Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 48 страниц)

Свиток V. Ночь и день

С тех пор, как Палден Лхамо пообещала, что мне позволено будет выйти из Когтя, я в нетерпении считал дни до новогодней недели. Благо, считать я научился прилично; даже перечел все лучи мозаичного солнца на потолке спальни – их было ровно сто пятьдесят восемь. А поскольку мне предстояло присоединиться к процессии самих лха, я заранее приготовил наилучшую одежду: штаны из многослойного малинового муара, доставшиеся мне от Шаи; халат из парчи с крупными кусками огненно-рыжего янтаря на плечах и груди – с плеча Падмы; длинные носки из голубого шелка и широкий пояс в тон, с шерстяными кисточками на концах, – из сундуков Сиа; бусы зеленой бирюзы – их я выпросил у Камалы и, конечно же, длинноухую шапку с опушкой из лисьего меха – подарок Утпалы. Когда я разложил это великолепие на кровати, у меня аж дух перехватило. Однако ж не все оценили мои старания и тонкий вкус!

– Ты что, правда собираешься все это разом напялить? – спросил Сиа, скривившись так, словно я сунул ему под нос раздавленного клопа. Но я только сурово нахмурился в ответ и упрятал одежду поглубже в потайную нишу в стене, за стебли стеклянного тростника, – дожидаться своего часа.

Кроме подготовки наряда для праздника я развлекался еще и тем, что составлял списки всего подряд: от вещей в спальне до названий рек, текущих по южным равнинам. Пускай это занятие не приносило пользы, мне нравилось выводить ровные ряды слов на шероховатой, плотной бумаге, которую лха предпочитали ткани и коже. Я писал на обоих языках: нашими буквами, округлыми и украшенными завитками, будто кудрявой шерстью, и буквами ремет, длинными, с тонкими шеями и извивающимися змеиными хвостами. Шаи говорил, что когда-то, очень давно, они изображали настоящие предметы. Закорючка «нун» была речной волной, а «мем», по начертанию похожая на слог «ня»[1], – ушастой совой. С этой буквы начинался глагол «слышать», а сов когда-то считали слепыми птицами, летающими только по слуху.

В конце концов я начал записывать все подряд, порою даже то, что сам придумал… По счастью, время не пощадило те записи, и никто никогда не увидит моих жалких попыток свести в одном стихе рыбу и выдру[2].

Но этим я занимался вечерами; а утром, умывшись и пригладив щеткой искрящую шерсть, приходил в сад, прислонялся носом к холодному стеклу и следил, как снег засыпает горы и город, – в этом году влажные ночные туманы не подымались над озером Бьяцо, и некому было растопить его. Кусты на склонах, стены Перстня и поля вдалеке поросли щетинками инея; качающиеся над улицами столицы дарчо заледенели и, кажется, позванивали на ветру, как колокольчики на кхатанге. Сугробы лежали нетронутыми на плоских крышах домов, прирастая с каждым днем;по этой белизне скакали вороны, черные, как выпавшие из очага угли, оскальзываясь на насте и распуская для равновесия веера широких крыльев.

Мне ясно было, что пропажа тумана как-то связана с «внутренним жаром» Кекуит, о котором говорила Нехбет. Но зима, противу предостережений богини, казалась не слишком суровой. По крайней мере, озеро Бьяцо так и не замерзло; его темно-серые волны лениво лизали пристань Перстня и пятки чортенов на далекой площади, в особо ветреные дни добираясь даже до мощеной дороги, по которой богам предстояло идти в город, на Цам.

Лха, к моему недоумению, не особо-то готовились к торжеству. Шаи в ответ на все расспросы отшучивался, а Сиа и вовсе заявил, что никуда не пойдет.

– Все эти ваши танцы в масках и казни перед толпой – дикость, – отрезал он. – Я сто лет уже повторяю, что надо от них избавиться… Как попугай, честное слово! Но кто меня слушает?

– Танцы красивые. А про линга Падма говорит, что они преступники и им бы все равно головы отрубили, – возразил я, сунул палец в миску со сладкой патокой, где отмокали ломти баранины, и с наслаждением облизал его.

