Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 48 страниц)

Тень склонилась ниже. Я увидел свое отражение в черном стекле шлема – испуганное, растерянное, слабое.

– «Океан, родитель всех вод, не имеет дна и никогда не иссякнет, сколько его ни пей. Вот оно, настоящее бессмертие – нужно только до него добраться!». Так подумал колодец и принялся рассказывать камню, как прекрасна жизнь наверху: как блестит сквозь ряску чешуя быстрых рыб, как щекочут песок сочные корни трав, как по утру висят в небе и теплое румяное солнце и холодная белая луна… И пока колодец говорил, ему самому захотелось еще хотя бы разок подняться наверх.

Что-то было не так! Там, где должны были быть глаза лха, за забралом горели два огня – пронизывающим, страшным светом. Я хотел вскрикнуть, но из горла вышло только сипение; хотел закрыться от взгляда, но лапы онемели и висели, как плети. А глухой голос все продолжал:

– Камень вздыхал-вздыхал и наконец не выдержал – тяжко заворочался, приподнимаясь… тотчас черная вода хлынула из пасти Океана прямо в колодец, и была она такая чистая и вкусная, какой он никогда не пивал. Жадно глотал колодец воду – а она все не иссякала. Вот он уже полон на четверть, вот – наполовину, а вот уже и до самых краев! Вода, хлынувшая из него, размыла землю, утопила камни, разорвала корни деревьев, проглотила горы, но все текла и текла. Вот она уже плещется у самого неба: месяц скрылся в волнах, солнце и звезды погасли с шипением, как простые угли… И не осталось в мире ничего, кроме черной воды – ни камня, ни города, ни колодца.

Свет жег мне лицо, грудь… Да, кажется, сами кости и потроха! Убежать я не мог, но и выносить боль был больше не в силах. Отшатнувшись, я потерял равновесие и полетел спиною вперед в колодец Мизинца. В груди екнуло; желудок подскочил к легким; падение было страшным…

Вздрогнув всем телом, я проснулся. Дыхание сбивалось, будто мне только что довелось бегом спасаться от тигра. Кругом было темно, но то была обычная, ночная темнота; никаких колодцев, никакой черной воды… Что-то блеснуло рядом; я дернулся, цепляясь за одеяло, как утопающий за соломинку, но то был просто пустой стакан со снотворным. Пожалуй, с пустырником я переборщил.

Свиток XI. Охота

«На что похожа тайна, которую мы храним под сердцем? Может быть, на камень на груди утопленника, тянущий его вниз, через зеленую муть или бурый ил, на съедение щукам? Или на уголек, случайно выпавший из очага, от которого занимаются стены и половицы, и вот уже весь дом охвачен пожаром, и дым вылетает из окон и дверей, как стаи сизо-черных птиц? Или на суровую нить, продетую через губы, трущую плоть так, что раны воспаляются, и зудят, и никогда не зарастают? – так думал я, наблюдая, как Тримба, горшечница с улицы Зеленый хвост, вытягивает из глины гладкий яйцеобразный сосуд. Такие во множестве заказывали шены, а ремесленники Бьяру, конечно, рады были подзаработать, хоть и не знали, на кой ляд эти штуки сдались колдунам. – Может быть, тайна похожа на комара, прячущегося при дневном свете, чтобы вылететь на охоту в темноте? Или на клеймо на стриженом черепе вора, которое он прячет под шапкой?”

Тримба, прервав работу, почесала лоб грязным пальцем; на шерсти осталась яркая белая полоса. Для чортенов всегда использовали глину самого лучшего качества.

«Да, пожалуй, моя тайна – это и камень, и уголь, и отметина, и жужжащий над ухом комар; но самое главное – это ноша, которую я устал таскать с собою».

