Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 48 страниц)

Свиток IX. Отступник

Шла вторая зима с тех пор, как Кекуит перестала согревать Олмо Лунгринг. Золотой город внизу, весь в пятнах снега и зеленого льда, походил на поверхность озера, замерзшего в одну секунду, вместе с волнами крыш и пеной резных украшений. В очагах трещал, искрясь, хворост и тлел кизяк; плотные клубы дыма висели над домами и пухли медленно, как сухари в молоке. В конце месяца Черепахи ударили морозы; толстые глиняные горшки, которые гончары по привычке оставляли на ночь во дворах, поутру с хрустом ломались под пальцами. Заиндевевшие дарчо уже не качались на ветру. Паломники и попрошайки попрятались в лакхангах, и даже вороны реже горланили на крышах, чтобы не глотать обжигающий воздух.

Вечерами над Северными горами всплывало неповоротливое созвездие Черепахи с шестью лучистыми звездами на панцире, а следом гналось, разевая зубастую пасть, хищное созвездие Макары. Это был знак того, что приближался Цам; я ждал его с ужасом. Если бы мне опять пришлось остаться у постели Железного господина и если бы то… существо появилось снова, теперь оно точно добралось бы до меня; в этом я был уверен.

Но время шло, а бог не выказывал никаких признаков болезни: его голова не клонилась к груди, спина не сгибалась дугой, речь и взгляд оставались ясными. Сиа радовался, приписывая его здоровье действию лекарств; я же малодушно сомневался в искусстве старого лекаря, но иных причин тому, что хворь отступила, не находил. Как бы то ни было, Железному господину не нужна была сиделка… и все же в день накануне Цама он позвал меня к себе.

Это было на исходе часа Обезьяны, незадолго до наступления темноты, когда тени отрываются от корней и плывут в воздухе без цели и направления, точно водоросли, разбросанные течением. В это время можно увидеть, как все вокруг загорается особым светом, идущим не от гаснущего солнца, а будто бы изнутри предметов: дерево и металл, ткань и камень превращаются в таинственные зрелые плоды, сквозь прозрачную кожицу которых проступает медовая сердцевина. То ли из-за этих золотых сполохов, то ли просто со страху покои Железного господина показались мне огромными – куда больше, чем я помнил их. Я заморгал и потер веки, пытаясь привыкнуть к сумраку, но это мало помогло: со зрением творилось что-то неладное! Стены ползли вниз, и пол убегал из-под лап; даже сам бог, одетый в чуба из красной ткани, то вырастал, то сжимался – будто горящий костер, то жмущийся к земле, то раздуваемый ветром.

Повинуясь его жесту, я подошел ближе. Железный господин был занят тем, что рассматривал чортен – один из многих, собранных богами. Только в этом был какой-то изъян: его стенки едва сочились тусклым, синеватым мерцанием. Лха недовольно нахмурился, поскреб ногтем поверхность в поисках щербин или трещин, а потом вздохнул и сунул негодный чортен в рукав. Странно, но он вдруг напомнил мне лису, тайком крадущую куриные яйца! Эта мысль ободрила меня достаточно для того, чтобы спросить:

– Чем я могу служить тебе, господин?

Бог окинул меня пристальным взглядом: от макушки до хвоста и обратно, будто снимал мерку… А может, и правда снимал – знать бы только, для чего?

– Я много слышал от Шаи о том, как ты помогаешь работникам внизу. И Сиа говорил, что ты просишь дать им наши лекарства.

Тут мои потроха заныли, предчувствуя неладное, и я уже раскрыл рот, чтобы бормотать оправдания…

– Можешь взять их.

– Ч… чего?

– Можешь взять их – но не больше, чем Кекуит производит сейчас. Ее силы и так на исходе, поэтому пользуйся тем, что есть… И, разумеется, тайно – больные не должны знать, что исцелило их. Пусть приписывают это удаче, колдовству или молитвам.

Я низко поклонился, пыхтя от счастья, как каша на огне.

– Хм… А это дело тебе по душе, Нуму?

– Да! Еще как!