– Ну-ка прекрати! Кто твою шерсть есть будет? И мало ли что она говорит, – ворчливо отозвался лекарь; как на беду, в это время сама вороноголовая вошла в кумбум. – Падма, зачем ты учишь ребенка плохому?

– Чему это плохому? – подозрительно сощурилась та. – Аа, я знаю! Ты опять про линга. Но я тебе и раньше говорила, и сейчас повторю – нет тут ничего плохого. Ты, Сиа, просто не знаешь, кто попадает во внутренний круг…Так что поверь на слово, – оставлять их в живых, да еще и кормить-поить задаром, было бы несправедливо.

– Но зачем казнить на глазах у всех? У детей?

– А что, пусть смотрят! Злодеи устрашатся, праведники – порадуются, что сами нагрешить не успели; дети получат ценный урок. Кругом выгода!

Лекарь только страдальчески вздохнул и повернулся к нам задом, а к тарелкам, мискам и кускам мяса – передом. Но стук ножа, которым он разрубал клубни имбиря, звучал крайне обиженно.

– Падма, а помнишь, во время прошлого Цама народ кричал «прими эту жертву»? – спросил я, когда смотреть на сутулую спину слоноликого уже не было мочи. – Они правда что-то жертвовали или нет? Ведь Железному господину ничего не поднесли – ни шо, ни мяса, ни торм?

– Зачем ему ваши тормы! Ты должен знать, что ему жертвуют; разве ты сам не был на площади и не отдал кусок своей маленькой, глупой душонки?

– Как это?! – испугался я. – Это что, у меня теперь души нет?

– Да не боись! Ты же не всю отдал. Душа – она как растение или червяк; отрезанное прирастает обратно.

Тут я задумался.

– Если червяка разрезать ровно напополам, получится два червяка; а если душу – получится две души?

Маленькая демоница озадаченно почесала затылок.

– Спроси лучше Камалу. Это она у нас знаток в таких вопросах.

– Зачем же вы воруете души?

– Во-первых, это не ко мне, – отмахнулась Падма. – Их забирают почжуты. Во-вторых, они берут только то, что вы сами отдаете, так что это не воровство. К тому же ты бы видел эти души! Трава морская, плесень сердечная… В руки брать противно. Шеныкаксомы, которые ползают по дну и подбирают грязь, которая никому больше не нужна.

Вороноголовая поднесла ладонь к лицу, изобразила пальцами шевелящиеся рыбьи усы и звонко рассмеялась. Мне же вспомнились катающиеся по камням старики с железными четками и волны слабости и тошноты, долго еще накатывавшие на меня после Цама. Хороши сомы, нечего сказать.

***

Дни Нового года уже начались. Улицы Бьяру укрыли клубы санга, похожие на шубу из сизой овчины; внутри этого густого марева то проплывали тени носилок, опахал и зонтов из павлиньих перьев, то вспыхивали тускло-красные огни пуджа. Галдящие стаи воронов кружили в небе и днем и ночью. Мне тоже не спалось; до часа Свиньи, а порою и Крысы, я засиживался за столом, пытаясь перевести в слова невнятное бормотание мыслей. В свете лампы бумага казалась мне плоской пшеничной лепешкой – золотистой и теплой, – но пахла холодно, деревом и мелом, и зелеными орехами, из которых давили сок для чернил. Иногда, забывшись, я начинал рисовать на полях закорючки со множеством паучьих лапок, растопыренных во все стороны; а порою и вовсе засыпал, уронив голову на лапы и уткнув нос в недописанную строку.

В один из таких вечеров, когда мой ум плыл, как кучка сора по волнам, все тяжелее набухая сном и готовясь вот-вот пойти ко дну, в тишине вдруг коротко и тревожно звякнул колокольчик, и голос Сиа спросил:

– Нуму, ты еще не спишь?

– Эээ… нет, – ответил я, потирая глаза и зевая. Самого лекаря я не видел – но Шаи уже объяснял мне, что стенах дворца спрятаны невидимые рты и уши, которые позволяют лха говорить друг с другом, не покидая своих покоев. Сам я, правда, еще ни разу не решился ими воспользоваться.

– Тогда подожди меня у дверей Нехат[3]; есть дело, – велел лекарь, и это было куда удивительнее, чем звучащий из ниоткуда голос. Сиа никогда не просил меня о помощи в такой час.

