Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 48 страниц)

В час Змеи мы вошли в длинный извилистый проход между горами-близнецами. Цоцог, Старший брат, одетый в чистый бирюзовый лед, высился справа, а Огма, Младшая сестра, с распущенными белыми косами, – слева от нас. Было очень тихо; только снег скрипел под лапами и колесами да хрюкали усталые яки. В полдень мы остановились, чтобы дать короткий отдых себе и животным, но не стали разводить огня – просто пожевали сушеного мяса и отправились дальше. К часу Барана мы миновали почти две трети пути.

В час Обезьяны пришла буря.

Клубящаяся темнота поднялась с запада и в мгновение ока заполнила все небо. Черные тучи расползлись между гор, закручиваясь на ветру, как длинные шеи чудовищ; из их широко раззявленных пастей валил снег. Он был таким густым, что скоро не видно стало даже спину идущего впереди. Колеса увязали все глубже в растущих сугробах; Мардо пришлось соскочить на землю, чтобы подтолкнуть повозку сзади. Ему на помощь пришли Наммукмук и еще один пхуверский торговец, с которым дядя успел завести дружбу, а я остался сверху, править дзо. Хоть медленно, но мы все же продвигались вперед.

Вдруг сквозь завывания ветра донесся истошный крик. Что-то с ужасной силой дернуло за веревку, обвивавшую мой живот; меня сдернуло вниз с повозки и протащило далеко по льду и камням. Потом все прекратилось – так же внезапно, как началось. Я поднялся, стараясь не думать о жгучих ссадинах на шкуре и поврежденных костях, и огляделся: вокруг был только кипящий снежный мрак. Оборванный кусок веревки трепыхался у моего пояса. Слава всем лха, с другой стороны она была цела – значит, дядя найдет меня. Но найдем ли мы караван?.. Не успел я толком испугаться этой мысли, как в темноте раздался новый звук – низкий, глухой рык, от которого мой желудок испуганно сжался внутри тела. Я сощурился, вглядываясь во мглу, и увидел огромную тень. Ее круглые, светящиеся во мгле глаза вращались, выискивая добычу – и наконец нашли. Тень с хрипом втянула воздух и бросилась на меня.

Я пискнул и упал на спину, пытаясь скрыться с головой в снегу, но тут что-то завопило, загремело сверху. Из клубов бури прямо передо мной выпрыгнула Маленькая Медведица с рогатиной в лапах, которой она ловко ткнула в оскаленную морду неведомого зверя. Еще несколько торговцев, вооруженных заточенными палками, в это время обходили его с боков. Зверь злобно взревел, широко разевая пасть: его толстые губы были черными, небо и язык – кроваво-красными, а белые клыки наверняка раздробили бы мой хребет одним укусом. В один миг он поднялся на задние лапы и рухнул вниз, пытаясь придавить госпожу Домо своим весом, но предусмотрительно выставленная рогатина с хрустом вошла в его грудь. Зверь отпрыгнул, свирепо огрызаясь, и попытался выкусить торчащий из ребер обломок дерева. Но тут подоспели остальные торговцы – длинные палки воткнулись его в бока, спину, мохнатую шею. Зверь заметался, разбрызгивая горячую кровь, ломая тяжелыми лапами наши самодельные копья – но со всех сторон его встречали все новые и новые тычки. Когда на белой шкуре уже не осталось живого места от ран, он завалился на бок и затих.

Занятые схваткой, мы не заметили, что буря уже кончилась. Небо очистилось от туч, только редкие снежинки кружили в посветлевшем воздухе, и я смог рассмотреть напавшее на меня существо. Оно было странно похоже на нас – и угрюмой, брыластой мордой, и густой гривой, и загнутым вверх хвостом, – но невероятно огромное, раза в три больше самого крупного мужчины, да еще и с жуткими когтями и клыками в пол-локтя длиной! Правда, на свету заметно стало, как зверь отощал: брюхо почти прилипло к хребту, и ребра частым гребнем выступали из-под обвисшей шкуры.

– Что это? – спросил я Мардо.