Пять лет прошло с тех пор, как я узнал правду о Стене, о болезни Железного господина и о наступающей зиме. Хотя в моей шерсти еще не было ни одного белого волоска, изнутри я весь износился, как работающий без остановки механизм. То страх, то чувство вины попеременно захлестывали мысли, накручивая жилы на солнечное сплетение, как пряжу на веретено, и заставляя сердце остервенело биться о ребра. Часто ночами меня преследовал кошмар: будто я стою на площади Тысячи Чортенов, вокруг бессолнечный зимний день, когда и небо, и озеро Бьяцо одинаково серы, и вдруг передо мной появляется Зово. Он одет в черный наряд шена – не выцветший, не истрепанный, а только что вышедший из-под лап швеи; красная оторочка на запáхе горит, как свежая рана. Не произнося ни слова, он жестом зовет меня за собой. В один миг, как это обычно бывает во снах, мы проходим по множеству путаных грязных улиц и оказываемся у входа в заполненное паром подземелье. Зово указывает мне на тронутую ржавчиной дверь, и я вхожу. Но стоит сделать несколько шагов вниз по лестнице, как свет за спиной гаснет, и я оказываюсь в кромешной черноте – ни звука, ни движения, ни единого пятна света – и вдруг понимаю: мне никогда не выбраться отсюда. Я останусь один в пустоте; я не смогу даже умереть. Это мое наказание, и оно будет длиться вечно…

На этом месте я всегда просыпался, но наяву было не сильно лучше. Все знали, что наступают тяжелые времена: морозы с каждой зимой крепчали, и даже незамерзающее Бьяцо по ночам покрывалось тонкой серебристой коркой, похожей на рыбью чешую. Снег на полях лежал до середины весны, хотя земледельцы и взяли в обычай ворошить его длинными палками, чтобы таял побыстрее; овцы и яки заросли лохматой, в локоть длиною, шерстью; дри давали мало молока. Так что не у меня одного – у всех вокруг не было поводов для радости, но одно дело – холод и голод, и совсем другое – неведомое чудовище, которого боятся даже боги. Бродя по улицам города, я часто раздумывал: что бы сделала вся эта смеющаяся, галдящая, смачно ругающаяся толпа, ворчливые старики, воркующие влюбленные, родители щенков, играющих на порогах лакхангов, богатые и нищие, знатные и безродные, когда бы ведали, что прямо под лапами у них притаилась тварь, готовая сожрать их с потрохами, проглотить весь Бьяру… да что там, всю Олмо Лунгринг без остатка, будто это горстка цампы на тарелке с подношениями? И это только полбеды: что бы они чувствовали, если бы знали, что за их спасение каждый день платится кровавая цена?

Сам я был в отчаянии.

Тримба закончила один сосуд, поставила его на поднос для обжига и осторожно придавила, уплощая дно. Пока я ждал ее брата, мой взгляд скользил без цели по углам бедного жилища. Краска на стенах почти исчезла под бурыми и рыжими потеками размокшего кирпича; в соседней комнате, не отделенной даже занавеской, на полу валялась пара тощих, грязных подстилок; в дальнем углу поблескивали медные идолы, грустно взирающие на засохшие торма. Все желтые: Тримба хотела денег, а не здоровья или любовных побед. Пожалуй, я бы много еще узнал о хозяйке дома, если бы пригляделся повнимательнее. Вот только к чему?.. Многие знания – многие печали.

Со временем я понял, почему Зово и Железный господин доверили мне свою тайну: по природе она была ядом, а от избытка яда нужно избавляться даже змеям. Тут-то я и пригодился, послужив пустым горшком, куда можно выкрикнуть страшные слова и запечатать крышку, пока эхо не вырвалось наружу. И мне хотелось открыться кому-нибудь: вроде как разделить несчастье напополам. Но я держался; недаром знак раскрытого рта был стерт из моего имени. Молчание стало важной частью меня, такой важной, что я был уверен: даже если ум даст слабину, тело не позволит проболтаться. Судорога сведет губы, или зубы вцепятся в язык, замкнув горло на железный замок.

Правда, один раз я все же заговорил о подземной твари, но только с Палден Лхамо, которая, конечно же, знала о происходящем не меньше брата. В одну из долгих зим, когда вьюга пронзительно выла за стенами Когтя, я спросил ее, указывая на чертежи Стены, где красных звезд становилось все больше:

– Как вы выбираете, кого запереть внутри Стены, а кого отдать той твари?