Я потянулся, потряс головой так, чтобы уши шлепнули по щекам, и послушно побрел к указанным лекарем покоям. В них нельзя было попасть напрямую – только из другой комнаты, маленькой и круглой, где следовало раздеться чуть ли догола, а затем пройти сквозь коридор с тремя дверями. За первой дул обжигающе горячий и влажный ветер и горели странные лампы, от которых зубы и когти светились зеленым; за второй приходилось натягивать на себя бесформенный мешок с дыркой для морды, который затем ужимался и обволакивал все тело, приминая шерсть. За третьей дверью начинался узкий и длинный чертог со скользким полом, покрытым волнистыми бороздами. Они были глубиною где-то в пять пальцев и заполнены темной водою; в некоторых местах борозды расширялись, образуя круглые озерца, – оттуда подымались трубчатые стебли огромных растений. У каждого была тысяча железных листьев или лепестков; с их заостренных концов стекал вязкий молочный нектар. Его-то мы с лекарем и собирали иногда, уподобляясь пчелам.

Но я терпеть не мог всю эту пытку горячим ветром и неудобной одеждой, а потому сегодня с радостью остался у первой двери. Вскоре та распахнулась, дохнув горячим паром; из белых клубов вытянулась ладонь Сиа и зашарила по низкой скамье в поисках халата. Неудивительно, что боги никому не хотели показываться нагишом, – даже закутанные в парчу и шелк они были весьма уродливы. А без одежды на них и вовсе взглянуть было бы страшно. Бедные лысые бесхвостые создания!

– Подержи, – буркнул лекарь, бросая мне в подол склянку с нектаром. Пока он натягивал штаны, я, зажмурив один глаз, рассматривал жижу на просвет; сквозь белесую, опадающую волнами муть лампы на потолке казались красными. Меж тем старик перепоясался, натянул туфли, вытащил из-под скамьи сверток с инструментами и, отобрав у меня склянку, велел:

– Пойдем через сад. По дороге захватишь еды, а то у меня руки заняты.

Так и случилось; пока лекарь ждал меня среди шелестящей пшеницы, я забежал в кумбум и заставил поднос всевозможной снедью. Затем мы поднялись на верхний этаж Когтя и прошли по коридору на юг, до самого конца; дальше был только трехгранный чертог, где спали вороноголовые. Вдруг дверь слева от меня распахнулась; я заметил в глубине покоев Палден Лхамо – ее белые волосы почти светились в темноте.

– Кекуит, сти! А то я все ноги переломаю, – раздраженно бросил Сиа. Под потолком загорелись лампы – неярко, но достаточно, чтобы стало видно всю опочивальню. Она была довольно велика – раза в два больше, чем у Шаи. Восточную стену целиком занимало окно, но его залепил снег, сыпавший сегодня особенно густо. На западной и южной стенах среди наростов из черного камня висели маски – много, но все же меньше, чем в покоях Палден Лхамо. В одной я узнал праотца Пехара – по синей глотке, бездонной, как небо, льдинам-клыкам и языку-булаве; говорят, вращаясь, он сотрясает три мира. Но большинство личин – ушастого ежа, змеи с рогами из необработанных самоцветов или летучей мыши с узорчатым рылом, – были мне незнакомы. Кто сделал их? Сияющая богиня или сам Железный господин?..

У северной стены комнаты возвышалась кровать, явно принесенная из нашего мира. Постели в Когте походили на узкие лодки или стручки гороха; это ложе было широким и плоским, как основание чортена, с узорчатыми боками, покрытыми красным лаком. В проемах между мощными ножками помещались глиняные блюда, до краев наполненные благоухающими травяными отварами. Сверху на кровать спускался полог из плотной шерстяной ткани; для утяжеления по краям к нему крепились хвосты из трехцветного шелка с бронзовыми шариками. У изголовья стоял ящик с десятком позеленевших ручек, круглых, как кольцо в ноздрях Чомолангмы; рядом с ним, на стуле, поддерживаемом четырьмя крылатыми гарудами, сидела Палден Лхамо. Она коротко кивнула, приветствуя нас; Сиа ответил тем же, а я по старой привычке высунул язык и согнулся в поклоне, чуть не рассыпав содержимое подноса по полу.

