Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

Меня замутило. По счастью, Железный господин стал прямо передо мною, закрывая от жуткого зрелища. Кто-то громко крикнул; шены оторвали лбы от пола и запели – или зарычали; из их глоток выходил утробный, низкий звук, от которого все переворачивалось внутри. Вдруг вверху что-то полыхнуло, да так ярко, что я не выдержал и выглянул из-за спины Эрлика.

Бык горел – не просто обугливался, как мясо, жарящееся на костре, а полыхал весь целиком, будто облитый крепким чангом. Его шерсть, жир и мускулы плавились и исчезали в языках огня почти бесследно – только тонкие, невесомые хлопья падали на воду, – пока под сводами залы не остался один голый скелет. Тогда кости опустили в чан; сначала туда погрузились копыта, потом ребра, позвоночник и шея, а затем весь остов ушел на дно, до самых кончиков рогов.

Почжуты белыми нарядными щеточками из ячьих хвостов смели в чан все, что лежало по краю, все пряности и приправы; как будто готовили знатную похлебку! Четыре шена влили в варево содержимое своих кувшинов; другие прислужники высекли искры из железных чакмаков, поджигая костер. Стало еще жарче; вода в чане закипела быстро, сначала подернувшись розоватым паром, а потом покрывшись густой пеной. Я задерживал дыхание, насколько хватало сил, чтобы не наглотаться смрада: в воздухе была кровь Чомолангмы.

Железный господин подошел к самому краю чаши и развел над ней лапы. Так же Палден Лхамо стояла у основания Мизинца; и его черные рукава были как крылья, но из них не вышли железные стрелы. Вместо этого вода забурлила еще громче, будто внутри чана бил подземный источник. Соленая испарина и дым костра перемешались и сгустились настолько, что я свой нос еле различал.

Потому-то я не поверил сначала, когда увидел, что над белесыми клубами поднялись острые рога, и мощная шея, и бока, облеченные плотью. Но воздух очистился, и я убедился, что чан пуст – а на дне стоит Чомолангма, целый и невредимый! По крайней мере, тело его было в порядке: на ногах не было ни ран, ни язв. А вот ум… Бедный зверь косил, дико озираясь вокруг; я хотел подойти к нему, чтобы успокоить, но, заметив это, бык захрапел и забил копытами, стегая бедра гибким хвостом. С великим трудом одному из шенов удалось накинуть аркан ему на шею и увести прочь.

На этом наши дела в Перстне были закончены. Кивнув напоследок почжутам, Железный господин повернул обратно; я поплелся следом. Двери гомпы хлопнули за моей спиной; неосвещенный ход остался позади… Только когда мы снова оказались внутри Мизинца, с его бледными лампами-чортенами и лестницей, уходящей к небесам, я снял маску и заплакал.

Железный господин тоже стянул личину быка. Я утер сопли подолом чуба, ожидая выговора, но вместо этого услышал слова утешения:

– Сегодня ты спас жизнь своему другу. Он мучался – и мог бы мучаться еще долго; другие лекарства не помогли бы. А теперь он снова здоров и скоро забудет о сегодняшнем дне.

– Я не забуду.

– Ты и не должен.

Мои щеки так горели от стыда, что я почти учуял запах паленой шерсти. Раньше мне доводилось помогать матери и сестре резать коз, а в Перстне – сворачивать головы гусям и уткам; вшей, клопов и мокриц я и вовсе передавил без счета. Но ни козы, ни утки, ни разбегающиеся на свету жуки не доверяли мне так, как Чомолангма! А я обманул его… Да лучше бы я сам держал тот тесак – так было бы, по крайней мере, честнее!

Но не только это глодало меня. Был и другой вопрос:

– Я не прошел испытание, да? Я никогда не смогу стать колдуном?..

Железный господин вздохнул, потирая лоб:

– А что, ты хотел бы?

– Я… я не знаю, – честно признался я. – Это здорово, когда так много всего умеешь: понимать язык зверей, превращаться в птиц… принимать разные обличья. Но Палден Лхамо говорит, если занялся колдовством – уже нельзя повернуть назад. Нельзя будет жалеть и сомневаться… а я… мне жалко Чомолангму…

Тут я снова готов был разреветься, но на плечо мне опустилась почти невесомая ладонь бога. От удивления я так и замер с открытым ртом.

