел под своим началом небольшой городок, а командующий возглавлял лишь горстку крестьян, несмотря на то что провозглашенный принцип представляли, казалось бы, совсем незначительные люди, он не казался от этого менее величественным, и все как один повторили вслед за Бийо: "Да здравствует нация!", и все руки раскрылись для общего объятия, все сердца слились в едином порыве, готовые отречься отличных интересов ради всеобщей любви.

Вот именно о такой сцене говорил Жильбер королеве, но королева его не поняла.

Бийо спустился с помоста, провожаемый радостными криками и приветствиями всех собравшихся.

Музыканты из Виллер-Котре, объединившись с музыкантами из соседних деревень, заиграли песню, исполнявшуюся во время братаний, а также на свадьбах и крестинах: "Где может лучше быть, как не в семье родной?"

С этого времени вся Франция и в самом деле стала одной большой семьей. С этого времени утихли религиозные распри, была забыта вражда между провинциями. С этого времени во Франции начало происходить то, что когда-нибудь произойдет на всей земле: не стало географии, не было больше ни гор, ни рек, между людьми перестали существовать какие бы то ни было преграды – общий язык, общая родина, общая душа!

С этой наивной песней некая семья встречала когда-то Генриха IV, а теперь народ с ней же приветствовал свободу. Фарандола объединила всех в бесконечную цепь, и ее живые кольца, обвив главную площадь, покатились по прилегавшим к площади улицам и достигли самых окраин.

Потом перед домами начали накрывать столы. Богачи и бедняки выносили кто блюдо с угощением, кто кувшин сидра, кто кружку пива или бутылку вина, кто кувшин с водой. И каждому нашлось место на этой общей трапезе во славу Господа; шесть тысяч граждан причастились за одним столом, святым братским столом!

Бийо был героем дня.

Он щедро разделил почести с мэром и Питу.

Не стоит и говорить, что во время фарандолы Питу нашел способ оказаться рядом с Катрин.

Не стоит и говорить, что за столом он сидел рядом с Катрин.

Однако она была печальна, бедная девочка. Ее утренняя радость испарялась, как гаснет свежая радостная заря в тучах грозового полдня.

В своей борьбе с аббатом Фортье Декларацией прав человека ее отец бросил вызов духовенству и знати, вызов тем более ужасный, что он поднимался из самых низов.

Она думала об Изидоре – ведь он теперь был никем… вернее, был таким же, как любой другой человек.

Она жалела не о том, что отныне он был лишен титула, положения, богатства; она любила бы Изидора, даже если бы он был простым крестьянином. Но ей казалось, что с молодым человеком обошлись жестоко, несправедливо, грубо. Проще говоря, ей казалось, что, отбирая у него титулы и привилегии, ее отец, вместо того чтобы в один прекрасный день соединить влюбленных, разлучит их навсегда.

Что до воскресной службы, то о ней никто больше не вспоминал. Аббату Фортье почти простили его контрреволюционную выходку. Правда, на следующий день он увидел, что класс почти пуст; его отказ отслужить обедню у алтаря отечества нанес удар его популярности среди патриотически настроенных родителей в Виллер-Котре.

XXVI
ПОД ОКНОМ

Церемония, о которой мы только что рассказали читателю, носила, разумеется, частный характер, однако конечная цель подобных местных федераций состояла в объединении всех французских коммун. Это было лишь прелюдией великой федерации, готовившейся в Париже 14 июля 1790 года.

Во время таких церемоний коммуны понемногу присматривались к депутатам, которых можно было послать в Париж.

Роль, которую сыграли в событиях описанного нами воскресного дня 18 октября Бийо и Питу, естественным образом обеспечивала им голоса сограждан на предстоявших выборах для участия в церемонии провозглашения всеобщей федерации.

А в ожидании этого великого дня жизнь вернулась в привычную колею тихого, размеренного, захолустного существования, из которой все жители были ненадолго вытряхнуты этим памятным событием.

Когда мы говорим о тихом, размеренном, захолустном существовании, мы вовсе не хотим сказать, что в провинции у человека не бывает ни радостей, ни печалей. Как бы ни был мал ручеек – пусть даже он едва пробивается в траве в саду бедного крестьянина, – у него, так же как у величавой реки, спускающейся с Альп, словно с трона, чтобы, подобно завоевателю, устремиться в море, есть свои мрачные и светлые периоды, вне зависимости от того, скромны или величественны его берега, усеяны они маргаритками или их украшают большие города.