– Это – снежный лев, – ответил тот, и я сразу понял, в чем причина удивительного сходства. Не зря ведь говорили, что наш народ произошел от самки этого животного, с которой совокупился спустившийся с небес лха. – Но я никогда не видел таких вживую! Разве снежные львы покидают Северные Горы?.. Как же он оказался в Мувере?

– Должно быть, его выгнал голод, – предположил Наммукмук. – Стада рогпа давно поредели из-за холода – а когда есть нечего, еще и не туда заберешься.

– Убить священное создание – очень неблагоприятно, – покачала головой Маленькая Медведица. – Нам нужен надлежащий обряд погребения – и для зверя, и для бедняги Ценцума, которого он загрыз… не тащить же его с собой в Бьяру. Пока что придется сделать привал – нельзя переходить горы, не очистившись от такого греха.

Все согласились, тем более что бледно-желтый закат над горами обещал нам ясную и бесснежную ночь. Проведенное Зово гадание джутиг[28] показало, что духам угодно будет сожжение тел. На погребальный костер ушли почти все запасы хвороста и горного масла, припасенные торговцами на дорогу, так что остаток пути нам пришлось бы разводить огонь на ячьем навозе, но никто не жаловался. Сота и Тамцен, как принявшие некоторые из обетов шенпо, очистили место можжевеловым дымом, начитали над Ценцумом и зверем молитвы и вознесли девять видов даров пламени, лха и дре, и Железному господину.

– О Ценцум, сын благородной семьи… и ты, зверь Северных Гор, наш праотец, – пробормотала Сота, пока ее супруг высекал на хворост первые рыжие искры; ее глаза были закрыты, а тело медленно покачивалось назад и вперед. – Тот, кого называют Эрлик Чойгьял, воссияет перед вами: у него три головы, две лапы, растущие от плеч, и две – от бедер, широко распростертые; правый лик его бел, левый черен, а лик посредине – красного цвета; его тело сверкает, как если бы оно было из света, девять глаз его смотрят гневно и пристально, его брови подобны вспышкам молнии, его зубы блестят как железо. Сверкая, разлетаются его волосы, его головы увенчаны высохшими черепами, солнцем и луной, его тело – в гирляндах из извивающихся змей и свежих черепов; он держит булаву из скелета в правой лапе, аркан – в левой лапе, у его пояса подвешены зеркало судеб и четки из синего железа. Его тело обнимает его супруга Палдэн Лхамо, обвивает его шею правой лапой, а левой лапой подносит к его рту череп, полный крови; он издает лязгающие громкие звуки и рев, подобный грому. Не бойтесь его, не устрашитесь, не приходите в смущение. Поистине, он – Железный господин, справедливый владыка, действующий во благо всем живущим, поэтому не устрашитесь.

Костер разгорелся, и пламя поднялось высоко, озаряя лица гор-близнецов. На следующее утро мы оставили их позади.

После перевала Мувер быстро пошел на убыль. Уже на третий день караван спустился ниже облаков. То тут, то там стали попадаться зеленые пятна мха на валунах, украшенные дарчо деревья и чортены с подновленной, яркой позолотой. Через неделю мы оказались у большой деревни с другой стороны гор, откуда оставался месяц пути до Бьяру.

[1] Мева – характеристика года, указывающая, в т. ч., на то, какой класс существ связан с родившимися в это время.

[2] Полукочевники, занимают промежуточное положение между кочевниками (рогпа) и земледельцами (шингпа).

[3] Олмо Лунгринг, Олмолинг – в традиции Бон, легендарное священное царство, скрытое от внешнего мира.

[4] Тиб. вариант имени Экаджати («Единственный локон»), Синей Тары, одной из драгшед.

[5] Драгшед (санкср. – «Дхармапала») – «ужасные»; божества – защитники учения.

[6] Бар– жилище кочевников.

[7] Часуйма – чай с солью и маслом из молока яка.

[8] Цампа – ячменная мука.

[9] Чанг – алкогольный напиток на основе ферментированного зерна.

[10] Шен, шенпо – жрец.

[11] Оронго, или чиру, – тибетская антилопа.

[12] Букв. – «кулак». Вообще, такой вид узлов называется «обезьяний кулак».