– Хорошо, – Железный господин кивнул, наградив меня мягкой, ободряющей улыбкой, – потому что я попросил Нехбет дать тебе доступ к садам княжеского дворца и к теплицам Бьяру. Там растет множество лечебных трав, привезенных из южной страны и даже с других махадвип. Скоро это будет единственное место, где их можно достать, – так что распоряжайся этим богатством с умом.

– Но… но я ведь не лекарь! Может, лучше отдать их тем, кто учился этому ремеслу?

– Разве Сиа не учил тебя? О болезнях, вызванных расстройством тела, ты знаешь не меньше, чем самый лучший из врачей Олмо Лунгринг. О болезнях… иной природы позаботятся другие. Конечно, ты можешь взять себе помощников, если найдешь толковых.

Я еще раз поклонился, пытаясь унять дрожь. Такой милости я никак не ожидал; она вселяла и радость, и тревогу! Мои сомнения не укрылись от Железного господина:

– Я вижу, ты не уверен в своих силах. Но послушай, Нуму, – скромность не должна становиться обузой. В Старом Доме мне рассказывали историю о лекаре, который родился среди простого народа, но был так искусен и добр, что после смерти его стали почитать как бога. Вот и тебе пора занять свое место среди богов – это не только честь, но и обязанность. При должном старании ты можешь принести много пользы. А значит, отказываясь от своего предназначения, ты причинишь вред – и себе, и другим.

– Мое предназначение? Моя дхарма… – прошептал я, как громом пораженный.

– Твоя дхарма, – подтвердил лха, но вдруг умолк на полуслове. По его телу пробежала судорога, а глаза расширились, будто от… страха? Я проследил за его взглядом – и увидел полную луну, белеющую над горами, как подвешенная под потолком курильница. Оказывается, солнце уже давно скрылось под землею; началась ночь.

– Иди к себе, – велел Железный господин, – и до утра никому не открывай дверей.

Я торопливо поклонился и выбежал прочь, оставив его наедине с темнотой.

***

Три года прошло с той поры. Я больше не чувствовал себя пленником Когтя: мне позволено было покидать дворец, когда захочу, и идти, куда вздумается. Только два правила следовало соблюдать неукоснительно: молчать о том, что происходит наверху, и никогда не снимать с шеи маску Гаруды. Впрочем, я уже привык к ней, как привык когда-то к обуви или чистке зубов. В тяжести лакированного дерева, в гладкости шелковых шнуров и блеске золоченого клюва, так и норовившего высунуться из-под чуба, было что-то успокаивающее.

Большую часть времени, пока я был внизу, я проводил в беленых домах из плоского кирпича, облепивших подножие Стены, как грибы-вешенки – ствол поваленного дерева. В них размещали переселенцев, стекавшихся в Бьяру со всех концов страны, а потому здесь плодились заразы, обычные при большом скоплении народу, – из тех, что передаются с дыханием или через телесные жидкости. Бывал я и на стоянках рогпа; те селились отдельно, подальше от города, среди заснеженных полей и обледеневших скал. Кочевники не доверяли «кланяющимся земле» (так они звали оседлый народ), но, узнав, что моя мать тоже из рогпа, обычно смягчались и позволяли войти в свои жилища из грубого войлока, полные дыма и кусачих насекомых. Рогпа сильнее всех пострадали от наступающего холода: их многотысячные стада растаяли, как соль под дождем, – от голода, от болезней, от нападений грифов и снежных львов. Только две-три запаршивевшие овцы да як с обломанными рогами бродили теперь между шатров, уныло ковыряя наст копытами. Женщины давно уже выменяли серебряные украшения и бусины дзи на цампу; мужчины неделями не брали в рот ничего, кроме чанга; дети кашляли так, что в ушах звенело. Про отмороженные хвосты и пальцы и вовсе молчу – им я сбился со счета! Скоро я научился обращаться с пилами и тесаками не хуже заправского мясника. Увы, чаще, чем ставить прижигания и делать припарки, мне приходилось рубить лапы, покрытые сиреневыми пятнами гниения!

