Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 48 страниц)

Тяжелая посудина вырвалась из когтистых рук и ухнула на пол, разлетаясь вдребезги, обдавая жителей с головы до ног ошметками жабьих кишок. Вздох ужаса прокатился по дворцу; все замерли, не зная, что делать. Неудачливый помощник скрючился на полу, завалившись на бок, и тихо скулил.

Он с любопытством оглядывал горожан – что-то будет дальше? – и тут заметил осколок, отлетевший со дна таза. Тот был белым и гладким – не выточенным из камня, не слепленным из глины и даже не отлитым из металла. Но удивительнее самого вещества был выдавленный в нем узор, – круг с двумя перистыми крыльями по бокам. Он уже видел такой! Но где?..

Что-то загудело в голове, защелкало, затрещало, мешая думать; как будто ветер ворвался в дом сквозь незапертые двери. Хозяйка дворца, сбросив оцепенение, широкими шагами подошла к скрючившемуся мужчине. Схватив его за капюшон, она легко подняла тщедушное тельце; неудачник повис в воздухе по левую сторону от него – только ноги задрыгались, сверкая натоптышами на пятках. Справа стал второй помощник, так и державший в объятиях уцелевший таз. Хозяйка коротко кивнула ему – таз опрокинулся; и в ту же секунду одним взмахом когтей она распорола горло провинившемуся.

Брызнула горячая соленая жидкость; тошнота подступила к горлу. Он не хотел, чтобы все было так… этого не должно было случиться! Он зажмурился и, не слушая стоны и вздохи жителей, уткнулся лицом в колени. Провожатые поспешно подхватили его и потащили обратно в яму; кажется, впервые он был этому рад.

А на следующий день вода стала горькой. Сначала он подумал, что это споры плесени упали с потолка в чашку, но нет. Влага, которую спускали ему стражи, все явственнее, все отчетливее обжигала нёбо и язык и скоро стала неотличима от той, что капала со стен. Как он ни закрывал чашку ладонью, как ни старался пить побыстрее, вода все равно горчила, а еще мерцала едва заметными бликами, будто внутри плавала какая-то взвесь.

И это еще полбеды: он мог обойтись и таким питьем, но для стражей оно, кажется, было ядовито. Он слышал, как несчастные кашляют и стонут; видел, как дрожат их руки, когда спускают в яму блюда с едой. Да и сама еда изменилась на вкус: мох из зеленого стал синим и уже не хрустел на зубах, а разваливался какими-то склизкими комками; грибы отдавали гнильцой, которую не заглушал даже соляной раствор; личинки обмельчали, а потом и вовсе исчезли. Кажется, жителям наверху приходилось тяжело. Он чувствовал себя виноватым в свалившихся на них бедах: они надеялись на него, а он не смог уберечь их. Тот Свет, которому они молились; Свет, который считали его отцом, – не его ли гневом были вызваны эти несчастья? Если бы он только мог поговорить с ним, он бы заступился за этих маленьких существ. Он бы объяснил, что они не желали зла и разбили ту проклятую посудину случайно…

При мысли о разлетевшемся на куски тазе что-то щелкало в его черепе, и уши наполнялись шумом. Отчаянно чеша лоб, он забивался в темный угол ямы и часами раскачивался, прижимая колени к груди. Стражи кашляли все сильнее, а пищи становилось все меньше, пока однажды ему не спустили нечто и вовсе неведомое. Это была тварь с костяным носом и длинными морщинистыми лапами; глаза у нее были круглыми, светлыми, затянутыми лиловой складкой третьего века; а кожа покрыта легкими расщепленными пластинками – перья, вот как они назывались! По бокам от хребта у существа было два сложенных крыла; он осторожно расправил их, изучая устройство костей; потом ощупал все тело, погрузил пальцы в мягкий живот и почти без усилий раздвинул его, чтобы рассмотреть потроха, влажные и дурно пахнущие. Особенно выделялся желудок твари – сизый, переливчатый, туго забитый чем-то; он надавил на его стенки… И вдруг те порвались, выпуская наружу непереваренную пищу и что-то блестящее! Кусок металла? Кажется, тварь проглотила его, по ошибке приняв за жука.