[13] Тибетский бог богатства, чей культ был впоследствии замещен культом инд. Куберы – Вайшравана.

[14] Четыре богини (дакини) времени года: Васанта Раджини (весна), Варша Раджини (лето), Шарад Раджини (осень), Хеманта Раджини (зима).

[15] Торма – подношения божествам из масла, муки и т. д.; бывают разных цветов и форм.

[16] Чакмак (мечак, чукмук) – кожаная сумочка с металлической бляхой-ударником; внутри хранится трут и кремень. Все вместе используется для розжига костра и как украшение в Тибете и Монголии.

[17] Момо – блюдо вроде пельменей с разной начинкой.

[18] Дарчо – молитвенные флаги. Зд. – используется в значении флагов вообще, как больших (дарчен), так и малых (дардинг).

[19] Тханка – религиозные изображения.

[20] Сал, или шорея исполинская (Shorea robusta), – вид деревьев, растущий к югу от Гималаев. Древесина смолистая и прочная.

[21] Шиндже Чойгьял (санскр. Дхармараджа) – Владыка Смерти, Хозяин Закона.

[22] Мани (санкр.) – драгоценный камень.

[23] Пуджа – подношение даров богам.

[24] Жизненная сила.

[25] Кхур-мон – одуванчик.

[26] Чортен (тиб.) – ступа.

[27] Лац(тс)ас – пирамиды из камней на перевалах.

[28] Джутиг – гадание на узлах.

Свиток II. Город Птичьих Рогов

С восточной стороны гор и небо, и земля были спокойны. Снег, сухой и мелкий, как горчичные зерна, осыпался на черные спины яков и пестрые шапки торговцев, на дорогу, такую широкую, что по ней мог проехать с десяток повозок вроде нашей, и на ступенчатые холмы по сторонам. Высокие деревья, названий которых я не знал, тихо потрескивали от холода; под заиндевевшими стволами виднелись следы оленьих копыт. Иногда под низко бегущими тучами, в стороне от пути сверкали красный лак и золото – верный знак того, что мы приблизились к лакхангу[1] какого-нибудь божества.

Шенпо радушно встречали путников, идущих в столицу, – те обычно оставляли щедрое подаяние. Так что стоило госпоже Домо погреметь кольцом, свисающим из медной пасти гаруды или киртимукха[2], как ворота святилищ тут же распахивались. Один за другим торговцы проходили во внутренний двор, почтительно склонив головы, высунув языки и не забывая прикоснуться к молитвенным мельницам – хорло[3], поворачивающимся то резво, то со скрипом. В некоторых лакхангах хорло было больше сотни – маленьких, больших или таких огромных, что крутить их приходилось с помощью приделанных к бокам ручек. Самые древние мельницы были вырезаны из жировика, теплого, как живое тело; один послушник рассказал мне, что в старину для их изготовления использовались самородки, не имеющие изъянов; если же камень был «червив» – то есть с трещинами и щелями, напоминающими укусы птиц и насекомых, – его выбрасывали. Новые хорло, блестящие и холодные, отливались из разных металлов – смотря к какому божеству взывали вырезанные на их боках молитвы. Больше всего было железных.