В конце концов я последовал совету Железного господина и нашел трех помощников. Первым стал Сален, сын шена, – рыжий, как ржавчина, и острый на язык. Его не приняли в Перстень, а потому бедняга при каждом удобном случае поносил колдовское ремесло последними словами. И все же он унаследовал от отца кое-какие способности; по крайней мере, никто лучше Салена не мог установить причину недуга, как бы глубоко она ни скрывалась в душе или теле больного. Второй помощницей стала девушка, назвавшаяся Рыбой. Мрачная и тихая, она никогда не рассказывала, откуда пришла в Бьяру, зачем и почему на ее выбритом лбу багровеют бугристые шрамы, складывающиеся в круглый знак шанкха; да я и не допытывался. Память Рыбы была цепкой, будто челюсти крокодила: она могла без запинки перечислить свойства тридцати сотен растений, указать расположение каждой кости и сухожилия и пальцами отмеряла щепотки порошков и солей точнее, чем иные лекари – самыми тонкими весами. Третий, Пава, был из зажиточных горожан. Он не отличался особым умом или редкими талантами, но зато был старателен, и, главное, ему всегда сопутствовала удача – знак многих заслуг, накопленных в прошлых жизнях. Жалованья своим помощникам я выдавал три танкга в месяц, половину медью, половину серебром. Думаю, лечи они знать от насморка или потчуй богачей настойками на оленьих рогах, заработали бы больше; но моими помощниками двигала не корысть. Сален хотел доказать, что сам на что-то годится; Рыба выполняла заветы своего учения… Ну а Пава, наверно, просто хотел помочь тем, кому в жизни повезло меньше.

Но даже несмотря на наилучшие намерения, эта троица нередко ссорилась. Начинал обычно Сален, для которого медленный и простодушный Пава был как мелкая рыбешка для зубастой макары. Когда тот возился с лекарствами, подмешивая мед в особо горькие порошки, Сален как бы невзначай ронял:

– Неужто ты все еще используешь мед для подслащения пилюль? Все давно уже добавляют в них вытяжку из аира!

Тут Пава, вывалив от волнения язык и тяжело дыша, начинал перебирать в своей не слишком обширной памяти все, что знал о болотной траве, а затем неуверенно лепетал:

– Но аир же горький…

– Сам по себе, конечно! Но когда влажная горечь травы соединяется с сухой горечью порошков, то они производят мягкий, удивительно приятный вкус. Да ты сам попробуй, – пел Сален, капая едчайшую жидкость на катышек лекарства, который Пава неуверенно мял в лапах, а потом тянул в рот. Тут в дело обычно вмешивалась Рыба. Между нею и сыном шена мгновенно вспыхивала перебранка. Пава же печально вздыхал, втянув щеки в плечи, словно чувствовал себя виноватым в случившемся, и приговаривал:

– Госпожа Рыба, не зови господина Салена злодеем! Я знаю, у него очень доброе сердце, и он никогда не обманул бы меня намеренно.

– Утверждать, что аир сладок на вкус, могут только вруны или дураки.

– Выходит, господин Сален дурак, – смиренно отвечал Пава и одаривал товарищей примиряющей улыбкой. Рыба ядовито смеялась, а Сален, бормоча под нос про простоту, которая хуже воровства, наконец бросал разговоры и брался за дело.

Стоит еще сказать, что по приказу Железного господина Нехбет открыла мне двери во дворец князя и распахнула кладовые. Чего там только не было! Я увидел сундуки из панцирей огромных черепах, доверху наполненные золотыми и серебряными монетами, украшениями и самородками, скрюченными, как замерзшие в снегу мыши; чаши из цельных опалов, огненных и молочных; бусы из бирюзы, янтаря и коралла; кувшины, в которых вместо молока и вина мерцали жемчуга и рубины; блюда изумрудов, крупных, как голубиные яйца, и тарелки самоцветов вайдурья; отрезы парчи и пестрого шелка; раковины с благовониями, запечатанные смолой и белым воском. Я повстречал придворных, у которых к хвостам были привязаны колокольчики – и чем ближе оми к князю, тем больше, так что иные звенели при ходьбе как целое стадо коз! Попадались мне и охранники с павлиньими перьями на шлемах, тайком нюхавшие толченую кору, и служанки с умащенными маслом гривами, подмигивающие мне из-под приподнятых рукавов.

