Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 48 страниц)

А еще я заприметил в дальнем углу, за стеклом, чешуйчатый доспех – совсем как тот, что носила Палден Лхамо. Только этот был еще с перчатками и шлемом, на забрале которого блестели темно-красные ястребиные глаза. К подбородку он удлинялся и загибался внутрь, так что со стороны и впрямь походил на птичью голову с опущенным клювом. На нагруднике слева, повыше сердца, поблескивали окрашенные золотом знаки, – наверное, имя хозяина. Прищурившись, я сумел различить их. Вот маленький знак – не то лютня, не то сердце и дыхательный канал, который Сиа именовал трахеей, – это корень «нефер»; серп, срезающий неведомую загогулину, – слог «маа» и полукруглый хлебец – окончание «т». Нефермаат! Ну, конечно; мог бы и сам догадаться. Правда, непонятно, чей же доспех тогда носит Палден Лхамо?..

Но я не смог поразмыслить над этим, безусловно, важным вопросом, потому что мое внимание привлекла еще одна непонятная штука: к самому окну кто-то придвинул то ли каменный, то ли деревянный столб высотой в шесть-семь локтей. В свете дня он казался совершенно черным и блестящим, как кусок угля, – и ужасно тяжелым. Не знаю, почему, – может, из-за движения нагретого солнцем воздуха? – но казалось, будто пол под ним прогибается и все предметы клонятся к нему, грозясь вот-вот повалиться на бок. Чем дольше я вглядывался в этот странный предмет, тем сильнее становился этот морок… и внушаемая им тревога. Сердце забилось быстрее; в ушах зашумело от прилившей крови – совсем как при приближении к Бьяру или к старым чортенам на берегу Бьяцо, когда каждый шаг пригибает идущего все ниже к земле! Может, это и был один из таких чортенов, только поменьше? Но кому понадобилось тащить его внутрь Когтя?

Только я двинулся вперед, ведомый любопытством, как вдруг столб зашевелился, разворачиваясь! От его боков отделились вороньи крылья… Нет, не крылья, длинные рукава из черной ткани. Из-под распущенных волос выступило белое лицо: светящиеся глаза смотрели прямо на меня; рот приоткрылся, будто готовясь проглотить наглеца.

– А, ты принес мою накидку! Вовремя, – сказал лха, и наваждение тут же рассеялось. Я узнал Железного господина, хотя с ночи перед Цамом, когда я бодрствовал у его постели, он сильно изменился. Тогда Эрлик казался мне стариком ну разве чуть младше Сиа, усталым и больным. Теперь он также лишился примет возраста, как и Палден Лхамо: спина выпрямилась, морщины на высоком лбу и у губ разгладились, на ладонях и шее не проступали уже зеленоватые сосуды. Даже голос звучал иначе; и этот голос уже несколько раз обратился ко мне. – Нуму, может, все-таки отдашь мне одежду?

– Ааыы… – только и ответил я.

– Вот спасибо, – вздохнул Железный господин, вынул накидку из моих лап и придирчиво осмотрел работу Камалы – даже поскреб плоским когтем стежки на боковых швах, – а затем достал из складок платья толстую иглу из желтоватой кости, подозрительно темную посередине, и прицепил ее к подкладке так, чтобы легла ровно между лопаток. Только после этого он накинул обновку на плечи, повесил на пояс скрученный кольцами аркан, короткую булаву и металлический диск на резной ручке, а на левое запястье намотал четки с шипастыми бусинами. Закончив эти сборы, Эрлик пристально осмотрел себя в зеркало, устроенное в стене у входа, и в этом поступке, в отличие от прочих таинственных приготовлений, было столько обычного, земного и всякому понятного самодовольства, что я невольно усмехнулся.

– Что, уже и порадоваться нельзя?.. – поморщился Железный господин, заметив мою непочтительность.

– Конечно можно! – горячо поддержал я – отчасти из-за искреннего согласия, но еще и потому, что не хотел превратиться в кучку пепла, или лягушку, или что похуже. – А то если еще не пить чанг и не есть мяса, совсем ничего хорошего в жизни не остается. Чанг-то ладно, а вот без мяса я бы точно не смог!