И если мы в этом на время усомнились после того, как побывали вместе с читателями в Тюильри, мы снова приглашаем их на ферму папаши Бийо, где можно будет убедиться в том, что все сказанное нами – чистая правда.

Внешне все выглядело вполне спокойно и безмятежно. Около пяти часов утра распахивались главные ворота, выходившие на равнину, за которой раскинулся лес, летом похожий на зеленый занавес, зимой – на траурное покрывало. Из ворот выходил сеятель и пешком отправлялся на работу, неся за спиной мешок пшеницы вперемешку с золой. За ним в поле выезжал на коне пахарь – туда, где вчера он оставил плуг на борозде. Потом выходила скотница, ведя за собой мычащее стадо, возглавляемое могучим властелином – быком, за которым вышагивали его коровы и телки, а среди них – корова-любимица, легко узнаваемая благодаря звонкому колокольчику. Ну и, наконец, последним выезжал верхом на крепком нормандском мерине, трусившем иноходью, сам хозяин Бийо, душа всего этого мира, всего этого народа в миниатюре.

Безразличный наблюдатель не заметил бы в его поведении ничего необычного: суровый и вопрошающий взгляд из-под нависших бровей, прислушивающееся к малейшему шуму ухо, пока он обводил глазами прилегающие к ферме земли, подобно охотнику, пристально высматривающему след, – равнодушный зритель не увидел бы в его действиях ничего, что противоречило бы занятиям хозяина, желающего убедиться в том, что день обещает быть хорошим, а ночью волк не залез в овчарню, кабан не забрался в картофельное поле, кролик не прибегал за клевером из лесу – надежного укрытия, где зверям пока что угрожает только царственный свинец герцога Орлеанского и его стражи.

Но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в душу славного фермера, каждый его жест, каждый шаг воспринимались бы иначе.

Ведь вглядываясь в предрассветные сумерки, он надеялся увидеть, не подходит ли какой-нибудь бродяга или не убегает ли кто-нибудь украдкой с фермы.

Вслушиваясь в тишину, он хотел убедиться в том, что никакой подозрительный шум не долетал из комнаты Катрин, что она не подавала условных знаков ни в придорожные ивы, ни в ров, отделявший поле от леса.

Пристально разглядывая землю, он хотел узнать, не осталось ли на ней легких следов небольших ног, выдававших аристократа.

Что касается Катрин, хотя Бийо, как мы сказали, стал относиться к ней мягче, она по-прежнему чувствовала, как вокруг нее, подобно настороженному часовому, постоянно бродит отцовская подозрительность. И потому долгими зимними вечерами, которые она коротала в тоске и одиночестве, она спрашивала себя, чего бы она хотела – чтобы Изидор возвратился в Бурсонн или чтобы он оставался вдали от нее.

Мамаша Бийо опять зажила своей растительной жизнью: муж ее вернулся домой, дочь поправилась – этим ограничивался ее горизонт, и нужен был куда более искушенный взгляд, чтобы прочитать в мыслях мужа подозрение, а в сердце дочери – тоску.

Питу, которого даже наслаждение полководческим триумфом не смогло излечить от грусти, вскоре опять впал в привычное состояние тихой и доброжелательной меланхолии. Каждое утро он аккуратно заходил к тетушке Коломбе. Если писем для Катрин не оказывалось, он печально возвращался в Арамон, полагая, что, не получив в этот день письма от Изидора, Катрин не вспомнит и о том, кто их ей доставлял. Если же письмо приходило, он благоговейно относил его в дупло ивы и возвращался еще печальнее, чем в те дни, когда писем не было, думая, что Катрин если и вспоминает о нем, то вскользь; еще печальнее потому, что электрическим проводом, доносившим до Питу почти болезненное ощущение этого воспоминания, был красавец-аристократ, которого Декларация прав человека лишила титула, но не могла лишить врожденного изящества и элегантности.