Но как бы ни были удивительны сокровища князя, еще лучше были теплицы – обильные, горячие, как полный еды живот. Там даже посреди зимы жужжали насекомые и пели длиннохвостые птицы; в густом и влажном воздухе плыл пыльный запах цветущих пасленов, ядреного чеснока и персиков, забродивших от переполнившей их сладости. Там черная жирная земля едва проглядывала из-под листьев кустарников – то гладких, то покрытых буграми наподобие крокодильей кожи, то обросших седыми волосками. Там лапы то и дело спотыкались о нежно-зеленые кабачки или желтые, как воск, тыквы; а по сеткам, натянутым от пола до потолка, вился усатый виноград. А в затемненных уголках слуги врыли в землю огромные, бурые от времени яйца с отрубленными макушками, из которых вырастали совсем диковинные штуки: вьющиеся растения с чешуйчатыми стеблями и плодами, похожими на змеиные головы; розовые бутоны, смыкавшиеся наподобие львиной пасти, когда на них садилась усталая мушка; ягоды, похожие на глаза, с бледной, водянистой мякотью и черными завязями-зрачками; прозрачные грибы и синие лишайники, усеянные лопающимися от прикосновения коробочками спор… Да! В теплицах было много добра.

Все эти диковины можно было использовать при создании лекарств, хотя за каждый срезанный стебель, за каждый сорванный плод я должен был отчитаться перед Нехбет. Признаюсь, сначала это казалось мне глупой скаредностью, но со временем я понял: князья ужасно не любили, когда кто-то лез им в карманы, пускай и сами боги! Только полная уверенность в том, что все до последней травинки идет в дело, заставляла их обуздать жадность. Тут Нехбет была непогрешима: никогда она не соблазнялась ни блестящим камнем, ни грудой монет… Да и что проку от них в небесах? И мне следовало быть таким же!

И вот однажды, набрав две полные корзины и заплечный короб всякого сырья, я пришел к Нехбет на поклон. Когда она спускалась для работы во дворец, то обычно занимала небольшие покои в западном крыле, без окон, со стенами, наглухо обитыми темно-малиновым шелком. Внутрь вели двойные двери: первые створки, из обитого медью дерева, охранялись княжескими воинами, а у вторых, из одной только раскрашенной бумаги, похрапывали двое старых, седых шенов. Дальше никому, кроме меня, заглядывать не позволялось: просителям, явившимся к главному казначею богов, приходилось обращать свои речи или к сонным сторожам, или к нарисованным тушью журавлям и соснам.

Такие странные порядки были заведены потому, что Нехбет, работая, снимала маску; и сейчас та лежала рядом с нею на полу, затерявшись в складках длинного платья. Из-за розовой краски, изображающей голую кожу грифа, личина казалась покрыта густым румянцем, но настоящее лицо богини было бледно и озабоченно. Она закусила губу так сильно, что выступила капелька крови. Причина беспокойства Нехбет явно крылась в разложенных перед нею свитках и таблицах; но в чем именно?

– Что-то не так? – спросил я, ставя корзины на пол и сбрасывая тяжелый короб с плеч. Из-под крышки пахнуло едким, горьким духом свежесорванной травы.

– Все так… – пробормотала богиня будто во сне. – Все так… Но что-то не сходится.

– Что не сходится?

Нехбет оглянулась на шенов, стоявших у дверей, – судя по движению теней, те играли в кости, – а затем жестом подозвала меня поближе. Когда я склонился над ее плечом, женщина ткнула пальцем в один из листов, в длинный столбец чисел, которые мне ни о чем не говорили.

– Сколько лет прошло с тех пор, как начали строить Стену?

– Уже шестой год идет.

– Верно. И все это время со всей Олмо Лунгринг сюда идут переселенцы. Ты знаешь, им ведется учет: не только по приходе в Бьяру, но и когда покидают родные края. И вот, смотри, сколько народу пустилось в путь в первые три года… А вот – в последние три; почти вдвое больше.