Как завороженный, он поднес находку к глазам. Обломок железа – острый, как копья провожатых; твердый, как камень, или даже тверже! Никогда прежде ему в руки не попадалось ничего подобного; может быть, это был знак? Или ключ?..

Стражи снова закашлялись, утягивая наверх так и не съеденное им подношение. Если он ничего не сделает, они скоро умрут – от яда или от голода. Он должен выбраться отсюда и встретиться со своим неведомым отцом; а потом, так и быть, он сам вернется в эту яму! Но как заставить стражей выпустить его? Он даже не может поговорить с ними!

Единственный раз, когда оба стража спустились к нему, оставив выход открытым, – это когда он пытался заморить себя голодом. Но на это времени не было: стражей нужно напугать прямо сейчас! Сердце застучало, как бешеное; он вдруг понял, что должен делать. Осторожно, пробуя на прочность найденное лезвие, ковырнул им тыльную сторону ладони – там, где костяные пластины были потоньше; на их поверхности остались хорошо различимые царапины. Стало страшно. Казалось, будто в тело вселился кто-то другой: руки обмякли, поджилки затряслись, зубы заплясали во рту, грозясь вот-вот откусить онемевший язык… Чтобы не потерять решимость, он торопливо ощупал сначала ребра, потом живот, выбирая уязвимое место, закрыл глаза, протяжно выдохнул и ударил.

Лезвие, проскользнув в сочленение между пластинами, вошло в мягкую плоть; и тогда, впервые за всю жизнь, он почувствовал боль. Это было, как будто его кинули в костер; как будто кто-то развел огонь прямо на груди. Он хотел закричать, но только сипел, впустую переводя воздух; а потом завалился на бок, прижимая ладони к телу, пытаясь остановить кровотечение. Горячая, красная влага наполнила ладони. Как глупо будет, если он просто умрет, а стражи даже не заметят!

На его счастье, кто-то из них все же глянул вниз – и тут же вскрикнул от ужаса; потом раздалось натужное сипение и решетка с грохотом откинулась. В яму, разворачиваясь, полетела веревочная лестница. Стражи поползли по ней, как две черные горбатые улитки; к поясам у них были приторочены короткие раздваивающиеся рогатины, на случай, если его потребуется усмирять. Он замер, все еще сжимая ладони на животе, следя за стражами из-под полуприкрытых век. Боль, такая оглушительная с непривычки, теперь уже казалась терпимой, да и рана вряд ли была глубока. Он был готов, и когда маленькие существа приблизились, склоняя головы, пытаясь понять, что случилось, сделал нечто невообразимое.

Так быстро, как мог, он выпростал вперед руки и коснулся мужчин. Одному он попал по лицу, чиркнув пальцами по влажному выпуклому белку; другого стукнул по лбу. И хотя это даже ударом назвать было нельзя, стражи отшатнулись, как ошпаренные, и завопили пронзительными голосами. Первый вцепился в глаза, словно те вытекали, как жижа из надтреснутого яйца; второй обхватил виски – будто без дополнительной подпорки его череп развалился бы на части!

Пока стражи не пришли в себя, он вскочил на ноги и полез наверх. Плетеная лестница качалась и шаталась во все стороны – это было странно и непривычно, но все-таки ему удалось выбраться из ямы. Лестницу он вытянул следом и на всякий случай захлопнул решетку; когда придет смена, стражей выпустят. Может, к тому времени они немного успокоятся. В пещере было так много воздуха и пространства, что аж дух захватило; как хотелось рассмотреть здесь все… но надо было спешить! Сжав в кулаке сослужившее добрую службу лезвие, он сделал первый шаг по холодному гладкому полу, так не похожему на железные решетки; потом еще один; а потом побежал. Вот уже и выточенные в камне ступени, а на последней – шестирукий привратник! Пропустит он его или нет?