Обмакнув перо в красные чернила, богиня отвечала:

– Все зависит от случая. К примеру, кого-то задавит як; его душу подберут и спрячут в сухет. Но колдунья может в спешке напутать с заклятьем, или сосуд треснет на морозе… Тогда уже нет смысла хранить его.

– Это ведь несправедливо: так могут погибнуть хорошие и спастись злодеи.

– И кто будет судить их? Мы? Взвешивать каждое сердце, подсчитывать его добрые и злые поступки? Выслушивать оправдания?.. Уно, может, и понравилось бы такое занятие… Ну а я полагаю, что это не наше дело – награждать и наказывать. Не все ли равно: брать грешников, или праведников, или, скажем, тех, у кого на теле нет родинок и рыжих волосков? Ни один способ не будет хорошим или справедливым; лучше оставить это случаю.

Я опустил голову; в ее словах был смысл. И правда, можно ли доподлинно определить, кто достоин жить, а кто нет? Взвесить одну душу против другой и бросить негодную в пасть чудовища?..

– А что происходит с душами после того, как их съедят?

– Это не совсем правильный вопрос, – произнесла Палден Лхамо, осторожно подбирая слова: так путник, забредший в болото, проверяет посохом каждую кочку прежде, чем ступить на нее. – Я не думаю, что то существо ест их. Скорее, ткет.

– Ткет?

– Вроде того. Когда мы с братом спускались вниз, я видела, как души, попавшие ему в пасть, разогреваются во внутреннем огне, рассекаются, растягиваются и превращаются в подобие нитей. Из них сплетается его покров – те самые хрустальные щиты, прирастающие год от года. Вот что ждет души, не попавшие на Стену.

– Но зачем это чудовищу?

– Чтобы точно узнать, придется дождаться конца работы.

– Ладно, но как ты думаешь?..

Селкет пожала плечами.

– Может, оно пытается заговорить с нами? Но его голос наверняка находится далеко за пределами нашего восприятия: мы ведь не слышим даже бóльшей части китовых песен или писка летучих мышей, а это не кит и не мышь – нечто совершенно чуждое всему миру. Если оно хочет приделать себе язык, звуки которого мы точно разберем, довольно разумно создавать его из нас самих.

Хоть я в бытность лекарем многое повидал, но тут содрогнулся от омерзения и уже не стал допытываться, что же тварь хочет сказать. Да и не больно-то мне нужен был ответ.

Тримба плюхнула на поднос еще один чортен, окинула его оценивающим взглядом и потерла ладонью выпуклый бок, убирая с влажной глины отпечаток большого пальца. Почему Ун-Нефер и Зово не поступили со мною так же и не стерли воспоминания о чудовище? Доставляло ли им удовольствие знать, что эта тайна бродит в моем мозгу, превращаясь из вина в жгучий уксус?.. Возможно; но подозреваю, что была и другая причина.

Однажды мне удалось разговорить моего помощника, Салена. Я давно выпытывал у него, как ему удается узнавать скрытые причины болезней, и вот он наконец признался:

– Я… вроде как вижу их. Вокруг тел плавают такие прозрачные яйца из легкого, светлого дыма. Болезни проступают на их поверхности – как пятна или, наоборот, ярко светящиеся точки… или как завихрения, узоры и узлы. Зависит от того, что их вызвало – жар, холод или вмешательство демонов.

– Ты же говорил, что у тебя нет способностей к колдовству!

– Их и нет, – огрызнулся Сален, насупив черные брови. – Видеть-то я вижу, а сделать нихрена не могу. Вот, например.

Он кивнул на мужчину, скрючившегося перед нами на циновке: ни с того ни с сего за один год горожанин, раньше крепкий и дородный, весь высох, облез, да еще и мучился постоянными судорогами.

– У него тут, около затылка, – Сален прикоснулся к шее страдальца; тот вздрогнул, будто от удара, – прицепился маленький лиловый червяк, с мизинец толщиною. Наверное, дре какой-нибудь. А как его изгнать, я без понятия.

Макара и Рыба, стоявшие чуть поодаль, переглянулись. Первая подошла поближе:

– Давай-ка я попробую. Я умею обращаться с дре.