– Это печально, но не удивительно. Я слышал, холода наступают со всех сторон. Даже кое-где на юге снег растаял только в середине весны.

– Этому я и не удивляюсь, – отмахнулась она. – Мне странно другое. Посмотри, сколько из пришедших добралось до Бьяру.

Я нахмурил брови, вглядываясь в корявые черточки.

– Почти в три раза меньше, чем ушло.

– Точно, – она кивнула. – Ладно, положим, кто-то осел в других землях, у родни… кто-то избегает переписи и сторонится шенов, как рогпа.

– Кто-то умер в пути, – заметил я мрачно.

– Пусть так. Но этого недостаточно, чтобы объяснить такую разницу.

– Что ты хочешь сказать, Нехбет? – прямо спросил я, вперившись в богиню тяжелым взглядом.

– Ничего, – едва раскрыв губы, шепнула она, – я ничего не хочу сказать, Нуму. Здесь должна быть какая-то ошибка.

В это время один из шенов-сторожей шумно зевнул; извилистая тень его языка упала на бумажные перегородки. Богиня осеклась и, взмахнув рукавом, воскликнула:

– Теперь иди! Не мешай работать.

***

Я любил теплицы Бьяру, но еще больше мне нравился потайной княжеский сад – маленький, тихий, закрытый со всех сторон медными дверями. Он был как слова, спрятанные за сомкнутыми губами, и оттого я, вынужденный молчать о доброй половине своей жизни, находил в нем что-то родное. Не всякий оми бывал здесь: слишком долго приходилось идти через дворец, петляя витыми коридорами. Поэтому сад служил только тем, кто искал лекарственных растений или уединения.

Так вышло, что сегодня мне требовалось и то и другое: корни дягиля – чтобы выжать из них душистое масло, и уединение – для встречи с Мето, служанкой княжны, с которой мы недавно свели знакомство. Но увы! Они с хозяйкой сегодня отправились в город смотреть выступления бродячих актеров, так что мне пришлось довольствоваться одною работой. Для порядка повздыхав и посетовав на жизнь, я стал высматривать над травою большие, медово пахнущие соцветия, похожие на зонты из бледно-зеленого и белого шелка, и скоро забыл о Мето и ее прелестях.

В саду было спокойно и хорошо. Тихо шелестели стрелы аира; сквозь стеклянную крышу припекало летнее солнце, а от выложенного галькой пруда тянуло приятной прохладой. Накопав достаточно корней, я бросил отяжелевшую сумку на землю и сам сел рядом, стянул сапоги и опустил лапы в воду. Та сразу вскипела – это приплыли, толкаясь боками, пятнистые карпы. Они разевали рот, как птенцы в гнезде, и выпрашивали хлеба, но у меня не было ни крошки.

– Извините, ребята, – обратился я к рыбам, жадно пучащим бледно-желтые глаза. – В следующий раз.

Один настырный карп, белый с красным пятном у хвоста, цапнул меня за пятку. Заковыристо выругавшись, я попытался пнуть его в ответ, но только зря взбаламутил воду, а потом поднял взгляд и увидел Железного господина. Он сидел слева от меня, скрестив лапы, и по его улыбке я понял, что бог видел мой неравный бой с мерзкой рыбешкой.

Как я мог не заметить его раньше? Хоть темная накидка и скрадывала очертания его тела, так что издалека бога, пожалуй, можно было принять за камень или тень от ракиты, но я-то был в пяти шагах от него!

– Привет, Нуму. Пришел пополнить запасы?

– Аа… Да, дягиля вот собрал! – отвечал я, наконец высунув язык и поклонившись. – А ты, господин, не боишься, что тебя кто-нибудь увидит здесь… без маски?

Тут же я понял, какую глупость ляпнул: разве Железному господину следует бояться? Скорее уж тому дураку, который решит подглядеть за ним!

– Меня никто не увидит, если я сам не захочу.

– Но… зачем ты здесь?

Бог пожал плечами.

– Иногда я спускаюсь в город просто так, чтобы посмотреть… хотя бы на этот пруд. Здесь столько жизни.