Но уродцу, кажется, не было ни до кого дела: низко свесив усеянную шишками и наростами башку, он качался, как пьяный, и невпопад размахивал клешнями. Из полуоткрытого рта на грудь натекла лужа слюны. Вода отравила и его! Хоть это и нехорошо, сейчас нездоровье привратника оказалось на руку. Стараясь ступать неслышно, он обогнул великана с правого бока (там клешни шевелились похуже, чем слева) и попытался открыть железные створки, но те оказались слишком тяжелыми. Значит, нужно было рискнуть. Он подобрал с земли плоский полосатый камень и швырнул в уродца. Тот всхрапнул, развернулся и бросился на обидчика. Движения привратника были медленными и неловкими – он успел увернуться, а великан, запнувшись о ступени, упал и с ужасающим звоном стукнулся головой о ворота. Створки сразу же распахнулись, и, пока привратник пытался подняться, потирая ушибы, беглеца уже и след простыл.

За пещерой расстилались поля, но как сильно они отличались от того, что он помнил! Вода в каналах из прозрачной стала мутно-голубой; ожерелья волнистых грибов обвалились со стен, и зеленый мох пожух, превратившись в кучки гнилья. Нигде не видно было холмиков личинок; только сухие, мертвые панцири жуков хрустели под пятою. А главное, диски под потолком больше не были темно-багровыми; они сияли. Никогда раньше он не видел такого света: белого, слепящего, пропитанного жаром! В озаренном воздухе танцевали отчетливо видимые споры и капельки водяного пара; там, где лучи касались земли, комья грязи блестели, как самородки, тысячекратно превосходя золотые пластины на платье хозяйки дворца. Но он быстро понял, что сами диски не были источником света – они только отражали его и рассеивали над полями. Чтобы встретить своего неведомого отца, ему нужно было забраться куда выше.

Четырехрукий привратник, охраняющий серебряную дверь, болел еще хуже, чем его брат. Выпуклые глаза были закрыты; клешни свисали по бокам, как плети; грудь и живот вздымались и опадали, как зоб разгневанной жабы. Ему даже не пришлось обманом вынуждать великана открыть створки; тот сам прислонился к ним в полусне – от этого появился зазор, достаточный, чтобы он смог пролезть внутрь.

В городе было не веселее, чем в полях. Всюду чадили костры, наполняя ноздри дымом и сажей, но огонь не давал тепла. Жители, обычно такие проворные и занятые, вповалку лежали на земле или сидели у порогов домов, едва шевелясь. Кашель и стоны отдавались эхом от стен подземелья. Никто не пытался остановить его; он дошел до самого дворца без препятствий.

Хозяйка была там, в блестящем каменном нутре; она лежала, распростершись, прямо под закрытой на засов золотой дверцей. Поначалу он испугался, решив, что она умерла, но женщина просто молилась; ее тонкое тело иногда содрогалось от плача. Он огляделся вокруг в поисках лестницы – ведь как-то же помощники дотягивались до потолка во время праздника! И точно, чуть поодаль стоял длинный шест с примотанными к нему перекладинами-ступеньками, похожий на очищенный от мяса позвоночник с тонкими ребрами. Стоило ему схватить эту штуку, как хозяйка встрепенулась и повернулась на шум. Повязка спала ей на грудь, и он впервые увидел лицо женщины: широкое, заостренное книзу, с узкими щелочками ноздрей и темной толстой кожей, свисающей вокруг глаз и с подбородка лиловыми складками.

– Нет! Не уходи! – закричала хозяйка и хотела было схватить его, но не решилась – и так и замерла с вытянутыми руками. Золотое монисто на ее груди мелко дрожало; слезы текли по скулам, слизываемые длинным розовым языком. – Прошу, не уходи!

Он хотел ответить, хотел объяснить, что вернется, но проклятый язык не желал произносить ни звука! Вздохнув, он установил шест под золотой дверью и полез по перекладинам, не обращая внимания на летевшие вслед мольбы.

– Не уходи! Заклинаю тебя!

Дверь окружала золотая рама, равновеликая со всех сторон: кто-то вырезал на ней женщину с невероятно длинными конечностями, стоящую на кончиках пальцев над маленьким телом мужчины. Как так вышло, что ни женщина, ни мужчина не были похожи на существ, обитавших в городе?.. Впрочем, рассуждать об этом было не время. Он выдернул из пазух золотой засов, и дверь растворилась.