– То, что ты жалеешь, – не беда. Редко кто рождается совсем без сердца… разве что моя дорогая сестра, – тут Эрлик скривился, будто глотнул превратившегося в уксус чанга. – Но к другим нельзя подходить с ее меркой – у них на пути всегда будут препятствия. Я мог бы научить тебя, как преодолеть это… да и остальные. Но стоит ли тебе учиться?

– А… почему нет?

– Шаи любит упрекать меня в скрытности, – вздохнул Железный господин. – Ну так я буду с тобой честен, Нуму, и расскажу кое-что про хекау.

Ты уже долго живешь рядом с Сиа и должен знать, что, когда лекарь осматривает больного, он видит в нем не своего соседа, брата или сестру. Если он хорош в своем деле, то перед ним – просто совокупность нервов и сосудов, мышц, костей и потрохов. Его рука не должна дрожать от страха, взгляд – мутиться от тревоги.

Вот и овладевший хекау в конце пути должен стать таким лекарем – только для всего мира. А значит, что ему придется отрезать себя от всех радостей и печалей, какие только есть; отделиться от твердой основы и, будто пушинка кхур мона, скитаться в пустоте. Отчуждение разрастается вокруг колдуна, как сорная трава. Сегодня ты попробовал, каково это, и уже потерял друга. Но речь не только о друзьях, или любовниках, или другой шелухе, за которую цепляются слабые сердцем. Нет, речь о самой жизни: мало-помалу все вокруг выцветает, блекнет, теряет запах и вкус. Солнце не греет, холод не обжигает. Ты одновременно здесь и не здесь; и хотя тело еще ходит по земле, ты немногим лучше мертвеца.

– И ты как живешь с этим? – ужаснулся я, закрывая рот ладонью.

– Обо мне не беспокойся, – отмахнулся бог. – Думай о себе, Нуму. Да, у тебя есть способности к колдовству – ну так они есть почти у каждого; просто у кого-то больше, у кого-то меньше. Это не значит, что ты должен посвящать себя нашему ремеслу. Иногда лучше просто жить.

Железный господин умолк. Стало очень тихо; только сквозняки посвистывали внутри Мизинца, не в силах наполнить его целиком, – точно дети, дующие в ганлин из бедренной кости великана.

– Мне кажется… – наконец пробормотал я, опустив голову. – Мне кажется, я не хочу этого. Ну, оставаться в одиночестве; и учиться колдовству. Но я думал и… вокруг столько бед! И я все же хочу помочь чем-нибудь тем, кто живет внизу, и всем лха… и тебе.

– Думаю, это можно устроить, – улыбнувшись, ответил Эрлик, и мы начали долгий путь вверх.

Свиток VIII. Наверху и внизу

Шаи вернулся в Коготь к началу осени, через три месяца после своего исчезновения. Узнал я об этом случайно – в последнее время я взял в привычку в начале дня, когда Падма сменяла Пундарику на посту, проскальзывать следом за нею в покои на носу дворца. Пока вороноголовая укладывалась на каменное ложе и засыпала тревожным сном, я становился у окна и глазел с высоты Мизинца на окрестности Бьяру: там клубились шапки дыма, то рыжие, то сизо-голубые; вырастали за ночь леса из столбов и перекладин, по которым кузнечиками ползали маленькие черные фигурки и так же быстро исчезали на следующие сутки; полыхали пестрые огни и двигались в тумане громадные тени тягловых яков. Наглядевшись вдоволь на копошение далекой жизни, я обычно возвращался в свою спальню, чтобы заняться уроками, или шел помогать Сиа. Но в тот день, пока я плелся по коридору, дверь слева вдруг распахнулась. Я отпрянул, пропуская Утпалу – и Шаи! Боги, даже не заметив меня, двинулись дальше. Сначала я хотел окликнуть их, но не решился прервать беседу: Шаи что-то горячо втолковывал Утпале, размахивая длинными лапами.

– Если бы Сиа спустился вниз! Лекари им очень нужны. Но старик упертый, как баран, – не думаю, что он меня послушается.