Шенпо исправно поили нас горячей часуймой и потчевали супом из баранины, но мне все равно не нравилось ночевать в лакхангах, среди расписных столбов и навесов из цветного шелка. Дрожащий полумрак внутри пугал меня, а унылое начитывание молитв и звон колокольчиков, посвященных Палден Лхамо – великой супруге Железного господина, мешали уснуть. От нечего делать я рассматривал тханка, тускло освещенные масляными плошками. В самом видном месте, над алтарем, всегда висело изображение Эрлика Чойгьяла с бычьей головой и развевающейся гривой, похожей на дым и языки огня; из ее завитков выглядывали два пылающих рога и пять оскалившихся черепов. Темное тело лха, перевитое костяными украшениями, было так огромно, что могучий бык-вахана[4] под его лапами казался не больше ягненка; посреди наморщенного лба вращался третий глаз, неустанно выискивая непокоренных чудищ и демонов, а в кулаках Железный господин сжимал дубину из скелета и аркан с крюком, которым он ловил и вытягивал души живущих. Иногда с ним была и его супруга, Сияющая богиня, – беловолосая, обнаженная, подносящая к губам мужа капалу[5], полную кипящей крови. А кроме этой четы на тханка были и все остальные восемь видов живых существ: небесные лха, наши добрые боги – правда, половины из них я не знал, а вторую половину с трудом отличал друг от друга; живущие в воде и глубоких пещерах Лу, со змеиными хвостами и драгоценными венцами на головах; садаги, хозяева земли, похожие на пучеглазых лягушек; женщины-мамо, насылающие болезни; черные Дуд, которым принадлежал год моего рождения; ноджины, хранители горных богатств; злобные быки-ньен; цен, рожденные из душ шенпо-отступников; воинственные цари и царицы духов – гьялпо и гьялмо. Вот как много их было! Раньше весь Олмо Лунгринг кишел ими: еще мой прапрадед, говорят, поймал за рога ньена, который повадился воровать в огороде редиску – нечистое растение, любимое чудищами.

Но духи уже давно не тревожили нас, и расставленные перед тханка дары: драгоценные чаши с чангом, водой и йогуртом, ряды изящно украшенных торма, похожих на сердца, цветочные бутоны и наконечники стрел, – оставались нетронутыми. Может быть, Зово был не так уж неправ… Хотя сам он, не веря в богов, с большой охотой пользовался их гостеприимством. Спрятав слишком приметную одежду под дырявым покрывалом, бывший шен без всяких зазрений совести грел бока у храмовых курильниц, ел за троих предложенную еду и только ухмылялся в ответ на мои осуждающие взгляды.

***

Чем ближе мы были к столице, тем больше становилось вокруг высоких бьярке и нарядных чортенов, а снега, наоборот, меньше – кое-где даже проглядывала чахлая трава, которую с жадностью поедал отощавший в горах дзо. Множество путешественников, прибывших из других краев, делило с нами дорогу – по большей части, это были паломники и торговцы, но попадались и лекари, и артисты, и просто бродяги без роду и племени. Из-за низких холмов одна за другой выступали богатые и шумные деревни: дома в них были по три, а то и по четыре этажа! Над каждым порогом колыхались навесы из пестрого хлопка, а на плоских крышах и днем и ночью дымились курильницы. Приготовления к Новому году уже шли полным ходом: во дворах мокли в чанах с красителями колосья ячменя – чтобы было чем убрать ларцы с цампой, выставленные на домашних алтарях. Хозяйки в полосатых передниках лепили торма, хозяева – наносили жидким тестом благоприятные знаки на стены и ворота, а их дети украшали линга[6] монетками, бусами и кисточками из ячьей шерсти.

Правда, еще до заката вся жизнь замирала, и скоро я понял, почему. Каждый вечер, в час Снежного льва, с северо-востока – со стороны Бьяру – наползал густой туман. Он растекался между домов и по соседним полям, сочился под двери и ставни и нагонял дремоту на всех и каждого. Да и что делать, когда ни зги не видно, как не спать? Так что наш караван тоже останавливался на отдых; тогда я сворачивался клубком на дне в повозке и слушал, как лениво переговариваются торговцы – о том, какую цену поставить за шерсть или ткани, куда пойти в городе поразвлечься и как лучше прокутить навар – потратиться ли на чанг, или женщин, или богатый наряд? – а потом, вдоволь позевав, умолкают.

Это ползучее марево и было первым знаком близости столицы. Вторым была сама дорога, вдруг обросшая камнем, как скорпион – панцирем. Копыта яков и баранов стучали по ней звонко, как по тарелке из меди. Путь стал таким ровным, будто его прочертили на земле при помощи веревок; казалось, холмы и деревья сами расступаются перед нами! Третьим знаком было тепло – снег на земле сначала превратился в прозрачную кашу, а потом и вовсе исчез. Из-под валунов и кочек парило так, будто под ними тлели потайные костры. Один раз даже пошел дождь, отчего шерсть на моей шубе слиплась и начала жутко вонять. Я стащил и ее, и сапоги и высунул язык, ловя быстрые холодные капли. Те пахли железом и оказались солеными на вкус.

