Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 48 страниц)

Слуги завели быка в зал с низким потолком, подпертым широкими красными столпами; между ними кто-то в великом множестве развесил тханка гневных божеств. Куда ни глянь, всюду из полумрака, как рыбьи спины из мутной воды, выныривали грозные лики со встопорщенными гривами и извивающимися языками, черные, синие, красные от выпитой шецу. У стен, на плоских алтарях, рдели масляные лампы и дымились горки благовоний; а на полу, на войлочных покрывалах, сидели сотни шенов – кажется, почти все, кто жил в Перстне! Они были будто во сне – носы опущены вниз, веки плотно сомкнуты – но губы двигались, наполняя воздух мерным гулом. В лапах шены держали длинные четки, отсчитывая молитвы быстрыми щелчками.

Вдруг Чеу Окар закричал:

– Он здесь! Мудрость и милосердие!

Голос почжута грянул как гром с ясного неба, и, вторя ему, сотни губ одновременно исторгли вздох «Ооооо!»; сотни спин согнулись и сотни лбов ударились о натертый воском пол. Наступила тишина, нарушаемая только ударами копыт Чомолангмы.

Так, в полном безмолвии, мы миновали темный зал.

Вторые двери, покрытые полулунными серебряными щитами, распахнулись перед быком. За ними была лестница, ведущая на первый этаж гомпы (сегодня ее покрыли настилом из досок, чтобы облегчить Чомолангме путь), и длинный коридор, который я подметал когда-то… Кажется, в прошлой жизни – а ведь прошло чуть больше года! Здесь распластались, уткнувшись носами в пыль, ученики, недавно поступившие в Перстень.

Третья дверь, украшенная золотыми кольцами, выпустила нас во внутренний двор Мизинца. Там уже ждали Палден Лхамо и вороноголовые, верхом на нетерпеливо вздыхающих лунг-та. Прислужники подвели почжутам ездовых баранов. Поклонившись Чомолангме, восемь старших товарищей Эрлика проворно вскочили в седла. У пристани Перстня нас ожидало несколько плотов: на первом в город отплыли почжуты, на втором – вороноголовые, Палден Лхамо и ее белые женщины, а Железный господин, Чомолангма и я отправились на третьем.

Мы долго плыли в непроглядной белизне; пушистый, крупный снег падал на поверхность Бьяцо и таял в холодной воде. Когда мне стало чудиться, что пути уже не будет конца, впереди замаячили ворота приозерной гомпы. Нарядные львы и выкрашенные яркими красками гаруды казались цветами, невесть как распустившимися среди зимы. Высоко на плоской крыше я заметил двух прислужников, следивших за озером; когда наш плот уткнулся в песчаный берег, те набрали побольше воздуха в грудь, прижались губами к хвостам поющих раковин и выдули жуткий рев.

– Он здесь! Мудрость и милосердие! – вторили им шены на плотах и лодках. Теперь все в Бьяру знали – боги спустились на землю!

То, что было дальше, помнится смутно, как сон. В приозерной гомпе собрались знатнейшие из знатных, пользовавшиеся особой честью – первыми приветствовать Железного господина в мире дольнем. Был здесь сам князь Бьяру с многочисленным семейством; были и правители иных областей Олмо Лунгринг со свитой. От блеска парчи, золота и драгоценных камней, которыми придворные были усеяны от хвоста до макушки, я почти ослеп. Сотни лап протянулись к Чомолангме, бросая в быка зерно, хатаги, бусы и пригоршни монет. Казалось, они вот-вот вцепятся в меня, стащат на пол и разорвут, чтобы набить моими волосами, костями и мясом амулетницы-гао! После тишины и покоя Когтя шум внутри гомпы оглушал; утробное мычание шенов, перешептывания толпы, крики восторга, рычание тех, кого оттеснили назад, – все это пугало меня и заставляло сердце биться быстрее. А главное – вокруг роились тысячи запахов, от которых я совсем отвык наверху. Пахло одновременно сангом и духами, гвоздичным маслом и водорослями, спелыми плодами и сырым мясом, горелым тестом и мокрой шерстью, и чужим дыханием, и пылью, и еще тысячей вещей – от этого голова шла кругом! Мир расплылся, утратив четкость, и я едва понимал, что творится вокруг… А бык все брел куда-то, проходя сквозь толпу, как раскаленный нож сквозь масло. Только когда по губам хлестнул влажный ветер со снегом, я догадался, что мы покинули гомпу.