– Тебе пришлось бы уговорить еще и Уно. По-моему, проще веревку из воды свить.

– Это да… – согласился молодой лха, а потом подбросил в воздух свою лохматую маску, снова ухватил за драную бороду и внимательно посмотрел в дыры-зрачки, будто ждал от нее совета; но та молчала.

– Кстати, не удалось узнать, чем шены занимаются по ночам?

– Слухов много, – Шаи неопределенно пожал плечами, а потом вздохнул, округляя длинный рот буквой «ба». – Но чего они стоят?.. Вот, например, горожане считают, что женщины Палден Лхамо воруют новорожденных детей, варят из их жира колдовское зелье, натирают им мельничные жернова и летают на них по воздуху, как птицы. Уж на что я ее не люблю, но не думаю, что это правда: Селкет бы выбрала что-то поудобнее для полетов! Так и с шенами: кто-то говорит, что они засеивают поля зубами Лу, из которых вырастают новые колдуны, кто-то – что ищут клады ноджинов… Но что-то не верится ни в первое, ни во второе.

Утпала обдумал сказанное, а потом буркнул под нос:

– И все же переселенцы умирают.

– Не хочу защищать шенов, но это скорее вина болезней. Сколько там обморожений, язв, лихорадок… А поноса так вообще море! – заметив, как вороноголовый брезгливо скривился, сын лекаря чуть усмехнулся. – Хотя, ради справедливости – все не так плохо, как могло быть. Нужно отдать должное Нехбет: ее стараниями у них есть цампа и крыша над головой. Ну и вы тоже молодцы! Оми хоть и воруют, но с опаской.

– Падме только не говори – на той неделе она двух таких заклевала почти насмерть.

– Жалко, но не очень, – хмыкнул Шаи. Утпала качнул головой не то одобрительно, не то осуждающе и спросил:

– А что насчет тех, что с белыми ракушками? Они, по-твоему, опасны?

– Нет, не думаю. Просто очередная ересь из южной страны – сколько мы их уже видели? Ходят среди работников и нищих, раздают еду, проповедуют помаленьку. Шены их даже не гоняют – много чести.

– В каких богов они верят?

– Да ни в каких.

– Как это? – удивился вороноголовый. – В чем тогда смысл?

– Ну, если судить по их словам, они хотят уменьшить количество страданий в мире.

– И как, получается?

Вместо ответа Шаи скорчил рожу, покачал в воздухе ладонью… и тут наконец заметили меня. Лицо лха вытянулось, а губы, наоборот, сжались, как от кислятины.

– Ладно, я пойду, пожалуй, – пробормотал Утпала, заметив эти перемены, и исчез со скоростью застигнутого утренним светом комара. Мы с сыном лекаря в тяжком молчании спустились в сад.

– Нууу… – протянул я, выходя прямиком в колючие объятия черной пшеницы; но Шаи не дал мне договорить

– Ты извини меня, – сказал он. – За прошлый раз. Не стоило навязывать тебе собственные мысли, даже из лучших побуждений. У тебя и своя голова есть на плечах.

– Ты тоже извини! – вскрикнул я, от радости стегая хвостом по бедрам. – Мне надо было язык держать за зубами.

– Мысли, в целом, правильная; запомни ее на будущее. Но я понимаю, что ты не со зла проболтался, – лха посмотрел на меня; его темно-серые, слезящиеся от недосыпа глаза казались очень грустными. – Ты, Нуму, доверяешь миру – вот и не считаешь, что от окружающих нужно что-то скрывать. С возрастом это пройдет.

– С тобой там внизу точно ничего не случилось? – подозрительно сощурился я; слышать такие серьезные и рассудительные речи от сына лекаря было крайне странно.

– Да точно. Я просто слишком долго сидел в Кекуит, а от этого рехнуться можно. Мы варимся здесь, взаперти, в тесноте, как момо в котелке, склеившись боками… Весь мир сжимается вот до такого комка, – он собрал ладонь горсткой, будто держал невидимое яйцо. – Но три месяца внизу хорошо прочищают мозги. Стоит только спуститься с небес на землю, и сразу поймешь, что есть проблемы посерьезнее наших старых дрязг. Холод наступает. Со всех концов страны идут несчастные, лишившиеся домов, полей и стад. Проход Стрелы замурован льдом, и никто не знает, что творится за горами, в южной стране. По сравнению с этим все остальное – мелочи.