Однако легко понять, что Питу был не просто пассивным вестником: он был нем, но слепым он не был. После того как Катрин расспрашивала его о Турине и Сардинии, открывших Питу цель путешествия Изидора, он понял по штемпелям на письмах, что молодой аристократ находится в столице Пьемонта. Наконец наступил день, когда на письме появился штемпель "Лион" вместо "Турин", а спустя два дня, то есть 25 декабря, на письме значилось уже не "Лион", а "Париж".

Питу не потребовалось особой проницательности, чтобы понять, что виконт Изидор де Шарни покинул Италию и возвратился во Францию.

Ну а раз он уже в Париже, то, очевидно, не замедлит приехать в Бурсонн.

Сердце Питу болезненно сжалось. Его преданность Катрин была непоколебима, но он не мог равнодушно сносить выпадавшие на его долю волнения.

Вот почему в тот день, когда пришло письмо с парижским штемпелем, Питу решил направиться на Волчью пустошь под тем предлогом, что ему пора поставить силки в лесничестве, где, как мы видели, он плодотворно действовал в начале нашего повествования.

Ферма Пислё находилась как раз по пути из Арамона в ту часть леса, что носила название Волчьей пустоши.

Не было ничего удивительного в том, что, проходя мимо, Питу заглянул на ферму.

Он выбрал послеобеденное время, когда Бийо уезжал в поле.

Питу по привычке дошел напрямик из Арамона до главной дороги из Парижа в Виллер-Котре, оттуда – до фермы Ну, а от фермы Ну оврагами пробрался к ферме Пислё.

Он обошел ферму, прошел вдоль овчарен и хлева и оказался наконец перед главными воротами, за которыми находились жилые постройки.

Этот путь также был ему знаком.

Подойдя к дому, он огляделся столь же подозрительно, как это делал теперь Бийо, и увидел сидевшую у окна Катрин.

Ему показалось, что она чего-то ждет. Она обводила рассеянным взглядом видневшийся вдалеке лес, раскинувшийся между дорогой из Виллер-Котре в Ла-Ферте-Милон и другой дорогой из Виллер-Котре в Бурсонн.

Питу не хотел застать Катрин врасплох: он постарался попасться ей на глаза; наконец она остановила на нем свой взгляд.

Она ему улыбнулась. Питу был или, вернее, стал для Катрин больше чем просто другом.

Он был теперь наперсником.

– Это вы, дорогой Питу? – спросила девушка. – Каким ветром вас занесло в наши края?

Питу кивнул на силки, намотанные вокруг его руки.

– Мне пришла в голову мысль угостить вас нежным и душистым кроличьим мясом, мадемуазель Катрин, а так как лучшие кролики водятся на Волчьей пустоши, поскольку там в изобилии растет тимьян, то я и отправился туда загодя, чтобы увидеться с вами по пути и узнать, как вы себя чувствуете.

Внимание Питу заставило Катрин улыбнуться. Потом, ответив на первую часть его речи улыбкой, она ответила на вторую словами:

– Как я себя чувствую? Вы очень добры, дорогой господин Питу. Благодаря вашим заботам во время моей болезни, а также тем услугам, что вы продолжаете мне оказывать с тех пор, как я поправилась, я уже почти здорова.

– Почти здоровы! – вздохнул Питу. – Я бы хотел, чтобы вы совсем поправились.

Катрин в ответ покраснела, тоже вздохнула и взяла Питу за руку, будто собираясь сообщить ему нечто очень важное. Однако она, по-видимому, передумала, выпустила его руку, прошла несколько шагов по комнате в поисках носового платка и, найдя его, провела им по взмокшему лбу, хотя на дворе стояли самые холодные дни года.

Питу пристально следил за каждым ее движением.

– Вы хотите мне что-то сказать, мадемуазель Катрин? – спросил он.

– Я?.. Нет… Ничего… Вы ошибаетесь, дорогой Питу, – дрогнувшим голосом отвечала она.

Питу сделал над собой усилие.

– Видите ли, в чем дело, мадемуазель Катрин, – робко проговорил он, – если вам нужна моя помощь, не стесняйтесь.

Катрин задумалась или, вернее, замерла в нерешительности.