Сален пожал плечами, уступая ей место. Макара разложила на полу перед больным несколько предметов: красную ленту, выдернутую прямо из гривы, серебряный колокольчик и пучок тлеющего можжевельника из курильницы. Лентой она обернула левую лапу, колокольчик и дымящиеся веточки взяла в правую. Затем положила пустую ладонь горстью на шею больного – на то место, куда указал Сален, – и забормотала что-то невнятное, при этом ударяя правой лапой о левую. Удары становились все чаще, с можжевельника летели искры, серебряный колокольчик звенел без передышки – так громко, что уши резало. Вдруг Макара сжала кулак, будто отрывая что-то от кожи больного, и швырнула прочь. Сален с испуганным криком отскочил.

– Зачем в меня-то? – возмутился он, отряхивая подол.

– А что это наш храбрец испугался маленького червячочка? Может, тебя и цыплята по двору гоняют? – язвительно отвечала девушка.

Сален скривился, а я подавил тяжелый вздох. Когда она так пристально смотрела на сына шена и темные глаза лукаво блестели из-под длинных ресниц, зависть зеленой жабой выползала из моего сердца и пачкала все вокруг илистыми лапами. Но что я мог предложить Макаре? Тому, кого подвесили между небом и землей, нельзя заводить семью и детей. Да у меня даже крыши над головой не было! Если я подолгу задерживался внизу, то жил в странноприимном доме; раньше там останавливались купцы, а теперь, когда в Бьяру шло мало караванов, хозяин согласился сдать одну из комнат за полтанкга в месяц. Это был тесный и темный закуток с единственным достоинством – отсутствием тараканов, кишевших на других дворах (подозреваю, здесь они просто перемерли от голода). Еще у меня был ездовой баран, за упрямство прозванный Дубиной, и стопка книг, украденных из Когтя, – короче, небогатое приданое. Оставалось только коротать вечера со скучающими женами престарелых оми…

Чтобы отвлечься от тяжких мыслей, я спросил у Салена первое, что пришло в голову:

– А наведенные колдовством болезни тоже видны?

– Конечно, – отвечал тот, все еще оглядывая чуба, штаны и хвост – не спрятался ли где коварный червяк? – Так же ясно, как воткнувшаяся в ляжку стрела. Колдовство оставляет следы. У этого страдальца, – тут он ткнул когтем в недоуменно почесывающегося мужчину, – вся шея вспухла от ударов Макары. Это не страшно, скоро пройдет. Но видел бы ты души шенов! Представь вывернутого наизнанку ежа: жуткое месиво, все в каких-то иглах и крючьях… уродливые твари, короче.

– А моя душа на что похожа?

Сален внезапно замялся и шмыгнул носом.

– Ты точно хочешь, чтобы я ответил?

– Иначе бы не спрашивал, – буркнул я, уже пожалев, что спросил. Мало ли в какие чары я успел впутаться, пока жил рядом с богами? А ну как моя душа выглядит будто помесь кабана, медведя и раскладного табурета?

– Ну ладно… У тебя самая заурядная душонка. Маленькая, серенькая и ничем не примечательная. Никаких следов даже самого завалящего проклятья – видимо, никому из колдунов ты не сдался.

– Вот спасибо!

– Сам спросил, – отвечал Сален, довольно ухмыляясь.

«Вот же гаденыш! И что Макара в нем нашла?.. – подумал я в запале. – Да что он вообще может? Даже не заметил маску, средоточие самых могущественных чар! Погодите-ка… Должно быть, она скрывает себя от чужих глаз, а заодно и мою душу во всем ее великолепии, которое этому дураку не постичь!»

Решив так, я немного утешился. Конечно, Сален недоучка! Неудивительно, что зрение его подводит. Только сильнейшие из колдунов, почжуты – по крайней мере, те двое, с которыми я знаком, – видели маску и даже сквозь нее. А значит, они могут увидеть и заклятья, если те вдруг на меня наложат?.. Не потому ли Железный господин и Зово не стали трогать мои воспоминания – чтобы не оставлять следов, по которым искусный противник мог бы догадаться: эти мозги уже вскрыты наподобие разграбленной ворами сокровищницы? Не приберегают ли они меня до поры до времени, надеясь использовать в каких-нибудь хитрых кознях? Шен-то уж точно способен на это; а Ун-Нефер?..