– Там правда все так плохо?

Шаи прикусил большой палец, раздумывая над ответом. Все это время мы брели сквозь темный сад и как раз остановились у стены, за которой начинались внутренние покои. Наконец лха перестал терзать свои несчастные, и без того тупые когти и спросил:

– Хочешь пойти со мной?

– Наружу? А можно?! – охнул я.

– Ну, я никому не скажу. А ты сам все увидишь; это, как известно, лучше, чем тысячу раз услышать! Только надо тебя переодеть. Пойдем-ка.

Заглянув в свою спальню, Шаи вытащил из-под стола грохочущий сундук с разболтанной крышкой, по локоть зарылся в него и извлек на свет невообразимо уродливое, засаленное до масляного блеска рубище.

– Сапоги и халат сними, это – надень.

Поморщившись, я напялил на себя мерзкую серо-бурую тряпку: она пахла кислым чангом, козлами и коровьим потом. Утешало только то, что сам лха обрядился в такую же.

– Готов? – заговорщицки подмигнул он. – Или боишься?

– Ничего я не боюсь! Я там жил, вообще-то, побольше твоего! – огрызнулся я и первым рванул по коридору на выход из дворца, пока Шаи неторопливо шагал за мной.

На этот раз спуск по лестнице, огибавшей Мизинец, дался мне куда проще – вот что значит привычка! Хотя посредине пути все же пришлось пропустить вперед сына лекаря: в конце концов, только он знал, куда идти. Для меня все проемы в скале, черные и плюющиеся сквозняками, были одинаковы, но Шаи уверенно вел меня все ниже и ниже, пока мы не очутились у самого дна каменного колодца; только тогда лха свернул в неприметный боковой лаз. Этот ход оказался куда длиннее, чем те, которыми мы шли вместе с Палден Лхамо и Железным господином. Пол был влажным и холодным, так что босые лапы с непривычки пощипывало (а я и не думал, что стану таким неженкой всего-то за пару лет!). На стенах вместо ламп светились наросты какого-то мха, перемежающиеся тонкими, нежными усиками голубых грибов; пахло сыростью и тиной. Потом темнота впереди замутилась, словно в нее влили молока, и я уж было подумал, что мы выходим наружу, но Шаи молча ткнул вверх указательным пальцем. Я послушно задрал голову.

Оказывается, каменный потолок сменился стеклянным – толстыми, с прозеленью, пластинами, скрепленными жилками черного клея. А к ним, будто голодные духи к окнам, прижимались черепа! Были здесь и птицы, и звери, и рыбы; домашние яки и дикие олени; северные лисы и южные обезьяны; хищные барсы и жующие траву зайцы… и вепвавет – множество вепвавет! С трудом отведя взгляд от сотен глазниц, я заметил и прочие части скелетов: они громоздились друг на друге, как жуткие костяные заросли. Некоторые остовы еще щеголяли клочьями заплетенной в косы шерсти, кусками пестрых тканей и серебряными бляхами поясов; иные время ободрало дочиста. Но вот что странно: хоть мертвецы и лишились мяса и кожи, зато из раскрытых ребер, из челюстей, из-под лопаток и крестцов расползались соцветия кристаллов – блестящие, переливающиеся, ледяные драгоценности, окутанные илистым мраком. Я видел похожие наросты на старых чортенах, сторожащих пристань Перстня, а потому догадался, где мы: под озером Бьяцо!

– Кто это? – шепотом спросил я у Шаи, хотя уже знал ответ.

– Это жертвы. Здесь все утопившиеся праведники… и некоторые звери, удостоившиеся той же чести.

– Они переродятся на небесах?

– Ты бывал на небесах – много их там? – тихо сказал лха. Меня пробил озноб; я согнул шею, втянул голову в плечи и больше не оглядывался по сторонам. Скоро мы снова нырнули в спасительную темноту, попетляли еще с полчаса и выбрались на задворках ничем не приметного дома на северной окраине Бьяру. Не успел я вдохнуть полной грудью, как Шаи, уже успевший обернуться сгорбленным стариком, ухватил меня за лапу и потащил за собою – прямиком к веренице тяжело груженных повозок, со скрипом ползших по дороге.