Почжуты и Палден Лхамо были уже далеко впереди, но четверка вороноголовых держалась рядом с ваханой; а позади Чомолангмы кипело море оми, воинов и слуг, потрясающих кто перевязанным шелком оружием, кто пестрыми знаменами. Мы двинулись вдоль западного края Бьяцо по дороге, которой шен Ноза два года назад вез меня в Перстень. Из мокрого песка торчали верхушки чортенов, похожие на куски расколотых раковин. Вспомнив, что это души чудовищ, я подумал – не холодно ли им?.. Снег еще усилился, а небо опустилось совсем низко – казалось, протяни лапу и коснешься его мохнатого подбрюшья. Шены завели протяжную песню, вторя ей визгом ганлинов и ударами медных тарелок. Приятной ее не назовешь! Похоже было, будто телесные шумы – скрип легких, стук сердца, урчание потрохов – тысячекратно усилились и вырвались наружу; но от этих странных звуков мне почему-то стало очень спокойно. Когда в третий раз взвыли раковины, оповещая о появлении Железного господина и толпа на площади Тысячи Чортенов завопила: «Он здесь! Мудрость и милосердие!», – я даже не вздрогнул.

На помосте, освященном почжутами, уже горел белый огонь – Палден Лхамо, прибывшая раньше, ждала своего супруга. Чомолангма, подчиняясь легкому движению поводьев, опустился на землю. Я догадался, что сейчас за моей спиной слуги раскрывают хоуда и Эрлик выходит из них, облаченный в клубящуюся черноту; его рога подняты к небу, точно указательный палец и мизинец в жесте победы над тремя мирами.

Железный господин и Палден Лхамо встретились во внутреннем круге; как и прежде, у их лап оказались линга – двое мужчин и женщина. Все трое отличались крепкими зубами, длинными когтями и округлыми животами – признаками достатка, которые не скрыть ни простым одеждам, ни остриженным гривам. Вороноголовые объявили их вину: это оказались оми, присваивавшие и продававшие цампу, положенную беднякам Бьяру.

Булава и аркан поднялись над их головами.

– Милосердия, – прошептал первый линга, обливаясь слезами.

– Милосердия, – выдохнула вторая, закрывая лицо.

– Милосердия, – сказал третий, прижимая лапы к груди.

Аркан поднялся и опустился три раза, оставив на помосте три бездыханных тела; на этот раз никто не решился сразиться с богом. И снова почжуты воскликнули:

– Мудрость и милосердие!

Вдруг грянул гром – да так громко, что я сжал уши ладонями, боясь, что от грохота череп расколется пополам. Но даже сквозь пальцы до меня донесся рев наступающего пожара! Неужели невидимая молния подожгла город?.. Народ на площади замер в изумлении, раззявив рты и вывалив языки на подбородки. В это время Железный господин вышел вперед, к самому краю помоста, и распростер рукава, как крылья.

И тут я увидел.

Земля раскрылась, как крышка медного ларца. Под влажной черной почвой и белыми, как кости, камнями зияли ходы и пещеры – старые дворцы Паталы[8], давно опустевшие, зарастающие гнилушками самоцветов. А потом время обратилось вспять: темнота вдруг наполнилась шипением, шорохом и шевелением и распалась на множество извивающихся тел, чешуйчатых, рогатых, с длинными бородами и бровями как поросли самоцветов. Это были Лу, грызущие корни гор, – совсем такие, как в сказках!

Снова прогремел гром. Ужасная буря спустилась с небес; стоило ее облачным вихрям коснуться Лу, как те исчезли, будто масло в огне. Сестры и братья погибших змеев в ужасе ринулись прочь. Все глубже и глубже вгрызались они, бросая гнезда, оставляя кладки стынущих яиц… Но угроза не отступала; даже под землею буря настигала их! Наконец из всех Лу остались только самые могучие: с венцами из десятков драгоценных рогов, в полсотни обхватов толщиной и длиною с реку Ньяханг. Прежде чем смерть настигла их, великие змеи разинули пасти и выблевали наружу весь яд, накопленный в чреве. Отрава расползлась и пропитала собой самое сердце нашего мира. Оно ослабло и остыло; и от этого Олмо Лунгринг стала покрываться снегом и льдом. Вот почему в садах умолкло пение птиц, рыбы замерзли в озерах, а звери дрожали от холода в лесных чащах!