– Смог бы, если бы видел, как вокруг каждого куска шевелится обрубок души. Вокруг растений, впрочем, тоже.

– Фее, шевелится! – меня аж передернуло. Я слыхал, что на юге, в краях рыбаков, принято высасывать сырое содержимое ракушек и глотать живых осьминогов. Но чтобы каждый кусок баранины или стручок гороха извивался на тарелке? Это уж слишком! – А что же есть тогда?

Эрлик пальцем поманил меня к столу и вытянул из маленького ящичка тонкую, как бумага, пластинку. Выглядела она не слишком съедобно – черная с прозеленью, гладкая и без запаха, – но я все же взялся за край и откусил немного. На вкус странный хлебец был точь-в-точь сухая трава, разве что чуть солоноватый.

– Это те – особая еда для долгих полетов. Она не портится, не занимает много места, и в ней есть все, необходимое для жизни. Предполагалось, что ею мы и будем питаться в пути до Тубан и обратно. Но, поскольку большинство на корабле предпочитает… местную кухню, запасов осталось много: хватит еще на сотню лет.

– А у этих те нет души? Ничего вокруг не шевелится?

– Душа, к сожалению, есть у всего, – Железный господин криво усмехнулся и махнул куда-то вбок, намекая не то на души письменного стола и табуретки, не то на общее устройство мироздания. – Но эту хотя бы перемололи до полной неузнаваемости.

– Даа… – протянул я, крутя в лапах хрупкую пластинку; от проглоченного кусочка появилось чувство сытости, но уж точно не радости! – Грустно, что нормальная еда кажется гадкой. Сочувствую.

– Спасибо, – серьезно кивнул Эрлик и, склонив голову, будто высматривающая лягушек цапля, стал ловко переплетать свесившиеся почти до пола волосы. Сиа как-то рассказал мне, что, в отличие от вепвавет, у ремет гривы могут расти бесконечно: полагаю, этот дар был ниспослан им в утешение за общую лысоватость. Однако ж большинство обитателей Когтя стриглось коротко, не давая мне повода для зависти… А вот сейчас оставалось только закусить губу и тихо страдать. Чтобы не мучиться дурными мыслями, я почел за лучшее продолжить разговор:

– Может, если бы ты рассказал Шаи, что не ешь вместе со всеми не из какого-то коварства, а потому, что противно, он бы понял? И меньше волновался?

– Ты сам видел: он не хочет меня слушать. И, боюсь, дело совсем не в еде: Шаи не может простить мне то, что случилось со спящими. Думаю, он уже сообщил, что я наложил на них ужасное проклятие? – спросил Железный господин так, что меня немедля бросило в жар от стыда. Подозрения молодого лха, которые звучали так грозно и зловеще в темноте заброшенной спальни, сейчас, солнечным днем, казались просто нелепыми. – И это правда. Только это не проклятье, а лекарство; и я никогда не заставлял принимать его силой или обманом. Это был их выбор – к сожалению, неизбежный.

– Шаи говорил, они сошли с ума из-за того, что неправильно перерождались?

– Да, верно. Помнишь, я рассказал тебе, как снял души ремет с дерева, растущего на самом севере, прямо на темени мира? Туда умершие прилетают, чтобы подготовиться к новому воплощению, – а я, сам того не зная, помешал моим товарищам. Да, я искренне полагал, что делаю доброе дело, – но оправдывает ли это меня?.. Так или иначе, когда ремет стали рождаться во второй раз, их сердца уже переполнились избытками памяти; а к третьему рождению просто-напросто раскололись, как горшки в слишком жаркой печи. Видел бы ты, как эти несчастные стояли, уставившись в пустоту, заново проживая то, чего уже нет! А потом будто просыпались и вскрикивали от испуга, и озирались, не узнавая никого и ничего вокруг.

Хуже всего то, что я уже видел такое раньше, в Старом Доме. Там всегда мечтали создать настоящих бессмертных, нечеру[8]. И у нас почти получилось: наука смогла продлить жизнь ремет на сотни и тысячи лет. Но, хотя тела нечеру оставались бодры и здоровы, их разумы в конце концов рушились под тяжестью памяти. «Стекло и дерево», вот как это прозвали в Новом Доме: нечеру не ведали, что творили вчера, зато помнили пение птицы, от которой и пыли уже не осталось. И это – одна из причин того, что после войны Домов ввели запрет на бесконечное продление жизни.