– Поверни назад! – кричала хозяйка дворца, но он не слушал.

Зацепившись за края отверстия, он поднялся вверх.

***

Сначала ему показалось, что он ослеп; все вокруг заливала сплошная едкая белизна. А вдруг это расплата за то, что он обманом покинул яму? Что, если у него отобрали зрение, как раньше – голос?.. Прошло не меньше минуты, прежде чем он понял, что просто стоит в лучах света – такого яркого, что свербит и щиплет глаза даже сквозь закрытые веки. Тогда он задрал голову, ища взглядом его источник, и, охнув от страха, повалился-опрокинулся на спину.

Над ним поднимался колодец невероятной высоты! Никогда он не видел таких громадин: если бы все дома нижнего города составили один на другой, согнав стражей и жителей на крышу самого последнего и заставив подняться друг другу на плечи, они бы не дотянулись даже до трети… да что там, до десятой его части! Сияние лилось из его открытого зева, а по бокам, расходясь от срединного провала, лежало несколько уровней-кругов; их соединяла лестница из белого камня. Ее поверхность блестела, отражая лучи; как змея вокруг ствола дерева, она обвивалась – кольцо за кольцом, ступень за ступенью – вокруг пустоты.

Сердце заколотилось в груди; в ушах зашумело от крови. Сколько времени он провел, хватая ртом воздух и пытаясь понять, как что-то настолько огромное может существовать? Должно быть, очень долго! День уже начал меркнуть и в воздухе поплыли красноватые тени, когда снизу послышались шуршание, стук и приглушенные голоса. Тут он вздрогнул, оживая. Жители города могли отправить стражей на поиски! Вытягивая шею, он осторожно заглянул в отверстие в полу, но не увидел ничего, кроме плотного дыма, будто от разожженных во дворце курильниц.

На золотой двери с обратной стороны кто-то предусмотрительный припаял крюк, чтобы ее можно было подцепить, а вот замка или засова уже не было. Ему удалось кое-как подпереть ее при помощи лестницы-шеста, но надолго ли это задержит преследователей? Нет, конечно; потому нужно торопиться. Свет, встречи с которым он ищет, живет наверху, на самом конце лестницы, и ему следует подняться по ней.

Первая ступень, гладкая, ровная – совсем как панцирь на его теле, – была недалеко, но стоило встать и двинуться по направлению к ней, как его скрутило от боли. Теперь, когда тревога и страх больше не поддерживали, не гнали его вперед, свежая рана напомнила о себе. Он ощупал ее взбухшие края – на пальцах осталась кровь; сделал еще шаг к лестнице и согнулся пополам, скрипя зубами. Нужно было переждать, пока боль пройдет… Но прежде спрятаться.

Он огляделся, ища укрытие – за границами круга, очерченного тускнеющим светом, было черным-черно, – и, не зная, что выбрать, пошел направо. В лицо тут же дохнуло влагой и тысячей незнакомых запахов, сладких, гниловатых, травянистых. Облака густых испарений стеной стали вокруг; их молочные языки лизали далекий потолок. Капли осевшей влаги, набухнув, падали на его темя и плечи. Под ногами скоро захлюпала грязь, а потом и вовсе плеснула вода. Нити растений обвились вокруг ступней, скользкие, щекочущие, завязывающиеся в петли и узелки. Он сощурился, высматривая дорогу: впереди, как россыпь монет, поблескивали лужи: некоторые размером с ладонь, другие – с блюдо, а третьи – такие большие и глубокие, что он мог бы нырнуть в них с головою. Вода тут была странного, красноватого цвета. Он набрал ее в пригоршню и поднес к самым глазам: внутри сновали сотни маленьких пестрых козявок. Удивительно, как они расплодились в таком множестве, несмотря на отраву! Он отпил немного влаги; хотя она и горчила, зато была густой и сытной, как похлебка. И еще был в ней какой-то знакомый привкус, но он не смог вспомнить, какой.