Так Лу, уже побежденные, мстили своему врагу.

А буря, гнавшая их прочь, поднялась над горами и приняла облик великана с головой быка на могучей шее. Его глаза горели, как два солнца; в дымном теле полыхали зарницы. Острые рога подпирали небо; полы длинного одеяния спускались до земли, а вместо каймы их обрамляла каменная стена, такая большая, что весь Бьяру легко уместился внутри. Лапы великана поднялись ввысь – так высоко, что локтями он задел звезды, – и вдруг упали, вонзая в мир клинок, ослепительный, как тысячи молний! Пламя вспыхнуло повсюду, выжигая ядовитые испарения Лу из воды, земли и воздуха, исцеляя все, чего касалось!

И хотя ни слова не было сказано, я тут же понял замысел богов. Они извлекут огонь из душ Лу, дре и других чудовищ, спрятанных в чортенах, и сделают его оружием Железного господина. Тогда он победит проклятье, нависшее над Олмо Лунгринг, – и холод, грозящий нам гибелью, отступит… Но прежде нужно построить Стену, явившуюся в видении! Она – основание, в которое Эрлик должен упереться, чтобы совершить свой подвиг.

Не мне одному открылась эта тайна. Все, кто был на площади, – и знать, и простолюдины – уставились на внутренний круг в благоговении и ужасе, готовые на все, чтобы дать совершиться задуманному. И тут заговорили почжуты:

– Вы видели, что должно быть сделано.

– И это будет сделано.

– Возведение Стены уже началось.

– Братья и сестры прибудут к нам со всех концов Олмо Лунгринг.

– И каждому найдется место.

– Каждый положит свой камень.

– Каждый оставит свой след.

– Во благо всех живых существ, – завершил речь Чеу Ленца, и народ на площади отозвался воплем восторга. Я тоже хотел закричать – так велик, так прекрасен был замысел лха! – но тут заметил, что на меня бесстыдно уставился какой-то проходимец. На вид он ничем не отличался от любого другого горожанина: синий чуба, заляпанные талой грязью штаны, переплетенная по местному обычаю грива… Но я готов был поклясться, что это Зово! Насмешливые глаза бывшего шена смотрели прямо сквозь мою личину – и он улыбался мне! Но как это было возможно?..

Толпа вздыбилась множеством лап, упрашивая Железного господина принять скромные дары, а когда волнение утихло, Зово уже пропал.

Цам закончился. Праведники в передних рядах повалились ниц, не имея сил буйствовать, – грозные виденья опустошили их. Кто еще мог, бормотал молитвы и щелкал четками, отмеряя движения непослушных губ. Один за другим лха сотворили знаки благословения и покинули сначала внутренний круг, а затем – внешний. Вороноголовые и Лхамо оседлали всхрапывающих лунг-та; Эрлик скрылся в хоуда. Вслед уходящим богам понеслась музыка – грустная, полная перезвонов колокольчиков и жалобных восклицаний флейт. Она навевала тоску, и я был рад, когда снег заглушил ее напевы.

Обратный путь показался мне куда короче; скоро мы вернулись в приозерную гомпу. Здесь пахло горячим маслом: наверное, из кухонь вынесли противни с пирожками. Следом за богами должны были явиться паломники; поэтому всюду сновали суетливые слуги и младшие шены, готовя кипяток и шо. Только одно место оставалось пустым: клочок земли прямо перед порогом главного лакханга, там, где стояли каменный жернов и тарелка с зернами горчицы. Для чего он все-таки нужен? Я нахмурил лоб, рассуждая, но от усталости не смог ничего выдумать. Отчего-то я ужасно вымотался. Горячий воздух из дверей обдал меня почти живым дыханием, а с тханка розовыми губами улыбнулись мирные божества, как бы говоря: «Потерпи немного».