И вот я сам создал новых нечеру! Мои товарищи не умерли полностью, но и жить не могли. Они увязли в бардо[9], которому нет названия; и я не знал, что делать с этим.

– А почему ты просто не отправил их на то дерево?

– Для этого мне пришлось бы их убить, – просто ответил Железный господин. – Да и кто знает, не был ли вред, нанесенный мною, слишком глубок? Что, если бы они родились какими-нибудь червями или мухами?.. В конце концов, я решил, что лучше всего дать им возможность полностью уйти в воспоминания. И они приняли ее с радостью… по крайней мере, я на это надеюсь.

– А почему они не могут проснуться?

– Их состояние, Нуму, нельзя назвать обычным сном. Это самое глубокое забытье, какое только можно представить – настолько глубокое, что изнутри его не отличить от бодрствования. Видел бесконечные узлы, замыкающиеся сами в себе? – тут бог начертил в воздухе линию, соединяющуюся головой и хвостом, будто тело голодного змея. – Души спящих скручены также; они заперты сами в себе. Этот мир больше не потревожит их, никогда.

– Почему же все остальные не уснули?

– Я и сам до конца не понимаю, почему выход из круга перерождений оказался благом для одних, и злом – для других. Почему Камала, Утпала и Падма не сломались, почему Сиа и Нехбет не помнят о прошлом? Может, потому, что, идя путями мертвых, нельзя бояться и оглядываться назад? Но если не теряешь из виду цели – тогда уцелеешь и сам.

– Хм… а какая цель у тебя, господин?

Эрлик вдруг снял с пояса блестящий диск на длинной ручке.

– Знаешь, что это такое? Зеркало правды.

– О, я слышал про него от шенов!

– Опробуй-ка его сам. Положи ладонь вот сюда и соври что-нибудь, – и сразу убирай! Понял?

Я с опаской коснулся гладкой поверхности – она была такая холодная, что кончики пальцев сразу занемели.

– Люблю чистить зубы по утрам!

Зеркало тут же раскалилось докрасна! Я едва успел отдернуть лапу. Шерстинки на запястье свернулись и пошли рыжиной; в воздухе запахло горелым.

– Так оно и работает: истины не показывает, зато наказывает за ложь. А теперь смотри внимательно, – Железный господин прижал ладонь к зачарованному металлу и медленно, внятно произнес. – Все, что я делал, делаю и буду делать в этом мире, я направлю во благо всех живых существ. Это моя цель.

Поверхность зеркала не дрогнула, не изменила цвет. Но прежде, чем он успел убрать ладонь, я в порыве смелости… или наглости, – спросил:

– А безумный ругпо сказал что-нибудь, когда увидел тебя – ну, перед тем как… как Кекуит начала падать? Кроме того, о чем ты рассказал мне прежде?

– Нет, – с некоторым удивлением отозвался Железный господин. Зеркало под длинными, по-паучьи растопыренными пальцами при этом осталось холодным и светлым, как луна. – С чего ты взял?.. А теперь извини, Нуму, но мне нужно идти – Стена сама себя не построит.

[1] Kkw (кеку) – «темнота»; «Кекуит» – женская форма слова.

[2] Sromanagpo (тиб.) – конопля.

[3] Рдзиб-рдзиб (тиб.) – разновидность навозных жуков.

[4] Маричи – богиня рассвета. Среди ее атрибутов – иголка и нитки.

[5] Из гл. XII Законов Ману.

[6] (др. – ег.) Примерно 5 км.

[7] Ви́на – старинный индийский щипковый музыкальный инструмент.

[8] Нечер (др. – ег.) – бог.

[9] Бардо (тиб.) – то или иное длящееся состояние живого существа (бардо сна, бардо момента смерти, бардо нового рождения и т. д.)