– Иди, – послышался из-за занавеси голос, такой тихий, что сразу и не скажешь – женский или мужской.

– Как знаешь, – богиня пожала плечами и, подхватив с пола уже знакомую мне пучеглазую маску демона-кузнеца, вышла прочь. Лекарь тотчас занял ее место, разложив на коленях сверток с блестящими иглами и крючками. Я поставил опостылевший поднос на плоскую крышку ящика и стал рядом со стариком, разглядывая вышивку на пологе кровати: красные дронги с горбами-горами, изящные олени и приземистые бараны скакали, высоко задирая копыта, голова к хвосту, по синему пространству, похожему на ночное небо. Кое-где на жестких шерстинках прилипла желтоватая пыль.

Наконец Сиа соорудил нечто, напоминающее бескрылого комара с серебряным стрекалом и стеклянным брюхом, наполненным собранным нектаром; затем, отложив остальные инструменты, встал и откинул занавес. Я охнул от страха и вцепился с его халат с такой силой, будто это был непроницаемый щит из семи воловьих шкур.

В лежащем на кровати я узнал Железного господина – хотя выглядел он скверно. Губы почернели, будто от холода, – но по лицу крупными каплями стекал пот, оставляя на подушке влажные пятна. Синие и зеленые вены вздулись висках; пальцы мертвой хваткой вцепились в странные четки, – бусины в них были похожи на рогатые плоды сорняка, зовущегося гзэма пханг чхэн[4]; я никогда прежде не видел таких, даже у шенов в Перстне.

Сиа склонился над больным, приложил кусок белого хлопка к напряженной шее и вдруг воткнул в нее иглу почти на три пальца. Мне показалось, что бог этого даже не заметил; его глаза под закрытыми веками двигались, как у спящего. И все же, когда лекарь закончил, он сказал:

– Спасибо.

Старик пожал плечами, убрал кусочки «комара» обратно в сверток и уселся перед кроватью, будто ожидая чего-то. Так прошло около получаса. В комнате было очень тихо – и от этой тишины все громче становились звуки внутри моего тела. Кровь шумела, как бегущая между скал река; из носа доносилось сипение набухающих и сжимающихся легких, а в кишках булькало от тревоги; это было невыносимо. Светящиеся кристаллы на потолке несколько раз тускнели – почти гасли! – и разгорались снова, а Сиа все молчал.

– Ты устал, – щелкнув бусинами на четках, сказал вдруг Железный господин. – Отдохни. Никто не должен бодрствовать со мной.

Лекарь склонил голову, потер слезящиеся глаза, а потом со вздохом поднялся.

– Ладно. Но ты останься здесь, Нуму – поспишь одну ночку на стуле, тебе он как раз по размеру. Главное, присмотри за ним. Если будет совсем плохо – зови меня. Сделаешь?

– Ааа… – только и ответил я; но на спине у Сиа не росло ушей, чтобы это услышать.

Так я и остался стоять, носом к двери, хвостом к кровати, вытянувшись, как прикидывающаяся веткой выпь, и дрожа всем телом. Мне страшно было обернуться. Живот скрутило; во рту медленно скапливалась слюна. Лампы опять моргнули, на мгновение наполнив комнату темнотой; на западной стене заплясали снежные тени, похожие на бестолково суетящихся мух. Их движение почему-то успокаивало; когда свет загорелся снова, мне хватило смелости, чтобы украдкой посмотреть на постель и лежащего в ней. Лха не шевелился и, кажется, даже не дышал. Его лицо над складками одеяла походило на торма из белой муки, который вот-вот бросят в огонь; пот катился по щекам, как расплавленное масло.

Щелкнули четки. Железный господин открыл глаза и посмотрел на меня.

– Подойди ближе.

Не смея ослушаться, я на тряпичных лапах приблизился к нему.

– Подними голову.

Перед глазами мелькнули длинные пальцы с плоскими когтями; они раздвинулись, как клешни скорпиона, потом сошлись опять, коснулись щек и бровей, обоих висков… Я по-рыбьи распахнул рот и судорожно вздохнул, не зная, что за чары творят надо мною.