– Нэчунг! – закричал лха дребезжащим, как медные тарелки, голосом. – Эй, Нэчунг!

– Ба! Со́три, ты ли это! А я думал, куда ты пропал… – отвечал один из возниц, натягивая поводья, чтобы замедлить поступь лохматого дзо. – А это кто с тобой?

– Внук мой.

– Да пряаааам внук, – протянул Нэчунг с подозрением, и я уж было решил, что тайной вылазке конец, но возница только ехидно ухмыльнулся. – Скорее, пра-пра-правнук!

– Все бы тебе потешаться, Нэчунг… А мне ведь только двадцать семь.

– Ага, верю! Ладно, чего ждешь? Залезай! И ты тоже, внук!

Мы забрались на повозку, с трудом втиснувшись между туго набитых мешков; они больно тыкали в спину и ягодицы, но Шаи, кажется, было все равно. Он болтал с возницей о всякой нудной чепухе, вроде цен на цампу, последней попойке княжеского сына или о том, где на рынке купить из-под полы толченых жуков для мужской силы. Лха будто и забыл о моем существовании; мне же оставалось только сидеть, оправляя подол хламиды – чтобы через дыры не больно-то просвечивал дорогой шелк, – и смотреть по сторонам.

Недавно прошел дождь: хоть мы и ехали по дороге, застланной свежими белыми досками, их уже иссекли полосы жирной грязи. Но сейчас небо было чистым: в нем плыли только пара-тройка облаков, по краю высвеченных солнцем, да белая, как половинка незрелого яблока, луна. В полях зашелестели щеточки незрелого ячменя, и я вдруг понял, как давно не видел зелени! Конечно, в Когте был небесный сад – но там даже в полдень лежала багряная мгла: из-за этого листья и стебли растений казались почти черными. О настоящем цвете травы мне напоминал разве что стеклянный тростник на стенах спальни… И тут мне жутко захотелось спрыгнуть со скрипучей, медленно катящей повозки и убежать куда глаза глядят! Потеряться среди колосьев, затаиться в полях до ночи, а там меня уже не найдут ни боги, ни демоны: я смогу идти на все восемь сторон и буду сам себе хозяин… Может, попервой тяжело придется, но ничего, проживу как-нибудь, тем более в Бьяру…

Эта мысль была так соблазнительна, что только великим усилием мне удалось усидеть на месте; а потом вместо дрожи нетерпения накатила жуткая тоска. Все вокруг было знакомым, но чужим. Я мог сколько угодно смотреть на облака, вдыхать запахи земли и ковырять когтем деревянные борта повозки… но после всего, что я видел и слышал, я больше не мог вернуться в этот мир; так масло не может смешаться с водою. Наверное, об этом и говорил Железный господин, когда предупреждал об отчуждении, ждущем колдунов, только меня оно настигло и без всякого колдовства.

Повозки проехали мимо вереницы длинных и невысоких домов, похожих на тот, в котором жила прислуга Перстня. Только эти были поновее: известка еще не облупилась, двери и ставни блестели от липкого лака; но у порогов уже набросали объедков, черепков и остовов поломанной утвари, а на крышах – развесили для просушки войлочные ковры. По ним скакали вездесущие вороны, выдергивая там и сям пучки шерсти: то ли Падма развлекалась, то ли птицы честно пытались свить гнездо. Из окон и дверей слышались то хлопки мокрого белья, то детский плач, то громкий смех. Но мы проехали мимо, туда, где домашний шум сменялся стуком молотков и топоров; туда, где строили Стену. Повозка подо мной качнулась, останавливаясь, и я бы улетел в грязь, если бы Шаи не удержал меня. Странно было видеть на своем плече иссохшую старческую лапу, а чувствовать хватку сильных и цепких пальцев!

– Приехали, – оповестил меня лха и первым соскочил наземь. – Благодарствую, Нэчунг!

Возница только отмахнулся и, прикрикнув на грустно вздыхающего дзо, поехал дальше.

– Ну, пойдем теперь.

– А куда?