Свиток VII. Белая сова, черный бык

После разговора с Палден Лхамо мысль о том, чтобы обучиться колдовству, не покидала меня. Если уж Камала получила дар превращаться в зверей и птиц почти случайно, то чего можно добиться, приложив усилия! К тому же, согласно гороскопу, в прошлых жизнях мне доводилось рождаться демоном Дуд. Должны же были у меня остаться способности с той поры? Чтобы проверить себя, я нашел на полке в покоях Сиа какой-то булыжник, ничем не примечательный, кроме слюдяных полос на боку, и вряд ли нужный в хозяйстве (по крайней мере, лекарь его так и не хватился), и по вечерам, уже лежа в кровати, сжимал его в лапах, мысленно приказывая, упрашивая, умоляя превратиться в пыль. Но каменюка оставалась твердой, как ячье копыто или белье, брошенное на морозе забывчивой хозяйкой! Правда, когда я уже соскальзывал в сон, мне всякий раз чудилось, что камень тает, подобно маслу, протекая между пальцев струйками шелковистого песка.

А потом, когда в ладони не оставалось совсем ничего, мне начинало сниться, как я иду среди скал хорошо известной тропинкой, которой слуги Перстня обычно водили пастись коз и овец. Но скалы становятся все выше и выше, и скоро превращаются в настоящие горы. Исчезают из виду жухлые травы и бурые кустарники; пыльная серая почва мало-помалу скрывается под нетронутым, хрустящим снегом. Все вокруг становится белым, только редкие черные камни торчали из сугробов, как гребни спящих чудовищ. Идти становится трудно: холод жжет босые лапы, и зубы стучат во рту быстро и звонко, как раскрученный над головою дамару… От этого я иногда и просыпался, тяжело дыша, высунув язык, – и лежал в темноте, прислушиваясь к тревожному стуку сердца.

В другие ночи я забирался выше, в место, где горы смыкались почти сплошным кольцом вокруг клочка ровной земли; с высоты он походил на отметину, какие оставляют в мягкой глине пальцы гончара. Если обойти эту проплешину по краю, то в боках гор становились видны входы в многочисленные пещеры, плотно запечатанные бирюзовым льдом. Я не раз и не два пытался заглянуть сквозь него: кажется, внутри кто-то был – лежал, свернувшись на полу, или сидел, прижавшись спиною к стене, так, что ни роста, ни телосложения не различить; даже не понять, ремет это или вепвавет! Но сломать или растопить ледяные заслоны у меня не получилось – те были изрядной толщины. Скоро я перестал и пытаться и просто бродил туда-сюда, по грудь в снегу, то и дело натыкаясь на разные, разбросанные в беспорядке предметы. Здесь были щербатые, надтреснутые костяные ножи и кинжалы из семислойной стали, с дивными муаровыми узорами; пробитые шлемы разных воинств и обрывки неизвестных мне знамен; клочки меха и парчи; искореженные куски бронзы и осколки чешуи, вроде той, из которой были сделаны доспехи Палден Лхамо. Один раз я даже подобрал золотую пластинку – как мне показалось, с именем на меду нечер, – но не смог прочитать его; знаки складывались в несусветную чушь. Несмотря на всю бесполезность, найденные штуки крайне меня занимали – мне хотелось собрать их как можно больше! Я нагружал карманы этим добром, от тяжести проваливаясь все глубже в сугробы, и в конце концов так уставал, что забывался тяжелым, мутным сном… Из которого немедленно просыпался в явь и сворачивался клубком под одеялом, наслаждаясь его теплом.

Однажды, когда все тот же сон посетил меня, я решил не терять время на выискиванье ненужных вещей и сразу направился к противоположному краю проплешины – туда, где в стене гор змеилась узкая трещина. Протиснувшись сквозь нее, я вдруг оказался на узком каменном языке. Тропа обрывалась на самом его кончике, а внизу, далеко-далеко, блестело озеро, чем-то похожее на Бьяцо. На его поверхности не было льда, хотя волны и швырялись пригоршнями замерзшей, похожей на сероватый мох пены. По берегам пестрели какие-то маслянистые пятна, черные и красные, но я не стал приглядываться.

И вот, во сне (как это всегда бывает во снах), я точно знал, что мне нужно шагнуть вниз и упасть в озеро. Было очень страшно, но я уговаривал себя, что это все не взаправду, и почти уговорил… Но тут что-то дернуло меня назад. Как будто потянули за невидимую веревку, обвитую вокруг моей груди, да так сильно, что аж дыхание перехватило!