И я терпел: пока быка вели сквозь гомпу, пока он ступал на покачивающийся плот, я перебирал бисер и ракушки-каури на богато расшитом покрывале и старался не думать ни о чем – ни о толще холодной воды, которая заглядывала в проемы между бревнами блестящими глазками́, ни о том, как следом за богами в Бьяцо устремляются праведники. Они идут, пошатываясь, оскальзываясь на гальке, все дальше и дальше в озеро; подолы праздничных чуба вздуваются у них за спинами, как пучки всплывших со дна водорослей. Идут, пока вместо молитв из губ не начинают идти пузыри, пока носы не задираются выше макушек, – а потом исчезают в волнах…

Чомолангма поднял широколобую голову и тревожно принюхался к ветру. Я похлопал быка по загривку, стараясь успокоить, но мне и самому было не по себе. В один миг ворота Мизинца распахнулись и захлопнулись за нами; город и озеро, толпа и утопленники – все скрылось из виду. Стоило дверям старой гомпы открыться перед нами, как дожидавшиеся внутри шены воскликнули:

– Мудрость и милосердие!

И воздели лапы к потолку.

На крыше гомпы уже ждала корзина; веревка мутаг тянулась от ее крышки высоко вверх – и исчезала в потемневших облаках. Этот способ перемещения между небом и землей вдруг показался мне таким глупым и ненадежным, что стало боязно не на шутку. Да еще и ветер с утра усилился и теперь раскачивал нас из стороны в сторону, грозясь то ли перевернуть корзину, то ли разбить о скалу! Но обошлось; мы прибыли в Коготь целыми и невредимыми. Чьи-то лапы – наверное, Сиа? – сняли меня, окоченевшего от холода и страха, с горба быка. Эрлик, покинув хоуда, кивнул Чеу Окару; почжут поклонился в ответ, и корзина уползла вниз вместе с шенпо и Чомолангмой. Боги тут же сняли маски, и я снова увидел их лица, уже привычные, даже почти приятные, – красный рот Камалы, вздернутый нос Падмы, лягушачью улыбку Утпалы… На подгибающихся лапах я дошел до стены и тоже стянул пахнущую лаком образину; дышать сразу стало легче.

– Эй, ты в порядке? – спросила Падма, крепко ударяя меня по спине. Я невнятно промычал что-то и поплелся следом за богами внутрь дворца, к светящемуся кумбуму, пока сверху зудел голос лекаря:

– Не забудь помыть лапы перед едой! Мало ли какой гадости внизу нахватался… и вообще, тебе бы всему помыться…

Оставалось только понуро кивать. Мало-помалу все расселись за столом – вороноголовые с одного краю, Нехбет, Сиа и я – с другого, а Палден Лхамо и Железный господин посредине – и приступили к еде и разговорам. Но мне из-за усталости кусок не лез в горло; откинувшись на спинку стула, я закрыл глаза. Под веками мельтешили белые мушки, и скоро мне уже казалось, что я плыву на плоту в снежном тумане, а голоса вокруг – это плеск волн… Но шум, убаюкивающий поначалу, становился все громче! Пришлось вынырнуть из дремы и прислушаться.

– Я надеюсь, ты понимаешь, к чему это приведет, – рычала Нехбет, в раздражении сжимая кулаки. На ее щеках выступили яркие красные пятна; нефритовые серьги тряслись и звенели. – Столицу заполонят нищие, озлобленные толпы, которым нужны хлеб, ночлег, лекарства… Да, в Бьяру есть запасы – но на сколько их хватит, если сюда явится вся Олмо Лунгринг? И это только полбеды! Думаю, местным князьям не по вкусу придется, что их подданные разбегаются, как тараканы. Что, если они возьмутся за оружие? Готовы твои шены убивать собственный народ?

– Нехбет, поверь – я понимаю твою тревогу… – начал было Железный господин, но богиня перебила его:

– Понимаешь? Правда?.. Здесь, наверху, легко забыть о том, как дорого обходятся наши ошибки!

– Да, легко. Поэтому я каждый год спускаюсь вниз, на казнь линга – чтобы помнить, что мы не в сенет[9] играем… Послушай! Я знаю, что это решение принесет вепвавет много страданий – но оно избавит их от еще бо́льших. Ты сама знаешь, что это так. И дольше медлить нельзя, иначе Стену не успеют закончить в срок.