Тримба заготовила уже полподноса горшков, а ее брат все не шел. От скуки я допил последние капли часуймы, водянистой и безвкусной, и постучал краем глиняной чашки по зубам. За маленьким окном, прилепившимся к самому потолку, медленно темнело голубое небо; облака из белых становились сизыми. На улицах Бьяру выл ветер, влажный и промозглый, такой сильный, что тяжелых ворон сдувало в полете, а легких воробьев и вовсе уносило на соседнюю махадвипу.

После того разговора с Саленом я начал подозревать, что за мною могут следить и из дворца, и из Бьяру. Поэтому я так и не решился увидеться с Шаи, хотя догадывался, где он обитает. Среди горожан ходили слухи о юродивом старике, который поселился в западных скалах, чуть поодаль от мест кремации. По слухам, он отличался скверным характером, пристрастием к чангу и крайней святостью, позволявшей ему творить чудеса: подымать камни высотой в два своих роста, разводить огонь одним взглядом и понимать язык птиц. А еще у него не было хвоста – говорят, он принес его в жертву какому-то жестокому древнему богу. Подношения старик принимал охотно, а вот почитателей отваживал – осыпал отборнейшей бранью даже шенов и оми, а однажды крепко отпинал доброго мужа, решившего помолиться о здоровье у его жилища. Добрый муж клялся, что после этого в одночасье исцелился от икоты и золотухи, отчего отшельник, разумеется, заслужил еще большее уважение в народе. Надеюсь, эта жизнь ему нравилась.

***

Я вздрогнул и чуть не выронил чашку, когда брат горшечницы Тримбы крикнул прямо над моим ухом:

– Господин! Спасибо, что дождался! Пойдем, я покажу тебе больного.

Мы выбрались наружу и побрели между покосившимися, покрытыми разводами нечистот домишками. При каждом повороте ветер бил мне то в лицо, то в спину, путая гриву и выжимая слезы из глаз.

– К чему такая таинственность? – спросил я, пытаясь перекричать свист и шум в ушах.

– Господин там очень знатный, а зараза – совсем нехорошая. Сооовсем нехорошая! – отвечал парень, смачно цокая языком. Я хмыкнул, припоминая, что взял с собою от любовных болезней. Надо сказать, мои запасы подыстощились – в последние месяцы я редко бывал наверху. Находиться в Когте было тяжело; с тех пор, как Шаи ушел, жизнь там словно остановилась. Сиа все ждал возвращения сына, и его плечи, некогда прямые, мало-помалу согнулись, а пальцы начали дрожать. Нехбет иссохла от тревоги; Камала целые дни проводила в полусне, заглушая вином и дурманом ей одной слышные голоса; Утпала все прислушивался к происходящему за горами – и, конечно же, ничего не слышал. Знал бы он, что все города южной страны покоятся теперь в основании Стены! Разве только Падма еще верила в работу, которую делала.

Мы остановились у дома, показавшегося смутно знакомым. Большой, добротный, пахнущий свежей краской… Хозяин явно не беден! Тому свидетельством и высокий забор, весь в медных звездах, с расписными воротами; их открыла женщина в ярком полосатом переднике и, вложив в лапу провожатого серебряную монету, отправила того восвояси. Во внутреннем дворе были высажены кривоватые сосны с чешуйчатой красной корой и длинными иголками. Увидев их, я вдруг вспомнил – да это же дом Ишо Ленца! Я и правда бывал здесь давным-давно, при не самых… достойных обстоятельствах. Но зачем я понадобился почжуту? Уж точно не для того, чтобы исцелять увядшие лингамы!

Суровая женщина завела меня на второй этаж и почти втолкнула в комнату, освещенную только дюжиной масляных ламп. Пока мои глаза привыкли к полумраку, нос работал вовсю: воздух наполнял запах еды, горячей, только что снятой с огня… И точно, посреди комнаты поместился стол, заставленный большими блюдами. Чего только на них не было! Горы риса, желтого от шафрана, жареные птицы в павлиньих перьях и рыбы, плавающие, как в пруду, в чане благоухающего навара, подносы с хурмой и сливами (из городских теплиц, не иначе), башни свежих лепешек и сладости, прозрачные от меда… Я беззвучно застонал, сглатывая слюну. Когда в последний раз я ел что-нибудь, кроме замешанной на воде цампы и соленого мяса, такого жесткого, будто произведший его як научился питаться камнями вместо травы, и пить камни, и дышать, вероятно, ими же!