– Не бойся – я только сниму мерку для маски. Селкет говорила, ты хочешь пойти с нами в город. Для этого нужно сделать обличье, – сказал Железный господин, а затем опустил ладонь и снова откинулся на подушку. Скрипнули сжатые зубы.

– Мо… может, мне позвать Сиа?

– Не надо. Ты тоже можешь идти.

– Но… – я запнулся, не зная, что сказать, – с одной стороны, мне очень хотелось бежать отсюда; но с другой, Железный господин был, несомненно, болен. Не зря же лекарь велел мне остаться и присматривать за ним.

– Со мной ничего не случится, – медленно произнес лха, опять закрывая глаза – будто и не ко мне обращался. – Если я не засну, ничего не случится.

Ненадолго воцарилось молчание; и вдруг я проблеял, содрогаясь от собственного нахальства:

– Хочешь, я расскажу что-нибудь? Например, Сиа научил меня одной загадке: зад волосат, язык – сущий ад!

Не успел я договорить, как сам понял, какую глупость ляпнул; но, к моему удивлению, бог ответил:

– Луковица. Снизу у нее волосы – корни, а сверху – едкие перья.

– Точно! Откуда ты знаешь?

– Это старая детская загадка. Я слышал ее еще в Новом Доме.

– Господин, а ты правда помнишь свои предыдущие жизни, до того, как ты стал… ну, Эрликом?

Лха долго молчал; но вот снова щелкнули четки и раздался глухой голос:

– Да.

– А… что ты помнишь?

– Я могу рассказать тебе; это… поможет не заснуть. Но тогда сядь – рассказ будет долгим.

***

Я привожу слова Железного господина очищенными от всяких примесей, прозрачными, как прирученная вода, – без череды назойливых вопросов, которые я не смог удержать под языком, без шумов ночи, цеплявшихся за гриву, как когти летучей мыши, – так, как они были бы произнесены в закрытых комнатах Перстня, в кругу ближайших учеников-почжутов.

И пусть я не был посвященным шенпо и поначалу не уразумел даже половины сказанного, – но и возница не видит вращение колес, а его повозка все же движется. Читающий эти строки! Не забывай об этом.

***

…до того, как мое Рен распалось на две части, меня звали Нефермаат.

Я был помощником ругпо на этом корабле. Только мы двое – я и ругпо – и хранительница Меретсегер бодрствовали, когда Кекуит отправилась от луны Старого Дома к системе звезды Тубан. Большую часть пути мы преодолели одним быстрым прыжком, но после этого месектет предстояло еще долгие годы лететь сквозь тьму, чтобы добраться до планеты, которая могла бы приютить наш народ.

На что она была похожа? Представь слугу у подножия царского трона. Он не смеет ни шевельнуться, ни оторвать глаз от своего господина; его лицо обливается потом, его спину сводит от холода. Вот какой была та планета: одна ее часть, всегда обращенная к солнцу, пылала, другая – поросла льдом. Ученые ремет надеялись, что на границе между невыносимыми жаром и холодом хватит места для нас.

Но нам не суждено было добраться туда.

На пятый год после прыжка перед носом Кекуит загорелась белая искра, не больше зерна горчицы; с каждым днем она увеличивалась в размерах, превратившись сначала в серебряную монету, затем – в круглое зеркало. Вскоре мы уже могли различить ленты облаков и под ними – черный океан и четыре махадвипы. Ты знаешь их имена, Нуму?

Тут я, припомнив уроки Ишо, отвечал, что на севере расположен Уттаракуру, шлем мира, золотой в лучах солнца; на западе – красный Апарагояна, где с великим грохотом и шумом вырывается наружу подземный огонь; на востоке – белый от испарины Пурвавидеха, поросший дождевыми лесами, и на юге – Джабудвина, засеянный синими камнями. А Олмо Лунгринг находится в самом сердце южного двипа, окруженная неприступными горами. Выслушав это, Железный господин продолжал:

Верно. Хотя восемь веков назад здесь не было ни дзонгов, ни дворцов, ни даже глиняных домов шингпа, мы сразу поняли, что нашли кеми[5]– мир, похожий на Старый Дом. Землю, которая могла принять нас. Поэтому мы с ругпо условились разбудить первую сотню спящих и исследовать ее; после этого Кекуит должна была продолжить намеченный путь.