По берегам луж, пробиваясь сквозь щели между покрывающими пол плитами, рос высокий тростник. Не придумав лучшего укрытия, он забрался в зеленые заросли и замер, прислушиваясь, вглядываясь в блуждающий туман. Все вокруг было незнакомо, а потому и пугало, и восхищало: и нити черных, скрепленных слизью бус, облепившие бледные стебли растений, и звон мошкары, роящейся над мелкой зыбью, и гудение летучих насекомых, почти в локоть длиной, с выпуклыми глазами и тонкими серебристыми тельцами. Одно такое опустилось на лист рядом с ним, расправив стеклянистые крылья; только он залюбовался сложным узором жилок, как вдруг темная тень выпрыгнула из ниоткуда, хлопнула пастью и тяжко плюхнулась в грязь, чавкая и хрустя добычей. Жаба! Не такая большая, как на празднике, но с такой же бугристой шкурой, рядом маленьких рожек на голове и выпученными золотыми глазами. Так вот где жители города брали их, чтобы принести в жертву!

Его присутствие гадину совсем не пугало. Покончив с ужином, жаба повернула морду в сторону срединного провала. Кожаный мешок на ее шее заходил вверх-вниз; бледное брюхо раздулось, а потом резко сжалось.

– Крооо! – загудела она громко, и отовсюду, из темноты и тумана, ее сородичи отозвались гудением и ревом, стократно усиленным эхом. Протяжно и тоскливо пели они; и скоро, убаюканный жабьей колыбельной, он уснул.

***

Что-то тяжелое давило на грудь, мешая дышать. Открыв глаза, он увидел все ту же жабу, вскарабкавшуюся на него во сне и усевшуюся задом прямо на рану. Должно быть, ее привлекло тепло воспаления. Толстые бока гадины ходили вверх-вниз; с пятнистой кожи стекали желтоватые капли – не то слизь, не то пот. Он спихнул глупое животное на землю и поднялся на ноги. Странно, но поврежденное место теперь ныло куда меньше! Неужели из-за жабы? Может быть, стоило поймать ей еды в награду?.. Но зверюга, не дожидаясь благодарности, ускакала прочь.

Он высунулся из зеленых зарослей, оглядываясь и принюхиваясь. Уже начался день. Столп белого света горел в середине залы, разгоняя туман; теперь он наконец увидел пределы болотистого царства тростника и жаб. На много-много шагов вдали темнели стены, мрачные, мокрые от испарины, но в их каменных боках весело поблескивали какие-то золотистые крапинки, будто подмигивая ему! И хотя он знал, что должен спешить, любопытство взяло верх. Убедившись, что никто не следит за ним, он пошел сквозь тростник – прочь от света, в кипящую, влажную, пахнущую зеленью и сладостью мглу.

Каждый шаг отдавался жадным хлюпаньем и чавканьем; вода на полу подымалась все выше, кое-где доходя ему до щиколоток, а то и вовсе до колен. Сияние срединного провала скоро рассеялось – настолько, что казалось, будто глаза ему залепили молочно-серой грязью. Вытянув перед собою руки, он двигался больше по наитию и все же в конце концов достиг цели. Пальцы уперлись во что-то твердое и гладкое; перед ним была стена.

Журчащая вода стекала по ней, давая начало всем здешним лужам и туману. Он положил ладонь на каменную плиту – сплошную, без единой щели или зазубрины, – и пошел вдоль нее до тех пор, пока не нащупал какую-то выемку, не слишком большую, обмазанную по краям слизью. Отдернув ладонь, он брезгливо обтер пальцы о бедро; а потом увидел сверху еще одно отверстие, затянутое плотной желтоватой пленкой. Стоило ткнуть ногтем в ее сердцевину, как та легко поддалась, разрываясь. Внутри тайника лежала жаба. На вид она будто бы умерла: кожа гадины была сухой и твердой, глаза впали, затянувшись мутью, бока обвисли морщинистыми складками. Воспоминание о чем-то похожем, о чем-то, что он уже видел раньше, царапнуло изнутри, как застрявшая в горле кость. Он выронил жабу на залитый водою пол; та тут же задергалась, зашевелилась и скоро села, раздувая зоб и щелкая острыми зубами. Кажется, раздумывала, кого бы съесть.

Глядя на нее, он тоже почувствовал голод, поэтому наклонился и зачерпнул воды из ближайшей лужи. В ней плавали красные рачки, и черные зернышки икры, и сочная ряска, и, кажется, немного жабьей слизи. Таким супом можно было и напиться, и наесться!

И правда, проглотив две пригоршни, он почувствовал сытость… и даже сонливость. Глаза слипались; тихое, нежное онемение разлилось по телу, поднявшись от пальцев ног вверх, к груди. Зевнув, он сел в мокрую грязь и прислонился спиной к стене. Туман дрожал вокруг, напоминая о дыме курильниц; тени и искры летали в нем, светясь дымными огнями, дрожа и звеня.

Шевелиться становилось все сложнее; жар и влага навалились на грудь, как тяжелые одеяла, прижали к земле и пыхали в лицо гнилым, сахарным духом. Жаба сидела рядом, мигая золотыми глазами. В приоткрытой пасти блестели мелкие зубы.

***

Он спал, а потом просыпался – для того чтобы снова заснуть. Когда он открывал глаза, то видел, как ползают по нему тяжелые мягкие жабы, с ревом отрыгивая воздух, перепрыгивая с бедер на живот, со лба на плечо, а потом садятся у уха и, тряся животами, заводят свою ревущую песню. Ему хотелось пить – страшно хотелось пить! – но тело закоченело и не слушалось; он не мог даже перевернуться на бок и отхлебнуть грязи из лужи, собравшейся вокруг затылка. Он засыхал среди воды, среди болот, среди журчащих ручьев, как вырванное с корнем растение. В короткие секунды бодрствования он жадно глотал туман и слизывал желтые капли с боков жаб, лежащих на его шее и груди, как ряд рогатых идолов. От этой сладковатой густой жижи немели язык и нёбо, но так удавалось хотя бы немного утолить жажду.

Из отложенной жабами икры уже вылупились хвостатые головастики. Тростник, примятый им, распрямился и пустил новые, нежно-зеленые побеги между пальцами. Иногда, между дремой и явью, ему чудилось, что трава прорастает прямо сквозь него, и тогда он пытался вырваться, убежать, вытянуть из себя тростниковые стрелы; но все зря. Что-то тяжелое, мутное плескалось на донце затылка, как тина в обмелевшем пруду, одна мысль:

– Оставь! Стань растениями, водой, туманом.

Он мычал во сне, стараясь сжать пальцы, согнуть колени, подняться с ложа из листьев и грязи.

– Исчезни! Так будет лучше для всех.

Да, исчезнуть – это было легко и приятно! Никогда больше не открывать глаза, не чувствовать скользких прикосновений жаб, не хотеть ни пить, ни есть, не страдать… Но он помнил, даже во сне, что где-то внизу есть умирающий город; и маленькие жители, и хозяйка дворца, и стражи, протягивающие ладони – к нему! Он один мог спасти их; он не должен был исчезать… но и вырваться из круга сна и пробуждений не мог. Как улитка в садок, он попался в хитрую ловушку, в новую темницу, двери которой открывались только снаружи.

Но потом из болот вышло чудовище.

Это случилось в то время, когда он бодрствовал; поэтому он сразу заметил тварь с руку длиной, с раздутым членистым брюхом и уродливой маской на морде, похожей на оголившийся, побуревший от древности череп. Она вылезла из пузырчатой грязи и побрела к нему. Скосив глаза, он мог наблюдать, как она движется, неуклюже переставляя многочисленные лапы; это зрелище было таким гадким и странным, что он даже забыл про мучившую его жажду.

А тварь была все ближе… и вдруг остановилась, тупо уставившись вперед. Ее морда ничего не выражала – ни радости, ни злости. Может, она и вовсе заснула? Но тут нижняя челюсть чудища, точно рука с двумя острыми когтями, выпросталась вперед и схватила одну из жаб, ворковавших вокруг. Сколько та ни билась, сколько ни трепыхалась, оря дурным голосом, хищник, перебирая всем избытком своих лап, тянул ее за собою, на дно болота. Наконец и добыча, и охотник скрылись под пускающей пузыри водой.

Оставшиеся на суше жабы испуганно закрокотали; а из воды уже лезли новые твари, похожие на первую, как родные сестры. Одну за другой они хватали жаб и тащили в трясину; те, что не были пойманы, сами ускакали в тростник. Наконец последнее чудище из подводного стада, самое здоровое и неповоротливое, выползло на берег – и не нашло добычи. Впустую щелкнули страшные челюсти, ловя воздух. Тряхнув гадкой башкою, тварь полезла вверх по зеленому стеблю – не для того ли, чтобы углядеть себе еды? Затаив дыхание, он следил, как существо ползет, цепляясь коготочками за сгибающийся тростник, и замирает на самом верху, свесив вниз мешок живота.

А потом чудище начало трястись и раскачиваться; толстая шкура лопнула на спине, открывая что-то блестящее и шевелящееся. Оно лезло наружу, как вар из котла – сначала грудь, потом острая морда и тонкие палочки лап. Скоро на пустом панцире сидело большеглазое насекомое со сморщенными темными крыльями. Те расправлялись, наливаясь лимфой, пока не распластались широко, как лопасти четырех весел. Четыре весла, загребающих волны небесного моря; как же они звались?..

Новорожденное существо, сверкнув серебряным панцирем, взлетело с тростника и унеслось прочь, к свету. К Свету! Не туда ли шел и он сам? Но зачем?..

Думать было тяжело. Чтобы снова не провалиться в дремоту, он прикусил язык и принялся жевать его, про себя умоляя – кого угодно, кто может помочь! – чтобы все это прекратилось. Его просьбы были путаными, невнятными, полными страха, но мало-помалу зазвучали почти как песня – как будто он вспоминал, а не придумывал их:

Рассейся, мрак на пути,

Сгиньте, дети изнанки,

Идущий станет огнем,

Ветер его раздувает.

Идущий властен над сердцем –

Ему не сгинуть в болотах;

Идущего власть над руками –

Им не увязнуть в болотах,

Идущего власть над ногами –

Их не задержат болота.

Идущий, пари, как крылатый,

Цепляйся, как шестилапый;

Усядься на место пустое,

На место в Света ладье!

Что-то хрустнуло в голове, будто треснул орех или яичная скорлупа. Дышать вдруг стало гораздо легче. Вместе с воздухом пришла и оторопь: почему он валяется в грязи? Почему тело не слушается его?

Жутко хотелось пить; в горле свербило, точно он наглотался песка и соли. Странный, неприятный вкус осел во рту. Где он уже чувствовал эту тошнотворную сладость, такую мерзкую, что после нее хочется скрести язык ногтями? Не она ли отравила его?

И тут он вспомнил: отрава – вот зачем он идет вверх! Чтобы жители города перестали умирать от яда, растворенного в воде. Но его свалила с ног не горечь, а сладость; дело не в воде, а в жабах. Жабья слизь налипла у него под нёбом. Он хорошо знает ее вкус – ведь она всегда смешивалась с кровью, которой его поливали во время праздника во дворце; но тогда он выплевывал ее, а тут… Если бы не твари, пришедшие на охоту, он мог бы пропасть навсегда.

Все вокруг дышало жаром, но он похолодел от страха. Нужно было убираться отсюда как можно быстрее, а он не мог пошевелиться! Жабий яд все еще тек по венам; ничего не оставалось – только ждать, когда его действие пройдет. И он ждал; страшная жажда мучила его, но он опасался глотать даже капли, которые туман оставлял на губах. Через час или два больно закололо ступни, и он смог пошевелить большими пальцами на ногах; потом указательными, и средними, и безымянными, и мизинцами. Как только он смог перевернуться, то пополз, как червяк, на брюхе, отталкиваясь локтями – вперед, к лестнице.

Это было медленно; руки скользили в грязи и тине, корни растений цеплялись за ноги и тянули назад. Уже много дней он не ел и боялся упасть без сознания – уже не от яда, а от бессилия. Кое-где на тростнике висели личинки подводных чудищ, готовясь стать крылатыми насекомыми. Они выглядели, как бурые плоды с толстой кожицей; он хотел укусить какую-нибудь, но так и не решился. Если личинки питаются жабами, то, может, и сами пропитаны ядом.

Не быстро, но он продвигался вперед – ближе к свету, прочь от душной, снотворной темноты; и чем дальше позади он оставлял ее болотные испарения, тем легче становился путь. Он даже смог пойти на четвереньках, переставляя попеременно конечности: как зверь, зато не как улитка! Пускай он бился коленями о камни и падал, растянувшись, – он снова поднимался, упрямо мотая головой. И вот наконец влажный жар сменился на сухой; еще до заката он приполз к первой ступени и растянулся на ней. Белые лучи скользнули по спине, скапливаясь между лопаток, согревая… Жжение становилось все сильнее; и когда ему уже казалось, что от тела идет пар, его вырвало комьями желтой слизи.

После этого стало гораздо лучше. Голова прояснилась, и, хотя его еще шатало, он сумел подняться во весь рост. В воздухе кружились крылатые насекомые, сверкая и звеня, как серебряные колокольчики, а где-то во мгле пели-ревели жабы, низко и тоскливо. Золотая дверь в полу была закрыта. Кажется, шест, подпиравший ее, исчез?.. Он не стал тратить силы на то, чтобы проверить: если кто-то из города и пошел за ним следом, несчастные, должно быть, уже сгинули в тростнике. Вместо этого он пошел вверх по лестнице.

***

Подниматься было тяжело: колени подгибались от слабости и усталости. К тому же, наступал вечер. Поэтому, добравшись до второго уровня, он остановился и огляделся, раздумывая, можно ли здесь отдохнуть.

Ни тростников, ни жаб вокруг; да и воды здесь было куда меньше, чем внизу. Под высоким неровным потолком не клубились тучи, с оголенных перекрытий не капала испарина, и пол был сухим, без ручьев и луж. Зато повсюду, сколько хватало глаз, валялись глыбы белого камня – большие, средние, маленькие; тысячи их! Похоже, что они давным-давно отвалились от потолка, как гнилые зубы из десен; оттого тот был жутко щербатым. Ближе к срединному провалу, там, где половину суток горел нестерпимый свет, камни с «лица» были голыми и мертвыми, но по «спинам» у них тянулись жесткие гребни сорняков; а еще дальше, в тени, валуны и галька целиком скрывались под густой травой и сочными подушками мха – вроде того, которым его потчевали стражи. Успокоенный знакомым видом, он сошел с лестницы: под ступнею запружинили сухие ползучие колючки. Если бы его панцирь не был таким крепким, пятки изодрало бы в кровь!

Он присел на корточки, оторвал одну из шипастых коробочек, свисавших с крученого стебля, и повертел перед глазами. Она была похожа голову черного быка. Но где он видел быков?.. И можно ли ее съесть? Нет, пожалуй, лучше не рисковать! Стараясь не слишком удаляться от лестницы, он добрался до камня, сплошь зеленого от мха, сорвал несколько тонких волосков и вдумчиво прожевал. Привычный вкус, горький и свежий, наполнил рот; осмелев, он оторвал еще пучок… И тут заметил, как на него смотрят два желтых глаза.

Неужели жаба? И он снова попался?.. Нет, это было совсем другое создание – ящерка длиною с палец, с тонкими смешными ножками, между которыми болтался морщинистый, похожий на кожаный мешок живот. Все ее тело покрывала бурая чешуя, темнеющая у хребта, с россыпью белых пятен на хвосте. Скоро он заметил еще одну, и еще: ящерицы копошились в траве и пыли, бегали по камням, выползали из-под вздыбленных плит на полу и ныряли обратно. Мелочь была юркой и быстрой; те, что постарше, шевелились медленно, с ленцой. У таких хвосты наливались жиром и уже не извивались, а волочились по земле, царапая ее острыми шипами, – не из кости и не из рога, а из блестящего прозрачного вещества, похожего на хрусталь.