– Надеюсь, ты мне простишь все это, – приветствовал меня Ишо, указывая на изысканные яства. Сам он развалился на низком раскладном стуле, одетый не в наряд шена, а в просторное чуба из темно-зеленого шелка. – Я, если честно, люблю вкусно поесть. Но нынче, когда каждое зернышко на счету, печься о своем брюхе – кощунство. Однако ж сегодня у меня гость, а для гостя можно и расстараться! Так что прошу, не откажись разделить со мной этот нескромный ужин.

Сказав так, он оторвал лапу какой-то несчастной птицы и засунул ее в пасть чуть ли не целиком, чтобы вытащить уже белую, чисто обглоданную кость. Следом немедля отправилась плошка супа с мелкими круглыми момо, с которой шен управился одним мощным глотком.

– Не бойся, не отравлено! К тому же эта штука все равно не даст тебе помереть.

Испачканный соком палец ткнулся в мою грудь; маска отозвалась раздраженным гудением, точно шмель, пойманный внутри цветка. Почжут тут же отдернул лапу, а я, покорясь неизбежному, сел за стол и подцепил когтем кусок баранины. Пахла она ядрено, но приготовлена была отменно. Ладно, не пропадать же добру!

Наконец, когда блюда опустели, а животы наполнились, я спросил Ишо:

– Спасибо за угощение, но ты же меня сюда затащил не потому, что тебе не с кем поужинать?

– Нет. Конечно, нет, – отвечал тот, вытаскивая пробку из узкогорлого кувшина и разливая сладкое, тягучее вино. Я почел за лучшее не торопить его и терпеливо дожидался, пока шен прикончит один стакан и примется за второй. Опрокинув в пасть и его, Ишо повел лапой вокруг.

– Осмотрись-ка внимательнее.

Я завертел головой. Комната была невелика, без окон и мебели, если не считать стола, за которым мы расположились, и пары стульев. Все четыре стены, пол и даже потолок покрывала светлая ткань, прибитая на маленькие блестящие гвоздики; по ее поверхности бежал неразборчивый узор. При тусклом свете ламп я принял его за причудливую вышивку, но сейчас догадался, что это были чернильные знаки, вроде тех, которые использовал Зово, чтобы ослепить маску – Гаруду. Что же Ишо хочет этим сказать: что за нами здесь не следят или что никто не увидит, если со мною что-то случится?..

– Ага, да ты сразу понял, что к чему, – усмехнулся шен, хитро поглядывая на меня. – Значит, тебе не впервой!

– Не впервой что?

– Прятаться от Железного господина, разумеется, – отвечал тот. – Это хорошо. Я чувствовал, что не зря зову тебя.

– Что тебе нужно, Ишо?

Шен отставил недопитое вино в сторону и наклонился ко мне. В один миг он утратил свой осоловело-добродушный вид; его взгляд стал колючим и цепким, как репейник, а тело подобралось так, что ни шелковое чуба, ни слой мягкого жирка уже не скрывали таящуюся внутри силу:

– Нуму, – произнес он медленно, и я с удивлением заметил, что его голос дрожит от напряжения. – Ты бываешь в Когте и часто видишь Железного господина. И ты лекарь – а значит, разбираешься во всяких недугах. Поэтому прошу, скажи мне, как скоро он умрет?

Я замер как громом пораженный. Чего почжут требовал от меня? Он не мог не понимать, что ответить на такой вопрос – предательство, и гораздо хуже, чем заговорить среди вепвавет на языке богов! – причем для нас обоих. Да, не зря он боялся: вряд ли Ун-Нефер обрадуется, если узнает, что его шены разнюхивают за его спиною!

– С чего ты взял, что я отвечу тебе?

Ишо заерзал на стуле, как будто его зад уже чуял удары розги:

– Ты знаешь, что случилось с десятью великими городами южной страны? Знаешь, что мы привезли с собою кроме детей?