Наконец, навстречу нам поднялся дым, выдыхаемый кузницами города. Только завидев его черные нити, Сота и Тамцен с громкими криками упали ничком, прямо в лужи грязи и талой воды. Стоявшие поблизости торговцы зарычали, отряхивая забрызганные подолы и шаровары. Караван не остановился, но набожная чета, совершив десять или сто десять положенных простираний, сама догнала нас.

– Бьяру – великий город, – шептала Сота, утирая слезы уголком рукава. – Величайший из всех, ибо там, на вершине горы Мизинец, Железный господин спустился на землю вместе со свитой младших богов и всем небесным дворцом! И нигде в этом мире больше не случалось такого чуда, нигде и никогда!

– Ничто не сравнится с оружием Бьяру, – тряся морщинистыми брылами, пропел Тамцен. – Рубящим плоть живых и немертвых! Терзающим лха, пронзающим дре!

– Рожденным от синего неба ночного, – подхватила Сота, вытаскивая из-за пазухи звенящие четки. – Рожденным от пламени белого дордже[7], под молотом черного кузнеца!

Как по мне, смотреть на этих трясущихся, истекающих слюною стариков – то мычащих, то лающих, то пускающихся в нескладный пляс, – было жутковато. Но их возбуждение передалось многим торговцам: даже дядя, не зная слов их странной молитвы, замычал что-то под нос. Сестры Сэр, впрочем, не подпевали; Кхьюнг и Макара хмуро молчали, а Прийю бормотала сквозь зубы проклятия.

– Не стоит расстраиваться из-за глупой песни, – круто заломив рога ездового барана, к Прийю подъехала сама Маленькая Медведица и покровительственно хлопнула ее по спине; девушка аж пошатнулась. – Это все старые байки. В Бьяру давно не делают оружие – ну, разве что богачам да оми для красоты. С кем нам воевать? Железный господин усмирил демонов и даже непокорных богов. Так разве к нам сунутся какие-то смертные? Верно я говорю, Зово? Ты же жил в столице, должен знать.

– Совершенно верно, госпожа Домо, – сладчайшим голосом отозвался бывший шен. – Самое грозное, что делают сейчас в Бьяру, – это глиняные кувшины.

– О чем я и толкую. У города даже стены толком нет – так, недоразумение! – госпожа Домо повела лапой. – Правда, слыхала я недавно, что вроде собрались что-то строить – но, может, брешут.

***

Мы увидели Бьяру рано утром, сквозь висящий в воздухе туман. Издалека город походил на груду черных, давно остывших углей, но стоило каравану продвинуться вперед, как все мы, верующие и неверующие, ощутили подлинную силу этого места. Тело будто сдавило внутри огромного кулака – так, что аж кости захрустели; непомерная тяжесть навалилась вдруг на макушку, грудь и плечи. Яки и бараны пошли медленно, с трудом меся ногами загустевший воздух; я распластался на дне повозки и чуть не расплакался от страха. Дядя Мардо выпучил глаза и вывалил язык от натуги; прочие торговцы были привычнее к здешним чудесам: согнувшись почти до земли под своей поклажей и только изредка покряхтывая, они продолжали идти вперед.

– Ничего, Нуму! Скоро станет легче, – ободрила меня Кхьюнг, хотя ее дыхание и сбивалось, как при сильном зимнем ветре. – Нам нужно только миновать пасть.

– Какую такую пасть?

– Вокруг Бьяру, глубоко зарытые, лежат кости змеи – демоницы, давным-давно побежденной Эрликом; это она защищает столицу от врагов. Те места, где ее хребет разрывается, давая проход путешественникам, называют пастями Железного господина. Если ты идешь с запада – как мы сейчас, – то пройдешь через Красную пасть. Если идешь с востока, то пройдешь через Белую пасть. На юге тебя ждет Черная пасть, а с севера не подойти – горы там слишком круты. Приглядись, и ты увидишь сам.