– Дорогой Питу, – наконец заговорила она, – я уже имела случай убедиться в том, что могу на вас рассчитывать, и весьма вам за это признательна. Еще раз большое спасибо.

Потом она шепотом прибавила:

– Можете не ходить на этой неделе на почту. Писем не будет несколько дней.

Питу едва было не сказал, что он уже догадался об этом, однако решил посмотреть, до какой степени девушка будет с ним откровенна.

Она ограничилась только что приведенным нами замечанием, имевшим целью всего-навсего освободить Питу от ненужных хождений за письмами по утрам.

Однако в глазах Питу это распоряжение имело огромное значение.

То, что Изидор вернулся в Париж, еще не причина прекратить переписку. Раз он больше не пишет Катрин, значит, рассчитывает вскоре с ней увидеться.

Кто мог сказать Питу, не сообщало ли Катрин о скором прибытии ее возлюбленного отправленное из Парижа письмо, которое он в то утро опустил в дупло? Кто мог ему сказать, не пытался ли ее взгляд, рассеянно блуждавший по окрестностям и при появлении Питу обратившийся на него, высмотреть на лесной опушке какой-нибудь знак, по которому можно было бы понять, что возлюбленный уже приехал?

Питу решил подождать, давая Катрин время собраться с мыслями, если она хочет посвятить его в какую-нибудь тайну. Видя, что она упрямо молчит, он заговорил сам:

– Мадемуазель Катрин! Вы заметили, как изменился господин Бийо?

Девушка вздрогнула.

– Так вы, стало быть, что-то приметили? – ответила она вопросом на вопрос.

– Ах, мадемуазель Катрин! – покачав головой, сказал Питу. – Несомненно, наступит день – только вот когда именно, мне неизвестно, – когда тому, кто стал причиной этого изменения, придется пережить неприятную минуту. За это я вам ручаюсь, слышите?

Катрин побледнела, однако продолжала пристально смотреть на Питу.

– Почему вы говорите "тому", а не "той"? – спросила девушка. – Может быть, женщине, а не мужчине суждено пострадать от его скрытого гнева…

– Ах, мадемуазель Катрин, вы меня пугаете! Разве у вас есть основания чего-нибудь опасаться?

– Друг мой, – печально отвечала Катрин, – я опасаюсь того, чего может опасаться бедная девушка, позабывшая свое место и полюбившая того, кто выше ее, – я боюсь гнева своего отца.

– Мадемуазель… – отважился на совет Питу, – мне представляется, что на вашем месте…

– Что на моем месте? – переспросила Катрин.

– На вашем месте… Да нет, вы едва не лишились жизни, совсем ненадолго разлучившись с ним. Если бы вам пришлось от него отказаться, вы бы умерли. Пусть мне придется видеть вас больной и печальной, лишь бы не такой, как тогда, на окраине Плё… Ах, мадемуазель Катрин, до чего все это ужасно!

– Тсс! – перебила его Катрин. – Поговорим о чем-нибудь еще или вовсе не будем говорить: вон мой отец.

Питу проследил за взглядом Катрин и в самом деле увидел фермера, скакавшего на своем коне крупной рысью.

Заметив молодого человека под окном Катрин, Бийо остановился. Узнав Питу, он продолжил путь.

Сняв шляпу, Питу с улыбкой пошел ему навстречу.

– A-а! Это ты, Питу! – воскликнул Бийо. – Ты зашел к нам поужинать, парень?

– Что вы, господин Бийо, я бы не посмел, но… – залепетал в ответ Питу.

В этот миг он перехватил ободряющий взгляд Катрин.

– Что за "но"? – спросил Бийо.

– …но, если вы меня пригласите, я не откажусь.

– Ну что ж, – сказал фермер, – я тебя приглашаю.

– Принимаю приглашение, – сказал Питу.

Фермер пришпорил коня и поехал назад к воротам.

Питу повернулся к Катрин.

– Вы это имели в виду? – спросил он.

– Да… Сегодня он еще мрачнее, чем всегда…

И она прибавила тихо:

– Ах, Боже мой! Как же ему удастся?..

– Что, мадемуазель? – спросил Питу, разобравший слова Катрин, несмотря на то что она прошептала их едва слышно.

– Ничего, – ответила Катрин, отпрянув от окна и затворив его.