Тогда это решение казалось верным.

Корабль вошел в тонкие слои Шу. Свет звезд, пройдя сквозь толщу воздуха, померк и стал красным – будто в небе разбросали рдеющие угли. Другие ремет должны были проснуться через шесть часов; а до тех пор я вернулся к себе, оставив Кекуит попечению ругпо, и попытался уснуть.

Но какой-то сон разбудил меня – кошмар, которого я даже не помню. Устав бороться с тревогой, я встал и отправился в командную рубку – но там не было ни души. Хуже того, Кекуит молчала, сколько я ни звал ее. Тогда я спустился к Меретсегер – если корабль был поврежден, хранительница первая узнала бы об этом, – и в ее покоях встретил ругпо.

Его глаза блестели, с губ свисали нити пенящейся слюны; будто слепой, он шарил пальцами по стенам, горящим красными огнями, – движения казались лишенными смысла, но каждое из них отдавалось болью во внутренностях Кекуит. В правой ладони он все еще сжимал сен[6] – оружие, убивающее на расстоянии. В дальнем углу я увидел Меретсегер, черную, как тень. Она была без сознания; за ее затылком блестела полоса крови.

Когда ругпо заметил меня, он закричал:

– Не подходи! Не подходи! Иначе я направлю корабль на землю, и мы все пропадем!

Он выплевывал слова, как непрожеванную пищу, одною рукой направляя на меня оружие, а другой продолжая перекручивать кишки Кекуит. Пол под ногами дрожал; казалось, все вот-вот развалится на части. Я не мог тратить время на то, чтобы усмирять безумца… поэтому я убил его.

Ругпо умер быстро – и все же успел выполнить угрозу. Кекуит рухнула вниз – мне удалось только замедлить падение.

О том, что случилось дальше, знает каждый шенпо: в дыме и пламени боги спустились на землю, небесный дворец увяз в расплавленном камне Когтя, как муха в меду. Раны, нанесенные Кекуит, были глубоки. Даже сейчас, через много лет, ее ядро не может разгореться в полную силу; ей уже никогда не подняться в небо.

Но падение было только началом наших бед. Следом пришла болезнь. Ты наверняка слышал о ней от Сиа: у нее не было имени; от нее не было лекарства. И мы не знали, что делать – покинуть корабль, рискуя выпустить наружу неведомую хворь, или запереться внутри, сделав месектет своей гробницей. Если бы речь шла только обо мне, я бы принял эту судьбу – но страдали другие; меня же болезнь, будто нарочно, обходила стороной. Все же, став новым ругпо, я велел закрыть двери корабля. Мне казалось, лучше пожертвовать тремя сотнями ремет, чем целым миром.

А пока мои товарищи умирали, у подножия скалы, там, где сейчас плещутся воды Бьяцо, собирались племена Олмо Лунгринг. Денно и нощно их старейшины протягивали к небу ладони, красные от хны и жертвенной крови, и призывали своих богов. Разгадать наречия вепвавет было несложно: скоро мы смогли понять каждое слово. Они молились, заклинали – и просили привести к ним отмеченного болезнью, чтобы они могли исцелить его. В конце концов я согласился.

– Почему ты передумал? – хотел спросить я. – Что убедило тебя? Слова колдунов? Жалость к страдающим ремет? Или что-то еще, чего ты и сам не помнишь?..

Но тогда я смолчал; а теперь мне уже никто не ответит.

В первый раз к рогпа отправилось семеро ремет: трое наблюдало, четверо несло носилки с больным. С корабля за нами наблюдали через глаза – ирет. Когда мы ступили на землю, скользкую от жира сожженных жертв, долину будто затопили пестрые волны – черные, рыжие и белые. Это были спины распростершихся перед нами.