Я с трудом поднял голову и вгляделся во мглу. С левой стороны от города туман и правда окрашивался красным – там пылал неугасимый огонь мест кремации Палден Лхамо; справа от Бьяру подымались белые вершины, где шенпо проводили небесное погребение; а прямо перед столицей лежали голые черные поля. Языки рыхлой земли дотягивались даже сюда, от обилия влаги превращаясь в грязь; по ней лениво разгуливали большие бородатые птицы, время от времени выуживая что-то из-под лап – то ли личинок, то ли семена, то ли кости. Их собратья тучей облепили яркье, выстроившиеся вдоль дороги; кажется, птицам нипочем было проклятье, согнувшее шеи даже могучим якам! Беспокойно вертя головами, они наблюдали за караваном – может быть, выискивали, чем поживиться? Их зобы трепетали, как кузнечные меха; время от времени они перекрикивались гортанными голосами.

– Мардо, – шепотом спросил я. – Как эти твари называются?

– Это вороны, – ответил дядя, косясь на пернатых наблюдателей. – Смотри, не трогай их! Говорят, если нападут стаей, могут даже быка заклевать. Да и вообще, лучше ничего здесь не трогай – в таком святом месте любой половник может оказаться с подвохом.

Через долгий час мы миновали пару огромных, полувросших в землю чортенов. Хоть те и покосились от старости, в трещинах на камне не росло ни лишайника, ни травы, и даже вездесущие воробьи с вьюрками не устроили гнезд в их полых телах. Должно быть, чортены отмечали ту самую «пасть», о которой толковала Кхьюнг: как только караван оставил их позади, дышать стало легче. И только тогда я понял: мы приблизились к городу достаточно, чтобы разглядеть три главных сокровища Бьяру – Мизинец, Перстень и Коготь.

Мизинцем называлась черная скала, на которую боги когда-то сошли с небес, – отпрыск Северных Гор, подпирающих спину города. Она и правда походила на оттопыренный палец великана, блестящий от слюдяного жира! Из рассказов торговцев я знал, что у подножия Мизинца лежало незамерзающее озеро Бьяцо, невидимое отсюда; его поверхность была гладкой и не имеющей собственного цвета, как лучшее из зеркал. Оттуда брала начало река Ньяханг, протекающая сквозь всю страну и разделяющаяся к югу на тысячи потоков.

Внизу под скалою, у самой кромки воды, стоял Перстень – дзонг[8] Железного господина, закрытый и для мирян, и для служителей других богов. Там обучались шенпо, служившие Эрлику; по слухам, самые главные из них, почжуты[9], имели право подняться во дворец богов.

И его я смог рассмотреть. Чу́дное это было жилище! Оно не походило ни на обычный дом, ни на лакханг – скорее, на огромный железный крюк, вбитый прямо в скалу; не зря его называли Когтем. Луновидная тень дворца падала так далеко, что в любое время дня скрывала от солнца часть улиц Бьяру; а загнутое вверх острие подымалось над облаками.

– Господин Зово, – заискивающе просипела Сота. – Не могли бы вы растолковать нам, как ше… знаток. Мы слыхали, что, если праведник закончит жизнь в озере у подножия Мизинца, его душе позволено будет подняться по волшебной веревке мутаг в Коготь, к богам, и прислуживать потом самому Железному господину. Правда ли это?

Тамцен мелко затряс головой, поддерживая вопрос супруги. Две пары слезящихся старческих глаз с надеждой уставились на бывшего шена.

– Конечно, праведники порадуют сердце Железного господина, если утопятся у его порога, – уверил их Зово, высунув нос из-под улиточьей раковины короба. – Не могу обещать, что их пустят драить полы в Когте или убирать навоз за божьей ваханой – это, все-таки, слишком великая честь, сами должны понимать. Но они сослужат Эрлику хорошую службу, это точно.

***

Хотя путь через горы и занял больше времени, чем рассчитывала госпожа Домо, наш караван все же пришел к Бьяру за неделю до начала новогодних празднеств – и тут же стал таять, как ком влажного снега. Сначала исчез Зово – так незаметно, будто сквозь землю провалился… а может, и правда провалился, кто его знает. Затем Сота и Тамцен скрылись в извилистых улицах на западных окраинах столицы: они вроде бы собирались гостить у дальних родственников. Наконец, с нами попрощались и сестры Сэр. Кхьюнг напоследок подошла ко мне и положила горячие пальцы на затылок.