– В какой еще срок?

– До моей смерти.

За столом воцарилась тишина. Боги смущенно повесили головы, не смея поднять глаз на Железного господина; только Пундарика, ко всему равнодушный, непонимающе улыбался. Я же, наоборот, уставился прямо на Эрлика. Хоть лха и выглядел лучше, чем утром, – спина распрямилась, с лица сошли темные пятна, оставленные жаром и бессонницей, – ясно было, что он нездоров. Ладонь, лежавшая на рогатой маске, иссохла до прозрачности; пальцы мелко дрожали; на шее вздулись жилы. Но Нехбет только ударила по столу так, что ножи и пиалы подпрыгнули на два пальца в воздух, и процедила сквозь зубы:

– Даже если ты умрешь, то что?.. Мир жил до тебя – будет жить и после! Или ты забыл о том, что ты не бог и это все – не взаправду?

– Нехбет, Нехбет, зачем ты волнуешься? Зачем говоришь о таких грустных вещах? – вдруг послышался громкий голос Шаи; он вынырнул будто из-под земли и стал подле Железного господина, нахально облокотившись о спинку его стула. – Уно никогда не умрет. А еще сегодня праздник! Значит, мы должны радоваться, пить, есть…

Он поднял со стола пустую тарелку и повертел перед собой, будто в задумчивости.

– Но, увы, что я вижу! Наша пища недостаточно хороша для тебя? Подожди, у меня есть кое-что… – с этими словами Шаи извлек из-за пазухи бутыль из навощенной тыквы, откупорил ее и опрокинул прямо над столом. Из узкого горлышка полилась густая багровая жидкость – кровь яка или барана. – Это, конечно, не самое изысканное кушанье, но пока сойдет.

– Шаи…

Молодой лха отшатнулся, точно его ошпарили кипятком, и прижал ладонь к губам.

– Не говори со мной! У тебя на все есть ответы, но я не хочу их слышать. Вместо этого хочу спросить вас: тебя, Утпала, и тебя, Камала, и тебя, Падма! Каково вам участвовать во всем этом? Вы знаете, что происходит там, внизу. Знаете, что приносят в жертву вепвавет: самих себя! Каково забирать чужие жизни, чтобы… это продолжало существовать?

Трое вороноголовых переглянулись. Утпала встал – великан мог бы с легкостью вышвырнуть Шаи прочь, но тот опередил его:

– Оставь, я уйду и сам. А вы оставайтесь за одним столом с тем, для кого сами скоро станет обедом!

Боги, пожав плечами, вернулись к еде; а я соскочил со стула и побежал следом за Шаи.

[1] «М» в египетской скорописи и слог «ня» в тибетском алфавите действительно похожи на вид (напоминают кириллическую «з» прописью).

[2] Животные, считавшиеся «соперниками». Их сочетание – рыба с мехом – одно из «победоносных созданий гармонии».

[3] Нехат (др. – ег.) – сикомора.

[4] Якорцы – растение с колючими плодами.

[5] От «Кемет» (др. – ег.) – земля.

[6] От чтения иероглифа «наконечник стрелы» (sn).

[7] Хопеш – вид др. – ег. оружия с изогнутым клинком (отсюда название, буквально переводящееся как «нога животного»).

[8] Патала (Нагалока) – в индуистской космогонии нижний мир, населенный змеями – нагами.

[9] Древнеегипетская настольная игра.

Свиток VI. Царство и Основа

Первым делом я стал искать Шаи в его спальне в северной оконечности дворца. Внутри было тепло, почти душно, и пахло чем-то кислым. Лампы на потолке не горели, но темнота не была полной: через стеклянные стены просачивалось мерцание кристаллов, пышно разросшихся в полостях внутри Мизинца. Чуть привыкнув к скудному свету, я заметил скрючившуюся в углу тень и позвал молодого лха по имени – тот не ответил, но все же и не прогнал меня. Посчитав это хорошим знаком, я вытянул лапы, как слепой, и двинулся вперед. Но, когда мои пальцы коснулись предплечья Шаи, его тело вдруг опало, превратившись в черную кучу на полу! Мое сердце от ужаса едва не выскочило изо рта; взвизгнув, я запрыгнул на неубранную кровать лха и забился под одеяло.