Затем вперед вышли ведьмы и колдуны; их языки, вываленные до подбородка в знак приветствия, парили на утреннем морозе; на шеях бряцали ожерелья из нанизанных на веревки ребер – кто знает, чьих? В лапах они держали горящие ветки можжевельника, двойные барабаны и погремушки из копыт оленей и дронгов. Приблизившись, они пустились в пляс, громко вскрикивая и ударяя тлеющими прутьями друг о друга так, чтобы в воздух поднимались искры. Пока они окуривали нас дымом и обдавали огнем, другие вепвавет раскладывали на плоских камнях подношения – и торопливо отступали, подгоняемые наседающей толпой. Скоро перед нами выросли груды даров – самородки золота, серебра и полосатого железа; шершавые куски янтаря размером с баранью голову; бусины из «глазастого» агата; шкуры красных и серых лисиц, барсов и медведей; опахала из хвостов яков; нити речного жемчуга; капалы трех видов – из сухих белых черепов, из высыхающих желтых, из красных, еще сочащихся влагой, с растрепанными гривами и выпавшими из орбит глазами. Внутри этих жутких сосудов помещались куски свежего мяса и горячие потроха, лиловые сердца, отрезанные лапы, носы и языки; рядом лежали веера из хлопка, какими сейчас раздувают костры, и чаши с шецу.

Когда колдуны перестали плясать, они смочили лапы этой кровавой жижей и, стянув с больного покрывало и одежду, начертили на его теле знак: от ключиц до низа живота, от правого до левого плеча. После этого все вепвавет, мужчины и женщины, старые и молодые, уселись на землю. Трижды прохрипел ганлин; в первый раз, когда он замолк, колдуны воскликнули:

– Приди!

И во второй раз:

– Приди скорее!

И в третий раз:

– Приди скорее, мы приготовили тебе пир!

Затем ударили барабаны, затрещали колотушки, и неисчислимое множество глоток принялось мычать, реветь и бормотать. Вепвавет раскачивались из стороны в сторону, то вскидывая над головами пестрые ладони, то опрокидываясь назад дугою. Тогда еще не было единых молитв и порядков, и каждый говорил в силу своего разумения, перебивая соседа:

– Я отдаю свою плоть алчущему, кровь – жаждущему, кожу – нагому; ветер моего дыхания остудит того, кто страдает от жара; мои кости станут дровами костра для того, кто страдает от холода; мои ребра станут домом для тебя, мои потроха станут постелью для тебя; моей гривой оботру твои ступни. Приди, приди скорее! Приди, я приготовил тебе пир!

Когда гул голосов стал почти невыносим, вепвавет, не сговариваясь, выхватили из-за поясов оружие – тесаки, ножи и волнистые кинжалы. Уреи на наших шлемах пришли в движение, готовясь защищаться, но те и не думали причинять нам вреда. Не переставая бормотать и вскрикивать, несчастные отсекали куски своих тел. Большинство срезало волосы и когти, но были и те, кто лишил себя ушей, пальцев и языков. Трое воткнуло лезвия прямо в шеи – кровь широкими струями хлестнула из ран, заливая бедра и икры и камни долины.

Вдруг больной содрогнулся, вздохнул и приподнялся на локте; его взгляд, до того мутный от страдания, прояснился. Колдуны тут же кинулись к нему, укутали, как ребенка, в черные шкуры, скрепленные полосами красного шелка, а на голову надели железный венец с двумя длинными шипами. Это украшение звалось бьяру – птичьи рога. Так мы назвали и город, построенный на этом месте.

Но это случилось много позже. Пока мы просто застыли, не зная, что делать. Ответ пришел сам собой – кто-то закричал, надрывая горло:

– Лу! Мы потревожили Лу!

Ужас в мгновение ока охватил толпу. Вепвавет разбегались, кто куда, давя друг друга, опрокидывая груды жертвоприношений. Некоторые впопыхах задели хвостами языки костров; умащенная жиром и маслом шерсть тут же вспыхнула, и над долиной растянулись полосы черного дыма и нестерпимой вони. Даже галька у наших ног запрыгала, как взлетающие над травой кузнечики, – это дрожала земля. А потом появилась Лу.