– Береги себя, Нуму. Может, еще увидимся, – сказала она с улыбкой. Прийю лукаво подмигнула мне, а Макара только нахмурила брови и встряхнула мешок с поклажей, напоминая сестрам, что время дорого.

И все же бо́льшая часть торговцев остановилась под одной крышей, в месте, прозванном Длинным Домом. Это было огромное ветхое здание из темно-коричневого кирпича и рассохшегося дерева, похожее очертаниями на букву «Па». На четырех верхних этажах были комнаты для постояльцев, куда набивалось по десятку голов в каждую. Внизу обустроили стойла для баранов и яков, а еще склады товаров – там, плюясь катышками жевательного корня и поигрывая тяжелыми дубинами, бродили злые на весь свет сторожа с вымоченными в хне хвостами. Еще в Длинном Доме был глубокий подвал, прохладный даже в летние дни; обычно в нем хранили кувшины с ароматными маслами и сладкие плоды из южной страны, но в этом году он пустовал. Ну и самое главное: во внутреннем дворе расположился один из городских рынков, с утра до вечера изрыгавший мутную пену шума и отборнейшей ругани, которой вторили стаи хохочущих воронов.

Мардо тоже решил поселиться в этом дымном и неуютном месте. Мне же лучше спалось внутри нашей повозки, а не на облюбованной блохами подстилке наверху, – тем более что зимы в столице считай, что и не было. Каждый вечер на Бьяру опускался туман, густой и белый, как молоко, и согревающий не хуже ватного одеяла. Сквозь его пелену подслеповато мигали зажженные на крышах курильницы; я смотрел на них, полной грудью вдыхая запахи санга[10] и мокрой шерсти, пока глаза совсем не слипались.

Первую неделю жизни в Бьяру я ни разу не выходил в город: все время с рассвета и до заката мы с дядей проводили на рынке, распродавая привезенное с таким трудом добро. Но и отсюда, из-за кирпичных стен и толстых гаруд на крышах, уже видны были яркие связки дарчо и дым над площадью Тысячи Чортенов, уже слышны были призывы труб и барабанов и радостные крики толпы, собравшейся на праздник. Ну, и на жителей столицы я насмотрелся вдоволь. Несмотря на теплую погоду, все здесь, от мала до велика, разгуливали в сапогах и туфлях и никогда не спускали с плеч рукавов чуба; наоборот, под них еще и рубахи напяливали! Неудивительно, что горожанам то и дело приходилось обмахиваться веерами; у тех, что попроще, они были из ткани, а у богатеев – из павлиньих перьев и слоновой кости. А сколько украшений сверкало в гривах, на груди и на лапах! Особенно усердствовали знатные дамы: некоторые волокли на себе такую груду золотых поясов, амулетниц-гао, фигурок ца-ца, янтарных пластин, кораллов и ожерелий из бусин дзи, что и ходить-то толком не могли.

Понятное дело, такие покупатели не скупились на танкга. Торговля у Мардо шла бойко, и, хотя цены дядя заломил втридорога, вскоре его повозка опустела, а кошелек наполнился. И вот настала пора продавать единственный завалявшийся товар – меня.

***

В утро накануне новогодних торжеств Мардо одолжил у кого-то ножницы для стрижки яков и отрезал мне вихор со лба. Проплешина, которую безжалостно холодил утренний ветер, была знаком того, что я выставлен на продажу. Мне показалось, что дядя тихо вздохнул, отбрасывая в сторону клок черной шерсти, – может, ему и правда было жаль меня… Да только что с того?

Чтобы не думать о грустном и передохнуть после недели славной работы, решено было пойти гулять. Мне не терпелось посмотреть на чудеса Бьяру, о которых столько твердили на рынке: на торма шириною в три обхвата, высотою в десять локтей, украшенные нежнейшими масляными лотосами, павлинами и драконами, на древние тханка, такие большие, что гривы нарисованных на них божеств цеплялась за крыши лакхангов, а красные от киновари лапы попирали улицы, и, конечно, на кукольные представления, которые устраивались у ворот гомпа на потеху горожанам. К тому же Мардо надорвал спину, толкая повозку во время снежной бури, и хотел посетить столичного лекаря прежде, чем отправится в долгий путь. Наммукмук присоветовал ему услуги своего давнего знакомого, и мы с дядей покинули наконец опостылевший Длинный Дом и отправились на его поиски.

Бьяру и правда поражал. Здесь даже неба было толком не видать – так густо клубился в воздухе благоуханный дым курильниц, так часто висели дарчо, бросающие на морды прохожих пестрые тени: синие, зеленые, огненно-красные. Да и самого народу на улицах толпилось больше, чем рыб в сетях или зерен на ячменном поле; больше, чем мух над с плошкою с медом. Сколько же хлеба и мяса съедалось в столице за день? Сколько шо квасилось? Сколько выпивалось чанга и часуймы? Не иначе как горы, озера и реки. А здешние дома! Все высокие, белые от извести – точно раковины, только что вытащенные из воды; и с каждой крыши пучили глаза диковинные звери, где вырезанные из дерева, где – отлитые из серебра с золотом: рогатые олени, пятнистые барсы, летучие мыши с синим мехом, привлекавшие богатство и долголетие… Еще наряднее были гомпы и лакханги: дневное солнце ярко сверкало на ступенях лестниц, отшлифованных тысячами лап; неумолчно гудели вращающиеся хорло; с перекладин лакированных торанов[11] свисали связки ячьих хвостов и нити позвякивающих драгоценностей, которые ни один вор не осмелился бы сорвать. А в княжеском саду, под щитами из толстого стекла, порхали вьюрки и жаворонки и зеленела листва; пока мы с дядей шли мимо тяжелых дворцовых ворот, я все думал, как чудесно было бы попасть внутрь и самому увидеть, как в середине зимы наливаются соком желтые и пурпурные сливы, как багровеют гранаты и румянится спелый мираболан!

Воистину, дивен был Бьяру! Его портили только угольно-черные вороны, рассевшиеся повсюду и гадящие на головы горожан. К моему удивлению, те не замахивались на пернатых тварей и даже не припечатывали их крепким словцом, а, вжав головы в плечи, быстрее убирались восвояси. Но этой странности, кажется, никто и не замечал. Жизнь шла своим чередом: летели из дверей клубы мохнатой пыли, скопившейся за старый год; в чанах с шипящим маслом жарились пирожки из цампы; на деревянных подносах лепились клёцки с девятью видами начинки. По ним предсказывали будущее – и Мардо, не удержавшись, купил пару. Мне досталась клецка с бумагой – к учебе, а дяде – с навозом, сулящая богатство.

Ну а пока слуги и бедняки занимались приготовлением пищи и уборкой, господа шатались по городу, крича и распевая песни, молясь и чертыхаясь, и снова молясь. Улицы были так забиты, что капли влаги, упав из резных пастей макар на водостоках, не достигали земли: им преграждали дорогу то шапки, подбитые леопардовым мехом, то зонты из павлиньих перьев, то увешанные колокольчиками и ячьими хвостами посохи шенпо. Последних в Бьяру было особенно много – кажется, они собрались со всей Олмо Лунгринг. Были здесь одетые в желтое, увешанные пластинами золота и янтаря дети Норлха, были поклонники птицеголового Пехара в широкополых шляпах с пучками белых и зеленых перьев, и закованные в медь сыновья Бёгдзе, и дочери Курукуллы[12], полностью обнаженные, с выкрашенной хной шерстью, несущие за спиною луки из сахарного тростника и стрелы, украшенные цветами белого и синего лотоса, ашоки, жасмина и ядовитого борца. Но больше всего было шенов Железного господина и белых женщин Палден Лхамо. И те и другие славились умением колдовать – так что неудивительно, что, как бы тесна ни была улица, как ни густа толпа, никто не смел коснуться даже края их чуба.