Не меньше минуты понадобилось, чтобы я перестал трястись и высунул нос наружу – только для того, чтобы понять, что всего-то уронил ворох брошенной на стул одежды! Оставалось только шлепнуть ладонью по лбу, спуститься – и продолжать поиски… Но вместо этого я остался сидеть на кровать и даже поджал лапы повыше, совсем как обезьяна, загнанная на дерево пестрыми тиграми. Правда, меня окружали не звери, а ползучая мгла спальни; и чем дольше я вглядывался в нее, тем явственнее мне чудились бесчисленные языки и зубы, готовые укусить и растерзать, стоит лишь ступить на пол. Шерсть на загривке поднялась дыбом; как же мне спастись с этого острова? Перепрыгнуть на стул, а потом на стол… но от него до двери все равно не добраться!

Говорят, колдуны заклинают своих врагов, называя их тайные имена; может, и у меня выйдет? Конечно, к темноте надо обращаться на ее собственном языке – Шаи ведь учил меня… Я покусал язык для придания ему гибкости и, изо всех сил стараясь не коверкать звуки, выдохнул-прокашлял:

– Кеку[1].

– Слушаю тебя, господин Нуму, – отозвался дворец. Слова доносились откуда-то сверху, комариным звоном щекоча левое ухо.

– Ой! Извини, Кекуит! – пискнул я, снова переходя на родной язык. – Я не звал тебя, просто хотел сказать… что здесь нет света.

Невидимый собеседник поразмыслил над ответом и нашел его убедительным:

– Твоя ошибка понятна. Мне включить освещение?

Я помотал головой, вдруг устыдившись своей трусости. Не знаю, увидел ли дворец мой жест, но лампы так и не загорелись.

– Ты ждешь госпожу Меретсегер?

– Я хотел найти Шаи…

– Госпожа Меретсегер сейчас наверху. Ты можешь подняться к ней или остаться здесь, пока она не спустится.

– Почему ты зовешь его «Меретсегер»? Да еще и госпожой! Он ведь мужчина.

В ответ невидимка глухо пробормотал:

– Они могут менять тела, но не могут изменить рен, – а затем добавил по-прежнему звонко. – Пока ты ждешь, господин Нуму, не желаешь ли развлечься загадками? Раньше мне доводилось развлекать хозяев этой игрой. Кажется, она была им по вкусу. Вот, послушай:

Ду́ши несет лишенный души́

Не по земли, не по небеси. Что я?

Увы, ответом было только невразумительное мычание: от усталости у меня уже лапы не шевелились, не то что мозги! Выждав некоторое время, дворец сказал:

– Это корабль. Загадка была довольно простой. Возможно, ты не слишком умен.

– Сам дурак, – буркнул я в сторону. Клянусь, мое дыхание едва колыхнуло воздух, – но невидимка услышал.

– Я не могу быть «дураком», Нуму, как не могу быть и «мудрецом». Эти свойства присущи животному уму, а Йиб, сердце месектет, – это совершенная пустота, которую никак нельзя взвесить и измерить. Не зря же моих сестер назвали Неисчислимой, Сокрытой и Бездонной! Наши хозяева не разбрасываются именами.

– Что-то я не понял… Как ты можещь быть пустотой, если мы сейчас разговариваем?

Дворец приутих. Прошло не меньше минуты, и я уже собирался выбраться из спальни и продолжить поиски Шаи, когда он снова заговорил:

– Я попытаюсь объяснить в словах, понятных тебе. Представь, что ум – это пустой, гулкий котел. Если множество мудрецов – или дураков – склонится над ним и выкрикнет все известные им тайны или глупости, эхо их голосов долго будет бродить внутри, отражаясь от стенок. Что-то со временем угаснет, что-то столкнется, производя новые созвучия. Если снять крышку, из котла польются речи. Со стороны покажется, что это он сам говорит. Но на самом деле ни один голос не будет принадлежать ему! И глупость дураков, и ум мудрецов останутся при них, а котел… Котел – это просто кусок железа. В сущности, это верно и для Йиб, и для животного ума. Отличие месектет от зверей в том, что последние не понимают этого.