Я хорошо помню, как она вынырнула на поверхность, в облаках черной пыли и каменной крошки, – горло обхватом в десять деревьев, пасть глубже неба, изо лба растет корона из дюжины прозрачных рогов… Видом Лу походила на рогатую змею, какие водись когда-то в Старом Доме, но длиною превосходила и Кекуит, и Мизинец. Таких тварей не было и не могло быть в нашем мире: они бы обвалились под собственным весом, как плохо построенный дом, – но здесь великанша жила и здравствовала. Пока мы спешно отступали, Лу распустила кольца и вытянула вверх чудовищную шею; на секунду ее немигающий взгляд задержался на нас.

Джараткара – так звали ее вепвавет – была в ярости. В пещерах под долиной было ее гнездо. Сначала ударная волна от падения Кекуит обрушила каменные потолки на головы ее детей, погубив многих, – а теперь еще шум и соленый запах крови, доносящиеся с поверхности, раззадорили ее пуще прежнего. По счастью, мы успели подняться на корабль до того, как она раззявила пасть, готовая впиться в него зубами. Конечно, ей не удалось бы повредить прочный панцирь, но Кекуит решила не испытывать судьбу. Раньше, чем лиловый язык Лу коснулся корабля, луч тысячекратно усиленного света прошел сквозь ее череп, и великанша упала замертво.

Когда пришла ночь, вепвавет, затаившиеся в скалах неподалеку, вернулись в долину. Они снова разожгли костры, подняли втоптанные в грязь сваи шатров, разложили на плоских камнях курящийся санг и чаши свежей шецу. Затем толпа обступила тело Лу – оно распласталось по всей долине, будто тень высокой горы. В лапах вепвавет держали топоры, молоты и клинья – из бронзы, из дерева, из заостренных костей, ослепительно белых в свете взошедшей луны. Самые смелые, цепляясь за выступы чешуи особыми крючьями на коротких древках, взобралась на змею верхом; другие остались на земле. Ударили барабаны; повинуясь их зову, вепвавет принялись кромсать труп Джараткары, раздвигая бесчисленные ребра, отделяя друг от друга позвонки, срезая с костей полупрозрачное желтое вещество, не похожее ни на жир, ни на мясо.

Выждав некоторое время, мы решили снова спуститься к подножию Мизинца. Первой это увидела женщина со шрамами вокруг рта и сорочьими перьями в волосах. Она издала торжествующий клич, и множество взглядов тут же обратилось в нашу сторону. Приплясывая от радости, к больному кинулись давешние колдуны, подхватили его под руки и повели к груде змеиных потрохов. От нее шел белесый пар, оседающий на камнях маслянистым налетом. Несколько вепвавет с головой погрузились во вскрытое нутро Лу и бережно вытащили темно-багровое, влажное сердце. От него колдуны отрезали несколько кусков, похожих на насосавшихся крови пиявок. Первый кусок они предложили больному. Тот покривился, но все же принял угощение.

«Что еще ему остается?» – думал я, глядя, как мой товарищ жует внутренность чудовища. Вепвавет в мгновение ока проглотили лакомство и облизали губы от удовольствия. Покончив с этим, они взяли ладони больного и положили на извлеченное из Лу сердце. И вдруг страшная тяжесть обрушилась на наши плечи – будто сам воздух превратился в железо. Ты должен знать это чувство, если бывал на площади Тысячи Чортенов, – так действовали старые, грубые заклятья, привязывавшие души живых существ к окаменевшей плоти. Нынешние сухет куда совершенней и объемом не более одного кувшина; в Перстне немало потрудились над этим.

Но в то время я еще не знал того, что знаю сейчас, и не понимал, что происходит. Я видел только «отмеченного» в рогатом венце, освещенного дрожащим огнем, и вепвавет, склонившихся перед ним, ловивших пальцами подол его накидки. Тогда впервые в жизни я почувствовал ядовитый укол зависти; это чувство было так ново, что поначалу я не смог с ним совладать. Мне до́лжно было оставаться рядом с товарищами – но, как тень, бегущая от света, я отходил все дальше и дальше от шипящих костров и треска костяных дамару и наконец оказался у подножья синих скал, где еще росла трава, не втоптанная в мерзлую грязь. К моему удивлению, там меня поджидала давешняя ведьма с сорочьими перьями в гриве. Ее глаза были светлыми, как у ремет, а зубы – красными от сока жевательного корня. Женщина улыбнулась – или оскалилась – и сказала: