Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 48 страниц)

– Думаешь, он там? Замурованный? Но как же вода и еда? Не мог же он взять с собой целый амбар?

– Нуму, ты иногда вроде умный, а иногда – как сейчас, – огрызнулась демоница. – Если расшатать кладку, кирпичи можно незаметно вынимать и ставить на место и выбираться наружу. А теперь давай займемся делом!

Прижавшись почти вплотную к Стене, Падма начала красться противосолонь. Я следовал за нею на почтительном расстоянии, ведя под уздцы лунг-та и барана; те плелись медленно, склонив шеи, сонно покачиваясь на ходу. Спокойствие зверей мало-помалу передалось и мне; я даже начал зевать, с каждым разом все шире распахивая рот. В камне, отмытом от грязи осенними дождями, мелькнуло мое отражение – размытое, мутное, проступающее как будто из-под воды. Вдруг впереди что-то громыхнуло. Густое, белое облако поднялось в воздух и проглотило Падму целиком! Напрочь забыв, что ничем не смогу помочь против колдуна, я выпустил из лап поводья и бросился вперед, прямо в колышущееся марево. В носу сразу засвербило; рот наполнился вкусом влажного кирпича. «Что ж! Пить кирпич вроде как полезно», – невесело подумалось мне.

По счастью, драться ни с кем не пришлось. Падма была цела и невредима, только запорошена от макушки до пят мелкой пылью. Я приготовился услышать упреки в непослушании, но она замерла, как злой дух перед украшенной репьем дверью, и даже головы не повернула в мою сторону.

– А где Ноза?

Падма покосилась на меня круглым глазом, а потом кивнула на Стену. За взорванной кладкой открылась потайная клетушка, размером не больше нужника в старой гомпе. Пропавший шен лежал на полу. Он был мертв, уже давно – бурую шерсть покрывал толстый слой сора, а кожа и мышцы усохли так, что одежда обвисла на ребрах. Сморщенные губы задрались выше клыков, из-за чего казалось, что труп яростно скалится на непрошенных гостей. Но не это пугало, а то, что морда Нозы уставилась на его же спину. Шену свернули шею, да так круто, что чуть не оторвали череп от основания! На такое был способен только кто-то, обладающий недюжинной силой… И тут я увидел: в пальцах трупа, крепко сведенных судорогой, блестели тонкие алые нити. «Шелк! Ярко окрашенный… Такое не каждому горожанину по карману», – подумал я и вдруг вспомнил любимую накидку Шаи, которую тот надевал под рубище, отправляясь в наружний мир. На ней были вытканы пышные красные маки…

– Падма, – прошептал я. – Может быть, все было наоборот? Может, это Шаи убил Нозу, чтобы выкрасть чертежи?

Вороноголовая провела ладонью перед глазами, сглотнула слюну и хрипло велела:

– Расскажи мне все, что узнал в доме удовольствий.

***

Я вернулся домой только под утро, поплотнее задернул хлипкую занавеску, упал на кровать и сразу заснул, а проснулся уже после полудня, разбитый и усталый. Все вокруг наполнял тусклый серый свет, в котором даже пестрые дарчо мотались наподобие унылых коровьих языков, вывешенных вялиться на ветру. Шея не желала держать тяжелую голову; на сердце было тоскливо. Не хотелось даже мизинцем шевелить; только отвратительный смрад во рту да переполненный мочевой пузырь заставили меня подняться.

Медленно расчесывая гриву и подвязывая чубу, я думал, что могу пойти к Стене; или в темницу к шанкха; или в город. В любом месте требовалась помощь лекаря – зима принесла в Бьяру множество болезней. На днях я встретил мужчину, умиравшего от истощения, как будто его сосали нутряные черви; вот только червей-то и не было! Он проглатывал по пять мисок цампы за один присест, но его шерсть облезла, кости торчали через посиневшую кожу, а пальцы на солнце просвечивали насквозь. Десятки женщин не могли выносить младенцев… У иных рождались уроды – слепые, безлапые или сросшиеся между собою; чтобы вынуть их из чрева матери, приходилось порою рассекать живую плоть. Короче, много было работы, а помощников не осталось! Ни Макары, ни Рыбы… да и Сален бросил это ремесло, сказав, что устал носиться с чужими бедами.

Вдруг одна мысль пронзила меня, заставив замереть, полупродев пуговицу в нитяную петлю. Я остался совсем один. Ни Сиа, ни Шаи; ни сестер Сэр, ни даже Зово. Где те, кого я знал в детстве? Где моя семья? Я не встречал их среди переселенцев в Бьяру; а может, встречал, но не узнал? Тот дом, рядом с которым зарыта моя хама[1], – он еще стоит заброшенным или уже прогнил и развалился? А долина в горах, где я жил, – она засыпана доверху снегом?..

– Ну ее к дре, эту работу! – крикнул я отражению, пучившему глаза из засиженного мухами зеркала. – Мир не рухнет без меня; я не Железный господин. Пойду повидаюсь с Саленом!

Выведя из стойла угрюмого барана, все еще чихающего от налипшей на шерсть пыли, я кое-как приладил к курчавой спине седло и поехал по притихшим, невеселым улицам. Совсем скоро должны были начаться недели Нового года, но хозяйки не вышивали нарядные фартуки и не подновляли перетершиеся нитки бус; на ставнях не лепили узоры из подкрашенного теста; не бродили между домов певцы, размалеванные хною и рисовой мукой, или актеры с тряпичными куклами на лапах, или полуголые укротители, влекущие за собой одурманенных обезьян, верблюдов и тигров. Бьяру жил в страхе: зимы, шанкха, шенов… И Коготь, гневно воздетый в небо, как будто грозил притихшему городу с высоты.

Я не знал, застану ли Салена дома, а если застану, будет ли он рад видеть меня, но опасения оказались напрасны. Стоило барану миновать распахнутую калитку, как мой бывший помощник сам выбежал во двор, улыбаясь от уха до уха.

– Вот так гости! Чем обязан? Или настолько не справляешься без меня, что приехал умолять о помощи? Если так, то знай – ни за что не вернусь, ни за какие деньги, даже если хвост мне целовать будешь!

– Не буду я твой вонючий хвост целовать, даже если сам приплатишь! – отшутился я. – Просто хотел повидаться; нельзя, что ли?

Сален как-то странненько хмыкнул, однако же повел лапой в сторону дома – небольшого, но сияющего свежей побелкой, с тугими вязанками хвороста на крыше и дверями со звездчатыми заклепками.

– Что ж, тогда заходи!

Внутри было светло и тихо; от стропил и балок пахло смолою. В главной комнате рядом с очагом стоял столик из черепахового панциря, заваленный всевозможными письменными принадлежностями: кистями, точильными камнями, кусками сухой туши, тарелочками с разведенными красками… Все это Сален подвинул, каким-то чудом освободив достаточно места для тарелки с охлажденным маслом, круглой лепешки, надорванной с краю, и пары стаканов; затем поставил греться воду для часуймы и, покончив с обязанностями хозяина, плюхнулся на валявшуюся на полу подушку.

– Что поделываешь? – спросил я, присаживаясь рядом.

– Перевожу книгу для одного оми с языка южной страны. «Писание любви» называется. И картинки к ней малюю, чтобы нагляднее было. Хочешь, покажу?

– Нет, спасибо! – пробормотал я, стыдливо отводя взгляд.

– Какой ты скромник, – загоготал Сален, хлопая меня по спине. – А был бы посмелее, Макара выбрала бы тебя.

Я хмыкнул, поддел когтем завиток масла с тарелки и кинул в огонь – на удачу, а потом спросил:

– Ты скучаешь по ней?

– Да. Но хорошо, что она успела сбежать из Бьяру до того, как начали хватать шанкха. Жаль только, что меня не предупредила… Веришь, нет, я думал сначала, что это ты ее похитил и держишь в подвале.

– Я по-твоему способен на такое?!

Сален пристально посмотрел на меня, а потом пожал плечами.

– Не знаю. Ты странный, Нуму. Вечно куда-то исчезал, ни словом не обмолвился о том, где научился лекарскому ремеслу. А еще, когда думал, что тебя никто не слышит, бормотал на каком-то чудно́м языке! Я бы решил, что ты сумасшедший, но… – он запнулся, почесывая когтем подбородок. – Безумие оставляет на душе особый след; у тебя его нет. Нет, ты не сумасшедший! Хуже. Ты как ларец с двойным дном; крышка вроде бы открыта, и изнутри так и прет всякая благодать… Но внизу спрятано что-то другое. Что-то, о чем ты, может, и сам не знаешь.

Я поежился – не столько от самих слов, сколько от непривычной серьезности Салена.

– Не спорю, у меня есть кой-какие тайны. Но Макару я не крал.

– Да я и сам это понял, когда шены начали хватать белоракушечников. Тогда все стало на свои места. Макаре, наверно, просто посчастливилось раньше других узнать о готовящемся и вовремя выбраться из города.

– А ты бы сбежал с ней, если бы она попросила?

– Не знаю. Может быть. Но, пожалуй, хорошо, что этого не случилось. Только представь, какие у моего отца были бы неприятности! Сын шена спутался с врагами Железного господина!.. Старик такого не заслужил.

– Я думал, ты его терпеть не можешь.

Сален вздохнул и поворошил в очаге рыже-красные угли.

– Семья у нас не особо удачная, но зла я ему не желаю. Знаешь, что случилось недавно? Он заявился ко мне под вечер, не то пьяный, не то объевшийся жевательного корня, полез обниматься и рыдать, аки неясыть на болоте. А потом заявил, что у меня всегда были способности к колдовству, но он заплатил другим шенпо, чтобы меня не забрали в Перстень. По его словам, учеников там чуть ли не пытают: режут, колют, ломают кости, зашивают в мясо какие-то колдовские штуки… Якобы от этого он меня и защищал.

– Если это так, то его можно понять.

– Можно, – кивнул Сален. – Я и понял. Но одну мысль никак не могу выкинуть из головы: почему он решил поговорить со мной начистоту спустя столько лет? Потому что знает – миру приходит конец! И я тоже это знаю, уже давно… Просто не хотел признавать.

– О чем ты?

– Ты сам все понимаешь, Нуму. Ты ведь тоже пришел попрощаться, – буркнул Сален и тут же отвернулся, чтобы изучить содержимое котла; но вода еще не вскипела. – В общем, давай лучше выпьем чанга.

– Давай, – согласился я. Лютая, черная тоска засвербила в груди; первый стакан я выпил залпом. После второго Сален все же уговорил меня посмотреть срамные картинки к «Писанию любви». Надо признаться, нарисованы они были отменно! Вот только попытки воплотить все эти ухищрения в жизнь определенно стоили бы храбрецу не одного перелома и вывиха. Оставалось надеяться, что оми перевод сей книжицы понадобился исключительно из научного любопытства.

– А это называется «Золотая рыбка ныряет в драгоценный пруд», – бубнил Сален, с кривой ухмылочкой тыча пальцем в очередную страницу и подливая в стаканы чанга. Я редко пил и привычки к этому не имел, а потому и не заметил даже, когда пальцы успели раздуться и онеметь, а голова – закачаться на шее, как соцветие чеснока на тонком стебле.

– С-слушай, Сален. Ты прав! – пробормотал я заплетающимся языком. – Миру приходит конец. Но если у Железного господина получится со Стеной, может, мы еще будем спасены.

– Не получится, – угрюмо отвечал тот. – Даже шены в это не верят. Мой отец не верит. Пока он плакал тут, все повторял, что им не хватит времени… что Эрлик умирает. Что они уже отдали ему часть бе… швет? Ше… шербет?

– Сухет, – сказал я, чувствуя, как мороз пробегает по коже. – Часть сухет.

– Ага, – кивнул Сален и, закрыв глаза, протянул. – Разве это не чушь? Как бог может умереть? Он врет, все врет… и про меня тоже; он не взял меня в Перстень, потому что я слабак.

Тут мой бывший помощник громко икнул, опрокинулся на спину и отключился. Я поднялся, тяжело опираясь о черепаховый столик, подсунул подушку ему под затылок и, шатаясь, вышел прочь. Не помню, как оказался дома в постели – наверно, умный баран сам нашел дорогу, а дальше помог хозяин двора. Назавтра я даже обнаружил у изголовья предусмотрительно оставленную миску со стылым мясным наваром, который и выпил одним глотком.

Мысли ворочались в мозгу медленно, как застрявшие между камней ящерицы. Первая была про женщину из дома удовольствий, прячущую шрамы под рыжей шерстью. Не знак ли это того, что ее истязали, как Рыбу, из-за веры в учение шанкха? Это бы объяснило, почему она привечала трех грешных учителей и почему исчезла, как только на белоракушечников начались облавы. Вторая была про шена Нозу. Неужели Шаи правда убил его ради каких-то рисунков?.. И зачем они сдались сыну лекаря, который все равно ни бельмеса не смыслил в колдовских делах?! Ну а третья мысль, холодная, будто свалившаяся за шиворот пригоршня снега, была про Железного господина. Со слов Салена выходило, что сбылись худшие из опасений Ишо – его болезнь зашла слишком далеко; ни случайных жертв, ни жителей семи великих городов южной страны не хватило, чтобы остановить распад. В пасть чудовищу бросили даже тех, кто спал в глиняных чортенах – тех, кто шел в Бьяру, надеясь на спасение… А теперь им не родиться снова, ни на земле, ни на небесах, ни зверем, ни даже бессловесным растением. Есть ли участь хуже этого? А ведь такой же исход ждет шанкха, если ничего не сделать… Но что я могу?!

В висках стучало; к горлу подкатывала тошнота. Все еще плохо соображая, я решил идти в Коготь – повидаться с Падмой, узнать, что она думает о Нгенмо, о Нозе, о Шаи… Прожевав пригоршню горьких пилюль и вылив на лоб полкувшина холодной воды (а остальную половину выпив), я собирался уже выйти за порог, как вдруг в окно постучали. Снаружи, в лучах невыносимого, яркого до синевы света сидела черная птица.

– Нуму, – сказала она голосом Падмы. – Не возвращайся наверх.

– Что? – переспросил я, хлопая глазами; может, чанг еще не выветрился?

– Не возвращайся наверх, – терпеливо повторил ворон.

– Но я бы еще мог помочь!

– Ты уже помог достаточно. Остальное предоставь мне. Прошу, обещай, что послушаешься!

– Хорошо… – промямлил я. Птица кивнула и с истошным карканьем унеслась в сторону гор.

Я не знал, что и думать. Чего Падма так боится? Кого подозревает? Неужели Ун-Нефера?.. Да, Утпала тоже обвинял его; но зачем ему смерть Шаи? Предлог, чтобы казнить шанкха, можно было выдумать и полегче! Или Шаи что-то узнал про Стену и хотел рассказать об этом? Но кто бы стал слушать полоумного старика!.. Нет, нет, тут было что-то другое!

Неделю, и вторую, и третью я ломал над этим голову, но так ничего и не надумал. А Бьяру тем временем захватила зима, кусачая и злая, как голод. Все дворцы, и дома, и лакханги обросли шубами из белого инея; плевки замерзали на лету, и даже Бьяцо покрылось коркой влажного льда. Шены, спешащие в город по делам, вместе с веслами приучились брать в лодки багры и колья. Вся вода, что была в облаках, просыпалась на землю снегом; днем небо было сплошь синим, как залитое эмалью блюдо, а ночью вспыхивало тысячами лучистых звезд. Но меня не радовал их свет – уж больно он напоминал переливы кристаллов, питающихся живой плотью. Затаив дыхание, я ждал вестей от Падмы, но миновали и месяц Зайца, и месяц Черепахи, и настали недели Нового года, а она все молчала.

***

На третий день празднования случилось странное. Я покинул дом еще до рассвета: пятерых детей горшечника Мосе поразила таинственная болезнь – они начали плясать, воздевая к небу лапы, распевать на непонятном языке и кричать, что по небу скачут демоны верхом на черных баранах-облаках. Мать тут же позвала колдуна, отец – лекаря. Колдун окурил щенков сангом и обвязал исписанной заклинаниями тканью, я же прописал рвотное и слабительное и чуть не силой отобрал у семьи мешок порченого спорыньей зерна. Пришлось пообещать, что принесу столько же; и вот я уже бегаю с утра пораньше в поисках цампы, как будто мне делать больше нечего!.. Ну а следом навалились другие заботы, и вернулся я только под вечер, в час, когда облака еще тлеют по бокам, но середины у них сизые и остывшие. Мечтал я об одном – напиться горячей часуймы, упасть на постель и тут же заснуть; но вышло иначе. У меня был гость.

Я узнал об этом прежде, чем ступил на порог. Замок кто-то вскрыл: его железные зубья втянулись внутрь, совсем как у кобры, не смеющей укусить заклинателя. Дверь приоткрылась и чуть поскрипывала от сквозняка. Стараясь не шуметь, я скользнул внутрь и сразу заметил чужака у окна – но и тот, почуяв что-то, обернулся. Невольно я охнул: это была женщина, и какая чудесная! Я видел много красавиц, самых разных: и лоснящихся от масла и благовоний оми, и одетых в золото и янтарь купчих, и сочных, как весенняя трава, горожанок, и легких, прозрачных от постов шанкха с окрашенными хной пальцами, но перед нею все прочие меркли, как серебряные монетки перед полной луной. Длинная грива, не заплетенная в косы, не схваченная заколками, в полумраке казалась языками белого огня. Глаза, удлиненные кармином, изгибались, точно рыбацкий нож в лапах дакини; тонкая усмешка застыла на розовых губах. Незнакомка куталась в накидку из темно-красной шерсти, но выглядывающая наружу ладонь, с мягкими подушечками и вощеными когтями, утяжеляющие уши серьги, вышитый ворот чубы – все говорило о достатке. Кто она? И как случилось, что я не видел ее раньше? Неужто она только прибыла в Бьяру со двором какого-нибудь князя? А зачем пришла сюда? Скрывает какую-то постыдную болезнь?.. Тысячи догадок пронеслись в моей голове, а потом женщина заговорила:

– Нуму. Я пришла попросить тебя об услуге.

Как раньше я не смог сдержать вздоха, так теперь не справился со смехом. Стоило узнать ее, как морок спал, будто полотенце с чресел купальщика. «Тщеславные, тщеславные боги! Дурите своими личинами кого-нибудь другого!» – так я подумал, но вслух, чуть поклонившись, спросил:

– Чем я могу помочь Сияющей богине?

– Ты знаешь, что недавно шены схватили Кхьюнг Сэр? – спросила Селкет тем же ровным голосом.

– Нет, – прохрипел я, оседая на кровать – лапы не держали. Это были дурные вести! Я-то надеялся, что Кхьюнг одной из первых покинет Бьяру, услышав предупреждение Рыбы. Но она осталась… несложно догадаться, почему. Наверняка взялась помогать другим, покуда могла; за то и поплатилась. – Нет.

– Вы с нею хорошо знакомы.

Я молча кивнул; что тут еще скажешь?

– Ты можешь провести меня к ней?

– Провести? Я?! Тебе открыты все двери, госпожа! Только появись на пороге темницы, замки откроются и стражи падут ниц. К чему тебе проводник… и это нелепое обличье?

Селкет пошевелилась – я скорее услышал это по звону украшений, чем увидел. Последние отблески дня за окном угасли, и комнату наполнила давящая, страшная темнота. Только лицо моей гостьи белело, как хатаг на закрытых воротах лакханга; как снег, засыпавший этой зимою город.

– Если я приду к ней как Палден Лхамо, она может отказаться говорить со мной. А ты… мог бы замолвить за меня слово.

Я вскинулся, недоверчиво таращась на богиню. Что ей нужно?

– О чем тебе разговаривать с Кхьюнг? Хочешь допросить ее о смерти Шаи?.. Пытать ее? Влезть в мозги?

Та покачала головой.

– Я хочу просто поговорить. Не о Шаи; обо мне.

Злость жгла язык, будто пригоршня перца; я уже хотел открыть рот и выплюнуть ее, огреть богиню какими-нибудь ругательством или проклятьем, но вдруг осекся. Не из страха – что мне было терять? Нет, не поэтому; а потому, что ясно увидел печаль – в изгибе ее шеи, в наклоне плеч. Даже запах огня, всюду следовавший за Палден Лхамо, изменился: сейчас это был не чад громыхающих кузниц и колдовских костров, а тоскливый, тревожный дух, знакомый мне с детства. Такой появляется, когда дым уносит из очага и рассеивает по долине, среди гор, среди ползучего ночного тумана.

– Все вокруг помнят о моем брате – и забывают обо мне. Не думай, это не упрек. Он и правда больше нуждается в помощи. Но все же у нас одна душа; один путь… и он близок к концу. Стена будет закончена ко дню Цама.

– Это ведь хорошо.

– Да. Хорошо. Для мира. Для других. Но ты же знаешь, Нуму, что случится потом. Мой брат спустится в ад – рукотворный ад, предназначенный для него и подземной твари… И для меня. Мне придется отправиться за ним, как утопленнику – за привязанным к шее грузом.

– Прости, конечно, но ты заслужила этого не меньше, госпожа. Ты знала обо всем, что творится на Стене, и помогала этому.

– Я и не спорю, Нуму. К тому же брат прав: только так можно остановить чудовище – став камнем, который заткнет ему горло. И все же… я боюсь того, что меня ждет, – прошептала Селкет и тут же поднесла пальцы к губам, будто пыталась поймать произнесенные слова. – Поэтому я хочу поговорить с Кхьюнг. Многие в Бьяру прославляли ее мудрость – может, она знает слова, которые помогут мне принять судьбу.

Она замолчала; не слышно было даже дыхания. Точно не богиня, не царица, даже не женщина из плоти и крови – бесплотная тень стояла у окна… Так мне казалось, пока в комнату не заглянула новорожденная луна; в ее свете я увидел, как глубоко когти Селкет впились в ткань накидки, как потемнели от крови плотно сжатые губы… И хоть в аду ей было самое место, я все же почувствовал жалость.

– Хорошо. Я проведу тебя к Кхьюнг. Скажу, что ты моя знакомая, втайне принявшая учение. Но говорить с тобой или нет – решать ей.

За порогом уже ждала крытая повозка, запряженная грозным черным дронгом. Правила ею старуха, за всю дорогу не проронившая ни слова – может, такая же немая, как и тащивший нас зверь? После получаса пути в тягостном молчании мы наконец выбрались наружу. Свежий снег громко скрипел под подошвами; я покосился на следы, которые оставляла Палден Лхамо, – они были куда больше и глубже, чем оставили бы лапы вепвавет.

– Все равно затопчут, – бросила она, перехватив мой взгляд. – Да и теперь – разве не все равно?..

Кхьюнг попала не в самое худшее место – не в яму, прикрытую одним навесом из заскорузлой кожи или дырявого войлока, а в старую городскую темницу, куда прежде сажали воров и казнокрадов. Здесь над головой подымались каменные своды, а в клетушках, хоть и переполненных, было сухо и тепло, даже душно от дыхания множества ртов и носов. Днем немного света пробивалось сквозь дыры под потолком, но сейчас внутри царила темнота – лиловая, цвета сырой печени. Большинство шанкха спали; иные бормотали молитвы. Где-то скулил щенок; тихо напевала, баюкая его, мать. На нас никто не обращал внимания – ни белоракушечники, ни стражи, слонявшиеся по кривым коридорам. Я не удивился этому чуду – чего еще ждать от богов?.. Кхьюнг держали дальше всех и, несмотря на тесноту, в одиночестве; даже юноши-ученика, обычно помогавшего ей, не было рядом. Кажется, несчастная совсем ослепла: наше появление не потревожило ее. Только когда я окликнул женщину по имени, она раскрыла голубые, как пластинки бирюзы – и такие же незрячие – глаза.

– Нуму! – воскликнула она радостно, будто мы встретились за общим столом в доме шанкха. – Ты жив! Я рада. Я боялась за тебя.

– Кхьюнг… – слова утешения никак не шли на ум; поэтому я просто протянул лапу через решетку и крепко сжал мягкую, теплую ладонь. – Есть кое-кто, кто хочет видеть тебя.

Я отошел, освобождая место Селкет, и прислонился к стене так, чтобы наблюдать за происходящим. Стражей можно было не опасаться, но я боялся за Кхьюнг – она не знала, с кем ей предстоит говорить. Пусть даже богиня приблизилась к пленнице тихо, со смиренно склоненной головой – гадюка в траве тоже тиха и смиренна, пока на нее не наступишь.

– Приветствую почтенную наставницу, – пропела Селкет на тягучем языке южной страны (по счастью, я немного знал его по книгам); потом прижала лапы к груди и поклонилась, будто не замечая, что собеседница слепа. Но Кхьюнг поклонилась в ответ и – странное дело! – задрала подбородок, будто смотрела туда, где на самом деле было лицо Палден Лхамо.

– И тебе привет, шакти. Я слышала от учителей, что боги являлись им, но никогда не думала, что кто-то придет ко мне.

Я вздохнул, вжимаясь спиной в неровную кладку; обман раскрылся слишком быстро! Однако Кхьюнг ничуть не испугалась; ее голос звучал так же спокойно, как если бы она объясняла очередную притчу ученикам:

– Одни говорили: боги являлись им, чтобы устрашить. Они грозили тысячами кар и мук, и обрушивали из туч дождь пылающих стрел, и превращали реки в кипящий гной, а камни – в горячие уголья. И орды демонов выходили из холодных и пылающих адов, чтобы заставить учителей сойти с пути… – женщина замолчала на мгновение; затянутые бельмами зрачки двигались туда-сюда, будто ища чего-то. – Но ты пришла не пугать меня.

– Нет.

– Другие говорили: боги являлись им, чтобы соблазнить. Они предлагали богатство и невиданные наслаждения, и проливали из облаков дождь из серебра и золота, и превращали реки в мед, а камни – в сверкающие самоцветы. И толпы прекрасных дакини появлялись из земли и травы, чтобы ласками убедить учителей сойти с пути… – и снова взгляд Кхьюнг торопливо заскользил по воздуху. – Но ты пришла не испытывать меня.

– Нет.

– Что ж… Иные рассказывали, что их искушение было куда тоньше – боги предлагали им власть над миром. Они говорили: «Стань чакравартином, добрым царем! Накорми голодных, утешь несчастных – разве не в этом наивысшая добродетель?» И тогда дождь из цветов падал с небес; реки становились вином, камни – мягкими хлебами. И стаи дэвов спускались с высоты, неся венцы и браслеты, чтобы сковать ими учителей и не дать продвинуться на пути. – Кхьюнг сощурилась, будто смотрела на ослепительный свет, а потом покачала головой. – Но ты пришла и не за этим.

– Нет.

– Тогда зачем ты здесь?

– Чтобы побеседовать. Если ты согласна, – дождавшись, пока Кхьюнг утвердительно кивнет, Селкет продолжала. – Я никогда не принимала ваше учение, но хорошо знакома с ним. Признаюсь, хоть многое мне кажется верным, кое-чего я не понимаю. Почему вы избегаете говорить о самом главном? Шанкха говорят, что «разрушат мир»; хорошо! Но что будет после мира? И что было до?.. Прошу, только не отвечай: «Для этого нет слов ни в одном языке, а потому и говорить тут нечего!». Даже муху или придорожный камень не выйдет в полной мере описать словами; и все же мы пытаемся. Такова наша природа – всему давать имена; в этом вепвавет ничем не отличаются от ремет. Одни только шанкха держат рот на замке… Но как можно столько толковать о пути, ни разу не обмолвившись о том, что ждет в конце? Не потому ли вы молчите, что никто из ваших хваленых учителей на самом деле не заходил так далеко?

Пока Кхьюнг раздумывала над ответом, я ломал голову над другим: неужели Палден Лхамо вытерпела столько унижений лишь для того, чтобы удовлетворить досужее любопытство? Но богиня ждала, не отрывая пристального взгляда от пленницы, и ее плечи подрагивали от напряжения под плотной накидкой. Наконец, та прервала молчание:

– Полагаю, ты хочешь знать не об учителях прошлого, а обо мне.

– Угадала. Достаточно ли ты прошла, чтобы увидеть то, что в конце? И, если да, то что ты видела?..

Голубые глаза слепой широко распахнулись. Медленно и глухо Кхьюнг пробормотала:

– Кто узнает меня по знакам,

Кто идет за моей речью,

Тот сбился с пути;

Тот не видит меня и не слышит.

Селкет отчетливо скрежетнула зубами, и тут же раздался грохот – а потом я увидел след чудовищного удара, глубоко уязвившего стену темницы. Будь на месте кирпичей череп Кхьюнг, он раскололся бы надвое.

– Зачем я трачу время… – прошептала богиня и, отвернувшись, подала мне знак уходить. Но тут Кхьюнг протянула ладонь сквозь решетку и коснулась ее подола.