Я вспомнил короб, наполненный чортенами, а хитрый колдун снова прочитал мое лицо, как открытую книгу.

– Значит, знаешь, – кивнул он. – А известно ли тебе, сколько душ он забрал? Одну десятую. Восемь тысяч жизней. Этого хватило на пять лет, но теперь он требует новых жертв. Ему нужно все больше, и это пугает меня. Нет, не подумай! Я не хочу, чтобы он умер. Я просто хочу убедиться, что все это не напрасно. Что мы убиваем не для того, чтобы кормить труп, который превратится в прах и гниль до того, как дело будет закончено… или, хуже того, сожрет нас самих.

Я уставился на Ишо во все глаза. Вот, передо мною один самых могущественных колдунов, один из подлинных правителей Олмо Лунгринг; и он трясется от ужаса! А между тем шен бормотал посеревшими губами:

– Когда все это только начиналось, много лет назад, я верил в то, что мы делаем; верил, что мы спасаем мир и это оправдывает любое зло, любые грехи, которыми я замарался. Но теперь я думаю… Я не могу не думать, Нуму – в этом моя беда! Почему я сам хочу, чтобы этот мир продолжал существовать? Это просто! Здесь живут те, кого я люблю. Здесь мой дом: сад с соснами, стол с отменной едой и дорогим вином, моя кровать, на которой хорошо поспать до обеда. А у него ничего нет! Он пришелец. Так что ему за дело до нас? Не ложь ли все, что он говорит? Не спасает ли он только себя?..

– Прости, если обижу, – отвечал я. – Но я могу задать те же вопросы и шенам. Дом и стол – это все мило; но я на своей шкуре понял, что вам нет дела до остальных. Не ты ли, Ишо, собирался убить меня, еще щенка, просто за то, что я оказался не в том месте не в то время? И убил бы, без колебаний или раскаяния. Так чем вызван твой интерес – заботой о мире или тем, что ты ждешь момента, чтобы ударить в спину надоевшего хозяина? Если последнее, то не советую… Для твоего же блага.

Странно, но моя гневная отповедь пришлась почжуту по душе. Он одобрительно покивал и отхлебнул еще вина.

– Все, что ты сказал, крайне разумно. Я бы, конечно, убил тебя тогда, у порога месектет. Хотя до сих пор ума не приложу, как я мог не заметить чужой запах на быке… Тебя вела судьба, Нуму, не иначе! Но мне все же есть дело до мира. Если ты позволишь, я хотел бы рассказать одну историю, – и, не дожидаясь моего согласия, Ишо продолжал. – Это случилось во второй год моей учебы в Перстне. Среди учеников постарше был один по имени Пудеу Гьята – здоровенный и злобный детина. Он не был особо умен или одарен в колдовстве, но в обращении с ваджрой, дубиной или копьем не имел равных. Он стал бы прекрасным охотником на чудовищ, но увы! Демоны в Олмо Лунгринг к тому времени почти перевелись, а потому ему пришлось изыскивать другое применение своим способностям – например, издеваться над учениками послабее. Я, разумеется, стал одной из его жертв, потому что был толстым и рыжим и смешно визжал, когда он дергал меня за хвост, чуть не вырывая тот из крестца. Что ж! Первый год я покорно сносил издевки, штопал разорванную чубу, вычесывал кашу из гривы и прикладывал снег к расквашенному носу. Но в конце концов мне надоело.

Я знал, что по вечерам Пудеу пробирается в кладовую при старой гомпе и упражняется там – то есть измывается над старым и потрепанным чучелом Лу. Думаю, ты видел подобные пугала в Перстне: вроде здоровой кишки из кое-как скрепленных костей, ткани, проволоки. Эту-то штуку Пудеу и избивал всем, что под лапу попадется. Однажды я подслушал разговоры старших учеников о заклятьях, туманящих разум, и мне пришла в голову отличная мысль! Не буду утомлять тебя подробностями, скажу только, что мне удалось выкрасть у учителя свиток с наставлениями об изготовлении печати, внушающей неодолимый ужас.