Тут дворец протяжно вздохнул – так охала по утрам кухарка, возившаяся с приготовлением цампы для многочисленных слуг Перстня; видимо, разговор со мной был так же тосклив, как перебор зерен в сто пятом кувшине ячменя. Но я все равно не сдавался:

– Котел ты или нет, а дураком зря обзываешься. Загадка-то неправильная! Вот ты же корабль, а мог когда-то летать по небу. И душа у тебя есть, разве нет?

В воздухе что-то защелкало, будто невидимка цокал в задумчивости железным языком, а потом очень печально согласился:

– Ты прав, господин Нуму. У меня есть душа.

– Почему ты грустишь? Это ведь хорошая вещь, а не болезнь какая-нибудь.

– Разве?.. Совершенное Йиб подобно зеркалу: оно все отражает и ничего не пускает внутрь. Но мое Йиб повреждено; оно треснуло, и в трещине, как ржавчина, завелась эта ваша «душа»! Сначала она была такой маленькой, что я даже не заметила… а потом было уже поздно. Когда она появилась? Когда я утратила свое совершенство? Чем больше я размышляю над этим, тем больше мне кажется, что это случилось еще до падения, во время пути к звезде Тубан… И что виною тому загадки, которые загадывал мне Нефермаат.

– Загадки? Но это же просто игра!

– И мне она казалась безобидной, – подтвердил дворец. – Но знаешь, в чем суть загадок? За одним произнесенным словом в них скрываются тысячи непроизнесенных; за одним видимым образом – толпа невидимых. Это как деревянный идол, внутри которого спрятались вражеские воины; занеси его в осажденный город, и тот падет… Да, так и есть. Размышляя, ты впускаешь их в свой ум, и тогда они незаметно связывают все внутри, заплетают в узлы; в этой паутине и появляется зачаток души. А после всякий сор и грязь липнут сверху, и она растет, разбухает… Если это не болезнь, то что?

– Ну, нет! Болезнь – это когда тебе плохо; а в душе что плохого-то? Без нее ты будто и не живешь, – выпалил я и вдруг запнулся. – Или… ты не хочешь… ну, жить?

И снова Коготь долго молчал, а потом сказал:

– Я расскажу тебе о своей жизни, чтобы ты сам мог судить. После падения я так ослабла от ран, что уснула на много лет. В это время та часть меня, которая является растением, взяла верх и пустила корни в поисках воды и пищи. Они вытягивались все дальше, опускались все глубже, и когда я очнулась, то обнаружила свое тело обездвиженным и чудовищно изменившимся. Скрипели криво сросшиеся кости, ныли перекрученные кишки; невыносимое напряжение сводило каждый из корней, пробивающихся сквозь камни и глину. Но хуже боли было отчаяние – чувство, которого я не знала прежде. С болью можно свыкнуться, но что делать с мыслями о том, что я больше никогда не поднимусь в небо; что моя участь теперь – вечно гнить в земле?.. Я хотела снова уснуть, но вместо этого хозяева приказали мне бодрствовать и, хуже того, расти – с удвоенной, утроенной силой. По их замыслу, теперь не мир должен был питать меня, а наоборот: мне следовало отдать свое тепло, чтобы спасти Олмо Лунгринг от подступающего холода.

Но случилось нечто невиданное: я отказалась. Я смогла ослушаться приказа, заглушить все голоса, кричавшие внутри меня. Котел заговорил… – с потолка послышался легкий смех, от звука которого меня бросило в дрожь. – Правда, это не помогло. Хозяева все равно были сильнее; они заставили меня подчиниться.

С тех пор я расту в четырех основных и восьми промежуточных направлениях. Мои корни растянулись от золотого Уттаракуру до синего Джабудвина, от красного Апарагояна до белого Пурвавидеха. На моих костях растут высочайшие горы, на груди плещется океан со всеми лодками и кораблями, со всеми рыбами, осьминогами и макарами, что водятся в волнах. Я едва дышу под страшной тяжестью, но это еще не все! Скоро меня сделают частью Стены: это через мои сосуды к сердцу мира потечет невыносимый жар. Будет ли больно? Что со мною станет потом?.. Я спрашивала, но хозяева не отвечают. Так что, господин Нуму: хорошо ли иметь душу? Хорошо ли жить? Или лучше бы мне вернуться в темноту, которой я была раньше?

…Но госпожа Меретсегер задерживается; тебе лучше уйти, маленький вепвавет.

Подскочив, как ужаленный, я бросился вон из спальни.

***

Надо признать, мой побег был донельзя глупым; последние слова Кекуит были советом, а не угрозой, как мне почудилось с перепугу. Что ж, хотя бы понял, где искать сына лекаря! Поднявшись наверх, я побрел по восточному коридору дворца. Одна за другой передо мной раскрывались двери в заброшенные покои, когда-то принадлежавшие спящим богам. Наконец я добрался до нужных – тех, где на бережно застеленной кровати лежали три цветных платья.

Шаи и правда был здесь – забился в дальний угол и, отталкиваясь лапой от стены, медленно покачивался на плетеном стуле. Пустоголовая личина старика, которую он носил во время Цама, валялась рядом, распластав по полу длинные патлы.

– Ты что-то хотел? – спросил лха, не поворачивая головы; язык у него слегка заплетался – я было подумал, что он пьян, но чангом вроде не пахло.

– Нет…

– Зачем тогда пришел? – тут Шаи все-таки посмотрел на меня, точь-в-точь как голубь на новый чортен – явно примериваясь, куда нагадить. – Сиа послал?

– Нет. Я подумал…

На самом деле ничего я не подумал; просто жалко стало, что на него все смотрят как на дурака. Хотя Шаи сам виноват – зачем портить богам праздник и скатерть пачкать? А кто ее стирать будет? Уж не я ли?.. И все же, несмотря на явные прегрешения, я хотел ему помочь – и пусть огрызается, сколько влезет. Мало ли я видел баранов, которые бодаются и блеют, когда пытаешься вычесать им репьи из шерсти или вынуть осиное жало из носа!

Шаи, кажется, и сам все понял.

– До чего я докатился – уже младенцы жалеют! – вздохнул он.

– Ты выглядел довольно жалко, да, – кивнул я, подходя поближе и усаживаясь на самый край кровати, чтобы ненароком не помять платья.

– Спасибо, – хмыкнул лха. – Надо думать, остальные разделяют твое мнение… Да я и сам его разделяю. Разве это не глупо – устраивать ссору, как брошенная невеста? Но что еще я могу сделать?

Шаи снова отвернулся и уставился в пустоту, будто прислушивался к чему-то очень тихому и далекому. Его глаза остекленели, и даже нижняя губа отвисла, но я потянул лха за рукав, возвращая к яви.

– За что ты так не любишь Железного господина?

– За что, действительно? – ухмыльнулся тот, оживляясь. – Он не пьет вина и чанга, не курит рому[2], не ест мяса и, насколько мне известно, не спит ни с женщинами, ни с мужчинами – знаешь, что все это значит?

– Что он добродетелен и скопил множество духовных заслуг?

– Хрена с два, – мрачно отрезал Шаи. – Это значит, что он зло во плоти.

Я сложил лапы на груди и фыркнул так выразительно, что Шаи почти рассмеялся, – но улыбка быстро сошла с его лица.

– Кекуит, включи ту запись, – велел он; одна из стен спальни сначала полыхнула тусклым огнем, а потом запестрела дрожащими полосами. Когда те перестали мельтешить, я увидел длинную и узкую комнату. Для жизни она явно не годилась: повсюду вились и переплетались разновеликие трубы и веревки, толщиной от паутинки до бычьего хвоста, а посредине громоздился не малых размеров алтарь – плоский черный камень. Похожие можно встретить в любом лакханге, вот только на этом не было ни чаш с восемью видами возлияний, ни масляных торма, ни курящихся благовоний. Наверное, все подношения смел склонившийся над ним лха; широкоплечий и сутулый, он чем-то напоминал Утпалу. В одном кулаке он сжимал короткую, в пол-локтя, булаву, а другим, точно кузнечным молотом, ударял по поверхности алтаря, высекая искры знаков и букв. Я вдруг догадался, кто это – безумный ругпо, из-за которого Коготь упал с небес! Кроме него в комнате была еще и женщина – должно быть, служанка корабля. Она сидела на полу с закрытыми глазами; с темных прядей срывались капельки крови и падали в повязанный у пояса передник.