– Подожди. Я дала обет – уменьшать страдание живых существ. Если я смогу помочь тебе, я помогу.

– Ты помогла бы мне, если бы ответила прямо, не увиливая. Послушай! Не у одних шанкха есть путь – я тоже шла своим, может, и не столь отличным от вашего. Но когда мне казалось, что я уже близка к цели, огонь, что вел меня… Он словно исчез. Я больше не вижу его, не слышу; я уже не уверена, был ли он когда-то? Или это только обман, сверкающий крючок, на который ночь улавливает наши души, чтобы заманить к себе и проглотить? Теперь впереди только тьма, наступающая с необратимой быстротой… Нет, даже не так – это я сама бегу ей навстречу и уже не могу остановиться. Неужели это и есть конец? И все, что было и будет, напрасно?

Селкет говорила горячо, торопясь, а я и так понимал язык южной страны с пятого на десятое! Приходилось напрягать все силы, чтобы не потерять нить разговора. Тьма, о которой она толковала, – это, понятно, грозящее им с братом вечно заточение; но что за огонь?.. Кхьюнг тоже внимательно слушала, но на ее лице не было недоумения – только печаль. Стоило богине замолчать, она отвечала:

– Ты права – мы все идем по пути, знаем это или нет; и те, кто исповедует учение, и те, кто отверг его… даже те, кто никогда о нем и не слышал. А все же двух похожих дорог нет. Мою можно сравнить со слепотой: как бельма год за годом застилали мне глаза, заставляя видимый мир исчезать во мраке, так и ум мой слепнет – или прозревает – мало-помалу исчезая; не как хворост в огне, а как соль в воде. Твоя дорога иная; можно сравнить ее с молнией, в один миг проходящей все небо из предела в предел. Пока молния существует, она пылает ярко; но пока она не погасла, ее путь не завершен. Да, тебе придется пройти через ночь и смерть. И все же помни…

Пальцы Кхьюнг скользнули по тяжелой ткани, будто гладя ее.

– Ничто не напрасно.

И тут случилось нечто странное: Палден Лхамо вздохнула, закрыла глаза, и красноватая от кармина слеза скатилась из-под белых ресниц. Капля упала рядом с обитым серебром носком ее сапога и осталась темнеть на полу. Богиня поклонилась пленнице.

– Спасибо. Если хочешь, я отпущу тебя.

– Нет, не нужно. Лучше вели посадить вместе с другими, чтобы я могла утешить их перед казнью.

– Как пожелаешь, – пожала плечами Селкет и, уже не задерживаясь, пошла прочь.

– Надеюсь, что твое страдание прекратится, – пробормотала ей вслед Кхьюнг. – И твое, Нуму.

Я снова пожал лапу старшей – и, может, единственной уцелевшей? – из сестер Сэр, а потом кинулся вдогонку за Палден Лхамо, пока стражи не очнулись от чар. Когда мы покинули темницу, была уже полночь; луна взобралась высоко над княжеским дворцом, заливая все вокруг бледным светом. И все в нем изменилось: окна домов блестели, как чешуя, крыши торчали подобно спинным гребням, навесы распластались плавниками, мосты стали костлявыми жабрами, курильницы – выдыхающими пар ноздрями; а стеклянные купола теплиц пучились водянистыми глазами. Бьяру, словно морское чудовище, плыл сквозь бездонный океан, и его кровь была молочной и ледяной. Среди окружающих черноты и белизны только плащ Селкет рдел, как кровавое пятно.

– Я признательна тебе за помощь, Нуму, – обратилась она ко мне. – Этот разговор был очень полезен.

– Так может тогда в знак благодарности велишь отпустить шанкха – всех, а не только Кхьюнг?

Богиня посмотрела на меня с издевательской усмешкой.

– Жертвоприношение состоится в назначенный срок. Но я обязательно отплачу тебе – в этом не сомневайся.

И, оставив повозку с яком и возницей в моем распоряжении, она исчезла в темноте.

***

В день накануне Цама я увидел, как белоракушечников гонят по улицам города, точно стадо овец – цыкая, покрикивая, понукая кнутами и палками, – к площади Тысячи Чортенов, где им предстояло всю ночь ждать казни. Тогда мое терпение лопнуло; плюнув и на страх, и на данное Падме обещание, я отправился прямиком в Коготь.