На следующий день, еще до рассвета, я встал с постели, подхватил сумку со свитком, чернильницей, ножом, иглой и мотком ниток и, дрожа от волнения и холода, пробрался в кладовую. Найдя чучело, я распорол его «грудь», развернул свиток, открыл чернильницу, чуть не расплескав от волнения все содержимое, и трясущимся пальцем начал выводить на деревянных ребрах Лу линии и закорючки. Вдруг чей-то голос раздался у меня за спиной:

– Что ты делаешь? – спросил он. Я чуть язык не откусил от страха! Оказывается, следом за мною из спальни прокрался Чеу Луньен… Тогда его, впрочем, звали просто Крака – Сорока: потому, что он явился в Перстень с перьями на голове, и потому, что трещал без умолку.

Слушая Ишо, я хмыкнул; значит, вот какое прозвище Зово носил в детстве! Надо запомнить – вдруг еще доведется с ним встретиться.

– Сначала я испугался, что он выдаст меня, но Луньен просто стоял, пялясь на свиток своими рыбьими глазами, а потом спросил:

– Почему ты просто не вселишь в чучело демона?

– По кочану! – огрызнулся я. – Пудеу надает ему по сусалам, и все. А я хочу, чтобы у гада хвост отсох от страха!

– Аа, – протянул Крака. – Если хочешь прямо сильно его напугать, тогда вот здесь надо нарисовать иначе… как будто раскрытая ваджра, а не закрытая.

– Тебе-то откуда знать? – буркнул я. – Мы еще не проходили это заклятье!

Но у Краки на все был готов ответ.

– Это же просто! Все в самой печати. Вот тут как бы сердце, и от него корнями идут три больших сосуда. А на сердце сидит паук; вот его голова, и брюхо, и лапы. Он впился жвалами в мясо, а лапами дергает сосуды. Так он отравляет мысли и запутывает движение поддерживающих ветров в теле. На самом деле, если переместить лапу вот сюда, получится даже лучше…

И он начал водить когтем по бумаге, показывая, как усилить заклятье, а потом, заявив: «Сделай так, и Пудеу точно обмочится со страха», – отправился восвояси.

Я уставился на свиток; теперь, как бы мне ни хотелось, я не мог не видеть паука – мерзкое, черное существо, повисшее посреди печати, выжидательно перебирая лапками. Наконец, отбросив сомнения, я снова обмакнул палец в чернила и принялся за работу. Закончив, сшил чучело и вернулся к еще спящим товарищам.

Вечером, когда Пудеу должен был удалиться в чулан, я так и вился поблизости, точь-в-точь муха над медом. Ждать долго не пришлось: скоро из клетушки раздался крик.

И какой! Это был истошный, пронзительный вопль, который все длился и длился – минуту, не меньше, а потом перешел в звенящий визг. У меня внутри все похолодело; что я натворил? К гомпе уже бежали другие ученики и взрослые шены. Я увидел в толпе и Луньена; он довольно улыбнулся и даже, кажется, подмигнул мне. Двое шенов зашли в чулан и скоро вывели оттуда Пудеу. Но на что он был похож! Морду обсыпала седина; глаза распахнулись так, что веки почти исчезли; из раскрытого рта на грудь капала слюна… И при том Пудеу продолжал визжать, хоть и тише; из его легких будто бы выдавливали воздух через крохотную дырочку. И да, Крака не соврал – он обмочился.

Там, в чулане, Пудеу не просто испугался, нет. Не знаю, что он увидел, но это лишило его разума. Его увели; а следом осторожно, на железных крючьях, вытащили чучело, распороли кривые швы, наложенные мною впопыхах, и нашли чернильного паука. Взрослые щены собрались вокруг, рассматривая его и что-то обсуждая шепотом. Затем один вышел вперед и обратился к ученикам:

– Вытяните-ка лапы! – а затем пошел сквозь толпу, осматривая ладони; как я ни старался отереть пальцы о чубу, меня вычислили по грязи под когтями. И знаешь, что было дальше?

Я пожал плечами, не понимая, к чему шен ведет.

– Меня не наказали. Ну, ударили пару раз палкой, но это не считается. Шенов больше интересовало, как я догадался изменить печать. Кое-кто даже похвалил за находчивость.