С тех пор этого сна я больше не видел, но думать о нем не перестал. Потому-то на уроках Шаи я иногда бывал рассеян, что бесило молодого лха до невозможности. Однажды, когда я сидел, пожевывая кончик заточенной тростинки, и делал вид, что размышляю над задачей про колесницу, запряженную гарудой, нагом и макарой, мой учитель тяжело вздохнул и, страдальчески потерев лоб, спросил:

– Нуму, скажи-ка, как давно ты не выходил отсюда?

Я недоумевающе посмотрел на него, а потом добросовестно принялся подсчитывать: последний раз я покидал дворец во время Цама, а с тех пор прошло уже три… нет, четыре месяца! Зима и правда затянулась в этом году; может, потому я и не заметил, как она закончилась?

– Так я и думал, – покивал Шаи. – Оно и видно.

– Чего это видно? – подозрительно спросил я, заранее ожидая какой-нибудь гадости, и не ошибся!

– Ты тупеешь, мой юный друг, – с обеспокоенным видом заявил сын лекаря. – Без новых впечатлений твой мозг усыхает и череп пустеет, как горшок с цампой на ветру. Тебе нужно выходить наружу; я поговорю с Сиа – пусть возьмет тебя хотя бы в горы, собирать всякие лопухи и помет летучих мышей… или чем он там занимается.

– В этом нет нужды, – вдруг произнес кто-то совсем рядом; Шаи подскочил, как тигр, которому под хвост подсунули момордику, и вжался в стену, пуча глаза.

– Ты что, смерти моей хочешь? – рявкнул он, обращаясь к стоявшей в дверном проеме Палден Лхамо.

– По твоим словам, я хочу смерти всего живого, – пожала та плечами, улыбнувшись не без некоторого удовольствия. – Но не сегодня. Сегодня я просто собираюсь взять твоего подопечного наружу. Ему будет полезно подышать свежим воздухом – тут ты прав.

– Куда это ты его потащишь?

– Посмотреть на строительство Стены. Это очень поучительное зрелище, можешь поверить. Нуму, ты же хочешь увидеть строительство Стены?

– Еще бы!

– Тогда возьми свою маску, и встретимся на втором этаже, у выхода из Кекуит, – сказала богиня и удалилась. Я вскочил со стула, чтобы немедля бежать собираться, но путь мне преградил Шаи, уперев лапы в боки и разве что не хлопая ими, как курица-наседка.

– Никуда ты не пойдешь!

– Ты же сам сказал, что мне нужны новые впечатления! – завопил я, пытаясь проскочить мимо лха, точно лягушка сквозь разинутый клюв цапли; но Шаи успел схватить меня за ворот чуба и поднял в воздух, заглядывая в глаза.

– Разве я не говорил тебе, что они опасны? – сказал он с непонятной тоской. Наверное, в иное время я бы призадумался… Но сейчас мне очень хотелось посмотреть на чудеса, которые творились внизу! А потому я только огрызнулся:

– Да ну тебя! Я вот недавно говорил с Лхамо, и ничего! Она меня не съела. Даже сказала, что я могу колдовству научиться.

Но Шаи почему-то не восхитился, а встряхнул меня, будто куклу.

– Вот гадина, – прошипел он со злобой, глядя вслед Лхамо. – Все, до чего дотянется… Забудь об этом, Нуму.

– Да почему ты за меня решаешь?! – возмутился я; болтаться в воздухе было неприятно, и рукава чуба больно впивались в подмышки. – Чем хочу, тем и буду заниматься! А про опасности всякие ты сам себе придумал. Я вот спросил у Железного господина, что сказал ругпо в день, когда Кекуит упала, и он сказал, что ничего. И не просто так сказал, а прямо поклялся на Зеркале Истины, – я растопырил пятерню и помахал ею перед носом Шаи. Это произвело на лха странное действие – он осторожно опустил меня на пол, сел на стул и закрыл лицо ладонями.

– Ты его спросил, – пробормотал он; его голос за ладонями звучал так глухо, что я даже понять не мог – злится он или расстроен. – А я думал, у тебя хватит ума держать язык за зубами… Правда, с чего бы? Ты еще ребенок… будет мне наука.

– Шаи… извини, если я… что-то не так сделал, – промямлил я. – Я просто хотел узнать правду… Но он ведь сказал, что ничего не было.

– Он сказал, – усмехнулся тот, но не больно-то весело. – Иди, Нуму. Делай, что хочешь.

***

С Шаи вышло как-то нехорошо, но торчать в Когте было бессмысленно, а потому я заскочил в свою спальню, сорвал с крючка маску Гаруды и уже через пару минут стоял у багровой стены, отделявшей дворец от Мизинца, поджидая Палден Лхамо. Скоро богиня появилась, одетая уже не в домашние штаны и рубашку, и даже не в пластинчатые доспехи, а в белое платье с длинными рукавами, зовущимися «колчан для стрел»; на бедрах его опоясывал ремень из змеиной кожи, к которому крепились блестящие серебряные ножны, но что за оружие в них было вложено, я понять не мог. А вместо костяной подвески, положенной гневным божествам, на груди Палден Лхамо разевала клюв маска совы.

Прежде чем ступить в ведущий вниз проход, она предупредила:

– Наденешь маску, когда я велю тебе. Внизу ни с кем не разговаривай. Если тебя окликнут – не оборачивайся; если зададут вопрос – не отвечай. Если не сдержишься и проговоришься или если тебе попадется слишком настырный собеседник – сразу сделай так, – она приложила к губам сведенный крюком палец. – Это значит, что боги запретили тебе говорить. Тогда от тебя отстанут. Теперь идем.

Палден Лхамо переступила порог, и я шагнул следом. Стена за нами сомкнулась; хорошо, что светлый наряд богини легко было различить в темноте! Я побрел за нею, ступая сначала очень осторожно – со всех сторон мерещились пропасти; но скоро различил под лапами лестницу, не широкую и не узкую, спиралью обвивающую нутро Мизинца. Невысокие ступени годились даже для моего роста, вот только их были сотни… И через некоторое время я со стыдом заметил, что пыхчу, как закипающая на огне каша.

Увы, богиня тоже услышала это! Оглянувшись, она окинула меня быстрым взглядом и вдруг схватила за воротник, подняла и усадила на сгиб локтя. Никогда раньше я не оказывался так близко! Две тяжелые серьги – золотая змея, кусающая свой хвост, и серебряная змея, извивающаяся, как волна, – покачивались в мочках ее ушей. От кожи, так похожей на снег, шло сильное тепло; я даже испугался, не заболела ли богиня?.. Может, у нее лихорадка? Но нет; просто ее огненная природа проступала наружу. Вот и окружающая мгла обтекала ее, как бегущая жара вода, не смея намочить даже краешек подола.

Долго продолжался наш спуск: мимо пышных кристаллических наростов, мимо рядов яйцеподобных чортенов, мимо черноты боковых проходов (как я узнал позже, они вели во все стороны, от Северных гор до княжеского дворца). Затем Палден Лхамо свернула в один из коридоров, ничем не примечательный с виду, и через несколько секунд воздух вокруг посерел и наполнился острыми запахами мокрой шерсти, земли и навоза. Внешний мир был близко! Тогда богиня поставила меня на пол и велела надеть маску; только убедившись, что мое превращение прошло надлежащим образом, она надела свою. Не успел я и хвостом махнуть, как ее щеки обросли нежными пуховыми перьями, нос превратился в загнутый клюв, а вокруг тела разлилось сияние, скрадывая его очертания. Тут же раздался надрывный скрип – это расступились створки старых, как сам Бьяру, дверей, и впереди засинело полуденное небо. Мы вышли наружу – и я вдруг понял, где оказался: в Перстне, на заднем дворе лакханга Палден Лхамо.

С одной стороны, чему удивляться – ну куда еще мы могли бы идти? Но с другой, я мог оказаться первым мужчиной, чья лапа ступила в это запретное место! Вот только как-то здесь было пусто: богиню не встречали с песнями, плясками и приношениями. Только две верные дакини, Макаравактра и Симхамукха, молча поклонились и подвели к нам лунг-та, храпящего и кусающего удила от злости; на его бедре кто-то нарисовал кармином распахнутый красный глаз. Богиня ловко вскочила в седло и меня затащила следом; и хорошо! Иначе я бы ни в жизни не полез на это щелкающее зубами чудовище. Ну а дакини забрались на ездовых баранов, белого и рыжего, с расшитыми попонами и драгоценными наконечниками на рогах. Так, все вместе, мы и двинулись вглубь гор; правда, дорога была недолгой. Чуть отъехав от Перстня, мы круто свернули направо и скоро снова оказались у Мизинца. Могли бы и пешком дойти… Хотя, полагаю, богам не пристало ходить пешком.

Но все недовольство от тряски на спине лунг-та вылетело из головы, стоило только глянуть на то, что творилось у подножия скалы! Землю тут расчистили, точно под пашню: огромные валуны были сдвинуты с места, остроконечные скалы – выкорчеваны под корень, будто какие-то сорняки. Всюду, на грудах кирпича, на тюках, набитых невесть чем, на досках, брошенных прямо поверх хлюпающей грязи, сидели, стояли, сновали туда-сюда черные шены Железного господина, перекрикиваясь во всю глотку. Оно и понятно – такой шум стоял вокруг! Звенели молоты, ударяясь о наковальни; дышали с натугой кожаные меха; шипел пар в огромных бочках, где охлаждали скованные цепи, клинки и прутья; трещали и ревели костры, в которые вместо дров подкидывали целые сосновые стволы, привезенные не иначе как из южных земель. Рыжие всполохи подымались вверх на три-четыре роста, разбрызгивая капли кипящей смолы щедро, как богач, швыряющий толпе золотые монеты. Само солнце скрылось за клубами дыма и пыли. Неужели все кузницы западного Бьяру ночью тронулись с места и перебрались сюда? И как только я не слышал всего этого светопреставления из Когтя?..

Но стоило работникам заметить Палден Лхамо, как все остановилось – разве только пламя не замерло в воздухе кусками янтаря. Шены растянулись на животах, кто где стоял – иные прямо в грязи и золе. «Много же стирки сегодня предстоит слугам в Перстне!» – невольно подумалось мне. Между тем, богиня спрыгнула на землю.

– Ты останься, – велела она, упредив мою попытку сползти с седла, и в одиночестве направилась к Мизинцу. Дакини тоже не последовали за нею. Кажется, нам можно было только наблюдать.

У скалы Палден Лхамо поджидал один из почжутов – с такого расстояния я не мог разобрать, какой именно, но точно не мой знакомец Чеу Ленца (боюсь, как бы он не впал в немилость из-за того, что притащил меня в Коготь). Почжут не падал ниц, но все же склонился до земли, метя ушами носки своих же сапог. Богиня о чем-то спросила его, выслушала торопливый ответ и кивнула, соглашаясь; тогда старик припустился прочь, размахивая лапами и окрикивая прочих шенов. Те поднялись с земли и начали движение, на первый взгляд беспорядочное; но скоро я уловил его смысл – они выстраивались в несколько рядов, на расстоянии в две сотни шагов от скалы, явно готовясь к чему-то.

Оставшись в одиночестве, богиня вытянула из ножен таинственное оружие, которое я заприметил еще во дворце; это оказалась булава с разомкнутой ваджрой на конце. Сияние, шедшее от тела Палден Лхамо, многократно усилилось; и вдруг она начала расти! Голова, увенчанная пылающим нимбом, поднялась высоко над толпой; круглые совиные глаза полыхали среди перьев, как солнце и луна среди белых облаков; а ваджра превратилась в трехпалую лапу с огромными когтями! Я пытался убедить себя, что это только обман, морок, как во время Цама, но сердце все равно ушло в хвост, да так там и осталось.

С пронзительным птичьим криком богиня замахнулась булавою и ударила по скале, будто хотела перешибить ей хребет. Во все стороны брызнули осколки (понятно, почему шены не решились подойти к Палден Лхамо поближе!), а потом повалил густой белый пар, мутноватой росой оседающий на шерсти. Я решился лизнуть одну каплю: жидкость была теплой и на вкус отдавала не то солью, не то цветущей ряской. Наконец марево рассеялось, и шены тут же загалдели, тыча пальцами: в скале появился глубокий разлом, а внутри ворочалось что-то красное, влажное и живое! Оно дрожало, как от страха; под студенистой поверхностью пробегали волны искр. Неужели это был костный мозг Кекуит, обнаженный и беззащитный?.. Но что будет дальше? От волнения я прикусил губу так сильно, что выступила кровь.

Палден Лхамо неспешно вложила булаву в ножны и развела лапы в стороны. Ее длинные рукава опускались до самой земли – точь-в-точь огромные совиные крылья; не успел я подивиться этому сходству, как из них вылетели железные перья и впились в рану разлома! Что было потом, сложно описать: сама земля заходила ходуном. Лунг-та истошно заржал и, если бы не дакини, державшие его под уздцы, обязательно сбросил бы седока или унесся в горы. С севера раздался глухой рокот и стон: там ледники сходили с мест, и лавины устремлялись в долины, сметая все на своем пути. А на юге, в Бьяру, трескались стены домов, валились крыши и бились окна; даже великая река Ньяханг вздохнула и выплеснулась из берегов. Это вздрогнула от боли демоница, державшая на себе Олмо-Лунгринг.

Многие шены не удержались на лапах и теперь поднимались, отряхивая чуба и утирая разбитые в кровь носы; но богиня стояла, не шелохнувшись. Перед нею извивались нервы и сосуды Кекуит, пробитые десятками шипов. О, теперь я узнал их – те гвозди, которые Палден Лхамо выплавляла из уродливых самородков! Но прежде они были всего в ладонь длиной, а теперь пустились в буйный рост, разбухая, лопаясь, ветвясь и переплетаясь. Скоро от разлома не осталось и следа – теперь из спины Мизинца торчали две лопатки из раскаленного до красноты железа, выше старой гомпы Перстня, толще кирпичной кладки мэндона. Но работа была не закончена: пришел черед шенов. Те достали из-за пазухи густо исписанные свитки и принялись читать не то молитвы, не то заклятья, пощелкивая четками и звеня маленькими колокольчиками. Слова падали и уходили в металл – а тот дымился и шипел, будто гнездо потревоженных змей.

Сколько это продолжалось, я не знаю, но когда колдуны умолкли, новорожденная стена была уже темной и гладкой, так что в ней отражались далекие горы и серая полоса неба над ними… и еще столп ослепительного огня, постепенно уменьшающийся в размерах, пока из него снова не проступили черты Палден Лхамо. Она прошла мимо поспешно расступающихся шенпо, и мы тронулись в обратный путь. Все это время богиня молчала, а я не смел приставать к ней с расспросами.

Но когда мы прошли в подземный ход и оказались внутри Мизинца, она спросила:

– Знаешь, Нуму, почему я хотела показать тебе это?

– Нет, госпожа.

– Ты видел, что наша работа причиняет боль Кекуит?

– Да, – кивнул я, разом понурившись.

– Но ты понимаешь, что строительство Стены необходимо?

Я кивнул еще раз, молча. Богиня внимательно оглядела меня, а потом кивнула:

– Хорошо. Ты, Нуму, еще очень мал, но смышлен не по возрасту – и наверняка понимаешь, в каком необычном положении оказался. Ты первый из вепвавет за четыре столетия, кого мы пустили в месектет; первый, кто увидел нас такими, какие мы есть. Не праведник, которому глаза застилает вера, не шен, ждущий от нас подачек, не князь, которого держат в узде только золото и страх… Не один из них; не один из нас. А поэтому ты можешь сделать кое-что очень важное: стать нашим зеркалом.

– Зеркалом? – удивленно переспросил я; Палден Лхамо явно переоценила мою сообразительность. – Как это? И зачем?

– Зачем нужны зеркала? Чтобы смотреться в них, конечно, – улыбнулась она. – И видеть себя. Наблюдай за тем, что происходит вокруг. Запоминай. Впереди нам предстоит совершить много страшного – так много, что грань между добром и злом, правильным и неправильным может стереться… Но, если наше отражение всегда будет перед нами, надеюсь, мы сумеем удержаться на пути.