– Какой ты занудный все-таки, – почти с восхищением ответствовал Шаи. – Все-то тебе надо вызнать заранее. Просто пойдем! Где-нибудь да окажемся.

Я хмыкнул, не слишком впечатленный такими рассуждениями. Но что поделаешь? Мы побрели куда глаза глядят: мимо ям и канав, груд песка и щебня; мимо огромных котлов и лестниц, распластавшихся в грязи, как бьющие поклоны паломники; мимо мужчин и женщин, одетых в одни набедренные повязки, но зато увешанных связками бренчащих гвоздей, кирок и кольев, как гневные божества – мертвыми головами. Шерсть у рабочих была такой грязной, что скаталась на груди и в подмышках толстыми бурыми сосульками; а пахло от них, как от обитателей горячего ада – смолой, дымом и серой.

Все вокруг были страшно заняты: одни рыли, другие пилили, третьи волокли тяжеленные тюки, четвертые с гиканьем подымали вверх деревянные опоры. В этой суетливой, озлобленной толпе мне не раз и не два прилетали тычки за неповоротливость. Огрызаясь и уворачиваясь от чужих локтей и хвостов, я семенил следом за Шаи и был несказанно рад, когда мы наконец выбрались к месту потише.

Это было строение, уродливое на вид, но основательное: с толстыми, обмазанными глиной стенами и прилепившимся сбоку навесом. В его тени на тощих покрывалах лежали рабочие с перевязанными ребрами или головами. Между больными прохаживались женщины Палден Лхамо, но не они привлекли мое внимание, а мухи: большие, толстые изумрудные насекомые вились в воздухе, гудя, как молитвенные барабаны. Я читал о подобном в книгах Сиа: мухи кишели здесь не потому, что их привлек запах телесных испарений, – их личинок использовали, чтобы удалить гниение из запущенных ран. И точно! Над одним из несчастных склонилась девушка в белом платье и, ободряюще улыбнувшись, высыпала на его слипшуюся от гноя шерсть пригоршню мерзких червяков. Бедняга даже не поморщился, а вот меня начало подташнивать; пришлось отвернуться.

Тогда-то я и увидел старика: он сидел поодаль ото всех, не на подстилке, а прямо в серой пыли, и был такой ветхий, что даже морщинистая личина Шаи по сравнению с ним казалась молодой. Худая спина изгибалась колесом; плечи поднялись к самым щекам, а уши, наоборот, опустились почти до пупа; складки розоватой кожи, покрытой редким пухом, тряслись под подбородком. Ясно было, что старик беден и немощен, и первым делом я подумал, что он явился сюда просить подаяние. Но рядом не было чаши, в которую прохожие могли бы кинуть зерна или монет; вместо этого он сжимал в кулаке короткую палочку с насаженной на нее лягушкой – потрепанной и скрюченной, но сохранившей ошметки пятнистой, золотисто-лазурной шкурки. Прищурив слабые глаза, старик когтем провел в пыли четыре полоски и воткнул сушеный идол в середину получившегося «алтаря». Проделав это с большим тщанием и почтением, он вздохнул и умиленно погладил лягушку по спине – прямо как любимого ребенка.

Не я один глазел на странного нищего: кучка молодых шенов – точнее, учеников Перстня, неведомо зачем шатавшихся здесь, тоже приметила его. Они шумно загоготали, замахали лапами, подначивая друг друга. И вот один мальчишка – почти мой ровесник! – долговязый и с темным пятном у правого глаза, приблизился к нему и пропел:

– А что это тут тебя, почтенный отец?

Старик поднял глаза и улыбнулся – так жалко и заискивающе, что плакать хотелось.

– Это, господин? – переспросил он, указывая на лягушку. – Это добрый ньен. Моя внучка заболела во время пути из Ронгцеб в Бьяру, и милостивые госпожи лечат ее, но я хотел попросить доброго ньена о помощи – раньше он всегда помогал нам….

– О помош-ши! – пролопотал мальчишка, передразнивая бедняка, и вдруг со всей дури наподдал сапогом по мощам лягушки; та улетела куда-то в грязь. Старик только охнул, простирая дрожащие лапы над оскверненным местом, но мелкий поганец схватил его за ворот чуба и тряхнул, заставив смотреть на себя.

– Твои боги мертвы, старикашка, – прошипел он и опять бросил несчастного на землю, а потом пнул под ребра – пока что слегка, только пробуя силу. Нищий вскрикнул и скрючился, как вытащенная из раковины улитка. – А ну-ка, проверим: как они помогут тебе?

Остальные ученики с гиканьем окружили его, готовые присоединиться к веселью. Они могли забить старика насмерть, и никому вокруг не было до этого дела! Я потянул Шаи за рукав, указывая на происходящее, – и он посмотрел, но не двинулся с места. А старик, между тем, снова застонал. От следующего удара в его потрохах что-то булькнуло, и беднягу вырвало остатками обеда прямо под лапы мучителю. Тот отшатнулся.

– Вот мерзость-то! Он мне сапоги испачкал! – крикнул мальчишка своим товарищам, а потом его морда разъехалась в жуткой ухмылке. – Ничего, сейчас отмоешь… своим языком.

И тут, впервые за свою недолгую жизнь, я почувствовал не бессильную злость, не детскую обиду, а ярость. Она будто влилась в меня извне, как кипящее варево в пустой кувшин… Но нет, это был не морок, не чья-то чужая воля: я сам, всем сердцем, хотел убить эту тварь! Страх, разум – все молчало; сжав кулаки, я кинулся прямиком к галдящей своре учеников.

– Эй ты, лепешка коровья!

– Оо, кто-то еще хочет получить? – главарь обернулся, скаля блестящие зубы. Вокруг бешено хохотали прочие ученики, подзадоривая его; теперь нам обоим некуда было отступать. Мальчишка подошел ко мне – медленно, примериваясь; но, не увидев ничего достойного внимания, сморщил нос. – А не ты ли та больная внучка? Что, милая, пришла дедушку защитить?

– А хоть бы и так, – буркнул я, решив не тратить времени на выдумывание обзывательств – и пока враг улюлюкал, упиваясь собою, я поддал ему прямо в ухмыляющийся рот. Вряд ли я был особо силен, но под кулаком хрустнуло что-то… может, и мои пальцы. Так или иначе, удар рассек мальчишке губу; с его подбородка потекла кровь, смешанная со пузырящейся слюной.

– Ах ты мразь! – заорал он и пнул меня в грудь; не успев толком понять, что происходит, я по-черепашьи опрокинулся на спину и засипел – удар вышиб весь воздух из легких. Потом перекатился на бок, попытался подняться, но меня подрезали под колени, и я снова повалился в пыль. А следом уже летели новые удары, один за другим, без передыха; я сумел только скорчиться, поджав лапы, чтобы защитить живот. Мальчишка почти визжал от удовольствия, скача вокруг и обрабатывая меня то сапогами, то кулаками; но это продолжалось недолго – его товарищи вдруг зашумели, как осины на ветру. Град толчков и тычков прекратился; я перевернулся на спину, чтобы понять, что происходит.

– Отвалите! – огрызался разошедшийся вожак, но другие ученики удерживали его за плечи, указывая на меня и бурно втолковывая что-то; я догадался, что убогое рубище, выданное Шаи, совсем разошлось от побоев, открыв богатую одежду. – Да будь он хоть сын князя! Кто такие князья перед Железным господином?!

Словно в ответ на его слова что-то зашелестело в воздухе, и на секунду дневной свет померк, как если бы облако нашло на солнце. Ученики умолкли, открыв рты; даже сновавшие туда-сюда рабочие остановились, кто где был, опустив кирки и молоты. А все потому, что на грудах камней, на шестах, в траве… короче, всюду сидели вороны и смотрели прямо на нас, склонив пернатые головы. В их приоткрытых клювах трепетали красные языки.

– О, господин! – выдохнул мальчишка в ужасе. Все тут же отшатнулись от него, как от прокаженного; он один остался передо мною. – Простите, простите меня! Я не знал!

Так, причитая, он упал на брюхо и вытянул перед собою лапы, запачканные кровью; она казалась странно красной на желтоватой шерсти и будто бы становилась все ярче. На ладонях, на сапогах, на штанах, даже на морде мальчишки – всюду, куда упала моя кровь, – загорались огненные отметины! Волосы вокруг них побурели, спекшись от жара; оголившаяся кожа пошла пузырями. Ученик пронзительно взвыл и покатился по земле, пытаясь сбить пламя, – но его-то и не было! Проклятие просто медленно проедало его мясо и сухожилия, приближаясь к костям. И тогда мальчишка, не в силах терпеть боль, сорвал с пояса широкий нож и принялся срезать пораженную плоть – с пальцев, с бедер, с голеней; она шлепалась в пыль влажными кусками. Он уже подносил лезвие к щекам, на которых горели золотые родинки…

– Стой! – заорал я, очнувшись от жуткого оцепенения, и вцепился в бывшего врага.

– Я должен очиститься… Я должен… – бормотал мальчишка в каком-то полусне. Он был жутко силен – я мертвым грузом повис у него на лапах, а их движение только замедлилось, но не остановилось. И тогда я понял, что нужно делать.

– Падма! – закричал я, обращаясь ко всем воронам сразу на меду нечер. – Прекрати! Он уже достаточно наказан! Прекрати, прошу!

Птицы гневно закаркали, раздувая зобы, зашумели крыльями, а потом в один миг поднялись в небо и разлетелись. Вместе с ними исчезли и все, кто был вокруг, – ученики, рабочие, женщины Палден Лхамо и даже старик, молившийся лягушке. Только Шаи стоял в сторонке, почти невидимый в тени навеса; да тот мальчишка, который бил меня, все еще сидел в пыли, тупо уставившись на свежие раны.

– Спасибо, господин, – прошептал он. – Как мне отплатить за ваше милосердие?

– Не будь мудаком, – ответил я и, охая, поковылял прочь.

***

Побили меня знатно, но я был даже рад тому, что болею – в таком состоянии Сиа не оставалось ничего, как поворчать немного и заняться моим лечением; Шаи наверняка досталось серьезнее. Правда, левый, самый пострадавший, бок мне обрили и воткнули в него кучу иголок; да и отбитые кости ныли нещадно… Но это были мелочи по сравнению с разговором, которого я ждал с замиранием сердца и который все-таки случился спустя неделю после моего побега из Когтя.

Поскольку Сиа запрещал мне вставать с постели, оставалось только читать да дремать. Вот и в тот день я заснул, выронив из пальцев книгу – невыносимо длинное сказание про героя, сбежавшего из горящего города и искавшего теперь новый дом. Тяжесть бумаги душила меня во сне, как черный демон-мара, и все мерещилось, что я плыву в мутной воде, захлестывающей ноздри, заливающейся в рот… А потом меня окликнули по имени, вытаскивая из кошмара.

Я открыл глаза, замечая, что дышится легче – кто-то поднял книгу с моей груди.

– Не хотел будить тебя, – повторил все тот же голос; конечно, это был Железный господин! – Но нам нужно поговорить.

Эрлик сел у постели и внимательно оглядел повязки, проплешины и пятна вонючей мази, которой Сиа обрабатывал мои раны; потом перевел взгляд на книгу, которую так и держал в лапах.

– Те же веленья богов, что теперь меня заставляют здесь, во тьме, средь теней брести дорогой неторной… – пробормотал он, а потом спросил, обращаясь ко мне. – Ты дочитал ее до конца?

Я помотал головой, возя подбородком по одеялу.

– Мне рассказывали эту историю еще в Старом Доме: историю про осаду неприступного города, чьи стены воздвигли боги… И все же город сожгли, когда враг проник внутрь обманом.

Он замолчал, а я решил, что лучше покаяться во всех грехах разом и грустно пробормотал:

– Я ушел вниз… и ввязался в драку с учеником из Перстня. Надо было спросить разрешения…

– Надо было, – кивнул Железный господин. – Но это не худшее из того, что ты сделал.

– А… что худшее? – спросил я, обмирая.

– Ты говорил на нашем языке, Нуму. Ты нарушил главный запрет: никому не открывать происходящее внутри Кекуит. Селкет ведь рассказывала тебе, как это правило появилось и почему мы соблюдаем его неукоснительно? Те, кто живет внизу, должны видеть в нас богов, а не пришельцев.

– Но… пара слов ведь никому не повредит. Что плохого от этого может случиться?