Я опустил взгляд, всматриваясь в голубую воду. Среди солнечной ряби плавали караси, блестя крупными чешуями. По дну, выложенному мозаикой из ярких камешков, ползали улитки и мелкие рачки, то и дело тянущие клешни ко рту. Между мучнистых корней осоки сновали лягушачьи мальки – и сами лягушки, маленькие, почти прозрачные, ползали по листьям кувшинок, цепляясь за жесткие прожилки. Если подумать, жизни и правда немало… Между тем Железный господин склонился над стопкой плотной бумаги с заточенным угольком в пальцах.

– Карта Стены?..

– Нет, – чуть поколебавшись, он протянул мне один лист; на нем было изображено какое-то насекомое с предлинной нижней челюстью, выброшенной вперед наподобие когтистой лапы. Рисунок был сделан с большим искусством, но походил скорее на чертеж сложного механизма, чем на живое существо.

– Что это за чудище?

– Личинка стрекозы. Вон она плавает, видишь?

Хорошенько прищурившись, я и правда заметил среди кувшинок тварь с щетинистым брюхом, тянущую на дно маленькую трепыхающуюся лягушку, – и решил, что больше совать лапы в этот пруд не буду.

– Разве не удивительно, как устроены живые существа? Ты знаешь, например, что, если вытянуть в нить все кровеносные сосуды в теле обычной жабы, этого хватит, чтобы обвязать кругом Бьяру?

Я что-то промычал в ответ, не зная, умиляться или ужасаться; это явно развеселило Железного господина.

– Да не бойся! Я прочитал об этом в книгах, а не вывел через пытки бесчисленных жаб… Хотя не поручусь за тех, кто эти книги писал.

– Ну, извините, – буркнул я. – Откуда мне знать, где источник божественной мудрости – в книгах или… этом, как его… эмпирическом опыте? Особенно после того случая с Чомолангмой. Он мне до сих пор в кошмарах снится.

– Да, это… наверное, было страшно. Но раз ты хотел узнать, что такое колдовство, я решил показать все без прикрас. Так честнее.

– Господин, а если бы я тогда не отступился и все же решил стать колдуном? У меня получилось бы?

– Ты мог бы стать отличным колдуном, Нуму. Может быть, даже почжутом.

Я уже открыл рот, чтобы ляпнуть что-нибудь самодовольное, но глянул на лха – и осекся. Хотя все вокруг дышало полуденным жаром, Железный господин кутался в тяжелую накидку, будто продрог до костей. Трава по сторонам от него клонилась к земле – низко, как от ветра, отворачивая прочь венчики и метелки семян; серебряные листья ракиты, падая, не задевали его волос. И вдруг мне, простому лекарю-недоучке, стало жаль великого бога: он был совсем чужим здесь – ни дать ни взять, голодный дух, вечерами заглядывающий в приоткрытые окна домов.

– Что ж… Пожалуй, я рад, что не стал во все это впутываться.

– Я тоже, – кивнул Железный господин. – Ты мог бы стать почжутом… а мог бы сломаться, как Камала. Присмотрись к ней как-нибудь. От рождения она наделена колдовским даром, но что хорошего он принес ей? Она оказалась между явью и сном, в мире видений, которых она не понимает, духов, которых не умеет подчинить, голосов, которые не может заставить замолчать… Впрочем, не будем о грустном, – тут он тряхнул головой и запустил пальцы в пруд. – Смотри. Что скажешь на это?

На раскрытой ладони лха лежал кокон из золотых чешуек, похожий на флаконы, в которых придворные женщины носили благовония. Не понимая, откуда такая штука взялась в саду, я наклонился поближе – и тут же отскочил, потому что изнутри вылезли омерзительные лапки, вроде паучьих. Железный господин засмеялся.

– Не бойся. Это ручейник; он безобиден. Обычно они строят коконы из веток или другого мусора, который найдут на дне. Но князь насыпал им золота, и вот что получилось.

Драгоценная штука ярко блеснула на солнце; кое-где в ней попадались крохотные ракушки, полупрозрачные, как разведенное водою молоко.

– А это что? – спросил я, указывая когтем на черную продолговатую бусину. Бог уставился на кокон в неподдельном изумлении.

– Зерно пшеницы. Это я принес его?.. – он недовольно хмыкнул и, вытряхнув уродливую личинку, сунул кокон в карман. – Если увидишь ее ростки – сразу выкапывай, иначе этот сорняк сожрет весь сад так же, как наверху.

– Я думал, в Когте так и было задумано.

– Нет. Эту пшеницу вывели давным-давно в Старом Доме. Она растет и в холоде, и в жаре, на любой земле, с водою и без воды… Вот только из-за своей живучести она заполонила все; пожалуй, только до Ульев Семем не добралась. Сколько ее ни травили, бесполезно! Даже в месектет выросла, хотя землю для корабля просеивали чуть не по песчинке.

– А есть ее нельзя?

– Она не ядовита, но насыщает чуть лучше древесных опилок – и на вкус такая же. Если холод придет в Бьяру слишком рано, мы, пожалуй, высадим ее в окрестностях города… Но пока это не нужно.

– Нехбет тоже говорит, что зерна хватает. В Бьяру пришло меньше переселенцев, чем ждали…

Железный господин кивнул, соглашаясь. Его светлые глаза, не отрываясь, смотрели на меня, и я вдруг вспомнил испуг бедной Нехбет, когда она испачканными в чернилах пальцами перебирала таблицы и свитки, ища ошибку… Не выдержав, я опустил голову и заметил, как голый ручейник ползет по голубой смальте. Что за существо! Извивающееся, как червяк, жирное и гадкое. Я было пожалел его, но тут заметил, что проворные лапки уже копошатся по дну, собирая кусочки золота. Не мешкая, он начал ткать себе новый наряд.

***

Мне и раньше доводилось слышать о том, что в Бьяру творится что-то странное, но я не придавал особого значения слухам. Да и как можно всерьез верить тому, что после вечерней зари колдуньи-совы прилетают к спящим коровам, чтобы выдоить их досуха? Что последователи старых богов приносят идолам кровавые жертвы и по утрам на перекрестках находят чаши с отрубленными языками и вырванными сердцами, плавающими в красной шецу? Что шанкха травят народ лепешками с перетертым борцом просто так, из пустой злобы? Если хотя бы десятая часть этих сплетен была правдива, город лишился бы доброй половины жителей.

И все же после разговора с Нехбет холодные и липкие сомнения вползли в мой мозг. Мне стали сниться кошмары: по утрам я просыпался от того, что сердце колотилось о ребра, как раскрученный музыкантом дамару, но ничего не мог вспомнить. Признаюсь, мой нрав это не улучшило: мало-помалу я становился таким же смурным и мнительным, как Шаи, и так же, как он, завел привычку подозрительно оглядываться по сторонам. Но сын лекаря хотя бы знал, чего боится! А я даже не был уверен, что у тревоги есть веские причины. Однажды на Стене и правда бесследно пропал рабочий… Но его обнаружили через пару дней в канаве на другом конце города, без штанов и чуба, зато с запахом перегара, подобно ядовитым испарениям Лу сражавшим все живое на девять шагов вокруг. Узнав об этом «чудесном спасении», я так разозлился, что сам чуть лоб ему не проломил… но вместо этого плюнул на все и зарекся искать таинственных врагов.

И вот в первый день новогодних праздников, когда двери жилищ раскрывались нараспашку, выдыхая на прохожих облака пыли и сора, я отправился из дворца в Бьяру, чтобы просто повеселиться: поесть жареных пирожков, погреться у уличных костров, подивиться на масляные цветы и фигурки, которые потом будут растоплены и розданы народу, и забыть наконец обо всем плохом. Внутри скалы будто бы стало темнее; многие ниши, в которых раньше стояли чортены, опустели. Правда, оставшихся светильников было весьма много; дюжине усердных счетоводов понадобилось бы не меньше года, чтобы перечесть их все! «А что, если разбудить все стада желтобрюхих садагов, и стаи водных Лу, и выводки ньенов, спящие здесь? – размышлял я, отдуваясь и перепрыгивая через бесконечные ступеньки. – Они, наверно, заполнят всю страну с востока до запада, от Мизинца до перевала Стрелы и перельются через горы, как мычащий, пестрый потоп…»

Задумавшись, я пропустил ход, который вел под озером прямо в Бьяру и, чтобы не поворачивать назад, выбрался вместо этого неподалеку от северной части Стены. Ее крыловидные отростки чернели в сером свете полудня, подымаясь слева и справа от Мизинца на три четверти от его немалой высоты. Несмотря на праздник, здесь суетились сотни рабочих и шенов, надзирающих за порядком; кое-где виднелись рыжие, белые, черные спины баранов и яков – если повезет, я мог бы одолжить одного и добраться до города по поверхности. Но не успел я и шагу ступить, как почувствовал странный зуд на холке. Готов поклясться, это был чей-то взгляд! Он жег, как упавший за шиворот уголек, но когда я обернулся, то никого не заметил.

Вдруг неподалеку кто-то пронзительно взвыл, а затем разразился потоком отборной ругани. Мимо меня неторопливо проехала повозка, запряженная здоровенным злобным дронгом; на одном из его рогов вместо шерстяной кисточки болтался клок черной ткани, явно вырванный из штанов какого-то шена (полагаю, их хозяин и бранил зверя на чем свет стоит). Правила этим чудовищем низкорослая, хрупкая женщина из лакханга Палден Лхамо; ее товарка сидела рядом, скучающе глядя на бегающих туда-сюда строителей, груды сваленных вдоль Стены камней и мелкий снег, сыпавший из набежавших облаков.

Повозка была тяжело нагружена: колеса глубоко проваливались в хлюпающую грязь. Увы, я знал, что женщины везут в ней и куда направляются! Они доставляли тела погибших рабочих к местам кремации. Под покрывалом, закрепленным пропущенными через медные кольца веревками, можно было рассмотреть очертания бедер и голов, и даже позвонки на изогнутых спинах; от тряски из-под ткани выпала мозолистая, грубая ладонь – и вдруг ее пальцы дернулись, сжимаясь! В обычный день я бы не обратил на это внимания, поскольку хорошо знал, что в мертвецах некоторое время теплится подобие жизни: их мышцы сокращаются, из естественных отверстий вылетают непристойные звуки, и когти продолжают расти на лапах. Но сейчас, почти накануне Цама, в этом движении мне почудилось что-то зловещее – что-то, от чего я не мог просто отмахнуться.

Правда, броситься пешком следом за повозкой я тоже не мог. Вместо этого, украдкой приблизившись к месту, где шены оставляли своих ездовых баранов, и убедившись, что никому до меня нет дела, я отвязал одного, вскочил в седло и, не оглядываясь, понесся через горы на юг, надеясь только, что в спину мне не летят проклятья, от которых отвалится хвост или из ноздрей полезут лягушки.

Но вроде обошлось, и тогда мои мысли обратились к белым женщинам Палден Лхамо. Удивительно, но, не считая того случая, когда мы с Шаи тайком прокрались в дом шенов, да еще давней переделки с Дразой, о которой теперь и вспоминать стыдно, я почти не сталкивался с ними! Хотя слуги богини одевались в светлые платья, повадками они скорее напоминали тени. Куда реже, чем мужчины-колдуны, они покидали Перстень, и почти никогда – в одиночку; их редко видели на уличных гуляньях или в домах увеселений; с посторонними они говорили мало и неохотно. О том, что происходит внутри лакханга из лунного кирпича, и вовсе никто не ведал, даже живущие с ними бок о бок шены. Все знали, что белые женщины искусны в колдовстве – и я не сомневался в этом, но сам видел только, как они накладывают припарки, сращивают сломанные кости и вытягивают из ран заразу. Дело хорошее, не спорю, но вряд ли врачеванье было их главным ремеслом; в отличие от меня, они учились не у Сиа, а у Селкет.

Я вспомнил, как Палден Лхамо склоняется над рисунком Стены: собранные в тугую косу волосы вьются вдоль позвоночника, черные доспехи блестят, как слюда… Знает ли она, что происходит здесь? Знает ли ее брат?..